Текст книги "Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект"
Автор книги: Людмила Зубова
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
1. КОРНЕВОЙ ПОВТОР
Сближение однокоренных слов в словосочетании, в стихотворной строке, строфе, а также в более крупных, но структурно объединенных контекстах, является одним из проявлений такого универсального и эмоционального по своей природе приема, как повтор. Но из ряда различных повторов корневой повтор выделяется тем, что обнаруживает и актуализирует самое существенное в слове – его корень. Поэтому корневой повтор – это и средство анализа слова в системе его образно-понятийных связей, и средство познания вещей в процессе их называния. А вся поэтика М. Цветаевой строится именно на словесном воплощении акта познания, неразрывно связанном с максимальной экспрессивностью слова. Сама М. Цветаева говорила: «Стоит мне только начать рассказывать человеку то, что я чувствую, как – мгновенно – реплика: „Но ведь это же рассуждение!“» («Земные приметы» – Соч.-2, 311).
Познавательная функция этимологического анализа слов при корневом повторе усилена словообразовательным анализом слова в тех же контекстах, что достигается пересечением ряда однокоренных слов с рядом одноаффиксных. Выделимость аффиксальных морфем и их экспрессивные функции в поэзии М. Цветаевой – одна из самых характерных особенностей ее поэтики (Черкасова, 1975). Лексическая мотивация у М. Цветаевой постоянно сопровождается структурной мотивацией. Большое значение для акта познания в языке поэзии имеет и включение морфемного (в том числе корневого) повтора в систему повторов (а также противопоставлений) фонетических, синтаксических, семантических. Актуализация каждого из языковых элементов в этой системе контекстуальных связей индуктивно порождает расширение и углубление его семантики, в свою очередь требующее воплощения в новых контекстуальных связях, что и составляет важнейший элемент творческого процесса.
Поскольку деэтимологизация, сдерживаемая человеческим стремлением к познанию, происходит медленно, на протяжении веков, степень мотивации слов, т. е. осознания их внутренней формы, может считаться одинаковой и для 10—30-х годов XX века, когда писала М. Цветаева, и для нашего времени – 80-х годов.
С другой стороны, степень осознания этимологической близости многих слов даже в строго синхронном срезе неодинакова для всех носителей языка: в сознании человека, профессионально работающего со словом, этимологические связи слов обычно более глубоки, чем у других носителей языка. Кроме того, творческое отношение писателя к языку обусловливает окказиональную мотивацию – «поэтическую этимологию», а также паронимическую аттракцию, т. е. распространение фонетического сходства на смысловое.
В тех случаях, когда М. Цветаева актуализирует этимологию слов, отчетливо однокоренных в современном русском языке, художественные задачи поэта весьма разнообразны. Прежде всего это аргументация образа усилением его чувственной основы, связанной с мотивированностью производного слова или фразеологизма:
В подобных случаях цветаевские контексты нередко содержат цепочки однокоренных слов, развивших в языке разные значения благодаря своей собственной сочетаемости. Цветаева собирает воедино их прямые, переносные и фразеологически связанные значения, тем самым семантически обогащая каждое из слов общего этимологического гнезда:
Обнимаю тебя кругозором
Гор, гранитной короною скал.
(…)
…Кругом клумбы и кругом колодца,
Куда камень придет – седым!
Круговою порукой сиротства,
Одиночеством – круглым моим! (С., 333).
Пример показывает, что в сферу образности каждого из слов с корнем – круг– вовлекаются те языковые связи, а следовательно и потенциальные в языке значения, которые однокоренные слова приобрели благодаря переносному употреблению и функционированию во фразеологическом обороте. Две фразеологические единицы круговая порука и круглый сирота, реализующие в языке разные переносные значения слов с корнем – круг-, оказались контаминированы, слиты в одну единицу круговою порукой сиротства подобно междусловному наложению (Янко-Триницкая 1975). Контекст настолько подготовил мотивировку сочетания круглое одиночество в значении 'абсолютное одиночество' смыслом круглое 'охватывающее со всех сторон, способное обнять, вместить', что компоненты этого сочетания разбиваются знаком тире, сигнализирующим превращение десемантизированного в языке определения круглое в составе фразеологического оборота в лексически значимое и мотивированное первичной образностью. В черновой тетради М. Цветаевой есть запись о замысле этого стихотворения из цикла «Стихи сироте»: «Решить: Я сама – тем, что я вижу, т. е. горы, замок и т. д. – мое средство. Я – ими. Либо: подобно тому, как. – Первое – лучше, сильнее; но тогда очень следить, чтобы не перейти на подобия. Одно: я сама становлюсь вещью, чтобы ею обнять. Другое: я, человек, обнимаю рядом вещей… Нужны вещи безотносительно-круглые: клумба, башня, кругозор, равнина» (И., 761). Помещение слова кругозор в ряд «безотносительно-круглых вещей» в записи М. Цветаевой очень показательно, так как принципиально важным элементом ее мировосприятия является конкретизация абстрактного и абстрагирование конкретного, материализация духовного и одухотворение вещественного (Ревзина 1988),[4] что в конечном счете и определяет мотивировку такого понятия, как «круглое одиночество», первичной образностью прилагательного.
