Текст книги "Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект"

Автор книги: Людмила Зубова

М. Цветаева употребляет слово сущий трижды в трагедиях на античные сюжеты – «Ариадна» (ниже – пример 1) и «Федра» (пример 2) – в произведениях, изобилующих стилевыми архаизмами, один раз в стихотворении «С этой горы, как с крыши…», где символика также связана с античной культурой – образами из произведений Гомера (пример 3). Трижды слово с корнем – сущ– встретилось в лирических стихотворениях вне стилизации (примеры 4, 5, 6).

 
1) Жив! не сожжен, а жгущ,
Бьющ – тако огнь пурпурный Лемноса.
Старец, сущ, – Сын твой!
Не горстку в урне… – (И., 684);
 

 
2) Сом мне
Снился. Тмящая мне всех жен
Сущих – мать посетила сон
Мой. Живущая в мне одном
Госпожа посетила дом
Свой. Се – урна ее золе!
Дом единственный на земле (С., 430);
 

 
3) От очевидцев скрою
В тучу! С золою съем.
…С этой горы, как с Троп Красных – стен.
Страсти: хвала убитым, Сущим – срам.
Так же смотрел на битву Царь – Приам (И., 251);
 

 
4) Шестикрылая, ра-душная.
Между мнимыми – ниц! – сущая,
Не задушена вашими тушами, Ду-ша (И., 219);
 

 
5) …Ибо в призрачном доме
Сем – призрак ты, сущий, а явь —
Я, мертвая… (И., 231);
 

 
6) В мире, где всё – Плесень и плющ,
Знаю: один Ты – равносущ
Мне (И., 260).
 

Примеры 1–5 обнаруживают общую закономерность: и в стилизации, и вне ее слово сущий является членом важных семантических оппозиций. Оно противопоставлено слову мертвый или его синонимам: в первом примере речь идет о мнимой смерти Тезея, в которую поверил его отец, во втором – об умершей матери Ипполита, в третьем эксплицитно выражена оппозиция убитым – сущим, в пятом. сущий – мертвая. В четвертом контексте слово сущая противопоставлено слову мнимыми, говорится, что душа осталась живой, в шестом примере равносущность героя и героини выступают «в мире, где всё – плесень и плющ», т. е. оппозиция сущее – мертвое ('неподлинное') имеется и здесь, и, в целом, последовательно отражена при всех употреблениях с этим вариантом корня.

Противопоставление сущий – мертвый оказывается в поэзии М. Цветаевой предпочтительнее противопоставления живой – мертвый: ее понятие жизни, причем вовсе не бездуховной и не обывательской, а жизни напряженной, страстной, почти всегда рангом ниже, чем понятие бытия. Исключения составляют, пожалуй, только самые ранние стихи и самые поздние – «Тоска по родине. Давно…», «О слезы на глазах!..». В эссе «Наталья Гончарова» М. Цветаева прямо указывает на ограниченность понятия «жить» и на абсолютный характер понятия «быть»: «Из ущелья дует. Кажется, что на конце его живет ветер, бог с надутыми щеками. Ветер – живет, может ли ветер жить, жить – это где-нибудь, а ветер везде, а везде – это быть. Но есть места с вечным ветром…» (Цветаева 1981, 109).

Цветаева как бы постоянно подвергает проверке смысл слова сущий, связывая его то с понятием физической жизни (примеры 1, 2, 5), то с понятием физической смерти и освобождения духа от плоти (пример 4). Так, в контексте 2 именно умершая мать Тезея – «Тмящая всех жен || Сущих», т. е. 'в смысле абсолютного вневременного бытия превосходящая всех живых'; в контексте 3 также утверждается превосходство убитых воинов над живыми («хвала убитым, || Сущим – срам»); в стихотворении «Душа» (пример 4) говорится об отделении души от тела, о вознесении ее «в лазурь», в этом контексте лирическая героиня и названа сущей между мнимыми, т. е. живущими. В пятом контексте предельно ясно и афористично выражена связь слова мертвая с понятием высшим по отношению к сущему как к живому.

