Текст книги "Авантюры студиозуса Вырвича"

Автор книги: Людмила Рублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– Запомни, хамло: даже король может в плен попасть и на цепи сидеть. Если пана Лёдника сам великий гетман уважал, за стол с собой сажал, то не тебе ставить под сомнение его честь. Ясно? Доктор жизнь тебе спас, с того света вытащил, а ты взвешиваешь, достаточно ли твой пан для тебя родовитый!

Хвелька, естественно, заверил, что все понял, и извинялся, и каялся. Но осадок получился из-за такого мелкого события неприятный. Прантиш помнил себя, школяра, которому достался в рабство раскаявшийся алхимик. И как он ставил алхимика на место. И, выходит, Лёдника, сына кожевника, до конца жизни так и будут ставить на место – даже слуги. Для Прантиша, который однажды признал доктора равным себе, это равнялось личному оскорблению. Но ведь и сам пан Вырвич, владелец герба Гиппоцентавр, в глубине души считал Лёдника пусть и выдающимся человеком, но – отличным от потомственной шляхты, так как в его жилах все равно текла грязная кровь. И отец Прантиша, пан Данила Вырвич из Подневодья, загонный шляхтич, который сам вывозил на поле навоз, воткнув в воз шляхетскую саблю, был по сарматским законам бесконечно выше безродного профессора с двумя дипломами, в парике и модном камзоле.

А потом, дождавшись праздника, когда люди дома, пришлось идти в деревеньку с красноречивым названием Корытники. Перед выходом профессор с котомкой в руках остановился у лежака, на котором, задрав на подоконник ноги в желтых сафьяновых сапогах, лежал пан Гервасий:

– Ваша мость не хочет посмотреть, как живут его подданные?

Доза желчи в голосе профессора была достаточно заметной. Американец сел и враждебно уставился на профессора.

– Что я, мужиков не видел?

Лёдник скривил рот.

– Вы, ваша мость, так желаете узнать, как живут бедные индианцы. Не стоит ли узнать, с чем сравнивать? Заверяю – экзотики и дикарства в глухих белорусских деревеньках никак не меньше, чем в поселениях ацтеков и майя.

Американец подумал и сделал милость заинтересоваться. Все равно от тоски начал мух расстреливать горохом из трубочки, а астролябию, хитромудрую и бесполезную из-за этой хитромудрости, забросил так, что забыл куда.

Пожалел пан Гервасий о своем любопытстве уже когда подъезжали верхом к Корытникам по такой грязной дороге, что не заслуживала именоваться дорогой – так, непротоптанная стежка в глинистой грязи. Конь пана Агалинского едва не упал в одном особенно скользком и топком месте, комья глины летели на всадников, оседали на одежде орденами осенних странствий.

А когда доехали, да спешились, да пошли по хатам. Хатами эти будочки, полузарытые в землю, могли называться не более заслуженно, чем тропа к Корытникам – дорогой. Люди выползали наружу, почерневшие от недоедания и дыма. Расчесаные лишаи на лицах кровили. Пан Агалинский хотел было приказать, чтобы всех согнали в одно место, да осуществить за раз раздачу мази и заставить выслушать лекцию профессора насчет гигиены, но

Лёдник только рукой махнул: все равно придется идти по домам, чтобы осмотреть больных, которые попрятались, как тараканы.

А дышать в хатах было нечем, скот содержался вместе с людьми. Особенно поражало, что вместо столов в полу была прокопана глубокая канавка квадратной формы. На ее край садились, спустив ноги, а центр использовали как стол.

Американцу было достаточно одного посещения. Он с презрительной гримасой оглядывал, сидя на коне, владения недавно умершего брата. Хвелька, которого взяли с собой везти лекарства, посматривал вокруг еще более презрительно и фанаберисто, и явно считал этих грязных людей в лохмотьях бесконечно ниже себя, солидного лакея в добротной шерстяной свитке. Прантиш, воспитывавшийся не во дворце, и тот не мог принудить себя к визитам и оставался снаружи. А доктор заходил и заходил в халупы, раздавал банки с мазью, учил, как ею пользоваться, а еще покрикивал на людей, как на самых нерадивых студентов, – чтобы ходили в баню, чтобы мыли посуду, чтобы не отправляли в хате потребности. А еще – Прантиш это видел – оставлял в каждом доме по нескольку монет.

