Текст книги "Майонезовские сказки (СИ)"

Автор книги: Людмила Литвинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

11.20

– На бледных щеках Тетки Черепахи проступил густой румянец.

11.21

– Резко зазвонил телефон. В трубке безутешно рыдала Мушка. С этого момента Че потеряла счет времени. Она схватила с белого рояля персидскую шелковую шаль с цветастой каймой и помчалась с ней к выходу. Кот, подхватив свой планшет, захромал вслед. Из Оливковой комнаты им вдогон раздался хриплый вой: «Как вы меня достали вашим телефоном! Пальнуть бы в него из фитильной пищали!»

Персидской шалью Тетка Черепаха очищала снег со стекол машинки – апельсинки, в которой уже, как богемный сноб, развалился Кот. Увидев его физиономию, Че протрясла шаль, втянула щеки, затем грудь, затем живот, затем зад и резким движением бросила себя на сидение. Оранжевый автомобиль весело помчался между розовых сугробов, взметая голубую пыль.

– На что похожи снежинки, Кот, не звезды или на слезы? – спросила Тетка Черепаха, кивая на снежинки на стекле.

– Это тест на «оптимизм – пессимизм»? – спросил лениво Кот и глупо хохотнул.

– Нет, мне вспомнилось стихотворение, которое написал Пыш, когда мой Кро еще был маленьким, он назвал его «Моему другу Кролику», – с чувством заклокотала старая Черепаха, – заучивай наизусть стихи, Кот, твои нейроны нуждаются в гимнастике!

– Я их реанимирую стволовыми клетками! – сообщил с умным видом Кот.

– У меня мало стволовых клеток, – отвечала Че, – поэтому приходится зубрить.

И она воодушевленно, трогательно принялась декламировать:

«В небесной мастерской, где делают снежинки,

Сегодня жаркий день.

Там плачут подмастерья, при маленькой ошибке

Браня себя за лень.

И там среди пушистых, прекраснейших снежинок

Уж ведают давно,

Что нам с тобой на санках за клюквою на рынок

Поехать суждено,

Что ты оправишь шубку,

Ушастый и серьезный, преважный, словно граф,

Что сядет в ту минутку

Веселая снежинка на черный твой рукав,

Что будет в ней середка

Со звездочкой хрустальной, лучистою, резной,

И хрупкая обводка

Из мизерных кристалликов, как ни в какой другой!»

– Супер! – отреагировал Кот.

Его зеленые глаза горели, и сам он, словно приготовился к прыжку. В волшебном Березняке по глубокому снегу полз профессор Войшило в новом черном пальто. Машинка – апельсинка резко затормозила, и через минуту светоч науки, весь в снегу, втиснулся в Теткин драндулет, усевшись на больную ногу Коту.

– Наконец-то, с полной уверенностью, – торжественно произнес профессор, – я могу объявить всему научному сообществу о том, что у этих пирожков есть плодоножки!

– Вот поэтому я и не завожу собаку, – произнесла Тетка, глянув поверх очков на мокрое пальто профессора.

– А Вам бы подошел большой интеллект на маленьких ножках, – заметил Кот.

– Ага! Не подсказывайте, я сам догадаюсь, – быстро заговорил профессор, наморщив лоб над очками и выпучив, как камбала, мутные глаза, – большой интеллект на маленьких волосатых ножках, в белом кружевном воротничке, со взглядом осторожного шалуна! Здесь какая-то романтическая ирония, столь свойственная Коту! Есть! Это Спиноза! Он самый – Бенедикт!

– Нет, я имел в виду таксу, – ответил Кот и глупо хохотнул. Профессор почему-то обиделся и повернулся к Че.

– Я вот все утро думал, почтеннейшая, почему у Вас украли халат? – заговорил вкрадчиво он, – Ведь, согласно Вашей «Теории всеобщей детерминации бытовых явлений», воруют только у воров?