Таким образом, слово сущий ('настоящий, подлинный, истинный') как исходно отражающее и в общенародном языке, и в идиостиле Цветаевой высокое понятие бытия, приобретает в ряде контекстов смысл противоположный, что определяется повышением и превышением критерия истинности в философской концепции Цветаевой, для которой истина – абсолют, лежащий за гранью жизни.

В целом анализ употребления двух ключевых слов в поэзии М. Цветаевой – существительного верста и глагола быть – показывает, что смысловая напряженность слов с общей семантикой предельности способствует реализации потенциальных свойств языка и на лексико-семантическом уровне (верста), и на грамматическом уровне (верста, быть). При этом индивидуально-авторское смысловое наполнение слова верста обнаруживает возможности, не реализованные в общенародном литературном языке, т. е. тенденции развития, а семантический объем слова быть актуализирует преимущественно утраченные языковые свойства, возрождает элементы прошлых языковых состояний.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Обобщая анализ материала четырех глав книги, назовем следующие особенности языка поэзии М. Цветаевой, связанные с реализацией скрытых языковых возможностей и отражающие мировоззрение М. Цветаевой:

1. Поэтика М. Цветаевой – это прежде всего поэтика предельности. Мировоззренческая предельность М. Цветаевой нашла адекватное выражение в языковой предельности, что способствовало активной реализации языковых потенций.

2. Предельные состояния в момент высшего духовного напряжения диалектичны, т. е. противоречивы. Противоречия находят языковое выражение в потенциальной многозначности корней слов. Этимологические поиски поэта ведут к выявлению и мотивации внутренних противоречий языковыми отношениями. Внутренние противоречия находят наиболее адекватное выражение в синкретизме корневой основы, в реализованной языком и потенциальной энантиосемии слов. Преобразование словарной многозначности в синкретическое единство значений слова приводит к пересечению синонимических и антонимических отношений при номинативном, переносном и символическом употреблении слов в системе цветообозначений.

В одних случаях поэтический текст последовательно активизирует семантическое развитие слова в определенном направлении (слово верста развивает семантику дальности, противопоставляя ее семантике меры). В других случаях он активизирует само противоречие (употребление слова быть в разных контекстах отражает разные аспекты бытия – бытие физическое, духовное бытие в реальной жизни и бытие за пределами земного существования).

3. Диалектичность любого понятия является основой его изменчивости. Изменчивость определяет вариации в конструкциях с морфемными повторами, в паронимических рядах слов, семантические и грамматические сдвиги при актуализированном синкретизме языковых единиц. С изменчивостью связаны цветовые трансформации в той картине мира, которая представлена творчеством М. Цветаевой. Изменчивость ведет к развитию новых значений слова верста и смысловых приращений глагола быть во всем многообразии его грамматических форм.

4. Изменчивость как форма существования жизни в картине мира М. Цветаевой и как форма существования слова в ее поэзии ведет к пределу, за которым М. Цветаева видит абсолютное бытие, понимаемое как бытие вне времени и пространства. С этим связано объединение этимологически родственных, а также и переосмысленных слов в одну систему, в которой особая роль принадлежит наиболее общей по смыслу корневой основе или любой вычленяемой из слова морфеме вплоть до квазиморфемы. Бытие слова вне времени и пространства моделируется в явлениях художественного билингвизма и анахронизма – включения в единую семантическую систему языковых элементов, принадлежащих разным народам и разным эпохам. Модель бытия слова вне времени и пространства обнаруживается в явлениях цветовой метафоры и гиперболы, особенно заместительного цветообозначения и символического наполнения слов лазурь, лазорь. Развитие значений слова верста в творчестве М. Цветаевой прямым образом связано с номинацией запредельного пространства-абсолюта; слово быть реализует свое абстрагированное значение в контекстах, отчетливо указывающих на бытие, свободное от пространственных и временных ограничений.

Поскольку М. Цветаева создает свою картину мира через языковые связи и отношения (о чем свидетельствует, в частности, разнонаправленная фразеологическая индукция текстообразования), можно сказать, что язык произведений поэта-философа М. Цветаевой отражает философию языка в его развитии.

