Текст книги "Авантюры студиозуса Вырвича"

Автор книги: Людмила Рублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Ёханнес испытующе смотрел на однокурсника, тот удрученно молчал.

– Как далеко ты зашел со своим бывшим учителем, Бутрим? – тихо спросил пан Вайда.

– Далековато, Ёхан. Дальше, чем стоило, – так же тихо проговорил Балтромей.

– А мы тогда, когда он лекции у нас стал читать, его боялись. Чтобы, не дай Господь, не блеснуть умом, чтобы не затащил в свой кружок. Ходили слухи о его магических занятиях, на которых люди исчезают, а кто-то сходит с ума или начинает говорить не своим голосом. Я специально экзамены завалил, – задумчиво промолвил Вайда.

– А я вот блеснул. Из кожи лез, чтобы заметили, допустили к тайным знаниям. – с горькой усмешкой промолвил Лёдник.

– Ну, всем Бог судья, – стряхнул с себя грусть пан Вайда. – Пана Правитуса в свое время из Праги тоже едва не на копьях вынесли, наш городок для него – просто ссылка. Так или иначе – ближайшее время ты проведешь в моем доме, Бутрим! Места хватает – хватит и твоим спутникам. Заразы же никто не подцепил? Тебя осматривать не стану – сапожнику сапог не шьют.

– И мальчика, что там у шатра ждет, не стоит осматривать, – поспешно промолвил Лёдник. Ёханнес выглянул наружу, смерил взглядом щуплую суетливую фигуру пана Бжестовского, улыбнулся:

– Ты искушенного медика задумал обмануть, Бутрим? Хорошо, если даешь слово, что твой. мальчик не заражен, пусть паненка больше не нервничает. Раздеваться не заставлю. А то вон черевичками дырку в мостовой просверлит. Но обливание раствором принять придется и тебе, и ей.

– Можжевельник, ладан, спирт, чеснок? – принюхался Балтромей. – А почему не окуривание?

– Жидкость считаю более эффективной, чем дым.

– Ты прав, но для меня твой выбор фатален. – с мрачной иронией проговорил Лёдник.

– Почему? – удивился пан Вайда.

– Потому, что если бы ты травы жег, а не заваривал, я бы еще до ворот услышал запах и уж ни в коем случае не пустил бы своих сюда.

Врачи начали неинтересную лекарскую дискуссию. А Прантиш решил, что приключения в Дракощине и на проклятой мельнице – это еще первые снежинки в сравнении с метелью, которую обещает пребывание в Томашове.

Он не ошибся.

Дом доктора Вайды оказался действительно вместительным. Как оказалось, доктор после окончания университета выгодно женился на дочери томашовского войта. Поэтому заполучил двухэтажный каменный дом. Пани докторова была медлительная, белокожая и дородная, едва не вдвое больше мужа. Она ходила в дорогом платье с брабантскими кружевами, ее курносое, немного вытянутое лицо в окружении белейших оборок чепца было таким спокойным, что пани казалась надежным островом среди бурлящего океана. У колен пани сновали двое детишек – мальчик и девочка, третий, совсем маленький, спал на руках няньки, краснощекой матроны, которая также излучала спокойствие и уверенность. Стол ломился от колбас и блинов.

– Так и живем, – удовлетворенно обвел рукою идиллическую картину пан Вайда.

– А как твои исследования составляющих крови? – спросил Лёдник. – У тебя были интересные идеи.

Вайда махнул рукой.

– Все что мне нужно знать, рассказали в университете. Это ты в академии можешь витать себе в эмпиреях, искать философский камень, потрошить трупы. А здесь нужно лечить людей, да так, чтобы одобрил святой костел и не заподозрили в святотатстве. Не высовываться. Не выделяться. И когда священник утверждает, что грешное тело свое честный христианин дает мыть дважды в жизни – при рождении и когда умрет, мое дело скромно молчать.

– Подожди, – удивился Лёдник. – Отец Габриэлюс сам же эксперименты любил. И утверждал, что от древних римлян обязательно нужно перенять обычай ежедневно мыться.

Пан Вайда только хмыкнул.

– Сам знаешь – громче всех кричит «держи вора!» вор, и приор монастыря святого Фомы просто охотится на инакомыслящих, святотатцев, ведьмаков, чернокнижников.

– Разве он прекратил свои опыты? – настороженно спросил Лёдник, цепляя двузубой вилкой колбаску.