Подобное явление, характеризующее все творчество М. Цветаевой, проиллюстрируем двумя примерами:
Ибо – без лишних слов
Пышных – любовь есть шов.
Шов, а не перевязь, шов – не щит.
– О! не проси защиты! —
Шов, коим мертвый к земле пришит,
Коим к тебе пришита.
(…) Так или иначе, друг – по швам! (С., 391);
Тридцатая годовщина
Союза – держись, злецы!
Я знаю твои морщины,
Изъяны, рубцы, зубцы —
Малейшую из зазубрин!
(Зубами, коль стих не шел!)
Да, был человек возлюблен!
И сей человек был – стол
Сосновый (С., 314).
Из многочисленных примеров мотивации смысла слова его однокоренными словами укажем еще такие сочетания: крылышко крылатки (С., 95), сплетают сплетни (И., 375), отзывчивыми на зов (С., 387), Громкое имя твое гремит (С., 72), Под ногой // Подножка (С., 269), Сигарера, скрути мне сигару (И., 145). На соблюдаемой или, наоборот, нарушаемой этимологической логике – основе прямой деривации – могут строиться ирония, сарказм:
Раз он бургомистр,
Так что ж ему, кроме
Как бюргеров зреть,
Вассалов своих? (И., 482);
Нищеты робкая мебель!
(…)
От тебя грешного зренья,
Как от язв, трудно отвлечь.
Венский стул – там, где о Вене – Кто? когда? – страшная вещь! (С., 405).
В поэзии М. Цветаевой обнаруживаются свойства и функции сочетаний однокоренных слов, восходящие к художественной системе русского (и – шире – славянского) фольклора (Евгеньева 1963, 101–247; Толстой 1971). Однако свойства фольклорного приема в ее «предельных» контекстах проявляются более четко, чем в самом фольклоре, – благодаря перенесению приема из контекста типичного в контекст нетипичный (преодоление автоматизма в восприятии определенного приема). А. П. Евгеньева показывает, что у таких сочетаний, как пахарь пашет, седлать седло, золотом золотить, мед медвяный и др., синтаксическая семантика заключается прежде всего в выражении типичности, полноты и интенсивности явления как процесса и в выражении существенного типического признака предмета (Евгеньева 1963, 149). Подобные тавтологические сочетания у М. Цветаевой выполняют ту же основную функцию типизации и усиления:
Славу трубят трубачи! (С., 204);
Черный читает чтец (С., 76);
Треплются их отрепья (С., 64);
Вот ты и отмучилась.
Милая мученица (С., 66);
Ревностью жизнь жива! (С., 248);
Нет, сказок не насказывай (С., 220);
Чтоб выхмелил весь сонный хмель (И., 368);
Смотрины-то смотреть – не смотр! (И., 363);
Я свечу тебе в три пуда засвечу (И., 379);
Ветер рябь зарябил (И., 384);
Уста гусляру припечатал печатью (И., 427);
Не скрестит две руки крестом (С., 143);
Он гвоздиками пригвожден (С., 212);
Перелетами – как хлёстом
Хлёстанные табуны (С., 241);
То не черный чад над жаркою жаровнею (И., 401);
В глубинную глубь затягивает (И., 407);
Наш моряк, моряк —
Морячок морской! (С., 142);
Картину кончающего наконец (С., 337);
Союзнически: союз! (С., 383);
Свистят скворцы в скворешнице (И., 149);
Часовой на часах (С., 121);
Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем (С., 138).