ПРИМЕЧАНИЯ

Введение

[1] Все перечисленные отличительные признаки языка художественной литературы и особенно поэзии от обиходного языка отмечены, по-разному сформулированы и обоснованы в трудах многих лингвистов, литературоведов, психологов, самих писателей (М. М. Бахтина, А. Белого, В. В. Виноградова, Г. О. Винокура, Л. С. Выготского, Б. А. Ларина, Р. О. Якобсона и др.). Об истории изучения языка поэзии см.: Григорьев 1979; Медведева 1985.

[2] О своих черновиках М. Цветаева говорила: «Много вариантов: из них выбираю – на слух. Я не лингвист, мне некогда было изучать, полагаюсь на врожденное чувство языка» (см.: Городецкая 1931).

[3] В очерке «Герой труда» М. Цветаева возмущалась строками В. Брюсова «И ты с беспечального детства || Ищи сочетания слов»: «Слов вместо смыслов, рифм вместо чувств… Точно слова из слов, рифмы из рифм, стихи из стихов рождаются!» (Цветаева 1979, 179)

[4] Список сокращений и условных обозначений см. в конце книги.

Глава I

[1] В работе принято следующее определение термина: «Внутренняя форма слова – характер связи звукового состава слова и его первоначального значения, семантическая или структурная соотнесенность составляющих слово морфем с другими морфемами данного языка; способ мотивировки значения в данном слове» (Энциклопедия). О различных толкованиях термина «внутренняя форма слова» см.: Григорьев 1979, 106.

[2] Об этом пишет Е. Б. Тагер: «Другой раз, послав к нам какую-то девушку с запиской, она приписала в постскриптуме: „Обласкайте девочку, она – душенька, и даже – „Душенька“ – Псиша – Психея“. Я привожу эти высказывания не ради их каламбурного изящества, а потому что в них молниеносно, как в осколке зеркала, отразился весь внутренний строй Цветаевой – и как личности, и как поэта. Душенька – слово житейского повседневного обихода. Но Цветаевой этого мало: она раздвигает его смысл – встает „Душенька“ с большой буквы (поэма И. Ф. Богдановича) – душа – Психея. Слово вырастает, воздвигается, громоздится, или, может быть, наоборот, разверзается вглубь, открывается скрытое дно. И все творчество Цветаевой дышит этой неукротимой жаждой вскрыть корень вещей, добиться глубинной сути, конечной природы явлений» (Тагер 1988, 499–500). Ср. также строки М. Цветаевой из письма Р. М. Рильке: «Вы возвращаете словам их изначальный смысл, вещам же – их изначальное название (и ценность). Если, например, Вы говорите „великолепно“, Вы говорите о „великой лепоте“; о значении слова при его возникновении. (Теперь же „великолепно“ – всего лишь стершийся восклицательный знак.)» (Из переписки 1978, 244).

[3] Здесь и далее в цитатах разрядка и полужирный шрифт наши. Курсивом набраны слова, выделенные в оригинале.

[4] М. Цветаева писала в статье «Искусство при свете совести»: «По отношению к миру духовному – искусство есть некий физический мир духовного. По отношению к миру физическому – искусство есть некий духовный мир физического» (Соч.-2, 392). Ср. высказывание Ф. И. Буслаева: «Человек разделил свою духовную природу на две области: частию возводил ее до обоготворения, частию низводил до вещественной природы: и таким образом бессознательно чувствовал в себе два противоположные начала – вечное и тленное, осязательно совокупив их в образе своего божества» (Буслаев 1887, 140).

[5] См. анализ этого стихотворения: Ревзин 1971, 224–231; Черкасова 1975, 147–148.

