Текст книги "Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект"

Автор книги: Людмила Зубова

Цвет лица, губ, щек и т. п.

Цветообозначения, связанные с указанной семантикой, представлены у Цветаевой словами красный, рдяный, румяный, розовый, смуглый, алый, вишенный, малиновый, пурпуровый или их однокоренными:

 
1) Губки красные – что розы:
Нынче пышут, завтра вянут,
Жалко их – на привиденье,
И живой души – на камень (И., 145);
 

 
2) Лик – шар сургучовый, краснее клопа.
«Ох, батюшки, – так и ушел без попа!» (И., 400);
 

 
3) «Строен, рдян, Стар, сутул…» Мой заман! Мой посул! (С., 480);
 

 
4) Зардевшийся под оплеухою славы – Бледнеет (С., 169);
 

 
5) От румяных от щек —
Шаг – до черных до дрог! (С., 188);
 

 
6) Слово странное – старуха!
Смысл неясен, звук угрюм,
Как для розового уха
Темной раковины шум (С., 33);
 

 
7) Полыхни малиновою юбкой,
Молодость моя! Моя голубка Смуглая! (И, 186);
 

 
8) – Где, красавец, щеки алые?
«За ночь черную – растаяли» (И., 128);
 

 
9) Оттого что бабам в любовный час
Рот горячий-алый – дороже глаз,
Все мы к райским плодам ревнивы,
А гордячки-то – особливо (И., 395);
 

 
10) Боже, в тот час, под вишней —
С разумом – что – моим,
Вишенный цвет помнившей
Цветом лица – своим! (И., 555);
 

 
11) Исполать тебе, Царь-Буря, будь здорова!
Рот у мальчика – что розан пурпуровый! (И., 397).
 

К обозначенному ряду синонимов примыкают слова золотце и янтарь, которые, выдвигая в эмоциональном обращении на первый план значение 'драгоценность' (ср. дорогой 'милый'), все же не утрачивают окончательно и цветового значения, так как помещены в контекст с рядом цветообозначений:

 
Молодость моя!
(…)
Шалая моя!
Пошалевали
Досыта с тобой!
Спляши, ошпарь!
Золотце мое – прощай, янтарь! (И., 186).
 

Если слова золотце и янтарь, даже будучи существительными, приобретают значение, соотносимое со значением качественных прилагательных, то слово вишенный, оставаясь цветообозначающим, обнаруживает сдвиг в сторону относительного. Вишенный цвет лица интерпретируется ошибкой героини:

 
Вишенный цвет принявши
За своего лица —
Цвет (И., 555).
 

Материал показывает, что цветообозначения, связанные с семантикой молодости, здоровья, жизненной силы, зрелости, у М. Цветаевой очень многообразны. Из оттенков красного, называемых М. Цветаевой в поэтических произведениях, в этот ряд не входят только слова багровый, багряный, закрепившие в языке коннотации, указывающие на осеннее увядание, т. е. по смыслу противоположные членам данного ряда, и слово червонный, которое у М. Цветаевой вообще перемещается из ряда синонимов со значением красного цвета в ряд синонимов со значением желтого (золотого) цвета.

Цвет зари и поверхностей, освещенных восходящим или заходящим солнцем

Это значение реализуется в поэтических произведениях М. Цветаевой употреблением слов красный, малиновый, рыжий, румяный, пурпуровый, смуглый, золотой и однокоренных:

 
1) Думаешь – глаз?
Красный всполох —
Око твое! —
Перебег зарев! (И., 179);
 

 
2) Заревом в лоб – ржа,
Ры – жая воз – жа! (С., 361);
 

 
3) А над Волгой – заря румяная,
А над Волгой – рай (И., 114);
 

 
4) И льется аллилуйя
На смуглые поля (И., 83);
 

 
5) Всё выше, всё выше – высот
Последнее злато.
Сновидческий голос:
Восход Навстречу Закату (И., 172);
 

 
6) Заря малиновые полосы
Разбрасывает на снегу (И., 143);
 

 
7) Небо дурных предвестий:
Ржавь и жесть.
Ждал на обычном месте.
Время: шесть (И., 451);
 

 
8) Все в пурпуровые туманы
Уводит синяя верста (И., 348).
 

