Текст книги "Авантюры студиозуса Вырвича"

Автор книги: Людмила Рублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

– Так ведь великий гетман успел получить автомат! – уточнил Прантиш.

Репнин постучал пальцами по своей табакерке.

– А кто вам сказал, ваша мость, что герой моего рассказа – великий гетман Михал Казимир Рыбонька? В действительности я говорил о его брате, Герониме Радзивилле.

Лёдник и Прантиш нахмурились, а Саломея закрыла лицо тонкими руками: в слуцком замке Геронима Жестокого им всем пришлось немало пережить. Заключенная в башне Саломея по приказу князя вынуждена была выдавать себя за Сильфиду. Лёдник и Прантиш, отправившиеся выручать ее, сами стали узниками подземелий.

– Значит, его мость Михал Казимир Рыбонька выкупил заказанный братом автомат. – пробормотал доктор. – Но, как я наблюдал, он очень не любил всяческих ведьмарских штуковин. Видимо, и не хотел, чтобы кто-то воспользовался подозрительным оружием. Особенно сын. А может, просто значения этой штуковине не придавал – вот и отписал мне.

Прантиш сердито фыркнул, отметив про себя, что в окружении его мости пана Кароля Радзивилла кое-кто, однако, очень хочет использовать тайну.

– Так вы не пояснили, Ваша светлость, зачем нам ехать за каким-то шарлатанским приспособлением, от коего никакого толку?

Репнин рассматривал свои перстни, будто впервые их видел.

– Повторяю: имеют силу не вещи, а вера в их силу. Пока уважаемый князь Михал Богинский будет ждать, когда ему доставят из-за моря-океана, с острова Буяна чудодейственное оружие, с коим он победит всех и станет королем и мужем императрицы, он будет играть себе на кларнете, рисовать натюрморты с персиками и совершенствовать театральные машины. И это лучшее для нашей ситуации. Дорогу вам оплатят, друзья мои.

– Дорогу куда, ясновельможный князь? – не выдержал профессор. – Мы не установили место нахождения пещеры!

Гость снисходительно улыбнулся.

– Найдете вы что или не найдете, знаете точно, куда ехать, или нет – на вознаграждении это не отразится. Главное, тот человек, которого пан Богинский с вами пошлет, не должен сомневаться в важности поручения и точности ваших сведений и будет регулярно сообщать о напряженных поисках своему сюзерену.

Вот оно что, кто-то от Богинских. Сразу вспомнился светловолосый гигант Герман Ватман, телохранитель князя Михала Богинского, который несколько раз спасал жизни былого алхимика и его молодого хозяина и несколько раз пробовал их убить – в соответствии с полученными приказами.

Лёдник решительно отодвинул пустую чашку, на фарфоровых боках коей мчались синие фрегаты с гордо натянутыми парусами.

– Боюсь, эта миссия для меня слишком тяжела. Очень не хочется разочаровывать ясновельможного пана, но я слишком стар и слишком мало знаю о цели нашего путешествия. А его мости пану Вырвичу нужно учиться. Поэтому...

– А вы подумайте, подумайте, пан профессор! – Репнин ни на мгновение не потерял доброжелательного выражения лица. – В не таком далеком будущем академия сделается целиком светским университетом, со всеми положенными кафедрами, с отдельным медицинским факультетом. Понадобятся новые специалисты, новый ректор. Почему бы вам не занять эту должность? У вас авторитет, прогрессивный склад ума, знания. А насчет схрона – вы же гений, вы догадаетесь, вычислите.

Когда колеса кареты, в которой отбыл неожиданный гость, грохотали по мостовой уже где-то за Острой Брамой, Саломея нарушила угнетенное молчание, господствовавшее в комнате:

– Значит, российцы поставили на пана Станислава Понятовского. А мы снова – как пешки. Никуда я не отпущу тебя, Фауст, даже если возжаждешь приключений.

Вырвич подхватился:

– А почему бы не воспользоваться возможностью посмотреть мир?

– Забыл, как пан Богинский посылал нас в полоцкие подземелья? С тайным приказом своему наемнику перебить нас по окончании дела? – сурово спросил Лёдник. – Нашел кому верить. Николай Репнин – царедворец, ради своих целей он не брезгует никакими средствами. Сколько наших магнатов перессорил между собой с такой же доверчивой улыбкой.