– Да, – сказала Че, всхлипнув, – когда я училась в первом классе, мне очень понравилась перламутровая коробочка для перьев, принадлежавшая моей соседке по парте. Я предложила обменять ее на мою хрустальную чернильницу, в которую я даже добавила сахара, чтобы буквы были блестящими. Но, увы. Когда я стянула коробочку, соседка и не заметила пропажу. В старшей школе была библиотека, а в ней чудесная книга, как сейчас помню, «Му-му» Тургенева. Мне так нравилось перечитывать ее, привалившись спиной к пушистому ковру, и плакать о судьбе бедной собачки. Правда, за нее я потихоньку положила на стеллаж свою книжку «Булька», подаренную мне родителями на именины. Потом, как-то, я была в восточной кофейне, и мне непреодолимо приглянулась турка, чуть больше наперстка… Так вот за всю жизнь и набежало на целый халат. И зачем я это делала? Не наелась – только вымазалась.

Она тяжело, всем телом вздохнула, слезы текли из-под ее очков.

– Все мы не без греха, – ответил профессор, вздохнув еще более тяжело, – вся беда в том, что мы рождаемся в мире, который уже имеет свои законы, а мы придумываем свои.

На крыльце «Пыш-Холла» их встречал Фига, похожий на звездочета, в черном свитере усеянном белыми крупными снежинками – звездами.

Мушка, в платьице в красную полоску, сидела рядом с лежащим на диване Пышем. Она обхватила его большую голову, словно дорогую бухарскую дыню, обеими ручками. В глазах Пыша стояли слезы, и в них отражалась Мушка. В глазах Мушки стояли слезы, и в них отражался Пыш. Че и Мушка поприветствовали друг друга:

– Сказочные полосочки! – сказала Тетка Черепаха.

– Великолепные василечки! – ответила Мушка.

Возле Пыша закончил хлопотать доктор, написав на какой-то бумажонке: «Хандропсих». Он положил этот листочек на стол и взялся за шляпу.

– А-а, уважаемый, – полюбопытствовал профессор, – это диагноз или лечение?

– Да, да, – рассеянно ответил доктор и вышел.

– Это его диагноз! – констатировал Кот в сторону затворившейся двери.

Доктор приехал на лыжах, и все с интересом наблюдали, как его шляпа набирает ускорение между высоких розовых сугробов. За стеклянной стеной висели гигантские сосульки, и солнце играло на них синим, золотым и нежно-голубым. Красиво. Но с Пышем стряслась беда. Он потерял дар речи и мог общаться только глазами.

– Бедное дитя, – первой опомнилась Че, – ты, наверное, хочешь голубцов в томатной заливке?

– Очень! Но не сейчас, – ответили глаза Пыша.

– А как насчет партии в шахматы? – осведомился Фига.

– Можно. Но в другой раз, – ответили глаза.

– Тогда расшифруй фразу: «Шыр пир ю пяпюжгы зэлэмъгый гёсрыг, фёд гяг, фёд гяг, зэлэмъгый гёсрыг?!» – не унимался Фигурка.

– Это просто: «Внешние проблемы – это следствие внутренних причин!» – ответили бойко глаза.

– А вот и нет, Понч …, глупыш! – радостно вскричал Фига.

– Господин Пышка, – заговорил профессор, понизив голос до шепота, – один археолог, который признает инновации только ради самих инноваций, подарил мне каменную доисторическую Бабу, я хочу презентовать ее Вам! Ни за что не поверите, но переплетения линий и черточек на заду Бабы дают букву «Ч»!

– Очень любопытно, господин профессор, – ответили глаза, чуть не лопаясь от смеха.

– Один мой знакомый писатель, который часто позиционирует в печати: «Я никого не научил разумному, доброму, вечному, зато разбудил дураков!», – продолжал уже для всех профессор, – Так вот, он часто объявляет мокрые голодовки (отказ от пива), после которых у него начинаются разные психо-физиологические расстройства. Он справляется с ними только с помощью знаменитого «Секрета бобра с жиром барсука»!

– Где же найти такое диво дивное?! – удивилась Мотя, надевая на Пыша вязаные носки с горчичным порошком внутри.

– Я знаю! – заявил Кот, – Нужно рассказывать ужасные истории про фобии знаменитостей, например, Наполеон боялся белых лошадей или белых мышей! Я могу рассказать «Синие губы, черные зубы»! Хочешь, Пыш?!

– После полуночи я бы послушал твои враки, рыжий архаровец! – ответили глаза, и в них заиграли искорки.