Специфика употребления членов этого ряда в цитированных и подобных им контекстах состоит, по-видимому, в том, что Цветаева обозначает солнечный свет преимущественно в переходных состояниях восхода и заката, т. е. свет, превращенный в цвет, что вызывает гиперболическое обозначение цвета поверхностей, освещенных солнцем.

Слово красный обозначает цвет солнца, зари в уподоблении огню («Красный всполох – || Око твое! – Перебег зарев!» – И., 179; «Красный круг заря прожгла мне» – И., 389) или крови (например, в образной системе цикла «Георгий»).

В типичной сфере употребления слова красный – при обозначении цвета крови – само это слово встречается в произведениях М. Цветаевой сравнительно редко, да и набор обозначений других оттенков красного ограничен словами с корнями – пурпур– и – рд-, -рж-, а в нетипичной для красного сфере употребления – при обозначении солнечного света, зари, поверхностей, освещенных солнцем, – наблюдается большое разнообразие цветообозначений с использованием почти всех членов синонимического ряда. Вероятно, эта закономерность вызвана устоявшейся в языке традицией обозначения цвета крови и неотработанностью средств для обозначения солнечного света: Цветаева в этом случае испытывает различные средства цветообозначения, выбирая из них наиболее сильные в каждом конкретном случае в соответствии с идеологическим, философским, эмоциональным содержанием произведения.

4. СЕМАНТИЧЕСКАЯ ДИФФЕРЕНЦИАЦИЯ И СЕМАНТИЧЕСКАЯ ПРОИЗВОДНОСТЬ ИСТОРИЧЕСКИ ОДНОКОРЕННЫХ ЦВЕТООБОЗНАЧЕНИЙ

В исходной цветовой номинации семантика слова определялась его корнем, однако лексикализация вариантов корня, появившихся в результате различных по времени фонетических изменений, могла привести к резкому расхождению в значении и сфере употребления этимологически родственных слов, как это произошло со словами, имеющими исконный корень – ръд-. Семантическая производность определялась в развитии языка актуализацией различных дифференциальных признаков (ДП) и приводила к их закреплению в каждом конкретном случае в качестве семантической доминанты, формирующей новое значение слов. Такая актуализация дифференциальных признаков основана на переносном словоупотреблении как стадии семантической производности (Колесов 1984, 11). В художественном тексте индивидуально-авторские коннотации слов, актуализированные сравнением, метафорой и другими тропами, способны выполнять роль ДП, становиться семантической доминантой. Поэтому семантическая производность в художественном тексте может отличаться от той, которая осуществлялась в истории языка – и по направлению изменений и по их результатам, обнажая общий для окказиональных и узуальных преобразований механизм. Следовательно, развитие значений одного и того же корня в разных фонетических модификациях, представленное в идиостиле поэта, допустимо рассматривать как действующую модель семантических изменений, скрытых от нас языковой историей.[13]

С этой точки зрения интересно сравнить процессы, происходящие с деэтимологизированными лексемами (рдяный – румяный – ржавый – рыжий) и недеэтимологизированными, отчетливо проявляющими себя как однокоренные в современном русском языке, различающимися только суффиксами и в целом синонимичными (пурпурный – пурпуровый – пурпур, кумачовый – кумашный – кумач, багровый – багряный – багрец).

Рдяный – румяный – ржавый – рыжий

В современном русском языке слова с исконным корнем – ръд– имеют следующие значения: рдяный – красный, алый (о заре, осенних листьях); румяный – 1) покрытый румянцем (румянец – розовый или алый цвет щек), 2) алый, густо-розовый (о заре, зреющих плодах); 3) с золотистым, коричневым оттенком (о цвете пенки на топленом молоке, поджаристой корочки хлеба); ржавый – 1) являющийся ржавчиной, состоящий из ржавчины (ржавый налет, ржавая пыль; ржавчина – красно-бурый налет на поверхности железа, образующийся вследствие окисления его под действием воздуха и влаги), 2) покрытый ржавчиной (о жестяных изделиях – крыше, дверных петлях); свойственный железу с ржавчиной (о скрипе, запахе), 3) бурого цвета и с характерным привкусом вследствие наличия примеси окислов железа (о воде), 4) покрытый буро-желтыми пятнами вследствие окисления жира (о селедке), 5) разг. красно-бурый, цвета ржавчины (о шляпе, осенних листьях); рыжий – 1) красно-желтый (о цвете волос, усов, шерсти); 2) выцветший, ставший красновато-бурым (об одежде, материи и т. п.) (MAC).14