Профессор утомленно потер рукой лоб.

– История – сумасшедший, который нарезает круги по периметру своей камеры, не замечая, что ступает по собственным следам. Август Сильный тоже натравливал магнатов на магнатов. Литвинские войска упразднял, штандарты их ломал. Война началась между Короной и Княжеством, епископ Ян Хризостом Желуский писал, что «исчезли в Литве право, справедливость, стыд; все подлежит мечу, управляет сильнейший, порядок заменило дикое своеволие. Бояться нужно, чтобы за такое угнетение шляхты, хотя и не быстро, не наступила бы кара Божья.» И теперь, чувствую, что-то подобное созрело. Имел я недавно разговор с одним своим пациентом. Тот искренне меня предостерегал в ближайшее время не примыкать ни к каким политическим партиям. Будто бы этой осенью Чарторыйские с Фамилией готовят государственный переворот. Но в Петербурге на их планы смотрят искоса, хотят своими силами короля нам посадить. Вот и пошли интриги. Завтра отчитаю лекции, проведу сложную операцию, а в воскресенье отправимся с утра в Полоцк. А там видно будет.

Пока что виден был только портрет Аристотеля, три пустые чашки с синими кораблями на столе и перепуганное лицо Хвельки, что выглядывал из приоткрытых дверей.

Глава шестая

Страшная присяга Лёдника

Наверное, каждому случалось увидеть во сне что-то такое, чего он в жизни никогда не встречал, только слышал. А здесь – на тебе, будто бы не сон, а воспоминание.

Прантишу снилась пальма.

Такая, как на рисунке в книге по географии. С длинным мохнатым комлем, с пучком листьев наверху, похожих на папоротник.

Вокруг был ровненький песочек. Хоть сейчас могилу копай.

В соответствии с сонником, в который заглянул Прантиш, как только проснулся, – сонник был потрепанный, с вырванными страницами, и остался в этом доме еще от бывших хозяев, даже не претендуя на место рядом с многомудрыми солидными томами новых жителей на основательных полках, – пальма в сновидениях означала осуществление самых тайных желаний. Но осуществиться они могли, только если ты отдашься на волю судьбы, как отдается волнам пассажир затонувшего корабля, которому повезло уцепиться за доску.

За окном, однако, не пальма раскачивала желтой головой, а здешний молодой клен – возмущенно отбивался растопыренными ладонями от мокрых поцелуев приставучего осеннего дождя.

Клен виднелся нерезко через запотевшие стекла. Так и хотелось начертить на них пальцем магические формулы, запечатывающие покой и счастье в доме, не давая им испариться. В отличие от большинства горожан, которые, чтобы не терять тепло и экономить дрова, конопатили окна намертво, доктор Лёдник приказывал в своем доме все окна периодически распахивать для притока свежего воздуха, полезного здоровью. Но это же доктор, чудак и чародей.

Прежде чем увидеть пальму, Прантиш полночи ворочался и думал о Полонее Богинской. Догадывается ли она, что приятель ее брата, потенциального короля, на самом деле действует ему во вред? Прантиш мог бы ее предупредить – но не заслужила коварная красавица! Интересно, где она сейчас. И с кем.

После завтрака – быстрого и мерзко полезного – гречневая каша, отварная говядина, простокваша, – пани Саломея начала упаковывать вещи, подгоняя заспанного Хвельку. Ему сколько бы ни удалось поспать, всегда было мало, так бы и не вылезал из постели. Разве что подкрепиться. Хвелька оправдывал свою медлительность больной печенью, а Лёдник объяснял прирожденной ленью, коя возникает от преимущества в организме флегмы. Но разгонять флегму Хвелька был согласен только горелицей, а этого безжалостный доктор не допускал, – мол, напьешься здесь – похмеляться будешь у праотца Авраама, так как печень посадил конкретно на службе у щедрого на выпивку бывшего хозяина.