– Ты спятил, Кот! – возмутилась Че, – Во-первых, Наполеон – тиран, бюст которого можно использовать только в качестве подставки для нот, а во-вторых, надо – душевные сказки!

И не спрашивая разрешения ни у глаз, ни у носа, ни у других частей Пышки, Тетка Черепаха пафосно заклокотала: «В белом домике бабушки Гути я слышала такую душевную сказку, рассказанную, ею, некогда в промозглый осенний вечер для вредной и капризной внучки. Жили-были дед да баба. И была у них внуча Люнечка. Насадили они для нее гороховое поле. Но повадился ходить на то поле злой Берлиока: не столько утащит, сколько потопчет. Раз, как-то, дед собрался в магазин за ливерной колбасой. А бабка решила вздремнуть, то есть «придавить ухо», после обеда, но наказала внучке строго-настрого не ходить одой на гороховое поле. Только дед за дверь, а бабка запохрапывала, Люнечка сама в себе и рассуждает: «Интересно-интересно, есть ли плодоножки у этих спелых, сочных, крупных горошин?» Вот пристроилась она на поле возле самой рясной гряды, что за диво -дивное? Что за бобер, заплывший салом барсука? Земля затряслась, загудела! Топ – топ! Люнечка голову подняла, бантиком тряхнула, ба! Стоит огромный худющий Берлиока с мешком: глаза завидущие, руки загребущие, нос крючком, борода клочком! Люнечка ему и говорит: «Брысь с нашего поля, каналья, пока тебя дед из берданки не прихлопнул!» А этот …. са … самодур заржал, как Кот умеет в полнолуние, хвать ее – и в мешок!»

– Уважаемая, – перебил Че профессор, – чудовищно интересно, как всякий фольклор, но больному стало хуже!

Из глаз Пышки текли крупные слезы, он весь дрожал, и из глаз Мушки, трясущейся, как осиновый листик, ручьями полились слезы.

– Этот отвратительный тип напомнил мне то, от чего я потерял дар речи! – кричали глаза Пыша, – А я так хочу, так хочу поболтать с вами!

Все виновато потупились.

– А что стало с этой вредной Люнечкой? – первым нарушил молчание профессор.

– Она так полюбила сказки, – ответила Тетка Черепаха, – что сама, кажется, пишет их, хотя общественность разрешает женщинам писать только детективы. Но, у этой-то умишко с кукишку, да и большие проблемы с дедуктивным методом, что ей еще остается? Эх, так и не свела меня судьба с мистером Холмсом, уж я бы для него спела! Ведь он был большим любителем оперы. Но кода я закончила консерваторию, он уже уединился на пасеке.

– Ага, вспомнил! – воскликнул профессор, – Я расскажу вам

почти детективную историю, где был сыщик с собакой и оживший труп! Она произошла давным-давно, когда я был моложе каждого из присутствующих и счастливее всех нас вместе взятых! Потому, что счастье – это не просто состояние души, это уровень ее взаимоотношений со всем миром.

– Да, да! – ответили, успокоившись, глаза – Только подбросьте дровишек в камин!

– И пусть плахи, эшафоты и виселицы пойдут на дрова! – зловещим шепотом сообщил Кот.

Все собравшиеся в прозрачной гостиной «Пыш – Холла», уселись поудобнее.

Часть вторая. «Тромб».

Разомлеет под солнечной лаской,

Поползет по пригоркам трава;

Яйца луком покрасим на Пасху,

Будем кокоться ими с утра!

(из соч .L.W.L., поэтессы XVIII в.)

Случилось это давненько. Я был молод и счастлив, а на улице стояла теплая весна. Я только что закончил гимназию и готовился к поступлению в университет. Мой дед, известный в те годы академик, поселился в деревне, и я гостил у него. Старик мой имел просторный дом, большой, уже одичавший сад и плантацию капусты. По вечерам мы сидели под цветущей черемухой за столом у самовара, пили чай со сливками и тверскими баранками, которые обмакивали в мед. Потом дед говорил, смахнув крошки с усов и бородки: «Спокойной ночи, матушка – капуста!» и уходил почитать перед сном. Он выписывал всю новейшую литературу. Через час зеленый светильник в его кабинете гас, и старик засыпал, как младенец, на своем допотопном кожаном диване. Я же не мог уснуть до утра. Все мое существо было радостно возбуждено. Я выходил на крытое крыльцо и слушал соловья, и душа моя была сопричастна соловьиной трели, звездам, белому цветущему саду. Мне казалось, что я вижу, как ростки развиваются под землей, как они двигаются вверх, как рождаются в неистовых усилиях новые звезды и галактики! Я слышал весь мир и дрожал от восторга. Мне думалось, что сочинение стихов может снять мое напряжение, и я даже сочинял, возбужденно повторяя:

Весенние росы, душистые косы

Свисают с тревожных ветвей.