А потом Лёдник подошел к пану Агалинскому и протянул ему на ладони кусок чего-то черного, похожего на торф.

– Как ваша мость думает, что это такое?

Лицо Лёдника было суровым, как зимний ветер. Американец взял кусок, повертел, брезгливо бросил.

– Грязь свою они этим оттирают, что ли?

– Это их хлеб, ясный пан, – глубоким низким голосом сказал Лёдник. – Толченая кора, мякина, сушеная лебеда. А зерно, что мелется на мельнице Евхима, которое они вырастили, в этом году все отвезено в панские клети – был недород, а подушное не уменьшили.

Пан Агалинский с досадой дернул себя за рыжий ус.

– Они просто ленивые. Быдло.

– Разве те люди, что пришли к мельнице ночью, похожи на быдло? – тихо спросил Лёдник. – Если здесь ничего не изменится – подобных им станет еще больше, и сгорит не одно панское имение.

– Да что здесь за вотчина такая? – не выдержал Прантиш. – У нас в Подневодье такой нищеты никогда не видели! Чтобы в хате ни одной металлической ложки и ни одного железного гвоздя. Даже в голод – у общины был на всех запас зерна. Когда оно заканчивалось – муки крестьянам одалживал, а то и дарил, и мой пан-отец, и наш сосед, его мость пан Кривицкий. Коры у нас никогда не ели!

Вырвич с удивлением заметил, что пан Агалинский покраснел.

– Здесь явно эконом мошенник и вор. Я разберусь. Когда вернемся.

Прантиш Вырвич выразительно хмыкнул, и пан Агалинский поправился:

– Приедем в Полоцк – дам все распоряжения. Напишу.

Из слепых окошек хатенок смотрели невидимые ненавидящие глаза.

Они отправились не через неделю, прошло десять дней с того вечера, когда основательный дормез без гербов подкатил к водяной мельнице. Саклета больше не прятала свое лицо, хотя шрам через всю щеку был еще очень заметен, но ведь он не пугал, как тогдашний мерзкий нарост, и как заверял Лёдник, со временем сделается совсем незаметным. Эпидемия, благодаря профессорским лекарствам, тоже отступала. И люди из леса сообщили, что мельника и его дочь трогать не станут. Но ясно, выйти замуж несчастной девушке в этих краях будет тяжело.

На прощание Саклета, которая буквально молилась на Лёдника, сунула доктору, уже сидящему в карете, какую-то шкатулку из красного дерева:

– Ваша мость, примите, не откажите, Христом-Богом молю. Чтобы хоть это на память. Дороже ничего не имею. Это мне от матери моей, Альдоны, осталось. Она же была не отсюда, прислуживала в имении в Глинищах, образованная, читать меня научила, от нее и книжки мои. Я все равно с этим не разберусь, а пану, может, где-то пригодится.

Когда Лёдник открыл шкатулку, мельница осталась уже далеко за лесом. Там лежала отлично отшлифованная линза в серебряной оправе, на тяжелой серебряной цепи, с тонкой гравировкой. Лёдник с удивлением посмотрел через стекло на свет.

– Что-то похожее на очки. Голландской работы.

– Дай сюда! – пан Гервасий вдруг потянулся за линзой, повертел ее, пощупал.

– Это принадлежало моему пану отцу! Вот здесь наш герб выгравирован. Я даже помню, как эта штуковина висела у отца на шее! Он был на глаза слаб – это у нас наследственное, и с помощью стекла читал. Откуда оно у дочери мельника?

Прантиш забрал у пана Гервасия странный предмет, внимательно всмотрелся, перевернул. На обратной стороне серебряная оправа была обтянута тонкой светлой кожей, а на ней красовалась надпись синими чернилами, которую студиозус с удовольствием зачитал вслух.

– «Моей красавице Альдонке – чтобы рассмотрела свое счастье. С любовью – пан Ладислав». Ваш отец сделал интересный подарок прислуге. Наверное, и ей нравилось удивительное стеклышко. А вот и дата.

Прантиш поднес линзу к самым глазам.

– «Глинищи, июнь 1743 года». Насколько я понимаю, где-то через несколько месяцев родилась наша общая знакомая Саклета.