Во время лекции по логике Прантиш на последней скамье аудитории выиграл у Недолужного в кости три шелега, за которые теоретически можно было бы приобрести трех профессоров Лёдников... Но и одного казалось слишком, чтобы он облез неровно, как говорит Недолужный. Временами Вырвич вспоминал своего отца, пьяницу и буяна на весь повет, и думал, что вряд ли он одобрил бы сыновьи занятия. Отец бы сидел сейчас не на лекции, а среди шляхтичей за поминальным столом и спорил, кто более достоин быть воеводой виленским, пан Михал Богинский или пан Кароль Радзивилл, а после спора на словах схватился бы за саблю. К досаде горожан, стычки между шляхтой, съехавшейся в Вильню, делались все более частыми и кровавыми, соответственно количеству выпитого вина. Вот и сегодня студенты передавали друг другу, какая страшная произошла вчера баталия прямо на площади перед ратушей – десять вояк погибло, а раненых так втрое больше. Среди последних – несколько горожан, которым не повезло проходить рядом. Эх, вот где настоящая жизнь, а не в этих аудиториях!

А потом Прантиш представлял, как он, опьяненный дурманом боя, умирает на виленской мостовой. И ради чего, получается, он отдал жизнь, кого защищал, кому показал героический пример?

...Упакованные сундуки стояли посреди комнаты. Лёдник взвешивал в руках тяжелый томик, взятый из «лишней» стопки, прикидывая, может, все-таки хоть его еще втиснуть в котомку.

Вдруг в ворота со всей дури громыхнули. Это уже напоминало древнегреческую комедию, в которой пьяные гости никак не могут разойтись по домам, кружат и все равно возвращаются к усталому и объеденному хозяину.

– Не шляхетский дом, а какая-то придорожная корчма! – раздраженно верещал Хвелька. – Вот у его мости пана Малаховского.

Но в ворота загрохотали так, будто кто-то напоил медовухой целое стадо зубров, и теперь они исступленно разбегаются и лупят рогами в дерево. Хвелька тихо пискнул и побежал прятаться.

– Стой! А ну-ка к тому окну, фузею бери! – скомандовал трусу Прантиш, который давно готовился серьезно встретить очередных нападающих, и полез на чердак, к амбразуре. Лёдник также схватил пистолеты. Во дворе Пифагор, похоже, вцепился кому-то в голень – так как послышался крик боли и визг бедной собаки, которой перепало за верность. Это был плохой знак, означало, что незваные гости перебрались через забор. И правда, грохнуло на этот раз прямо в двери дома. Голоса сливались в угрожающий гул. В окнах мелькали тусклые силуэты, что по одному переваливались через каменную ограду, – неужели открыли то место, которым пользовался для таких же целей сам Вырвич?

– Стойте, ваши мости! – звонко выкрикнул Прантиш в амбразуру. – Остановите наезд, или, видит святой Франтасий, угощу пулями!

В доказательство своих слов Прантиш выстрелил. Что-что, а стрелять он наловчился лучше Лёдника, фехтовальщика несчастного. Пуля должна была попасть в верхнюю часть ворот – ее послали не убивать, а попугать. Голоса на улице зазвучали громче. Прантиш еще раз выстрелил, и гости шарахнулись назад. Ничего, не сотня, и даже не дюжина. Пощиплем перья сизоворонкам. Но одна фигура отделилась от толпы и взбежала на крыльцо.

– Открывай, доктор! Имею вести о пани Агалинской и ее сыне! Ты знаешь, кто я! Я войду один, слово чести! Мне нужно только поговорить. Открывай!

Голос был в такой степени ярости, когда звучит на пределе отчаянного крика. Побледневший Лёдник застыл на месте, потом крикнул Прантишу:

– Отведи в дальнюю комнату Саломею. Запри и стереги. Быстрее! Залфейка, поверь, так нужно! Прошу тебя, сиди тихо, не подслушивай и не пробуй вмешаться!

Пани Лёдник хотела возразить, но что-то в голосе мужа было такое, что спорить не приходилось, – таким голосом доктор разговаривал во время сложных операций. Однако Вырвич, как только проверил, что пани Саломея в безопасности, бегом вернулся назад. Лёдник успел уже отпереть дверь.

В помещение ввалился широкоплечий шляхтич лет тридцати с красивым надменным лицом: синие глаза излучали презрение, светлые усы с рыжинкой воинственно топорщились. Но самое устрашающее – на пане была одежда альбанца, а за каждым из банды стояло их грозное братство во главе со всемогущим Пане Коханку. У альбанцев был даже свой внутренний суд – иных они не признавали. И за предательство могли осудить кого-то из своих на смерть – и тот должен был покорно принять это и драться на дуэли по очереди с каждым, пока не осуществится приговор.