В черемухе нежной поет безмятежно

У самой луны соловей

И хочется думать, что это навечно

Звезда и земля, и весна,

И чувства сливаются с трелью беспечной,

Душа моя счастьем полна!

И даже собирался показать деду мои вирши. Поэт я, конечно, трехгрошовый, но тогда мне казалось все возможным. «О, сладкий писательский труд! – рассуждал я, – Да и что для этого надо: круглый стол, состояние, подобное моему, да счастливый амулет, например, точилку для карандашей в виде енота, поглаживающего свой живот!»

По утрам, когда мои глаза слипались, дед мне давал постыднейшее, как мне тогда казалось, поручение. По соседней улице пастух гнал стадо коров на выпас. Я должен был с ведерком и совком следовать за хвостом последней коровы и собирать все, оставленные животными на дороге, лепешки. Дед набрасывался на мое ведерко, как коршун на добычу. Он разводил это удобрение в большом ведре, а затем маленьким ковшиком подливал его под каждый корень капустной рассады, громко нашептывая магическое заклинание: «Расти большая, белая и круглая, как …!» В присутствии дам у меня не хватает духу произнести это слово, на котором дед делал особый акцент. Свой магический раствор старик называл «золотцем».

В то памятное утро я сладко дремал в большом старом гамаке. Накануне дед получил письмо от своего одноклассника, бывшего министра просвещения, известного цветовода, который сообщал, что ему некий профессор, использующий новейшие заграничные удобрения, привез рассаду редиса, ярко-красного, 10 см в диаметре. Причем, в слове «профессор» он поставил две «ф», а «редис» превратился в «ридизь», на что дед благодушно заметил: «И Пушкин писал с ошибками!»

Старик мой нарядился в старомодную куртку, которую гордо называл: «френчик», и укатил чуть свет. Я наслаждался полной свободой. Надо мной качались пушистые почки, бруньки и прочие цветущие висюльки. И все это трогательно и тревожно подрагивало и нежилось на солнце. Сердце мое замирало от благоговейного трепета ко всему живому весеннему миру, за которым я следил из своего гамака. На деревянном крыльце сидели четыре пуховых котенка, их бока и хвосты были облеплены тополевыми почками. Утром я распахнул окно спальни в сад и выпустил прямо в белое кружево вишен мохнатого, голодного, как пес, шмеля, ночевавшего в моей комнате. И вот теперь, сытый и довольный, он пел надо мною песню благодарности. Две галки ругались из-за бумажных салфеток, унесенных ветерком со стола. Они прижимали их лапами, рвали на части, набивали ими клювы и уносили в гнезда, видимо, для перины. Я с блаженной улыбкой на лице наблюдал, как лепестки черемухи падали на кусочки колбасы, оставшейся от завтрака и в стаканы в старинных подстаканниках с гончими собаками. Возле самовара лежала дедова гордость – книга «Венский кружок», вышедшая всего в 26 экземплярах и с живыми автографами всех участников кружка. С юго-запада надвигалась черная туча, потянуло прохладой, и я подумал: «Только бы деда не застигла гроза».

Вдруг я увидел странную личность, топающую прямо по дедовой капусте. У него была красная физиономия, рыжая борода, розовая лысая макушка, и одет он был в розовую женскую кофту. Этот тип проглотил облепленную лепестками колбасу в мгновение ока, схватил бумажный пакет с маковыми баранками, «Венский кружок» и помчался назад по «матушке – капусте». Я выбрался из гамака не так проворно, как хотелось, и бросился спасать дедову гордость с живыми автографами. Я тоже бежал, увы, по капусте, не заметив за коробкой с древесной золой ведра с «золотцем», я прыгнул в него, обрызгав всю правую ногу вонючим удобрением.