[6] В данном случае метафора выступает как традиционный символ уподобления женщины и воды. В «Повести о Петре и Февронии», памятнике древнерусской литературы, содержится рассказ об искушении человека и мудром ответе девы Февронии: «Некто же бе человек у блаженныя княгини Февронии в судне. Его же и жена в том же судне бысть. Той же человек, приим помысл от лукаваго беса, возрев на святую с помыслом. Она же, разумев злый помысл его вскоре, обличи и рече ему: „Почерпи убо воды из реки сия с сю страну судна сего“. Он же почерпе. И повеле ему испити. Он же пит. Рече же паки она: „Почерпи убо воды з другую страну судна сего“. Он же почерпе. И повеле ему испити. Он же пит. Она же рече: „Равна ли убо си вода есть, или едина слажеши?“ Он же рече: „Едина есть, госпоже, вода“. Паки же она рече сице: „И едино естество женско есть. Почто убо, свою жену оставя, чюжиа мыслиши?“» (Повесть о Петре и Февронии 1979, 219). Но если традиционный символ в древнерусском тексте представлен развернуто, целой притчей, то Цветаева, во-первых, сжимает его до формулировки, построенной на тождестве зеркально отраженных элементов, во-вторых, превращает символ тождества в зримый образ тождества.

[7] Интересно, что повтор-отзвук в детской речи нередко используется как стилистическое средство в стихах для детей, причем чисто фонетический повтор второй части слова может семантизироваться. Так, в «Песенке Красной Шапочки» из телефильма «Красная шапочка» (стихи IO. Михайлова (Ю. Кима) – Рыбников 1979) звучит:

 
И как только, только, только,
И как только на дорожке,
И как только на тропинке
Встречу я кого-нибудь,
То тому, кого я встречу,
Даже зверю верю, верю,
Не забуду, буду, буду
Буду «здрасте» говорить.
 

[8] В данном случае образное возрождение этимологии слова белокурый основано не на интуиции поэта, а на точном знании историко-языкового факта. В прозе М. Цветаевой читаем: «Мой Разин (песенный) белокур – с рыжевцой белокур. (Кстати, глупое упразднение буквы д: белокудр. Белые кудри: буйно и бело. А белокур – что? Белые куры? Какое-то бесхвостое слово!)» («Вольный проезд» – Цветаева 1979, Т. I, 39).

[9] О квазиморфемах в языке поэзии см.: Григорьев 1979, 283–300.

[10] Об истории слов восхитить и восхитить см.: Левашова 1982.

Глава II

[1] Совмещение архаического и современного значения словом брань представлено и в стихотворении «Стихи к сыну»:

Наша ссора – не ваша ссора! Дети! Сами творите брань Дней своих (И., 294).

[2] В современной поэзии уже не редкость отделение предлога от существительного на переносе вплоть до полного освобождения от существительного, создающее эффект включения-абстрагирования:

 
Когда уходить из,
Кто поручится за
Тот факт, что не каприз,
А грозная гроза.
(…)
Приемлю все сполна,
Не жму на тормоза.
Не полагаюсь на,
Не укрываюсь за (Борисова 1976, 249).
 

Глава III

[1] Зеленый цвет в психологии и медицине характеризуется как физиологически оптимальный, повышающий двигательно-мускульную работоспособность (Миронова 1984, 182).

[2] Подсчет цветообозначений произведен нами по изданиям «Избранное» (1965) и «Сочинения» (т. 1. М., 1980). Статистика, представленная в книге Р. Г. Почхуа (Почхуа 1977, 119–120), недостаточна для нашего исследования. Р. Г. Почхуа определяет «цветовое число» 19-ти разных поэтов, понимаемое как отношение числа употреблений того или иного цвета к количеству стихотворных строк. Поскольку цветообозначение в творчестве поэта, в частности М. Цветаевой, распределяется резко неравномерно по страницам изданий, возможны серьезные неточности в выводах о закономерностях цветообозначения. Так, по статистике Р. Г. Почхуа, цветовое число слов палевый и зеленый равны, в то время как слово палевый в изданиях 1965 и 1980 гг. встретилось 1 раз и явно связано с «чужой речью» («Психея»), а слова с корнем – зелен– 51 раз, причем их употребление является важнейшим элементом системы цветообозначений. Особенно насыщена цветообозначениями зеленого поэма «Автобус». Слова черный и белый Р. Г. Почхуа не учитывает вовсе, а именно они являются точкой отсчета в системе цветообозначений у Цветаевой, определяя парадигматические связи других цветообозначений (хроматических тонов). Нет в этой статистике н слова рыжий, принципиально важного в поэзии М. Цветаевой. Наша статистика Тоже не претендует на полноту вследствие указанных ниже ограничений, а также потому, что в издания 1965 и 1980 гг. вошли не все поэтические произведения М. Цветаевой, однако два этих издания различны по материалу и в сумме достаточно представительны, следовательно, могут явиться основой для выявления цветаевской системы цветообозначения и ее закономерностей. Произведения, вошедшие в оба издания, учитывались в выборке один раз.