Пан Агалинский недоверчиво глянул на надпись, злобно прошипел что-то сквозь зубы и отвернулся к окну. Только когда Лёдник спрятал стеклышко в сундучок, Американец сухо вымолвил:

– Я был бы очень благодарен пану Лёднику, если бы он продал мне этот подарок. За любые деньги. Пятьдесят, скажем, дукатов. Альдону, ту шилохвость, я вспомнил, а если пойдут слухи.

– Вот интересно, а зачем пану Лёднику деньги, если ваша мость все равно его убьет? – не преминул поиздеваться Прантиш. Доктор сердитым взглядом остановил Вырвича, который очень обрадовался возможности подколоть спесивого Агалинского позорной тайной.

– Пусть ваша милость пообещает, что эти деньги панна Саклета, незаконнорожденная сестра пана, получит в приданое, и сразу же передам вам шкатулку. Вместе с обещанием молчать.

Пан Агалинский скривился, как полтора несчастья, но промолвил, опустив глаза:

– Слово чести. Пятьдесят дукатов пошлю девице.

За окнами кареты снова начал накрапывать мерзкий осенний дождь, и индусский бог Яма отозвал своих четырехглавых собак, бежавших за дормезом без гербов, в более приветливое, но не менее грешное место.

Глава восьмая

Как Прантиш с паном Полонием познакомился

Переступить через крыльцо – это вам не ложку затирки проглотить. Недаром в новый дом первыми пускают кошку или петуха – чтобы приняли на себя то, что под крыльцом прячется, гнев невидимого стража... Откупиться же от того стража всяк по-разному пробовал. Закапывали под крыльцом монеты, каплю ртути, змеиную шкурку, кусок железа, волчью голову или черную курицу, или еще страшнее – хоронили умерших некрещеными младенцев.

На пороге нельзя есть, сплетни притянешь, нельзя через крыльцо выплескивать во двор грязную воду – куриная слепота случится. Если что-то будешь на крыльце рубить – напустишь в дом ведьм и жаб. Зато нет более верного средства лечить болезнь от испуга, чем когда шептуха обрызгает тебя через распахнутые двери наговоренной водой или «убьет» перед ними испуг ножом или топором.

На этом крыльце лежала раздавленная ночная бабочка, ее обсыпанные серой блестящей пыльцой крылышки беспомощно прилипли к мокрому камню, и не верилось, что в них когда-то жил вольный воздух.

Доктор Лёдник был не суеверен, поэтому через крыльцо дома Реничей, мертвую бабочку и живые опасения переступил не колеблясь. А вот Прантиш Вырвич на его месте хорошо подумал бы, почему это на стук никто не отозвался, а двери отперты. Как говорили латиняне, даже между куском и ртом многое может случиться. Часть дома, который когда-то приналежал отцу пани Саломеи, книжнику Ивану Реничу, Лёдники сдавали в аренду – там, где переплетная мастерская. И по всему выходило, что арендатор или кто-то из его челяди должны быть на месте. Но мастерская на замке. Прантиш достал саблю и заметил, что доктор тоже положил руку на эфес – значит, все-таки не потерял до конца бдительности, и жестом приказал Хвельке оставаться во дворе.

– Эй, есть кто дома?

Тишина. Но Вырвич был уверен, что они в строении не одни.

Так и случилось. В прихожей ждало человек десять – вооруженные до зубов вояки, которым не впервой стеречь в засаде. Посреди помещения, в кресле, неподвижно сидела пани Саломея Лёдник, бледная, напряженная, в больших синих глазах отчаяние. А за ее спиной, привалившись к подоконнику, в свободной позе застыл светловолосый гигант со страшным, покрытым шрамами розовым лицом, с бездонными глазами, казавшимися то прозрачно-светлыми, то багровыми. На губах богатыря витала ироничная улыбка, будто он присутствовал при легкой застольной беседе.

– Наконец мы вас дождались, ваши мости! Задержались же вы в дороге.

– Пан Герман Ватман.

Когда Лёдник успел оголить саблю – никто сообразить не успел. Но что такое сабля, если на тебя направлены пистолеты, а за спиной твоей любимой стоит искушенный убийца.

– И зачем было трогать мою жену? – холодно проговорил доктор.