– Такие не останавливаются, – хмыкнул пан Ёханнес. – Но о его настоящих занятиях догадываемся я, ты, ну еще несколько человек, которые целиком зависят от епископа и епископских приспешников. Здесь – его владения. И его порядки. И могучие покровители по всему свету. Десять лет держит людей в страхе. Повсюду его уши и глаза. Кто начнет говорить плохо об отце Габриэлюсе – может вдруг исчезнуть или умереть от внезапной болезни. А случается, епископ поднимет умирающего с постели одним взглядом. Сам король у него гороскопы заказывает. Так что эпидемия ему – только укрепление власти. А я – маленький человек. Могу кровь пустить, клизму поставить. Что я против чумы?

– Подожди, а помнишь, мы пробовали придумать от нее лекарства? – воскликнул Лёдник. – Даже сам пан Правитус подсказывал – взять пепел короткого ребра и лимфатического подмышечного узла умершего от чумы.

– Еще раз говорю – в Томашове все в соответствии с дедовскими обычаями, – твердо промолвил Ёханнес. – Как сто, двести, триста лет назад. Нам здесь что война в Америке, что interregnum в Короне. Вот поветрие – близко. Сейчас начнется очередная истерия на тему «Искупайте грехи, ибо скоро конец света». Пойдут по улицам флагеллянты, высекут себя во славу Господню, аж брызги кровавые полетят на стены. Кто-то во имя святого Фомы пожертвует костелу все имущество и станет нищенствовать, на улице Золотарей или Рыбников словят пару ведьмарок и поведут топить в пруду. Потом разгромят лавки евреев. Их обвинят в эпидемии и начнут убивать. После евреев возьмутся за нищих – мол, они отравили воду в колодцах. Потом настанет пора крыс и мышей – а может, какой-нибудь козы, в которую вселился дьявол. Надеюсь, до лекарей очередь не дойдет. Город маленький, нас здесь всего четверо, если считать цирюльника-зубодера. А потом эпидемия закончится, конечно, благодаря молитвам владыки Габриэлюса.

– А мы должны здесь сидеть и это все наблюдать? – возмутился Прантиш, у которого семейное счастье томашовского доктора почему-то вызвало чувство, как выпитая без особого желания, по принуждению няньки кружка кипяченого молока с пенкой.

Пан Агалинский шумно поставил на стол пустой кувшин, в котором только что пенилось неплохое темное пиво.

– Неужто имя его мости, ясновельможного пана Радзивилла здесь ничего не значит? Я выполняю его поручение!

Богинская скривилась, а пан Вайда вежливо поклонился.

– Если бы его мость князь Радзивилл сделал одолжение сюда заглянуть, его бы, конечно, встретили по-королевски. Но здесь не владения пана, к тому же поветрие не разбирает титулов. Смерти боятся больше, чем князей человеческих. Боюсь, что вас, пан Агалинский, епископ даже не примет. Да он пальцем шевельнет – и вас отправят в подвалы, как охальников. Так что, Бутрим, хоть знаю, что ты – православной веры, завтра отправимся на литургию в костел. Я вон, лютеранин, хожу как миленький и о своей вере молчу, как гроб. Пересидите тихонько на последних скамьях. А мне оправдываться проще будет: призрел добрых христиан.

Лёдник совсем помрачнел, посматривая на маленького сынка Вайды, который увлеченно пускал деревянную лошадку скакать по подлокотникам кресла. Ясно – вспомнил малыша Алесика.

– Неужто нет никакого способа выбраться из города?

– У нас есть деньги, пан Вайда, – звонким голосом вмешалась Богинская, уже в новеньком камзольчике и паричке, приобретенных у местных продавцов, вымытая и выспавшаяся. – Даже во время осады можно найти сговорчивых стражников. Подземные ходы. Тайные двери. Возможно, перстень с изумрудом немного приблизит наш отъезд?

И повертела в пальцах драгоценность, за которую можно было приобрести несколько лошадей с каретой в придачу. Свет заиграл на гранях русалочьего камня. Даже пани Вайда заинтересованно всмотрелась.

– Заверяю вашу мость, никто в городе не пойдет против воли владыки Габриэлюса. Ибо уверены, что он владеет нездешней силой. Что он и демонстрировал не раз. А страх перед мором вообще изгонит из сердец милосердие, – твердо промолвил пан Ёханнес и обратился по-немецки к жене: – Сердечко мое, Гретхен, уложи детей спать!

Пани докторова неспешно поднялась, искоса глянула последний раз на изумруд в пальцах пана Полония и ушла вместе с детишками и нянькой.

– Единственное, что может вам помочь. Знаете, в маленьких местечках, в глухих деревнях есть много такого, что жители считают священным обычаем и сохраняют веками, в то время как человеку пришлому это кажется дикарством, – голос доктора Вайды звучал как-то неуверенно.