Альбанец смотрел на профессора Виленской академии, как на вредную козявку, которую можно только брезгливо раздавить. Правая рука сжимала саблю так, что косточки на руке побелели. Нужно было быть Лёдником, чтобы при этом сохранять внешнее спокойствие.

– Чем обязан визиту в свой скромный дом ясновельможного пана Гервасия Агалинского?

Прантиш вздрогнул: вот оно что, это младший брат Лёдниковского кредитора! Кто бы мог подумать, что у красномордого толстяка такой воинственный брат! Хотя, если присмотреться, можно заметить фамильное сходство: рыжеватые волосы, широкие нервные ноздри, светлые глаза, в которых легко загорается огонек бешенства, упрямый раздвоенный подбородок.

– Скажи, Бутрим, как бы ты обошелся с человеком, который подло опозорил и уничтожил самое дорогое, что ты имел? – голос гостя был устрашающе тихим. О-ёй, спрятали мельницу за кустом. Вырвич осторожненько оголил саблю.

– Не знаю, о чем вы, ваша мость, – промолвил Лёдник. – Вы говорили, что у вас есть сведения о пани Агалинской.

Пан с ненавистью процедил сквозь зубы:

– Конечно, есть. Нет ясной пани Гелены уже на этом свете. Два дня, как нету.

Лёдник прерывисто вздохнул, будто ему пережало горло, помолчал, перекрестился.

– Как случилось это страшное несчастье?

Агалинский оскалил зубы в подобии улыбки.

– И ты еще спрашиваешь, мерзавец? Это же ты убил ее! Узнаешь?

И сыпнул на пол из кармана несколько разноцветных пузырьков – в такие Лёдник обычно разливал свои микстуры. Пана даже трясло от презрения и ненависти. Профессор выдержал его взгляд.

– Я никогда бы не причинил вреда пани. Я передавал ей лекарства от болезни сердца. Могу присягнуть, что они безопасные, могу сам выпить все, что осталось.

– Не сомневаюсь, что это были хорошие лекарства! – Агалинский, мягко ступая в желтых сафьяновых сапогах, прошел вокруг Лёдника, пренебрежительно разбрасывая ногами пузырьки. Вырвич внимательно следил за каждым его движением, чтобы не пропустить направленный в профессора сабельный удар.

– Конечно, ты старался угодить своей пани. Такой красивой, такой доброй. Такой доверчивой. Ты убил ее, когда соблазнил!

Выкрикнув последние слова со всей силой гнева, Агалинский толкнул профессора в грудь так, что тот, не сделав и попытки защититься, отлетел к столу, на котором от столкновения все попадало. Лёдник удрученно молчал, опустив взгляд. Вырвич тоже растерялся – здесь дело чести, вмешиваться неуместно. Меж тем Агалинский снова приблизился к Лёднику, не вынимая саблю из ножен.

– Что ты сделал с ней, проклятый ведьмак? Чем опоил? – вдруг пан всхлипнул, голос его задрожал от настоящего горя. – Я же на нее молился! Когда мой пан брат женился, я был не старше этого парня, – Агалинский кивнул в сторону Прантиша. – Я смотрел на свояченицу, как на Мадонну, прости меня Боже! Какую борьбу я вел с собой, чтобы отогнать греховные мечты, чтобы даже в мыслях не оскорбить святое таинство брака собственного брата. И мне не в чем себя упрекнуть! И тут появляешься ты, холоп, мерзкий чернокнижник, и склоняешь ее, свою пани, к смертному греху! И теперь наш шляхетский род воспитывает твоего выродка! Который носит наше имя!

Агалинский еще раз толкнул Лёдника. Тот глухо проговорил:

– Я был бы счастлив сам воспитывать его и дать ему свое имя.