– Ну, я же знаю, что в присутствии красоток разговор идет легче, – лениво-доброжелательно произнес Ватман, потянулся, приблизился вплотную к Саломее. – Конечно, сейчас все предпочитают молоденьких, трепетных, как стрекозки. Но мы же с тобою, доктор, мужчины взрослые, жизнью битые, мы ценим женщин с опытом.

Ватман обвел пальцем, не прикасаясь, очертание лица Саломеи. Лёдник скрипнул зубами.

– Что тебе от меня нужно?

– Ну что ты так спешишь, доктор, это же не кровь пускать. Неужели не рад видеть старого друга?

Вырвич сделал шаг вперед.

– Вызываю вас на дуэль, пан Ватман! При свидетелях, сейчас же!

Наемник не шевельнулся.

– А твой бывший хозяин не изменился, чернокнижник. Мог бы уже и воспитать стригунка. А где ваш спутник, такой рыжий, бешеный? Пренебрег компанией ваших милостей? Знаете, – голос Ватмана сделался доверчивоинтимным, – пан Михал Богинский очень недоволен. Он, можно сказать, оскорблен. Он же вас со всем уважением просил съездить в небольшую перегринацию. А вы носы воротите. А стоило Радзивиллам своего скомороха прислать – тут же с места сорвались. Нехорошо.

Доктор встретился глазами с Саломеей, его сабля едва заметно дрогнула в руке, как поверхность воды от тополиной пушинки.

– Какие условия князя?

– Условия? Это уже не условия, – голос Ватмана заледенел. – Это приказ. Когда будешь отъезжать, сообщишь, – прихватите с собой спутника. Все распоряжения которого станете выполнять. Ему и передадите, что добудете. Вернетесь – получишь назад свою красотку.

– А как же пан Агалинский? – высунулся Вырвич. – Он не потерпит, чтобы с нами ехал представитель Богинских!

– Умно глаголешь, студент, – иронично согласился Ватман. – Эту проблему мы решим! – и выразительно чиркнул пальцем по своей шее. Лёдник нахмурился.

– Я не могу допустить, чтобы с паном Агалинским что-то случилось. Я связан с ним присягой.

Прантиш вылупился на Лёдника, едва удержавшись от реплики. Доктор что, жить не хочет? Такая возможность избавится от злыдня Агалинского! Американец, правда, довольно забавный, и не трус, но доктора не пожалеет! Правда, Прантиш сам в свое время в Менске предупредил о заговоре злейшего врага – чтобы не допустить позорной расправы пусть и с мерзавцем, но настоящим шляхтичем. Еще Вырвич вспомнил, что от возвращения пана

Агалинского живым и здоровым зависит судьба маленького Алесика, а доктор рисковать сыном не станет ни за что.

Лёдник поджал губы и сверлил взглядом наемника. Ватман недовольно скривился.

– Если тебе так дорог Агалинский, можешь продолжать целовать его в задницу. Тогда сами придумайте, как представить рыжему нашего человека. Но вот если с ним, нашим человеком, что-то случится – все, доктор, распрощайся с красоткой. А я еще и хорошо проверю, чему ты научил ее в постели за три года. И не обижайся, думаю, мои лекции окажутся более содержательными, чем твои.

Присутствующие вояки заржали, прибавляя сальных замечаний о подробностях эротических лекций от Ватмана. Саломея в отчаянии прикусила губы. Лёдник, не сводя с нее взгляда, проговорил-прошипел:

– Цел будет ваш человек. Но если, пока я не вернусь.

– Знаю-знаю. Никогда мне не простишь, волос с жены упадет, пальцем трону – по мостовой меня размажешь, и еще три тарелки клецок сверху. Не сотрясай воздух, и так все понятно. Выхода у тебя, Балтромеус, нету. Радуйся, что я с тобой не еду.

– Неужто постыдились дважды посылать к жертве одного и того же убийцу? – проворчал доктор. – А кто с нами едет?

Ватман улыбнулся.

– Спутник ваш ловкач, так что хитрить не вздумайте. Он вам сам все о себе расскажет.

Ватман подал знак, и непрошеные гости повели Саломею к выходу, не дали даже проститься с мужем. Все-таки Ватман знал, на что способен этот типус, и следил, чтобы слишком близко ни он, ни его ученик не приближались.