Типизация, так широко представленная корневым повтором у М. Цветаевой, является одной из характерных черт ее стилистики, восходящей и к средневековому стилю «плетение словес», и к классицизму XVIII века, – чертой, ведущей к обобщению типизированного признака. Яркое отражение сознательного стремления М. Цветаевой к типизации как основе абстрагирования и абсолютизации можно видеть, например, в авторских ремарках, сопровождающих списки действующих лиц в драматических произведениях: «Девчонка. 17 лет, вся молодость и вся Италия… Горбун, как все горбуны» («Приключение» – С., 578); «Трактирщица, торговец, охотник – каждый олицетворение своего рода занятий» («Метель» – С, 561).
В стихотворении из цикла «Стол» находим любопытное совмещение предельной конкретизации с предельной типизацией вплоть до абсолютизации признака: максимум конкретности у Цветаевой становится той границей, за которой начинается абстрагирование:
Сосновый, дубовый, в лаке
Грошовом, с кольцом в ноздрях,
Садовый, столовый – всякий,
Лишь бы не на трех ногах!
Как трех Самозванцев в браке
Признавшая тезка – тот!
Бильярдный, базарный – всякий —
Лишь бы не сдавал высот
Заветных (С., 314–315).
Конкретизация предметного признака в слове столовый – 'предназначенный для столовой комнаты' – вызвана положением слова в ряду других определений, характеризующих столы по исходному материалу (т. е. по их природе и по назначению). Абсолютизация же определяется общностью корня у субъекта и атрибута, настойчивой, за пределами литературной нормы находящейся тавтологией столовый стол. Не случайно поэтому слово столовый дано в конце перечислительного ряда как единственно способное обобщить все возможные признаки стола. Абстрактное значение слова столовый, наслаиваясь на конкретное, из него прорастает, но его же и поглощает.
Типизация действия, мотивированность его названия однокоренным с глаголом существительным как основание для словообразовательной модели представлены в стихотворении «Так вслушиваются…».[5]
Так влюбливаются в любовь:
(…) Так вглатываются в глоток:
(…) Вшептываются в шепот.
(…)
Впадываются в: падать (С., 242).
Типичность и естественность образования приставочного глагола от предложно-падежного сочетания наглядно показана у Цветаевой простым соположением производного слова и производящей конструкции. Такая структура с повторением приставки-предлога – древнейший вид оформления синтаксической связи глагола с существительным – объектом действия, чрезвычайно распространенный в фольклоре и в диалектах всех славянских языков (Евгеньева 1963, 20–98). И, как это часто бывает у Цветаевой, продемонстрированная ею четкая языковая закономерность доказывается языковым сдвигом. На месте существительного из предложно-падежного сочетания оказывается глагол (падать), своей окказиональной субстантивацией подчеркивающий заданность субстантивной функции дополнения. Постановкой двоеточия после предлога в Цветаева, расчленяя сочетание, перемещает предлог из препозиции управляемого существительного в постпозицию управляющего глагола, обнажая и актуализируя глагольное управление. Глагол, уже содержащий приставку в-, получает таким образом еще и изоморфный ей элемент, почти постфикс; синтаксическое свойство глагола материализуется в подобии новой глагольной морфемы (этого постфикса). Характерно при этом, что переход от узуальных глаголов вслушиваются, внюхиваются и т. п. к окказиональным – вглатываются, впадываются, вплясываются практически незаметен в контексте стихотворения, настолько окказионализмы подготовлены и мотивированы продуктивной словообразовательной моделью. О реализации потенциального языкового свойства в этом стихотворении писал И. И. Ревзин: «Указанная модель дистрибутивно свободна, и поэт как бы демонстрирует незамкнутость ряда глаголов, употребляемых в этой модели (более того, показана возможность адаптации любой основы)» (1971, 231).