– О каком обычае ты хочешь нам рассказать, Ёханнес? Говори, не бойся. Меня трудно чем-то удивить, – подбодрил Лёдник. – Если это поможет нам отсюда выбраться, я готов на самый дикий обряд. Что там нужно – ожениться с соляным столбом, провести ночь на могиле проклятого князя, сбить стрелою череп с башни?

– Обняться со святым Фомой, – криво усмехаясь, промолвил Ёханнес. – Тебе это не понравится, Бутрим.

Из того, что рассказал томашовский доктор, ничего хорошего действительно не вырисовывалось. Объятия святого Фомы помогали в приобретении стигматов. Иногда у особо верующих, святых угодников сами собой возникали раны, как у Господа. В Томашове их получали с помощью особого приспособления. Обычай возник еще с основания монастыря святого Фомы и соответственного монашеского ордена. Приор в нем был фанатичный. Каждый монах, вступающий в орден, должен был пройти жестокое испытание. Потом это стало наказанием. Потом – особенным духовным подвигом, осуществив который, можно просить настоятеля храма о милости – и тот обязан удовлетворить просьбу. Нельзя желать денег, ничего, что обогатит или нанесет кому-то вред. Но таким образом несколько раз возвращали себе свободу приговоренные к заключению или те, кому угрожала долговая яма, иногда доказывали свою невиновность подозреваемые в ведьмарстве и кощунстве. Причем воспользоваться традицией могли люди разной веры.

– При мне на объятия святого Фомы решались трижды, – рассказывал пан Вайда. – Один сразу не выдержал, его с позором погнали из храма, еще и плетей дали. Двое достоялись. Но зрелище неприятное. Думаю, случаев было бы намного больше – сколько людей доведено до такого отчаяния, что еще одна рана на теле им не страшна. Но к реликварию святого Фомы допускают далеко не всех и не всегда. Нужно, чтобы просящий был способен прочитать покаянный канон. Причем двадцать раз подряд. Главная опасность испытания – можно, пока все дочитаешь, изойти кровью. В это воскресенье реликварий откроют. Значит, завтра один из вас сможет к нему взойти. Ну и попросить потом, чтобы вас выпустили из города. Будет считаться, что на вас благодать, святая защита. Что вы очистились от всех грехов и болезнь к вам не пристанет. И мне хорошо, что в моем доме не еретики жили.

– Да мне испытание телесной мощи пройти – как соломину сломать! – сразу заявил пан Гервасий. – Я – воин! Не сосчитать, сколько раз ранен!

– Вырвичи из Подневодья ничего не боятся! – заносчиво заявил Прантиш. – Да меня на кусочки резать будут – не поморщусь!

– Вы, ваша мость пан Вырвич, слишком молоды для испытания, которое должны брать на себя взрослые мужчины с давно выросшими усами! – пан Гервасий важно подкрутил рыжий ус. Прантиш почувствовал, что кровь бросилась в лицо. Да, усики у Вырвича еще не свисают над губой, но он никому не позволит над этим насмехаться! Рука сама нащупала саблю. Пан Гервасий тоже оживился в предчувствии драки.

– Попрошу панов не ломиться в двери, когда дом еще не построен, – холодно промолвил Лёдник и поднялся, строгий, выпрямившийся, спокойный, как смертельно опасное оружие. – Пошли, Ёханнес, покажешь мне, что за объятия святого Фомы. Нужно прикинуть, как выйти из этой глупости с наименьшими потерями.

– Тихо. – побледнел пан Вайда. – Не нужно произносить такие слова о святых вещах!

– Только не говори, Бутрим, что снова возьмешься сам! – возмутился Прантиш. Лёдник только приподнял брови.

– Во-первых, я самый старший, во-вторых, самый грешный. В-третьих, самый безродный. И согласитесь, пан Агалинский, – с кривой улыбкой обратился профессор к пану Гервасию, который готовился что-то сказать вопреки, – меня наименее жалко, не так ли?

Вырвич начал в соответствии со всеми правилами логики опровергать своего учителя. А панна Богинская скромно молчала, справедливо считая, что не должна ввязываться в такие брутальные и неизящные мужские дела.

Воскресенье началось с дождя и стрельбы из пушек. Пошли слухи, что в городе уже кто-то заболел, и люди перешептывались, нарушая святую тишину храма.

– Руки покалечишь и как дальше будешь работать? – в сотый раз сказал Прантиш. Лёдник посмотрел на свои ладони.