По цветовой характеристике эти прилагательные делятся на две группы: слова рдяный и румяный обозначают чистые оттенки красного – алый и густо-розовый, а рыжий и ржавый – оттенки с примесью желтого, бурого. Можно предположить неслучайное совпадение этих семантических различий с фонетическими различиями корней: в словах, обозначающих красный цвет с примесью желтого или бурого, еще в праславянскую эпоху произошло изменение звука /д/ в /ж/ перед йотом. Видимо, фонетическое изменение сразу же и повело за собой семантический сдвиг, поскольку «различия между производящими и производными словами могут проявляться и в их фонетической структуре при наличии предпосылок для двух огласовок» (Марков 1981, 27).

Несмотря на допустимую взаимозаменяемость слов рдяный – румяный – рыжый – ржавый в их переносном употреблении, например при обозначении цвета осенних листьев, прямые значения этих слов прочно закрепили за собой определенные сочетаемостные функции. Так, слово рдяный характеризуется узкой сферой традиционно-поэтического употребления, его стилистическая ограниченность привела к тому, что оно вообще не включено в некоторые авторитетные словари, например в словарь С. И. Ожегова. Вероятно, ведущим дифференциальным признаком слова рдяный и является его эмоциональная стилистическая окраска, выработанная в высоком стиле. Слово румяный в прямом значении называет цвет лица, рыжий – цвет волос, ржавый – цвет коррозии железа.

Актуализация семантического ДП в художественном тексте становится возможной обычно при нарушении автоматизма в восприятии словесного знака, т. е. в данном случае при нарушении стандартной сочетаемости цветообозначений. Так, в сочетании румяная заря олицетворение осуществляется благодаря языковой закрепленности прилагательного за обозначением цвета человеческого лица, но становится возможным именно при нарушении этой закрепленности. Сдвиги в сочетаемости определения с определяемым, свойственные художественному тексту, ведут к семантическим сдвигам – сначала окказиональным, а затем, возможно, и кодифицируемым. Не случайно поэтому, что словарные определения иллюстрируются обычно цитатами из художественных текстов: окказиональное значение имеет тенденцию становиться общеязыковым, когда оно отражает системные языковые связи и закономерности развития.

В поэтических произведениях Марины Цветаевой цветообозначение рдяный и его производные представлены 11 словоупотреблениями, из них 4 прилагательных – на гвоздичку рдяную (перен. об Ипполите) (С., 481), Строен, рдян (об Ипполите) (С., 480), побегом рдяным (о лотосе) (С., 255), За плащом – рдяным и рваным (из цикла «Ученик») (И., 173); 3 существительных-окказионализма – Этой крови узревши рдянь (И., 649), Рдянь – не редиска (реплика торговки в «Крысолове») (И., 487), Не остывая || В рвенье и в рденье (об Артемиде) (С., 427) и 5 глаголов – Да рдеет меч! (И., 649), Афиняне, рдею! || Лоб – обручем сперт! (И., 693), Но || Здрав ли? Все так же ль рдея…? (И., 685), И, зардевшись пуще краски своей (И., 367), Зардевшийся под оплеухою славы (С, 169)[14].