Образование многочленного ряда окказионализмов по продуктивной словообразовательной модели – излюбленный прием М. Цветаевой, и он не раз привлекал внимание исследователей (И. И. Ревзин 1971; Л. П. Черкасова 1975; Н. К. Шаяхметова 1979; Л. П. Аронова 1984, и др.). Поскольку в таких рядах, как вслушиваются – вглатываются – впадываются, расставили – рассадили – рассорили и т. п., постоянные аффиксы в-, рас– определяют своей семантикой наличие общей семы) у всех членов цепочки, можно считать, что они, по существу, выполняют роль корня (общей морфемы семантически сходных слов). Тем самым внимание читателя неизбежно оказывается сосредоточенным на варьирующихся элементах ряда – корнях слов, так как именно они, подобно аффиксам в ряду однокоренных слов, несут здесь новую информацию. Таким образом, Цветаева, как бы перераспределяя роль аффиксов и корней, актуализирует одновременно то и другое: аффиксы повторами, а корни вариациями. На этом перераспределении морфемных функций основано пересечение «горизонтального» ряда подобий с постоянным корнем и «вертикального» ряда подобий с постоянной приставкой. Наглядное функционирование модели в контексте выполняет не только актуализирующую роль, но и становится одним из средств типизации явления, представленным уже не на лексическом, а на грамматическом уровне, в морфологии, словообразовании и синтаксисе. Типизация, основанная на первичной мотивированности слова семантикой его корня или аффикса, приводит к абстрагированию и, таким образом, к освобождению свойств слова и его потенциальных возможностей от их узуальных реализаций: к самостоятельному функционированию слова и грамматической модели на лексико-семантическом и на грамматическом уровне. Далее она ведет к интенсификации признака вплоть до гиперболы.
Гиперболы, построенные на сочетании однокоренных слов (Крик – и перекричавший всех || Крик – И., 437, Тише тихого – И., 504, куда громовее, чем громом – С., 420, Там одна – темней || Темной ночи – И., 109, Выситься над высотой – И., 61, Все и семижды все – И., 492), по существу, основаны на отрицании мотивирующего признака, полученном в результате доведения его до предела и превышения этого предела. Конечный результат интенсификации признака, представленный его отрицанием, можно видеть в таких контекстах:
Тезей
Красоты в этой жизни есть Власть безжалостнейшая – честь. Даром бьешься и даром тщишься.
Ариадна
Просветите же нечестивца, Боги! Рухай, гордец, с горы! Афродитины – се – дары (И., 655);
От высокоторжественных немот
До полного попрания души:
Всю лестницу божественную – от:
Дыхание мое – до: не дыши! (С., 193)
Антитеза может быть основана на семантизации стилистических различий между однокоренными словами, что является традиционным приемом в языке художественной литературы (анноминация – семантико-стилистическое противопоставление производных от одного и того же корня – Ахманова 2):
– Житие – не жисть!
– Разучился грызть! (И., 495).
Эти строки, передающие жалобы разжиревших крыс в сатирической поэме-сказке «Крысолов», показывают характерную для М. Цветаевой трансформацию традиционного приема. Слово высокого стиля житие, по происхождению церковнославянское и фразеологически обусловленное в сочетании жития святых, здесь является носителем отрицательной экспрессии (праведная жизнь – покой и скука), а просторечное жисть – носителем экспрессии положительной (реальная жизнь – страдание и борьба).
С помощью однокорневого контраста нередко представлено отрицание мотивирующего признака, лежащего в основе номинации: Справлять неисправимую работу (С., 107), И памятник, накоренясь, || Уже не помнит (С, 87), Права, не следеющие вслед (И., 194), Давно желанного и жданного подарка || Не жду (С., 43). Во всех этих примерах эмоциональный смысл отрицания мотивирующего признака – горечь от разлада, разминовения однородных явлений, указание на противоестественность разъединения. Выход из этого разлада отражен в таких контекстах, в которых на взаимоисключении двух противоречащих друг другу элементов строится третий:
(…Раз это несносно И в смерти, в которой Предвечные горы мы сносим На сердце!..) – она все немногие весны Сплела – проплывать Невестою – и венценосной (С., 267).
В ряду, включающем тезис, антитезис и синтез, синтезирующий член выражет понятие катарсиса – очищения (Выготский 1968, 249–275), поскольку выход из противоречия двух земных понятий дается Цветаевой в понятии духовном.
Можно сказать также, что контрастные сочетания однокоренных слов представляют собой оборотную сторону типизации. Они опираются на типичность признака как на критерий его истинности и постоянства: закономерность выявляется при ее нарушении.
Другим случаем нарушения существующей в языке закономерности, отражающей закономерность внеязыковой действительности, является сдвиг в мотивационных отношениях между однокоренными словами. Рассмотрим следующие примеры:
Огнепоклонник! Не поклонюсь!