Красно-розовый юркнул в лесок, я – за ним. Воришка исчез за крупным деревом, а я, запнувшись о корень, упал к чьим-то ногам в стоптанных ботинках без шнурков. Не успел я и глазом моргнуть, как был привязан к толстому дереву веревкой из связанных между собой шелковых дамских чулков. Два оборванца: красно-розовый и второй – с золотистой шевелюрой купидончика, оценивающе разглядывали меня.

– Окажите любезность, – начал я миролюбиво, – подайте очки и верните книгу, за нее мне дед даст по шее.

– Не успеет, – ответил тот, что имел прическу купидона, – а очки, нате, пожалуйте, почему бы не исполнить последнюю волю.

– А книжку, – продолжал красно-розовый, – мы используем для растопки, уж извиняйте!

Я огляделся. Место было красивое, как и весь, звенящий напряженными птичьими голосами, мир. Рядом темнело болотце, на его поверхности плавали желтые островки еще не распустившихся кувшинок.

– Ну и воняет от него, Мармелад, – сказал тип с шевелюрой, – может, его помыть в этой луже?

– К еде, Пупсик, нужно относиться уважительно, – тоном наставника посоветовал Мармелад, – помогай собирать хворост.

Мне, такому молодому, красивому, влюбленному во всю Вселенную, и в голову не приходило, что меня могут съесть, как заурядного надутого индюка. Я и до сих пор думаю, что они просто хотели позлить меня.

Неожиданно налетел сильный ветер, а на солнце нашла черная тень. В погоне я и забыл о грозовой туче, а она двигалась прямо на нас. И я уже отчетливо видел под нею смерчевую темную гигантскую воронку с хоботом в нижней части. Такое природное явление в здешних местах называлось «тромбом», и оно могло причинять страшные разрушения. Непроглядная, клокочущая, черная масса стояла уже почти над нами. «Тромб», как живой, вытянул хобот в нашу сторону, внутри него что-то заурчало, загудело, и на нас посыпался поток крупного града, величиной с гусиное яйцо, и увесистые куски льда. Тяжелая градина ударила меня по голове. Я слышал, как завизжал от боли Пупсик, как закричал от ударов Мармелад, куски льда сыпались и на мои ноги. Я все видел, все слышал, но ничего не чувствовал и не мог издать ни звука. Надо сказать, меня мучило, даже, любопытство, и я напряженно всматривался во враждебный мрак над нами. Я различил какое-то хаотичное движение внутри «тромба», его внутренность вздохнула, ухнула, обдав нас замогильным холодом, и хобот принялся засасывать в освободившиеся недра все подряд. Я с ужасом увидел мелькнувшие в этих недрах ноги в ботинках без шнурков и перекосившееся от ужаса лицо Мармелада, который судорожно вцепился в ветки кустика. Мелкие деревья и кусты вместе с корнями летели в темное ненасытное чрево. Хобот направился к болотцу, и я увидел, как из воды вытягиваются кувшинки с длинными, словно веревки стеблями. Да и сама вода, и густой ил были высосаны за несколько секунд. Старые шишки, ветки, желуди, лежащие вокруг меня, летели в черную пасть. Меня бы постигла та же участь, не будь я крепко примотан чулками к толстому дереву, с которого унесло половину распустившейся недавно кроны вместе со старыми вороньими гнездами.

«Тромб» отходил, небо прояснилось. За дедовой капустой пролегала дорога, а за ней – лесок, где я и сидел в плену. От леска ничего не осталось, а по дороге ехал крестьянин на лошади. В телеге он вез посевной картофель. Я, увы, не мог подать ему никакого сигнала. К моему удивлению, птицы подняли такой шум, что лошадь, поравнявшись со мной, остановилась и заржала, указывая хозяину мордой на меня. «Ах, ты, красавица губошлепая!» – подумал я радостно. Любимый мною мир выручал меня через малых своих. Крестьянин очень бережно развязывал чулки, видимо, решив сделать дорогой подарок жене. Он положил меня поверх картошки и отвез в хирургическое отделение провинциальной больницы, где передал в руки врача-великана и двух щупленьких его помощников, как я понял, студентов – практикантов. Они-то и положили меня на стол.