Все употребления прилагательных, кроме сочетания со словом плащ, показывают коннотативное значение 'молодой, цветущий, зрелый', существительное рдянь выражает в одном случае то же значение (о редиске), в другом случае обозначает интенсивный цвет крови, слово рденье представляет собой отглагольное существительное и по своей семантике сближается с глаголами, которые во всем разнообразии личных, причастных и деепричастных форм указывают прежде всего на возбужденное эмоциональное состояние, а затем соотносятся и со значениями 'интенсивный цвет крови', 'интенсивный цвет здоровья'. Очевидно, существование в общенародном языке глаголов покраснеть, зардеться, обозначающих проявление эмоционального возбуждения, определяет и словообразовательные потенции корня – рд– (он явно тяготеет к образованию глаголов), и общую сему всех цветообозначений с этим корнем: интенсивный цвет как признак, проявляющийся в динамике. Эта сема способствует потенциальному выделению цветообозначений с корнем – рд-из ряда слов, обозначающих статический признак.

Слова румяный, румянистый, разрумянистый используются М. Цветаевой в прямом значении, обозначая цвет лица в сочетаниях со словами щеки (С, 188; И., 135), повара (И., 487), бургомистр (И., 485), плоти (С, 362), в качестве субстантивированного прилагательного (Полюбил румяный – бледную – И., 128), где признак румянца абстрагированно и абсолютизированно представлен как знак жизненной силы, здоровья и благополучия. Традиционные переносные значения слова румяный реализованы в народно-поэтическом фразеологизме яблочко румяно (И., 348), в обозначении зари (И., 114), освещенных заходящим солнцем облаков (И., 427), «морских рощ» (И., 389). Однако и в традиционной метафоре возможен семантический сдвиг:

В кухню женского обману Поспешай, Самсон с Далилой! Здесь из зорь творят румяна, Из снегов творят белила… (И., 376).

В этих словах метафоризируемым элементом является не цветообозначение, как в традиционной метафоре румяная заря, а слово зори

Слово румянист встречается у Цветаевой только в краткой форме и в большинстве случаев имеет ироническую окраску,[15] сочетаясь со словами бургомистр (объект цветаевских насмешек) и плоти – окказиональной, стилистически сниженной формой множественного числа слова плоть. Ироническая окраска свойственна и прилагательному разрумяниста в строках «Разрумяниста моя Знобь-Тумановна! || Лихоманочка моя Лихомановна!» (С., 357) Употребление эмоционально-положительных деминутивов, притяжательного местоимения 1-го лица, форм, построенных по модели величания (имя-отчество), представленных в этом контексте, типично для называния лихорадок в русских заговорах, основанных на представлении о необходимости задобрить болезнь (Черепанова 1983, 76). В цветаевском тексте эта фольклорная модель целиком получает ироническую окраску благодаря семантическим и психологическим противоречиям, отраженным языковыми формами: лихорадочный румянец по внешнему виду подобен здоровому, а по существу противоположен ему, т. е. обманчив; цветообозначение румяного (здорового), данное в гиперболизированной форме, образованной по модели слова разухабиста, резко противоречит семантике слов знобить, туман, содержащих производящие основы для формулы величания.

Слова с корнем – рж– (ржавый и производные) представлены в цветовом значении девятью словоупотреблениями, из них 5 прилагательных: ржавый (…) лист (И., 322), рябины ржавой (И., 112), По пескам – жадным и ржавым (И., 173), Что за след такой за ржавый? (о крови) (И., 384), В небе, ржавее жести (И., 451), 2 существительных: Заревом в лоб – ржа (С., 361), Только пни покрыты ржой (С., 107) и 2 глагола: Ржавь губы, пороши || Ресницы снегом (И., 248), Виноградины тщетно в садах ржавели (И., 180). Слово жесть как объект сравнения показывает, что в сочетании в небе ржавее жести соединены прямое значение ржавый 'подвергшийся коррозии' и переносное цветовое значение прилагательного. Прямое значение, связанное с порчей вещества, но проявляющееся только цветом (значение цвета как признака порчи абстрагируется, отделяясь от субстанции «железо»), можно видеть в сочетании Только пни, покрыты ржой (С., 107). Но то же прямое значение 'подверженный коррозии, порче' может отделяться и от субстанции «железо», и от цветового признака, указывая на порчу того, что вообще не является предметом:

 
Здесь страсти поджары и ржавы (И., 234),
 

 
(…) горловых ущелий
Ржавь, живая соль (С., 278),
 

 
Державная пажить,
Надежная ржавая тишь (И., 101),
 

 
Тень – вожатаем!
Тело – за версту!
Поверх закисей,
Поверх ржавостей (И., 190)
 