В черных пустотах твоих красных
Стройную мощь выкрутив в жгут —
Мой это бьет – красный лоскут! (С., 174);
Ты – крылом стучавший в эту грудь,
Молодой виновник вдохновенья —
Я тебе повелеваю: – будь!
Я – не выйду из повиновенья (С., 113);
Гора горевала о страшном грузе Клятвы, которую поздно клясть (С., 369).
Однокоренные слова огнепоклонник и не поклонюсь, виновник и повиновенья, клятвы и клясть находятся, безусловно, в родственных для современного языкового сознания отношениях, но не в деривационных, т. е. не в отношениях непосредственной мотивации. Слово огнепоклонник образовано от словосочетания поклоняться огню, а не поклонюсь – от поклониться. Разница между словами поклоняться и поклониться не исчерпывается глагольным видом. Войдя в разные деривационные ряды, эти слова приобрели и разные значения: поклоняться 'чтить кого-, что-л. как божество, как высшую силу'; 'относиться с преданным восхищением, благоговением к кому-, чему-л.'; поклониться – сов. к кланяться (в 1-м и 2-м знач.); кланяться – 1) делать поклон (поклоны) кому-л. в знак приветствия, почтения, благодарности;– 2) словесно или письменно через кого-л. свидетельствовать свое уважение, внимание (MAC). Слово виновник произведено от прилагательного виновный 'совершивший поступок, преступление', а повиновение – от повиноваться 'беспрекословно слушаться кого-л., подчиняться кому-, чему-л.'. Слово клятва соотносится в современном русском языке с глаголом клясться 'давать клятву, клятвенно уверять в чём-л., клятвенно обещать что-л', а не с глаголом клясть 'предавать проклятию, проклинать' (MAC).
Несмотря на то, что семантические различия между однокоренными словами, употребленными М. Цветаевой во всех цитированных строках, не допускают мотивационных отношений между этими словами, потенциально такие отношения, видимо, существуют – прежде всего благодаря живой родственности корней. Возможность перераспределения мотивационных отношений в языке реализуется нередко с утратой начальных или промежуточных звеньев в словообразовании (Аркадьева 1973, 7). Сополагая слова так, как будто они являются мотиватами, Цветаева перестраивает логические связи между соответствующими понятиями. Результат этого семантико-деривационного сдвига похож на результат поэтической этимологии: сближение слов основано на авторском переосмыслении логико-понятийных и языковых связей.
Если в приведенных примерах соединяются слова, соотносимые с разными деривационными рядами, то в следующей группе контекстов наблюдается переосмысление мотивационных отношений между членами одного и того же деривационного ряда:
Перегладила по шерстке, – Стосковался по тоске! (С., 148);
Вода льется, беда копится. За охотником охотятся Ночь, дорога, камень, сон – Всё, и скрытые во всем Боги (С, 426).
Слова стосковаться и тоска в современном русском языке входят в один деривационный ряд тоска – тосковать – стосковаться, что определяется не только наличием у них общего корня, но и сохранением семантической производности: тоска 'тяжелое гнетущее чувство, душевная тревога'; стосковаться 'впасть в тоску, почувствовать тоску от разлуки с кем-, чём-л.; соскучиться' (MAC). Общую семантическую производность от слова охота имеют также слова охотник, охотиться. Здесь Цветаева разрушает типичные логические связи (охотник – субъект действия в охоте) и устанавливает противоположные (охотник – объект действия). В отличие от оксюморона, отражающего нетипичность, тяготеющую к типичности как к идеалу, перестроенные логические связи в анализируемых примерах имеют своим результатом принципиальную антитипичность: типичное (данное в общенародном языке) представлено в таких конструкциях не как истинное, а как мнимое. Так, превращение субъекта охоты в объект отражает предпочтение поэтом признака пассивности признаку активности, что связано с цветаевской концепцией истинности стихийной, не зависящей от логики силы. В строке «стосковался по тоске» страдание (тоска) представлено как идеал поэта, противопоставленный отсутствию страдания как идеалу обыденного сознания.