Последним выходил Ватман, и Лёдник сказал:

– Ты должен понимать, Герман, эти поиски, как соломенный куль на коне. Только видимость.

– А мне это как зайцу клавесин. И не пробуй даже рыпаться, женушку искать. Глаз хватает за вами присмотреть.

Когда за пришедшими закрылись двери, Лёдник дал волю гневу. Но порубленный стул только затупит саблю, а пользы не принесет. Доктор, понурившись, стоял посреди испохабленного дома – гости здесь жили, похоже, не один день, и молчал, бессильно опустив саблю. Вырвич обошел его, как столб, отставил подальше потерпевший стул.

– Что теперь делать?

Лёдник заговорил глухо, как с того света.

– А что здесь поделаешь? Или я потеряю жену, или сломаю жизнь сыну. А еще духовник мой перед отъездом посоветовал дьявольское то оружие, если даже найду, уничтожить. Так что, может, лучше всего мне было бы, не откладывая, с паном Агалинским расплатиться. Кстати, я перед отъездом завещание составил – половина моего имущества тебе, половина – Саломее.

Прантиш рассердился.

– Пока шляхтич живой и при сабле, ему король – брат, а смерть – прислуга. Ты собирался к аптекарю идти. Так, быть может, не будем время терять? Раньше поедем, раньше вернемся. С нами же не Ватман отправляется – а мы даже с ним когда-то сладили. В конце-концов, посланец Богинских с паном Агалинским запросто могут в дороге схватиться.

– Только этого не хватало. – прошипел Лёдник.

На улице было серо и тоскливо, и мелкий дождь налипал на лицо, оседал в волосах серебряной пыльцой, так что можно было представить себя раздавленной бабочкой под чужим жестоким каблуком. Хвельку, перепуганного и усталого, оставили прибирать дом.

Аптека находилась рядом, даже если идти нога за ногу, предаваясь вселенской тоске. Обычный двухэтажный домик, с четырехскатной крышей, с вывеской, на которой зеленым с позолотой нарисованы кубок и змея. Тихий такой домик в окружении старых лип. Но когда Вырвич взялся за щеколду, за дверью послышался резкий пронзительный крик, просто нечеловеческий, в нем слышались возмущение и злоба. Рука Прантиша сама выхватила оружие. Лёдник также напрягся, приподнял саблю до уровня плеч, переглянулся со студентом и осторожно толкнул дверь. Та с предательским скрипом открылась. Возможно, самым разумным было бы не лезть в новую ловушку, но когда послышался голос дядьки Лейбы – дядька призывал на помощь всех праотцев во главе с Авраамом, – Лёдник ринулся в комнаты, за ним Прантиш. Вдруг что-то визгливое стремительно бросилось в ноги гостям.

– Держите! Ох, кары египетские!

Непонятное существо визжало и металось по полутемной прихожей, дядька Лейба взмахивал широкими рукавами и ругался.

– Дверь закрывайте! Вот мерзкое создание!

Прантиш, наконец, изловчился и бросился на зверя. Точнее, птицу: потому что хлопали крылья, под рукой сминались перья, а клюв попал точно Прантишу в подбородок.

– Ах, холера!

Вырвич едва не выпустил клювастое страшилище, но аптекарь ловко подхватил его, одной рукой прижав туловище, второй схватив за длинную шею.

– Дядька Лейба, зачем тебе павлин? – спросил ошеломленный Лёдник, отряхивая пух с дорожного камзола.

Запыхавшийся аптекарь затолкал разгневанную птицу в клетку размером с приличный шкаф. Павлин расправил перья и пронзительно пояснил, почему увидеть его во сне означает вскоре жизненную бурю.

– Пошли отсюда, а то поговорить не даст, чтоб его гром. – проворчал аптекарь. И уже в своей комнатушке, увешанной книжными полками, рассказал: – Пан писарь подарок сделал. Я его мость от почечуя вылечил, а он мне – эту птицу. Придумал, что крик павлина добавляет лекарствам от легочных болезней особенную силу.

– А откуда у писаря павлин? – поинтересовался Прантиш. Дядька Лейба вздохнул.

– От самого ясновельможного воеводы полоцкого, пана Александра Сапеги. Павлин этот особенно злой, эдакий бретер среди павлиньего народа, ну и, наверное, кто-то из птиц или из прислуги ему отомстил, так что птица досталась пану писарю полудохлой. Короче – на тебе Боже, что мне негоже. А я передарить кому-то эту радость не могу. Пан писарь – клиент постоянный, вот и приходится терпеть.