– Мерзвец! – губы Агалинского кривились от презрения, а глаза побелели от гнева. – Ты смеешь ставить себя рядом с Геленой Агалинской из Агареничей! Мало тебе было всего этого – так надо появиться сейчас, ввалиться в опозоренный тобою дом, возиться с ребенком, слать свои паршивые бутылочки! Неужели ты думал, что моему брату не расскажут об этом? Не знаю, почему он до сих пор ни о чем не догадался, бедняга – доверчивая натура, да еще все время страдал глазами, не по твоей ли милости почти ничего не видел, иначе давно бы и сам убедился, что в его гнездо подкинули чужого птенца. Когда мой пан брат узнал о позоре – он пошел к жене. И никто не осудит его за гнев. Потому что свершился Божий суд – ее сердце не выдержало справедливых упреков.

Прантиш представил, какими могли быть те «упреки» от гневливого толстяка Агалинского, пьяного как извозчик. Вспомнил светлые прядки, что выбивались из прически пани Гелены, будто легкий дымок. Ее плавные движения, горделивую шею, горький рот.

– Думаешь, это все, что ты наделал? – пан Гервасий цедил слова сквозь зубы. – Мой благородный брат, увидев смерть преступной своей жены, в отчаянии пошел сообщить мне, что произошло, и попал в большую драку у ратуши, где проявил достойное рода Агалинских геройство, но был коварно убит. Конец славной шляхетской семьи из-за безродного похотливого слуги!

Агалинский страшно захохотал, и Прантиш на всякий случай подвинулся ближе со своей саблей.

– Я готов расплатиться с паном, как он пожелает. – глухо промолвил профессор, опустив голову. – Только пусть из-за того ужаса, что произошел, не страдает ребенок. Мальчик ни в чем не виноват. Стоит ли кричать всем о его происхождении и пятнать память пани Агалинской и вашего брата?

– В этом я с тобой соглашусь, паршивец, – проговорил гость. – Позор моего брата должен остаться тайной. Но я, как опекун своих племянников, позабочусь, чтобы твой выродок впредь жил в месте, которое больше соответствует его происхождению.

Губы Лёдника задрожали, но голос был ровным.

– Можете сделать со мной все что угодно, только не вымещайте гнев на ребенке.

– Значит, ты соглашаешься, чтобы я убил тебя выбранным мной способом? – весело-ненавидяще переспросил пан Гервасий.

– Да, ваша мость, – холодно ответил профессор. – Как и когда вам удобно.

Тут Вырвич не выдержал.

– Ваша мость пан Агалинский, вы имеете право на сатисфакцию, и никто вам в этом не возражает, но пан Лёдник – шляхтич, и вы должны вызвать его на дуэль. Свои оскорбления шляхтичи смывают с помощью сабли!

Агалинский взглянул на Прантиша, как собака на отруби.

– А ты кто?

– Прантасий Вырвич из Подневодья, герба Гиппоцентавр! Потомок Палемона! – с вызовом ответил Прантиш. Гость вежливо поклонился.

– В более приятных обстоятельствах сказал бы, что рад познакомиться с паном. Но сейчас приятностей быть не может. Паршивец Балтромей должен ответить за свое страшное преступление. Драться с ним? – альбанец фыркнул. – Чтобы я скрестил дедовскую саблю с саблей в руках холопа, слуги моего брата? Ни за что! Но кроме его мучительной смерти, иной расплаты я не приму. А я еще жалел его в свое время! Перед братом заступался – ученый человек, нельзя его мучить. Ну почему мой брат не сгноил тебя на цепи в подвале! – гость со свистом втянул воздух сквозь зубы, пытаясь успокоиться. Прантиш не мог понять, почему пан Гервасий себя так сдерживает, – видно же, что в горячей воде купаный, да гнев сквозь уши выливается. Но у пана явно имелся какой-то план.

– Единственное, что ты, Балтромей, еще можешь сделать в своей поганой жизни, – решить судьбу младшего сына пани Гелены. На что ты готов ради того, чтобы эта судьба была приемлемой?

– На все! – твердо сказал Лёдник.

– Ну что же, тогда у меня есть для тебя задание. – пан Гервасий неспешно прошелся по комнате, потыкал носком сапога в сундук с книгами. – Съезжать собрались? Тогда меньше времени потратите на сборы. Завтра мы отправляемся за огненным мечом. И не делай вид, поганец, что чего-то не понимаешь и не знаешь. Приведешь меня к аглицкой пещере, найдем там что-то или нет, – я после возвращения навсегда забуду, что пан Александр Агалинский – не мой племянник, и позабочусь, чтобы никакие сплетни не портили ему жизнь. Он получит все, что должен получить наследник нашего славного рода. Даю слово. Я поеду с вами. И по дороге не пробуй от меня избавиться – если любишь сына. А ты должен присягнуть, что умрешь от моей руки, когда я посчитаю нужным.