Взаимообращенность логических связей между производящим и производным словом, причиной и следствием, субъектом и предикатом, субъектом и объектом, субстанцией и признаком наиболее полно и четко обнаруживается в высказываниях, построенных по принципу хиазма (фигура речи, состоящая в обратном «крестообразном» расположении элементов двух сочетаний, объединенных общим членом – Ахманова 2):
1) Чтобы чудился в жару и в поту От меня ему вершочек – с версту, Чтоб ко мне ему все версты – с вершок, – Есть на свете золотой гребешок (С., 120);
2) Ведь все то ж тебя ждет И у жен и у вод: Грудь – волною встает, Волна – грудью встает (И., 386);
3) Вся плоть вещества, – (Счета в переплете Шагреневом!) – вся Вещественность плоти (И., 483).
В первом контексте, построенном по модели заговора, антитеза желанной встречи и нежеланной разлуки дана через лексико-синтаксическую симметрию гиперболы и литоты. Во втором примере метафора усиливается взаимным сцеплением ее элементов – метафоризируемого и метафоризирующего.[6]
В третьем примере (плоть вещества – вещественность плоти) зеркальное отражение конструкции усиливает плеоназм каждого из двух сочетаний до такой степени, что он собственно плеоназмом перестает быть, выражая идею тождества в ее диалектичности.
Соположение однокоренных слов или форм одного слова (полиптот – Ахманова 2) является также сильным средством противопоставления сходных понятий: в нем обнажаются и семантизируются грамматическая форма, словообразовательные морфемы, морфонологические средства деривации. Чаще всего в произведениях М. Цветаевой встречается такое соположение однокоренных слов, которое выявляет различие между грамматическим или логическим активом и пассивом. Эта оппозиция представлена различными частями речи: причастными формами глаголов (Ведущая без ведомых – С., 427, Завороженный и ворожащий – С., 174), инфинитивами (Деве – забытой быть, || Гостю – забыть – И., 660), прилагательными, в том числе и возникшими при адъективации причастий (Вы столь забывчивы, сколь незабвенны – И., 137, Презренных и презрительных утех – С, 182), существительными с разными суффиксами (Завоеватель? – Нет, завоеванье! – И., 137).
В перечисленных примерах значения актива и пас-Сива оформляются специальными суффиксами, которые актуализирует Цветаева, сополагая однокоренные члены грамматической оппозиций. Встречаются, однако, и такие случаи, когда оппозиция «актив – пассив» выражена корреляцией различных частей речи (За охотником охотятся), а также историческими чередованиями звуков в корне, определяющем принадлежность слов одной и той же части речи к разным грамматическим классам: Одно дело – слушать, а другое – слышать (И., 414). Оппозиция «актив – пассив» не случайно занимает такое значительное место в творчестве М. Цветаевой, преобладая над всеми другими грамматическими оппозициями (по крайней мере, при употреблении одно-коренных слов). В соответствии с ее мировоззрением быть подверженным наитию стихийных сил и означает избранность человека, его причастность к высшей – духовной – сфере бытия. Однако героиня произведений Цветаевой, выражающая ее лирическое «я», всегда активна и в своей активности предельно максималистична. За этим пределом и находится состояние пассивности как подверженности стихийным началам, готовности к восприятию откровения. Эта идея является содержанием многих произведений, но наиболее четко, пожалуй, выражена в поэме «На красном коне». Эта же идея неоднократно сформулирована и в прозаических произведениях, в частности в очерке «Пленный дух»: «Уже шестнадцати лет я поняла, что внушать стихи больше, чем писать стихи, больше „дар божий“, больше богоизбранность» (С-2, 272). Тот же смысл выражен в минимальной форме самим названием очерка.
Приведем примеры других грамматических оппозиций, не связанных с категориями актива и пассива. Так, актуализацию категории лица можно видеть в следующем контексте:
«Введешь в беду!
Уйдешь – уйду:
Ты – с лесенки,
Я – с башенки!» (И., 381)
Оппозиция форм 1-го и 2-го лица связана с типичной для Цветаевой коммуникативной рамкой и с композицией многих ее произведений, в которых мир героини противопоставлен миру героя так, как противопоставлено понятие небесного, духовного понятию земного, обыденного. За внешним различием глагольных форм по Грамматической категории лица стоит более глубокое различие – семантическое, так как переносные значения одного и того же глагола в употребленных формах не совпадают. Обманчивость семантического тождества форм 1-го и 2-го лица раскрывается контекстом, следующим непосредственно за оппозицией глагольных форм. Если форма 2-го лица говорит о прекращении любви, о разрыве, то форма 1-го лица – о прекращении жизни; таким образом, форма 1-го лица, относящаяся к миру героини, является в семантическом отношении как бы гиперболой формы 2-го лица. Характерно, что в художественном мире Цветаевой гипербола почти всегда связана именно с миром героини в противоположность миру героя – миру недостаточности, ущербности, «где наичернейший – сер» (И., 233).