Павлин оскорбленно каркнул, совсем как ворона, и отвернул от обидчиков голову на тонкой шее. Лейба, наконец, сосредоточился на гостях и их проблемах, окинул острым взглядом светлых глаз бывшего своего подмастерья Бутрима и его нынешнего студента, физиономии у обоих были довольно унылые и нервозные.

– Значит, с Саломеей и ее гостями повидались. – задумчиво произнес аптекарь. – Я было сунулся в дом, но меня не пустили и на крыльцо. Посмотрел я в глаза пана, что меня прогонял, и понял, что снова ты, Бутрим, влез по уши в какую-то недобрую авантюру и Саломейку за собою потащил.

– Влез, дядька Лейба, – с печалью признался Лёдник. – Не смог преодолеть свое любопытство. Начал исследовать хитрое приспособление, вместо того чтобы сразу с рук сбыть или в каморе запереть. Вот и. Снова моя Саломея – в заложницах. И еще один маленький мальчик может поплатиться. И нужна мне от тебя, дядька Лейба, книжка.

Услышав, какой именно трактат хочет полистать Бутрим, аптекарь даже разгневался: шарлатанством заниматься! Но добытый из недр хозяйского дома словарь енохианского языка с рисунками лег на обшарпанный дубовый стол. А еще бывший алхимик потребовал географические карты, самые совершенные.

Цифры и буквы с рисунка Пандоры Лёдник восстановил легко, кто бы сомневался в исключительной памяти этого зануды. Ни единого разочка ни единого проступка бедного студента не забыл. А потом началась длинная и неинтересная работа, в которой гостю немного помогал аптекарь, но в основном горбатился сам Лёдник, шурша бумагами, как ветер сухими листьями.

Работа заняла вечер, полночи и еще весь следующий день. Енохианский язык для доктора Ди переводил его секретарь Эдвард Келли, назван он был по имени библейского пророка, отца Мафусаила. Тот Енох был взят ангелами на экскурсию в рай, о чем потом и написал книгу. Многие считали, что Келли своего покровителя просто дурачил, выдумывая несуществующие слова. Но если словарь языка есть – значит, на нем можно что-то зашифровать и, соответственно, расшифровать. В трактате имелось девятнадцать «енохианских ключей», поэтических текстов, продиктованных будто бы самим духом Уриэлем, приводился алфавит небесного языка, и самое главное, обозначение цифр.

Прантиш не очень понимал, что чертит на обрывках бумаги его профессор, поэтому тратил время на исследование аптекарского дома, где был три года тому назад. На полках прибыло банок с разными заспиртованными тварями, но такого добра было достаточно и в лёдниковских апартаментах. Под потолком по-прежнему висело на цепях чучело крокодила – обязательный атрибут аптеки. А вот на стене появилась большая древняя гравюра, пожелтевшая, потрепанная по краям, раскрашенная выцветшими красками. Гравюра представляла собой карту, на которой кроме очертаний рек и гор были обозначены маленькие каменные дома и красивые храмы с куполами, пучки пальм, верблюды, удивительные деревья с такими большими плодами, что должны были бы в реальности переломить ствол дерева своей тяжестью. Посередине красовался город, обнесенный зубчатой стеной. В углу надпись витиеватыми готическими буквами: «Иерусалим».

От пана Агалинского известий не было. Тот не возжелал воспользоваться гостеприимством ненавистного доктора – он приглашал всю компанию в дом своей жены, так как его собственный дом был продан за долги. Не остановился Американец и в гостином доме – горожане не напрасно не желали их строить, несмотря на понуждения магистрата. Пани Гигиена там не ночевала, поэтому путники не очень охотно соглашались кормить казенных клопов, да и горожанам намного выгоднее было поселить приезжего у себя и получить живые деньги. Вот пан Гервасий и снял большой дом рядом с кабачком. И ясное дело, на некоторое время огненный меч доктора Ди и месть поганому доктору отступили перед мощью местной водочки-акавиты, коей здесь делалось сорок сортов: анисовая, тминная, полынная, голубая на зверобое. – а как же не попробовать каждой хоть по рюмочке?