– Фу-у-у! – воскликнул хирург и строго посмотрел на помощников, – что за вонища, господа!

– Это не я! – одновременно ответили Прыщ и Веснушка (так я уже про себя называл этих юных джентльменов).

– Нус-бурнус! – воскликнул бодро врач, причмокнул и потянул ко мне волосатые ручищи, откинув при этом голову назад, как музыкант у рояля, – Вижу сильные ушибы на левой ноге, пиявок ставить не будем! Привязываем грэлки с холодной водой!

Он так и сказал «грэлки», но практиканты поняли и мгновенно исполнили распоряжение.

– Других повреждений нет, – констатировал врач, но, уж коль Вы на моем столе, молодой человек, я быстренько – скоренько вырежу этот вросший ноготь! Я люблю порядок!

И он живо занес шприц с заморозкой над большим пальцем правой ноги. Я так боялся уколов, тогда еще не изученных, что со страха поддал коленом хирургу в живот. «Бурнус» охнул и рухнул всем стопудовым телом на стол. Стол резко накренился, и я свалился на плиточный пол. Веснушка и Прыщ закинули меня на стол, обнаружив перелом на моем правом бедре. Они, как два проворных муравья, под командованием своего дородного «Бурнуса» загипсовали мою ногу, оставив свободным лишь большой палец. Хирург, насвистывая вальс Штрауса, помахал шприцем перед моим носом. Я начал терять сознание, сердце мое остановилось.

– Делаем массаж сердца, – весело напевал хирург, – и не забываем, что при хорошем массаже ребра должны трэщать!

Через две минуты практиканты сломали мне два ребра и левое предплечье, которое им, явно, мешало делать массаж сердца. Они принесли еще ведро гипса и старательно загипсовали меня. От этой тяжелой брони мне стало еще хуже. Последнее, что я услышал, было: «Вы не успели вырезать ему ноготь!»

Очнулся я от резких толчков. Прыщ и Веснушка везли меня на каталке по лестнице в морг. В обширном внутреннем дворе они остановились передохнуть и посовещаться.

– Давай отвезем его к нашим, они вчера не сдали экзамен по мышцам, -предложил Прыщ, – пусть потренируются!

– На нем гипса два ведра, – резонно отвечал Веснушка, – не доберешься до мышечной системы.

– Ничего подобного, коллега, – возразил Прыщ.

Тут же, этот уездный эскулап достал из нагрудного кармана белого халата блестящий новенький скальпель и решительно воткнул его в мою левую ногу. Но попал он в одну из «грэлок», которые почему-то еще висели на мне. Холодная струя брызнула мне прямо в нос, я громко чихнул, Прыщ, охнув, упал рядом с каталкой. Однако, Веснушку происходящее не трогало, он, как зачарованный, смотрел в черный потолок, повторяя шепотом: «Труба, труба …»

То есть, это я думал, что там черный потолок, а, на самом деле, прямо над нами висел «тромб»! Он, видимо, переживал фазу затишья. Вдруг внутренность его загудела, заурчала, из нее посыпались куски льда, град, корни деревьев, вылетела замороженная лошадь, а следом за ней – замороженные Мармелад и Пупсик. Они встали, как два памятника, рядом с моей каталкой. С шевелюры Пупсика свисала желтая кувшинка, а из кармана розовой кофты Мармелада торчал «Венский кружок». Веснушка, закрыв лицо руками, молча упал на замороженную лошадь, которая, как бревно-таран, поддала Пупсику в зад, а Пупсик, словно ледяная глыба, повалился на мое правое плечо. Я услышал хруст и закричал от боли, понимая, что ко мне вернулась счастливая способность издавать звуки и чувствовать.

«Тромб» заработал в режиме всасывания, направив хобот на крышу хирургического отделения. Мгновение – и крыша исчезла, а я услышал, благодаря этому, визгливый вопль моего деда: «Я Вас спрашиваю, сударь мой, господин верзила! Что Вы сделали с моим внуком?!»

Через несколько секунд я снова лежал на столе, а пришедшие в себя Прыщ и Веснушка под руководством деда гипсовали мою правую руку и плечо. «Бурнус» снял с моей левой ноги дырявые грелки, и под ними обнаружился перелом, полученный, видимо, еще в лесу.