– Шляхтичу не к лицу ремесло палача! Ваша мость должен вызвать пана Лёдника на дуэль! – в отчаянии кричал Прантиш, понимая, что его не услышат.

– Даю слово, клянусь перед Богом всемогущим и святыми угодниками отдать себя в руки вашей милости по первому требованию! – твердо вымолвил доктор и перекрестился.

Прантиш устало уселся на диван, чувствуя свою беспомощность. Конечно, Лёдник вел себя как единственно возможно для человека чести, но было во всем этом что-то очень неправильное. Искусственное. События напоминали пьесу Шекспира, современника доктора Ди, страстей и смертей было даже слишком. Но пан Агалинский приблизил свое лицо к лицу Лёдника, схватив того за ворот, и с жуткой улыбкой весомо и медленно проговорил:

– Ты думаешь, я дам тебе умереть легкой смертью? Ты – подлый холоп. И должен уйти как холоп. Я лично забью тебя плетью.

Лёдник не изменился в лице ни черточкой.

– Как будет угодно вашей милости.

На прощание пан Агалинский так наподдал ногою стопке книг, которые не поместились в сундук, что те разлетелись по комнате, будто хотели спрятаться.

Прантиш боялся глянуть на профессора, который в изнеможении уселся в кресло, а на его ссутуленных плечах будто лежала тяжесть небес. В конце концов, и на Прантише была вина – это же он вывернул деталь из Пандоры и тем лишил других возможности получить рисунок. А потом проговорился Богинской, что они с Лёдником сделались хранителями тайны.

– Ничего не говори Саломее. – хрипло промолвил привычную фразу Лёдник, медленно встал и, как слепой, двинулся в кабинет. Вырвич не решился его задерживать.

Когда доктор заперся в своем научном схроне и в своем горе, в доме установилась тишина, и она показалась Прантишу такой тяжелой, такой гнетущей, что он не выдержал и выбежал из профессорского дома, будто из проклятой пещеры, в которой только что обнаружилось логово дракона. Нужно было все спокойно обдумать. И пускай оконная ниша полуразрушенной стены старого замка – не лучшее укрытие от дождя и холода, но здесь были воля и уединение. Прантиш прислонился спиной к мокрым кирпичам и обхватил голову руками. Так, значит, всем нужно, чтобы профессор Лёдник поехал за каким-то изобретением древнего доктора. И российскому послу Репнину, и пану Каролю Радзивиллу, и князю Богинскому. Вопрос: откуда пан Кароль знает, что доктор почти раскрыл тайну Пандоры? Его посланцы выкрали Пандору, убедились, что она не работает. Значит, кто-то рассказал, что кукла перед этим все же нарисовала завещание аглицкого доктора. Ну не пан же Богинский проговорился Радзивиллам и не его сестра. А скорее всего, князь Николай Репнин провернул очередную дипломатическую операцию – нейтрализовать политические фигуры, поссорив их меж собою и подсунув вместо реальной и близкой фантастическую и недостижимую цель. Вырвич как наяву услышал голос генерала-фельдмаршала: «Советую вам подождать, мой пан, представьте только, как быстро и победно вы достигнете цели, если в ваших руках окажется всемогущее оружие! О вас сложат легенды! Все короли склонятся перед вами. Зачем же теперь тратить силы?»

А пока Радзивиллы и Богинские выжидают, можно укреплять своего кандидата на трон... А когда реликвия не достанется никому, опять же, можно втянуть претендентов в битву, намекнув, что соперник перехитрил, помешал... Еще бы киевского воеводу Потоцкого сюда приплел да коронного гетмана Броницкого, которые тоже на трон целятся. И не забыл заинтересовать оружием доктора Ди тех, кто ставит на сына Августа Саса. Пусть бы все вообще в Речи Посполитой подрались да перебили друг друга за тот дьявольский меч!

При любом раскладе доктор Лёдник (а заодно и его спутники) сделаются ненужными свидетелями.