А Прантиш после прогулок по Нижне-Покровской да Витебской, шуточек с молодками из Заполотья, с удовольствием наблюдал, как дядька Лейба под докучливые крики сапеговского павлина готовит на продажу лекарства. Он делал все не так быстро, как Бутрим, зато и не так серьезно, а будто играл в очень интересную игру, сам удивляясь тому, что получается, и рассказывая множество удивительных историй. О глиняном болване Големе, которого умели оживлять великие мудрецы с помощью написанного на его лбу слова «эмет», что значит «правда». О том, что в хвосте павлина смешивается 365 цветов, ибо именно через столько небесных сфер проходят эманации эфира. Что если хочешь сделать фитиль, который позволит видеть зеленых существ, летающих подобно воробьям и другим птицам, надобно взять зеленое сукно, коим кроют гробы, положить туда птичьи мозги и перья с хвоста, завернуть, поместить в новую зеленую лампу, наполненную оливковым маслом, и зажечь. Никогда до конца не было понятно, говорит Лейба всерьез или шутит, но Прантиш искренне веселился, слушая фантастические басни. Неудивительно, что маленький Бутрим в свое время, помогая аптекарю, так увлекся алхимической да лекарской науками.

Наконец, когда голова студиозуса уже раскалывалась от воплей мерзкой птицы, Балтромей объявил, что рисунок Пандоры теперь имеет прочные координаты. Спасибо тому же доктору Ди, который поспособствовал основанию Гринвичского меридиана.

– Место на окраине Лондона. – утомленно рассказывал Лёдник. – Но если сверяться с картами – самая последняя пятидесятилетней давности, – теперь там городские трущобы. Я по студенческой дерзости своей здесь шастал, но, поверьте, если б был без компании местных, один из них, кстати, настоящий лорд, пустившийся во все тяжкие в притонах Ист-Энда, мог бы навсегда там остаться, и выловили бы меня в Темзе без кошелька и носа.

– Так что вы должны оттуда привезти? – осторожно спросил аптекарь. – Снова какую-то святую реликвию?

– Хуже, дядька Лейба, – мрачно пояснил Лёдник. – Оружие мы должны привезти.

Аптекарь покрутил головой и тяжело вздохнул, даже пламя свечей заколебалось.

– Чего только люди не выдумывают, чтобы друг друга истребить. Как будто главная цель их жизни – чужая смерть. А чтобы победить самого великого богатыря или войско, достаточно ослиной челюсти или обычной пастушьей трубы, главное – чтобы на твоей стороне был Господь. Не хочу даже знать, Бутрим, что ты должен добыть. Мне хватило созерцать эту книгу. – аптекарь презрительно ткнул пальцем в трактат енохианского языка. – А кто, так сказать, ваш заказчик?

– Если бы кто-то один! – с досадой проговорил Вырвич. – А то обложили со всех сторон. И каждый по-своему угрожает. И как ни крути, всех мы не ублажим.

Между тем, политические вихри дошли и до Полоцка. Прантиш, пока Лёдник сидел в аптеке, во время гульбы наслушался от лавочников, извозчиков, старьевщиков да торговок и о страшных битвах между панами в Вильне, и о знаке на небе в виде скрещенных красных копий, что, как всем известно, пророчествует братские распри, и о призраке пана Михала Володковича, который с завидной преданностью стережет Менскую ратушу, и про ведьмачку с мельницы, дочку водяного, что едва целую деревню не уморила красным почесуном, и о Черном Лекаре, который вернулся на днях в Полоцк, чтобы наварить золота, и о пане Гервасии Агалинском, затеявшем драку с бычком во дворе корчмы, и хорошо, что у бычка рога были подпилены, так что пан отделался синяками на самом деликатном месте, – получил, когда от того бычка деру давал.

Шпионская наука, по всему ясно, была для пана Гервасия намного более сложной, чем для студиозуса Вырвича анатомия. Тихого тайного отъезда не получилось. Когда всадники, профессор и студиозус, доехали до дома в Заполотье, где их должен был ждать пан Агалинский, во дворе толпились любопытствующие, которые наблюдали за подготовкой веселого щедрого пана к отъезду. Ехать в экипаже в самое разводье означало потерять уйму времени, поэтому отправлялись верхом. Зато пан Агалинский разжился королевским патентом, и они могли менять лошадей на почтовых станциях в первую очередь, как фельдъегери.