Оппозиция безличной и неопределенно-личной форм представлена в таком, например, контексте:
Синие тучи свились в воронку. Где-то гремит – гремят! Ворожей в моего ребенка Сонный вперила взгляд (И., 116).
Неопределенно-личная форма гремят в данном случае является метафорой формы безличной гремит: стихийное действие не соотносимое с субъектом, приписывается Мариной Цветаевой субъекту, не поддающемуся номинации (что следует из значения неопределенно-личной формы глагола) и могущественному (что следует из формы множественного числа глагола), возможно, фантастическому или мифологическому (Пешковский, 1938, 318). Окказиональная определенно-личная форма в этой оппозиции отличается от узуальной безличной своей образностью, которая, как показывает контекст, потенциально заложена в самой грамматической форме. Окончание 3-го лица множественного числа, утратившее формально выраженную связь с субъектом действия, сохраняет, тем не менее, возможность обозначать субъект подразумеваемый, субъект-образ.
Соположение различных форм глагольного времени в однокоренных словах представлено следующими строками:
Буду грешить – как грешу – как грешила: со страстью! Господом данными мне чувствами – всеми пятью! (И., 71).
Такой ряд, в котором инвариантен корень слова, а вариантны временные флексии, абстрагирует и возводит в ранг истины семантику корня, освобождая его от аффиксов как показателей частных признаков слова, т. е. в данном случае показывая всеобщность корневой семантики, независимость ее от времени.
Оппозицию форм глагольного вида можно наблюдать на следующем примере:
Что за тебя, который делом занят, Не умереть хочу, а умирать (С., 138).
Несовершенный вид глагола в качестве названия действия обозначает действие абстрактное, внеситуативное по отношению к конкретному, выраженному совершенным видом. Абстрагирование видовой характеристики глагола, связанной с категорией неопределенности, соответствует одному из типологических признаков поэтического языка вообще: объективации субъективных переживаний (Ларин 1974, 56–57). В приведенном примере несовершенный вид глагола оказывается способным обозначить интенсивность страдания через его длительность, повторяемость, незавершенность. Характерно, что интенсивность жизни-страсти передается лексемой со значением смерти. Тем самым грамматическое выражение процесса, освобождаясь от лексического, обнаруживает свой семантический потенциал.
В мировоззрении, а следовательно и в художественном мире, М. Цветаевой значительное место занимает оппозиция единственного и множественного числа, в которой формы единственного числа связаны обычно с миром героини. Значимость этих форм определяется ценностью понятия личности, индивидуальности, исключительности. Однако и в тех случаях, когда непосредственной связи форм единственного и множественного числа с цветаевской коммуникативной рамкой не наблюдается, формы единственного числа все же противопоставлены формам множественного как положительное начало отрицательному:
1) Яр Вакх в час игры. Даже не пар Лунный – пары Винные. Чад! (С., 432);
2) Камень – навыки таковы: Камень требует головы!
Месть утеса. – С лесов – месть леса! (С., 404);
3) Так писем не ждут,
Так ждут – письма (И., 252).
Слова пар и пары в русском языке не образуют числовой коррелятивной пары, так как имеют семантические различия. Кроме того, стилистические различия между этими словами определяются включением каждого из них во фразеологические обороты с разным стилистическим значением – поэтизм пар лунный и прозаизм пары винные. В контексте М. Цветаевой эти слова семантически сближены благодаря их соположению и акцентному выделению в позиции поэтического переноса (enjambement). Перенос расчленил фразеологические обороты и противопоставил формы единственного и множественного числа. Однако, поскольку семантические различия все же сохранились и оказались функционально важными в этом контексте, получилось как бы перераспределение функций между корнями в их фразеологически обусловленных значениях и флексиями. В общенародном языке флексии единственного и множественного числа этих слов являются не только формообразующими, но и словообразующими, так как грамматическими различиями в данном случае определяются различия семантические. У М. Цветаевой усилена формообразующая роль флексий, и это усиление ведет за собой перенесение именно на флексии тех семантических различий, которые были фразеологически обусловлены.