Крыши не было, и прямо надо мной висели на березе бруньки, не ставшие добычей «тромба». Я был бесконечно признателен деду за то, что он, почуяв неладное, вернулся с полпути и разыскал меня с помощью соседской собачонки – по запаху «золотца».

В тот же день я был бережно положен в гамак. Дед мой сидел у самовара и вслух читал «Венский кружок». Я не понимал ни слова, потому что это было венгерское издание. Четыре пуховых котенка взбирались по моим загипсованным конечностям, принимая их за стволы деревьев. Вокруг стола прохаживались соседские белые курицы с непомерно пышными хвостами и с отметинами синей краской на спинах. Они мне казались грациозными балеринами в накрахмаленных юбочках. Надо мной вздрагивали пуховые почки, гудел шмель, и я протягивал к солнцу все четыре конечности, щурясь от света и радости. Я был безмерно молод и бесконечно счастлив, вопреки всему.

«О, какой бурнус был у твоей бабки в молодости! Всем бурнусам бурнус! А не испить ли нам чайку?» – воскликнул дед, оторвавшись от чтения и придвигая сливочник. И это предложение тоже было поводом для счастья, сладкого, как мятные баранки.

Часть третья. «Темная комната».

И под звездной прозрачной прохладой

Между яблонь разложим костры,

Чтобы белое кружево сада

Не осыпалось до поры!

(из соч .L.W.L., поэтессы XIX в.)

Профессор закончил свой рассказ. Все ждали чуда. Но, по – прежнему говорили только блестящие глаза Пыша, а не он сам. Они сказали: «Спасибо, господин профессор, большое спасибо, курицы-балетницы – это здорово!»

Первой нарушила молчание Мотильда Васильевна.

– Жаль, что у нас нет самовара, – сказала она, – Мушка, а не пора пить чай?

Мушка еще крепче обхватила тоненькими ручками большую круглую голову Пыша. Мотя вздохнула и пошла хозяйничать в кухне.

– Давайте восстановим события, – предложил профессор, глядя на Мушку.

– Перед сном, – сообщила важную деталь Мушка, – Пыш вспоминал, как они с Фигой в детстве делали ириски, при этом он подписывал для каждого из вас свою новую книгу «Птичьи хайки». Они лежат на столике для кофе. Под утро мы проснулись в слезах, Пыш уже не мог разговаривать, и на нем был халат с обгоревшей полой!

– Господин Пышка, Вы помните при каких обстоятельствах у Вас обгорела пола? В какое время? Может быть были свидетели? Где находится пепел от сгоревшей ткани? – допрашивал профессор.

– Нет, решительно, ничего не помню, – печально ответили глаза.

Воцарилось тяжелое молчание. Мушка шмыгнула мокрым носиком. Фига взял «Птичьи хайки» и прочел вслух:

Луна над сосной,

ворона промерзла

и блеет барашком.

– Я часто думал о творчестве, – с радостью заговорил профессор, – ведь это – элементарное отражение объективной реальности сквозь призму в сознании. Но, призмы у всех разные: у одного – кубик из мутной пластмассы, у второго – бутылочное стекло (им по радио советуют: «не можешь петь – не пей!»), у третьего – горный хрусталь, а у четвертого – бриллиант.

– Я думаю, – вытянув пухлые губы трубочкой, рассуждала Че, – творческий человек – это кит, который пропускает сквозь свою душу тонны соленой воды ради горсточки планктона. Поэтому он должен быть толстым, как Глюк, или хотя бы, как мы с Пышкой.

Фига читал:

Галчонок с глазком, как синяя бусинка,

стоит на обертке от пирожка,

беззащитный, озябший малыш.

– Мозг не отдыхает ни днем, ни ночью, – поделился впечатлениями о творческом процессе Кот, – активен, как у только что родившей и боящейся за своего младенца. Жуть!

– Все проще, дружище, много платят – много сочиняешь, мало платят – много отдыхаешь, считает сеньор Паралличини, – напомнил Фига.

– Ваша любимая L.W.L., Тетушка, так рассуждала о творчестве: «Мы не знаем, что Бог сказал Леонардо, мы знаем только то, что Леонардо сказал нам …», – заявила Мушка.

– Вряд ли Бог будет разговаривать с мелочью, то есть, со мной или с Котом! – со смехом ответила Тетка Черепаха.