Для положения слова ржавый в системе этимологически родственных цветообозначений, вероятно, особенно важна его способность к выделению признака порчи Цветовое значение этого слова и его производных – только один из этапов и одно из направлений абстрагирования. Наиболее полно такое абстрагирование выражается не прилагательным, а существительным – причем не общеупотребительным ржавчина, а словами ржа, ржавь и ржавость. Видимо, М Цветаева предпочитает их потому, что за словом ржавчина в языке закреплено конкретное значение, связанное с коррозией железа, а у Цветаевой объекты обозначения другие – пни, горло, устоявшиеся обычаи. Окказионализмы актуализируют сам процесс превращения признака в субстанцию, т. е. процесс абстрагирования, повышением категориального (частеречного) статуса слова.

Употребление слова ржавый и его дериватов у М. Цветаевой почти во всех случаях связано со значением порчи: ржавый след крови образуется от укуса филина-оборотня, ржавый цвет зрелости (о винограде, рябине) связан со зрелостью кончающейся, приближающейся к переходу в иное качество. Показательно, что и в тех контекстах, которые не могут быть однозначно интерпретированы как связанные с порчей, эмоционально-оценочная характеристика предметов, явлений, понятий, названных «ржавыми», – отрицательная, негативная:

 
По пескам – жадным и ржавым (И., 173),
 

 
Державная пажить,
Надежная ржавая тишь.
Мне сторож покажет,
В какой колыбели лежишь (И., 101– о кладбище).
 

Слово рыжий и его производные в цветаевских произведениях чаще всего традиционно употребляются при обозначении цвета волос, создавая образ сильного и жизнелюбивого человека (С., 56, 87, 88, 93, 146 и др.), например:

 
С рыжекудрым, розовым
Развеселым озорем
Разлюбезные – поведу – речи (С., 56);
 

 
А когда покойник прибыл
В мирный дом своих отцов —
Рыжая девчонка Библию
Запалила с четырех концов (С., 93).
 

В поэме «Переулочки» цветовое значение окказионально субстантивированной краткой формы рыжи (кони), оставаясь в пределах номинативного употребления при цветообозначении шерсти, гривы, связано, подобно красному, с символикой страсти, огня (рыжи – это огненные демонические кони – Фарыно 1985б, 288) и, подобно желтому, с символикой лжи:

 
Красен тот конь, Как на иконе. Я же и конь, Я ж и погоня.
Скачка-то В гру – ди! Жарок огонь! Жги!
В обе вожжи! Гей, мои рыжи! Лжей-то в груди
Семь, да семижды Семь, да еще – Семь (С, 360).
 

Возможно, что в сближении семантики рыжего цвета с семантикой лжи имеет значение и мифологическое представление о связи лошади с ложью, выраженное в широко распространенной примете: «Если во сне увидишь лошадь – ложь будет». Единственное переносное употребление слова рыжий в уподоблении его ржавчине находим в той же поэме («Заревом в лоб – ржа, || Ры – жая воз – жа!» – С., 361), где оно косвенно (через слово возжа) тоже связано с образом лошади. Однако семантического сдвига на основе усиления коннотативных значений слова рыжий здесь не происходит, хотя реликтовая способность к такому сдвигу в языке имеется. Она определяется как былой узкой сочетаемостью слова, до XVII века обозначавшего масть скота (Бахилина 1975б, 104), так и былой внеположенностью рыжих людей в обществе, основанной на мифологическом представлении о связи их с нечистой силой – внеположенностью, оставившей след в языке (ср. пословицы Рыжий да красный – человек опасный, Рыжих во святых нет (Даль), поговорку Что я, рыжий, что ли?, а также терминологическое цирковое, оно же и разговорное значение слова рыжий – 'клоун'). Подчеркивая, что, по мифологическим представлениям, «рыжеволосые интерпретируются как носители пагубного эротического соблазна и как одержимые злыми бесовскими силами», Е. Фарыно пишет, что «название Ведуньей своих коней „рыжими“ (…) и „возжи“ = 'молнии' „рыжей“ (…) знаменует переход к самому опасному и губительному из ее соблазнов» (Фарыно 1985б, 296).