Но ведь доктор и так должен погибнуть.

Правда, Прантиш как-то отодвинул мысль о его страшной присяге подальше – пан Гервасий трогать доктора не станет, пока тот не добудет артефакт. А до этого сомнительной вероятности события столько случится!

Прантишу вдруг стало жарко от неприятной догадки: если князь Репнин собирал сведения о Лёднике, конечно же, рассказал и о его визитах к пани Агалинской и маленькому Александру. Среди прислуги точно непристойные слухи ходили о пани и ведьмаке-лекаре. А донести эти слухи до пана Агалинского – если уж все ближние до сих пор побоялись – помогли со стороны, чтобы доктора прижать. Ни деньгами, ни страхом смерти его не согнуть, а чувство вины и ответственность за судьбу сына – самая лучшая цепь.

А дальше Прантишу стало еще более неловко. Потому что пришла в голову еще одна очень простая мысль: а что было бы, если б разъяренный пан Агалинский не погиб в случайной драке? А что, если не к брату он шел, не к властям сообщить о смерти жены, а перся разбираться с доктором, который наставил ему рога высотой с астрономическую башню? А доктор нужен для интриги живым и здоровым. А учинить заварушку среди пьяной шляхты да втянуть туда ошалелого от злобы и вина подслеповатого пана – соломину тяжелее переломить. В исходе судьба доктора и его сына в руках пана Гервасия. Который, правда, не очень похож сам на опытного интригана, – но ведь им же есть кому управлять. Он альбанец, а это значит, до конца предан Пану Коханку, а тот во всем теперь слушается хитроусого пана Богуша, напрасно пытаясь заменить им расстрелянного Володковича. А князь Репнин со всеми приятельствует, всем может тайно «помогать». И валите вы, дорогие литвины, искать в странах далеких оружие чудодейственное, что поспособствует вам перебить друг друга да наладить порядок в своей стране, а мы пока его и так наведем. На свой вкус.

Ветер сыпанул в лицо Вырвичу мокрые холодные капли, сбитые с кустов, на которых трепетали только отдельные узкие листочки, как желтые рыбешки. Погано быть маленькой рыбешкой, над которой кружат голодные щуки.

Но всегда есть шанс, что хищники перегрызутся между собою раньше, чем съедят рыбешку.

Прантиш зажмурил глаза: пахнуло ветром дальних странствий. А это наилучшее средство победить тоску и забыть обо всех проблемах!

В доме с зелеными ставнями Прантиша встретила встревоженная Саломея, ее огромные синие глаза покраснели от слез.

– Бутрим заперся в кабинете, не отзывается. А недавно письмо принесли.

Вырвич схватил конверт и подошел к свече, чтобы полуше рассмотреть. На печати красовался герб Агалинских, знакомый Прантишу еще по событиям трехлетней давности: именно такой герб, только забрызганный грязью, красовался на двери кареты, приостановившейся около беглого школяра Вырвича на дороге из Менска в Воложин. И пан из кареты предложил школяру купить у него за шелег ценную вещь, а этой вещью оказался мрачный алхимик, которого теперь нужно было как-то спасать из безупречно подстроенной ловушки.

Интересно, додумался ли мозговитый профессор до тех же выводов, к коим пришел студиозус, или так углубился в горе и чувство вины, что не способен на логические выкладки? Прантиш приник глазом к отверстию в двери профессорского кабинета. Доктор сидел за столом, уставившись в листок бумаги. Вырвич догадался, что это заветный листок с начертанным на нем детской рукой именем «Александр».

Прантиш для приличия постучал в дверь профессорского кабинета и громко рассказал о письме, подчеркнув, что прочитать нужно немедленно. В ответ – молчание.

– Ну, значит, я сам прочитаю, хорошо?

Молчание. Будем считать, что это согласие.

Содержание письма было простым и лаконичным. Доктору Балтромею Лёднику в следующий понедельник следовало отправиться в путь. Пан Гервасий Агалинский заедет за ним утром. Пани Саломея Лёдник должна остаться в Вильне и никуда не отлучаться. Прантиш понимал, им нужна была заложница, – чтобы доктор обязательно вернулся.

Короче, оставалось снова увидеть во сне пальму – потому что ничего иного, как отдаться на волю рока, не придумаешь.