В предлагаемую статистику входят слова с корнями цветового значения, принадлежащие разным частям речи, в том числе и сложения (зелень, зеленый, зеленеть, чернокнижница, синеморские), независимо от их употребления в прямом, переносном, символическом или терминологическом значении (черный плащ, черная кость, черные дела, черное небо). Возможность и, видимо, необходимость не дифференцировать типы значений в статистике и при классификации материала определяются свойством поэтического слова совмещать эти значения в одном словоупотреблении, т. е. многоплановостью словесного знака.

Слова типа золотой, янтарный учитывались только при наличии их качественного значения. Перифрастические цветообозначения типа руно волос, смоль в статистику не входят. Не включены в нее также слова типа светлый, ясный, бледный, мрачный, не являющиеся собственно цветообозначениями. Некоторые явления, не вошедшие в статистику, рассматриваются при анализе материала.

[3] Специалисты по цветоведению отмечают, что предпочтение чистых и ярких цветов смешанным, оттеночным, свойственно в истории искусств периодам расцвета, такие цвета являются активными раздражителями, удовлетворяют потребностям людей со здоровой, не утомленной нервной системой (Миронова 1984, 11).

[4] В психологии и медицине красный цвет характеризуется как «возбуждающий, согревающий, активный, энергичный, проникающий, тепловой, активизирует все функции организма, (…) на короткое время увеличивает мускульное напряжение, повышает кровяное давление, ускоряет ритм дыхания» (Миронова 1984, 182). Энергия, возбуждение, ускоренный ритм, – все это несомненно характеризует поэтику М. Цветаевой.

[5] Подробнее о семантике карих глаз в произведениях М. Цветаевой см.: Зубова 1987, 78–79.

[6] О динамизме безглагольных конструкций в произведениях М. Цветаевой см.: Пухначев 1981, 52–63.

[7] Метафора пустые глаза, пустой взгляд со значением пустой 'опустошенный, не способный чувствовать, мыслить' (MAC) является общеязыковой, однако в художественном тексте наблюдается оживление метафоры восстановлением прямого значения – 'ничем не заполненный (о каком-л. вместилище)' (MAC), мотивирующего значение переносное.

[8] В данном случае текст цитируется не по изданию С., а по книге Р., поскольку в С. вместо красен ошибочно напечатано ясен. Опечатка подтверждается примечанием, в котором сборник «Ремесло» указан как источник текста (С., 505). Важно, что М. Цветаева сама держала корректуру сборника «Ремесло», где читается: «И плащ его – был – красен» (Р., 39).

[9] А. Эфрон писала о том, что образ всадника из поэмы «На красном коне» навеян А. Блоком (Эфрон 1973, 177).

[10] Имеется в виду позолоченный знак звезды Мальтийского ордена на здании бывшего Мальтийского храма, расположенном напротив кафе в Праге, где происходит действие «Поэмы конца»

[11] О возможности различного состава синонимических рядов в группе цветообозначений см.: Фрумкина 1984.

[12] Можно считать, что этимологически родственные слова с исконным корнем – ръд– (рдеть и ржавый) в современном русском языке однокоренными уже не являются.

[13] В. М. Марков, автор теории семантической преизводности, считает одной из задач этого нового направления в лексикологии «изучение стилистической специфики семантически производных образований в связи с особенностями различных типов речи и авторским словотворчеством, которое важно как отражение потенциальных возможностей, реализуемых при семантическом словообразовании отношений» (Марков 1981, 11).

[14] В скобках приведено тематическое обобщение примеров, данных в иллюстрациях словарных статей MAC.