– L.W.L.пишет, как могут многие мои знакомые мужчины, женщины и дети, – как могу и я, – высказался Фига, – но кто и когда видел Бога?

– Желудка своего ты тоже никогда не видел, но не сомневаешься в его наличии, – аргументировала Мушка.

– Сейчас стихи сочиняют все, кому не лень, – заявила Че, – я не исключение, во время работы я придумываю «ситуационные потешки», например:

Из оранжевого твила

Шила платье гамадрила,

Так кроила – мастерила,

На рукав хватило твила!

Или:

Пою я песню у реки,

Пою её я в чистом поле:

«В калошу сели игроки,

А слуги вечно на престоле!»

Я имею две заслуги перед человечеством: я не считаю себя поэтом, и я дала определение понятия «Культура», думаю, оно бы понравилось моему учителю арифметики Фреге: «Культура – это суммарный потенциал всех творческих личностей, как живых, так и живших»

– Но почтенная, – начал робко профессор, – потенциал мог перейти в иллюзии, мечты и подобные формы …

– Которые помогают выживать в некоторые периоды, – отрезала Тетка Черепаха.

– Мушка, – у тебя есть еда? Или только растения?! – кричала Мотя из кухни, роясь в холодильнике.

Фига читал:

В разбитом окошке застряла синичка,

клювик от страха раскрыла,

но любопытство сильнее.

– Мушка! Яблоки и салат! – кричала Мотя из холодильника.

Фига читал:

Клювом сугроб вспахала

большая ворона,

вся морда в снегу, как у собаки.

– Еще яблоки, мешок моркови, жалко нет Кро, он бы оценил твой провиант! – кричала Мотя.

Фига читал:

Галка на ветке заснеженной

тянет шею, словно гусыня

и каркает резко, будто чихает.

– Еще яблоки! Да что же это такое! Сплошной нонсенс! – кричала Мотя.

Фига читал:

Кормушка не ветке висит

пищат воробьи для своих:

«Клюйте быстрее, ребята, люди идут!»

– Если бы приехала Береза, хоть бы кексы испекла, – с отчаянием в голосе кричала Мотя.

Фига читал:

Стремглав воробьи просвистали

в полдюйма над шапкой моей, -

весна головенки вскружила!

– Кот, Лола звонила из сауны, – кричала Мотя, – спрашивала, как ей снять черные очки, серьги, пояс верности и браслеты, они раскалились до бела?!

Фига читал:

На льду сидят голубки,

даю им хлебные крошки,

едят из руки, садятся на плечи.

– Я нашла лимон! И десять фиников! – победоносно протрубила Мотя.

Она, красная и вспотевшая, выглянула в гостиную. Все смотрели сквозь стену. К «Пыш – Холлу» в сиреневых сумерках, между сугробов приближался дорогой большой автомобиль.

Через минуту Береза, пританцовывая, скинула на пол прихожей шубку, а Паралличини передал Моте большую круглую коробку с чем-то вкусненьким.

– Представляете,– вместо приветствия возбужденно рассказывала Береза, – в Синем лесу возле катка чуть не сбили старую белку, стоит прямо на дороге, волосы ярко – красным выкрашенные, сверху платочек с изображением всех моделей кофемолок, стоит и плачет. Мы думали у нее горе, а она говорит: « Оставила дома мобильник, считай день пропал! Пойду пирожным утешусь!» Мы – за ней! И купили всем по пять пирожных со взбитыми сливками и со свежей клубникой!

Береза, пританцовывая, подошла к столу, где лежал «диагноз доктора».

– А! «Хандропсих»! – воскликнула Береза, – Это не серьезно! Недавно мой режиссер пошел бесплатно лечить зуб к своей бывшей жене – стоматологу, от которой он сбежал к молодой подружке. Жена ему сделала усиленную заморозку и удалила все зубы! Он потерял дар речи, ему «Хандропсих» не помог – только снежки!

– Вперед!! – скомандовала Че, – Пока не стемнело совсем!

Она вылетела из кресла, словно большое залежавшееся ядро из пушки, на ходу надела капюшон халата с василёчками и обмотала шею, то есть место, где покоились пять подбородков, персидской шалью с цветастой каймой.