Потенциальная способность слова рыжий к семантическому сдвигу, актуализирующему отрицательную экспрессию, может быть основана и на том, что это слово обозначает цвет смешанный, соединение красного с желтым, а символические значения этих цветов связаны соответственно с интенсивностью, страстью, и с обманом, ложью. Кроме того, у слова рыжий есть потенциальная сема порчи, сближающая его со словом ржавый: «…очень часто им называют не определенный красно-желтый цвет, а такой, который отличается от нормального, природного, присущего этому предмету», во многих контекстах употребляется для указания на то, что предмет потерял свой первоначальный цвет (Бахилина 1975б, 108, 110).

Итак, в ряду рдяный – ржавый – румяный – рыжий за каждым из слов в поэтическом языке М. Цветаевой, как и в общенародном литературном языке, закреплены свои функции, но актуализированными оказываются другие ДП: рдяный характеризует цвет преимущественно в динамике с тенденцией к глагольному цветообозначению, слову румяный свойственно ироническое употребление с включением соответствующих аффиксов, указывающих на модальное значение, ржавый выдвигает ДП 'порченый' с тенденцией к субстантивации цветообозначения, рыжий трактуется преимущественно как 'жизнеутверждающий' с аллюзией на социальную внеположенность личности как знак противостояния стереотипам. У этого ряда нет доминанты, в которой пересекались бы функции и значения его членов: ряд уже давно перестал быть синонимическим в общенародном литературном языке, не является он синонимическим и в системе цветообозначений у М. Цветаевой. В том и в другом случае это четырехчленная оппозиция, элементы которой равноценны. В русском языке при развитии значений слов, составляющих этот ряд, одни элементы, актуализирующие признак красного цвета (рдяный и румяный), принадлежат или тяготеют к высокому стилю (румяный – при олицетворении), другие, актуализирующие признак желто-бурого цвета (ржавый, рыжий), – к сниженному стилю, приобретая и признак отрицательной эмоциональной направленности. У М. Цветаевой обнаруживается некоторый сдвиг в этой закономерности, связанный с трактовкой рыжего как жизнеутверждающего, что, в свою очередь, опирается на другую, не менее сильную (а при забвении мифологической основы и более сильную) языковую тенденцию к ласково-фамильярному употреблению слова рыжий (Бахилина 1975б, 108–110). У Цветаевой же трактовка «рыжего» как опасного не препятствует, а, напротив, способствует актуализации положительных коннотаций слова.

Пурпуровый – пурпурный – пурпур

Цветообозначения с корнем пурпур– обнаруживают в произведениях М. Цветаевой наибольшую словообразовательную и акцентологическую неустойчивость, свойственную русскому языку: в литературном языке употребляются слова и варианты пурпуровый, пурпуровый, пурпурный, пурпурный и пурпур. MAC приводит словообразовательные варианты пурпурный и пурпуровый. Нормативные справочники характеризуют вариант пурпурный как устаревший (Горбачевич, 368); произношение пурпуровый связано с поэтической традицией XVIII–XIX вв. (Алимпиева 1984, 43 – примеры из произведений Г. Р. Державина и А. С. Пушкина). MAC определяет значения слов пурпурный и пурпуровый как тождественные: «ПУРПУР. 1. Ценная краска темно-багрового цвета, употреблявшаяся в древности для окрашивания тканей. 2. Темно-красный или ярко-красный цвет. 3. Устар. Дорогая одежда или ткань темно-красного цвета. ПУРПУРНЫЙ. Прил. к пурпур. Цвета пурпура, окрашенный в пурпур. ПУРПУРОВЫЙ. То же, что пурпурный». Традиция поэтического употребления этих слов связана с эмблематическим характером пурпурного цвета – цвета царских одежд (ср. порфира). У Марины Цветаевой цветообозначение пурпурного представлено 17 раз: 7 раз встречается существительное пурпур, 8 раз – прилагательное пурпуровый, 1 раз – пурпурный и 1 раз – пурпурный. Такая статистика показывает, что, во-первых, выбор словообразовательного и акцентологического варианта прилагательного определяется у М. Цветаевой прежде всего поэтической традицией: среди прилагательных значительно преобладает пурпуровый, а варианта с современным ударением на втором слоге у Цветаевой вообще нет. Во-вторых, при употреблении слов с корнем пурпур– отчетливо проявляется тенденция к субстантивному представлению цветообозначения. Сочетаемость прилагательных и существительных с этим корнем показывает тенденцию к цветообозначению прилагательными пространства, освещенного солнцем, а существительное выступает преимущественно как метонимическое название одежды в его эмблематико-символическом значении. Так, пурпуровыми названы шатер (И., 346), розан (И., 397), окровавленная булавка (И., 347), луч (С., 167), «вскипающий вал» на небе (И., 427), отблеск огня – пурпуровая кипь (И., 179), простор (И., 426), туманы (И., 348); пурпурными названы пятна крови (И., 663), пурпурным – «огонь» (И., 684). Все контексты со словом пурпур доказывают принижение этого символа высшей земной власти, у Цветаевой, впрочем, ни разу не связанного непосредственно с образами царей. Это слово обнаруживает вторичный перенос символического значения – речь идет или о возрасте максимальной зрелости, или об учителе, или о собственно эмблематике цвета:

 
(…) – ибо красный цвет
Старится, ибо пурпур – сед (С., 196),
 

 
За пыльным пурпуром твоим брести в суровом
Плаще ученика (И., 169);
 

 
Мы пурпур воина на мех верблюжий
Сменяем на песке морском (И., 170);
 

 
Я краске не верю!
Здесь пурпур – последний из слуг! (И., 206).
 

Вторичный перенос в большинстве таких контекстов связан с изображением не социального, а духовного могущества и превосходства. Однако и это превосходство в ряде случаев подвергается переоценке: оно дискредитируется Цветаевой как перерождающееся в свою противоположность.

Обращает на себя внимание жанровая обусловленность прилагательных с разными суффиксами и существительного: прилагательное пурпуровый 6 раз из 8-ми встретилось в поэме-сказке «Царь-Девица», именно оно наиболее определенно связано с русской поэтической традицией XVIII–XIX вв. Прилагательные пурпурный и пурпурный употреблены в трагедии «Ариадна» на сюжет из античной мифологии. Акцентологические варианты слова определяются, по-видимому, стихотворным размером (И., 663, 684), однако сама подвижность ударения может рассматриваться как элемент стилизации, поскольку такая подвижность свойственна поэтической традиции прошлого. Существительное пурпур обнаруживает, в отличие от прилагательных, независимость от стилизации, употребляется преимущественно в стихотворениях лирических циклов: «Ученик», «Деревья», «Земные приметы». Но принадлежность слова пурпур высокому стилю в контекстах М. Цветаевой сохраняется.

Багровый – багряный – багрец

Из слов с корнем багр– в исследованных текстах М. Цветаевой встретилось только прилагательное багровый – 1 раз («Облаков багровых грозных || С красной молнией и громом» – И., 432) и существительное багрец —3 раза, причем все три употребления отмечены в перифразах, модель которых основана на поэтической традиции: Губ упорствующий багрец (И., 445), Жил багрец (И., 298), лат багрец (И., 645). Если прилагательное обозначает отблеск огня, то существительное во всех случаях связано с обозначением цвета крови, проявляющегося при физическом и эмоциональном напряжении, и с отсветом крови в битве. Слово багряный вообще не встретилось. Р. В. Алимпиева, исследуя семантику слов багряный и багровый в историческом плане, отмечает исходное стилистическое различие между ними (в древнерусском языке багряный маркировано принадлежностью к высокому стилю, а багровый — к деловому). Употребление слова багряный связано с положительной эмоциональной оценкой, а слова багровый – с отрицательной (Алимпиева 1984, 40). Единственный пример с прилагательным багровый у Цветаевой обнаруживает отрицательную эмоциональную окраску этого слова в сочетании со словом грозный. Возможно, что преобладание субстантивного представления цвета в поэзии М. Цветаевой связано именно с потребностью нейтрализации стилистической и эмотивной оппозиций, т. е. с внеоценочной номинацией цвета как субстанции.