[15] Ироническое употребление слова румянист характерно для стихотворений и поэм, помещенных в сборниках «Избранное» 1965 г. и «Сочинения» 1980 г. В других произведениях, в частности в поэме «Молодец», слово румянист не имеет иронической окраски.

[16] Ср. превращение зеленого цвета растительности в цвет зари – поэма «Автобус» (см. с. 112).

[17] Возможно, такое объединение разнообразных цветов в белом цвете (и в номинативных и в символических значениях каждого) имеет и физическое основание в природе белого цвета, объединяющего все цвета радуги.

[18] Ср. первую строку поэмы-сказки «Молодец»: «Синь да сгинь – край села» (Соч., 345).

Глава IV

[1] Другая точка зрения на происхождение слова предложена Ф. П. Филиным (1935, 374).

[2] При выборке материала использован словоуказатель: Ревзина О. Г., Оловянникова И. П. Словарь языка Цветаевой (Рукопись хранится у автора).

[3] См. перевод М. Цветаевой стихотворения Ш. Бодлера «Плаванье» (Бодлер 1965, 164).

[4] Ср. также сочетание версты строптивых кобыл (С., 413).

[5] В данном случае текст цитируется по изданию М., а не по изданию Соч., так как в Соч. вместо врозь ошибочно напечатано кровь. Правильное чтение врозь подтверждается как прижизненным изданием поэмы – М. (М. Цветаева сама держала его корректуру), так и последующими изданиями (см., напр. публикацию: «Звезда». 1988. № 6. С. 90).

[6] Д. Г. Демидов показывает, что «в древнерусском тексте обнаруживается стремление описывать размеры предметов, сколь бы велики они ни были, в терминах мер длины (аршин, вершок. – Л. 3.), а расстояния, сколь бы малы они ни были, – в терминах путевых мер (верста, гон и т. п. – Л. 3.)» (Демидов 1986, 9). Ср. также:

 
Чтобы чудился в жару н в поту
От меня ему вершочек – с версту,
Чтоб ко мне ему все версты – с вершок, —
Есть на свете золотой гребешок (С., 120).
 

[7] Если в поэзии и прозе Цветаевой это изменение осмысленно и мотивировано узким контекстом строки, предложения и широким контекстом произведения и всего ее творчества, то в других произведениях современной литературы можно наблюдать менее органичные и поэтому более показательные попытки семантизировать архаические формы семь и суть – попытки, отражающие языковую тенденцию вторичной семантизации этих форм, на основе их стилистической авторитетности. Ср.: «Доподлинно известно, что день начинается после ночи, весна после зимы, а вот что и с чего начинается в жизни человеческой – тайна сия велика есмь»; «Велики, премудры и необходимы дела твои, человек! И сам ты велик всемогущ есмь» (И. Виноградов),

 
Он уходил все дальше, с каждым шагом себя к ним непонятно приближая.
…Идя на крест: «Земля суть в форме шара», – он успевал записывать в скрижали.
(О. Сулейменов). (Разрядка в примерах моя. – Л. 3.)
 

[8] Тональность и лексика этого гимна единению человека и природы поразительно напоминает содержание псалма 103 «О сотворении мира» из Священного писания:

(И., 326–328).

[9] Семантика ложности, противоестественности представлена в цикле даже на фонетическом уровне: в стихотворении «Не бесы – за иноком…» последняя строка «За фюрером – фурии!» состоит из двух иноязычных слов, содержащих явный признак неславянского происхождения: букву «ф», повторенную в стороке дважды. Отметим также неочевидное для читателя, но несомненно явное для самой Цветаевой каламбурное употребление слова вран, в котором оказались совмещенными значения 'вестник гибели' и 'лгун'. Если в окончательном варианте стихотворения рефреном выступает слово вран, то в черновом варианте – лгун (И., 333, 721).

[10] М. Цветаева писала А. Тесковой: «До последней минуты и в самую последнюю верю – и буду верить – в Россию: в верность ее руки. Россия Чехию сожрать не даст: попомните мое слово (…) Чехия для меня сейчас – среди стран – единственный человек. Все другие – волки и лисы, а медведь, к сожалению – далек» (Цветаева 1969, 160–163).