Более всего присутствующие рассматривали не лошадей, а пана Гервасия Агалинского. Посмотреть было на что: пан, очевидно, за эти дни ввязался в дуэль не только с бычком. Один глаз заплыл сине-красным, другой смотрел на мир очень мрачно, лицо вспухшее, заросшее рыжей щетиной.

Пан Агалинский схватил кувшин, поднесенный ему прислугой из лавки, обливаясь, взахлеб выпил. Кувшин задорно разбил о камни полоцкой мостовой.

– Поехали!

В добротных кожаных мешках, которые положили на запасного коня, нашлось место астролябии.

К Лёднику подошел с виноватой физиономией Хвелька, стал бормотать, что если бы здоровье позволило, он бы никогда пана не покинул. Хвелька должен был присматривать за домом Реничей.

– За отваром будешь ходить к апекарю Лейбе, – сурово распорядился Лёдник.

Зато не пришлось долго уговаривать пана Гервасия принять в компанию еще одного очень нужного попутчика, который должен был присоединиться к ним за городскими воротами. В действительности пану Агалинскому было все равно, кто с ними отправится, Давид, Голиаф или Бова-королевич. Американец был озабочен тем, чтобы не свалиться с коня и не очень показывать, что полученные от бычка травмы мешают благородному делу. Разговор с паном уподобился ложке в загустевшем киселе, что целиком Прантиша удовлетворяло. Правда, Агалинский все-таки пробормотал, что в Корытники назначил нового эконома, дал распоряжение отменить подушное и послал мужикам три воза зерна.

Небо затянули тучи, будто паненка задернула занавески, рассмотрев, что кавалер под ее окнами недостаточно щегольской. А чтобы стало совсем плохо, линул холодный дождь. Это по крайней мере заставило зевак попрятаться по домам и уже там домывать косточки Черному Лекарю, гостившему у еврея Лейбы, и пану Агалинскому, которого даже жалели, что связался с подозрительной компанией. Сын кожевника – известный ведьмак, женатый на ведьмачке, и вон в какую силу вошел. Пан над панами, лучше на глаза не попадать, а то сглазит. Слава Богу, отъезжает.

Городские ворота исчезли за серыми нитями дождя. Студиозус нетерпеливо приподнимался в седле, высматривая сквозь ливень таинственного всадника. Возможно, это будет кто-то похожий на Ватмана – изощренный сильный вой, который убьет и не поморщится. А может, хитрющий шпик, похожий на князя Репнина.

А новый спутник присоединился совсем неожиданно, выехав из-за придорожной часовни, как участник призрачной дикой охоты. Коротко махнул всем рукой и поскакал впереди, будто так и надобно. Сменный конь незнакомца был нагружен приличными сундуками, что свидетельствовало – хозяин не собирается терпеть в дороге неудобств и недостатков. Лёдник кинул на пришельца короткий взгляд и снова углубился в свои раздумья. Пан Агалинский даже головы не повернул. Прантиш пришпорил коня, чтобы поравняться с гостем да поговорить, но напрасно – разговора не получилось. Посланец, щуплый, как подросток, был закутан в неброский, но добротный дорожный плащ, на глаза надвинута шляпа, нижнюю часть лица тоже не рассмотреть под навернутым шарфом, что неудивительно, ибо обниматься с мокрым ветром любителей мало. На вырвичские слова пан только вежливо поклонился и настойчиво махнул рукой вперед. Прантишу все это не очень понравилось, но будет же у них привал, где незнакомцу придется раскрыться. Пока что Вырвич оценил саблю пришельца, настоящую турецкую серпантину с крупным диамантом на эфесе, изящные сапоги из синего сафьяна, которые может себе позволить не каждый шляхтич, французские перчатки из шагреневой кожи. Все – рассчитанное на дорогу, удобное, неброское на первый взгляд, но если присмотреться, магнатского снаряжения. Хозяин молодой, ловкий, не очень силен, но богат и страшно самоуверен. Но вряд ли он так владеет саблей, как Прантиш Вырвич своим Гиппоцентавром! Нужно будет подзадорить и пофехтовать ради разминки. И уже тогда поиздеваться от души.