Кумачовый – кумашный – кумач

Словообразовательное разнообразие обнаруживают и слова с корнем кумач-: кумачовый – 2 раза (оба – в сатирическом изображении Царя из поэмы-сказки «Царь-Девица»), кумашный – 6 раз (из них 5 – в той же поэме), и кумач – 3 раза (из них 2 – там же). Для слов с этим корнем характерно сохранение связи с обозначением ткани:

 
А кумач затем – что крови
Не видать на кумаче! (И., 267);
 

 
В кумашной палатке
Плывет без оглядки —
С солдаткой (И., 430);
 

 
Молодость! Мой лоскуток кумашный! (И., 186).
 

Косвенную связь с обозначением цвета царских одежд сохраняют эти слова в изображении Царя, причем стилистическая сниженность эмблематичного цветообознания (ср. традиционно-поэтическое пурпурный, пурпуровый) мотивируется покраснением Царя от пьянства и от внезапного потрясения:

 
– Веселитесь, наши верные народы!
Белогривый я ваш Царь, белобородый.
Круговой поднос, кумачовый нос,
Мне сам черт сегодня чарочку поднес! (И., 397);
 

 
Разом хмель пропал от этого сказу,
Растаращился, что сом пучеглазый,
Вздоху нету, – гляди, лопнет шаром.
«Так в супружестве живем во втором!..»
Дрожит сын, шепочет,
Вином виски мочит,
Хлопочет вокруг той горы кумачовой:
Лик – шар сургучовый, краснее клопа.
«Ох, батюшки, – так и ушел без попа!» (И., 400).
 

В контексте поэмы слова с корнем кумач– совмещают в себе и символическое обозначение огня, крови, народного восстания, поэтому атрибутивное парное сочетание Царь-Кумач, а также сочетание Русь кулашная – калашная – кумашная в ее заключительных строках синкретически включает в себя многоплановую символику красного цвета при обозначении народного бунта как стихии:

 
– Смеялся – плачь!
– Грозился – трусь!
Да, Царь-Кумач,
Мы – Красная Русь!
Твоя мамка мы, кормилка никудашная,
Русь кулашная – калашная – кумашная! (И., 434).
 

Из всех слов с корнем кумач– только слово кумашный развивает в произведениях М. Цветаевой чисто цветовое значение, ни прямо, ни косвенно не связанное в контексте с названием ткани:

 
Белый стан с шнуровочкой,
Да красный кушак. —
Что за круг меж бровочек,
Кумашный пятак?
(…)
Аль пастух полуночный
Здесь жег костер?
Али думу думамши —
Да лоб натер? (И., 385 – о Царевиче перед свиданьем с Царь-Девицей).
 

Очевидно, такому семантическому преобразованию способствует фонетическое: превращение относительного прилагательного в качественное осуществляется легче благодаря изменению /чн/ – > /шн/ в корне слова.

Преимущественное употребление слов с корнем кумач-именно в поэме-сказке «Царь-Девица», по-видимому, объясняется ее особой стилистикой, ориентированной, с одной стороны, на фольклорную поэтику, а с другой – на стихию народного просторечия, в целом же – на народное сознание. Если пурпур – драгоценная ткань, то кумач – дешевая, распространенная в среде простого народа, связанная с его представлением об эталонной красоте и потому естественно становящаяся основой образности при обозначении красного цвета во всей совокупности его переносных и символических значений. Кроме того, сатирический образ Царя в поэме близок к образам царей из русских народных сказок и балаганных пьес. Это царь высмеиваемый, и поэтому естественно стилистическое снижение эмблематического цветообозначения (пурпурный – > кумачовый) и его переосмысление, основанное на народной символике кумача ('кровь', 'пожар', 'народный бунт'). Е. Фарыно, показывая принадлежность Царя потустороннему, «подземному», миру, выделяет в слове кумач и его производных еще и значение 'товар' – атрибут «гостя» – человека из другого мира (Фарыно 1985б, 117–119).