– Руки жаль, – спокойно согласился он. – Но постараюсь все правильно рассчитать, чтобы особенно не повредить. Не впервой. Помнишь слуцкие подземелья? Там куда как хуже было. Заживет. Мазь взял?

– Взял. – напряженно ответил Прантиш, которому было не по себе. Неудивительно: паства Томашова выглядела совсем не так, как в Дракощине, Вильне или Менске. Все в сером, черном или коричневом. Ни париков, ни фижм. Нет благородного шляхетского обычая оголять саблю во время чтения Священного Писания. У женщин платья застегиваются под горло, строгие чепцы – ни одного локона не увидишь. Вон и пани Вайда нарядилась именно так, стоит, кротко опустив глаза, как будто и не надевала никогда модное платье с декольте. Не дай Господь, кто-то узнает, что здесь присутствует девица в мужском костюме.

Парфюмом здешние жители тоже не пользовались, видимо, считая это грехом, особенно во время строгого поста во время эпидемии. Немытые тела воняли так, что делалось тошно. Прантиш привык еще в Подневодье посещать баню по крайней мере раз в месяц. При коллегиуме тоже была баня. Ну а Лёдник вообще считал, что по примеру древних греков да латинян мудрый человек должен мыться ежедневно, хоть это, по мнению святош, было страшным богохульством. Так можно смыть с себя всю святую воду, что попала на кожу во время крещения! Достаточно менять рубаху и употреблять парфюм. Ничего, что одну из дочерей французского короля заели вши, другой король умер от чесотки, а третий потерял сознание, когда под его окнами проехала карета и разворошила миазмы от накопившихся отбросов.

В Томашове бани, наверное, тоже теперь считались грехом. Так же, как и здоровые белые зубы. Зато глаза прихожан фанатично горели. Это были взгляды людей, видевших чудо спасения и ужас смерти.

Особенно эта неряшливость чувствовалась на фоне чудесного храма, чьи величественные арки сходились так высоко, что казались темным небом. В островерхих окнах сияли витражи тонкой работы, а над алтарем, в круглом огромном окне-розе летел среди лучей, звезд, ангелов белый голубь – Дух Святой. На алтаре, на стенах потемневшие от времени деревянные скульптуры с вытянутыми пропорциями казались грозными тенями того света.

Вдруг все, как будто кто-то взмахнул над головами лезвием гигантской косы, упали на колени. Собор был такой громадный, что Прантиш не мог толком рассмотреть таинственного приора – а это приветствовали именно его. Зато голос был слышен отлично – благодаря отменной акустике. Голос зачаровывал, владычествовал, ему хотелось подчиняться.

В начале литургии процессия мистрантов подошла к каменному возвышению с распятием, окруженному внушительной позолоченной цепью. Цепь торжественно опустили, затем сняли тяжелый, вышитый золотом покров с мраморного столбика под распятием – в столбик был встроен серебряный кружок, реликварий с останками святого апостола Фомы.

– Давай, Бутрим! – напряженно прошептал пан Вайда. Лёдник стремительно раздвинул верующих, поднялся по ступенькам на возвышение, опустился на колени, положил ладони по обе стороны столбика с реликварием в сделанные в полу углубления по форме рук и с силой оперся. Каменные плитки подались вниз, и ладони мгновенно пронзили острые штыри, похожие на наконечники копий. Пан Вайда объяснял, что если ослабить нажим, копья сразу же спрячутся, по этому можно следить, насколько искренне раскаивается тот, кто молится.

– Pater noster... – зазвучал низкий голос Лёдника, которому полагалось отчитать двадцать покаянных канонов. Люди возбужденно зашептались, окружили возвышение. Кто-то побежал вперед, видимо, сообщить настоятелю, что сегодня один из братьев решился на духовный подвиг. Прантиш стоял рядом и тоскливо наблюдал, как каменные углубления наполняются кровью. Доктор твердо опирался на пробитые руки, острия не прятались в камни, голос его звучал ровно, будто на лекции. Любопытные пробовали заглянуть чужаку в лицо, завешенное черными прядями волос, видимо, чтобы увидать отражение страдания. Шепотом придумывали на ходу, какие страшные грехи искупает пришелец, кто он такой. Кто-то умудрился намочить свой палец в крови, что натекла из пробитой руки жертвенника, – видимо, согласно местной традиции, она считалась целебной, так же, как кровь одержимых флагелянтов, которые целыми хороводами ходили и хлестали себя во имя Господа на площадях. Вот какая-то женщина уже и платочек в той крови намочила.

Пан Гервасий Агалинский явно не видел ничего особенного в том, что происходит, – не на кол же холопа посадили, не за ребро на крюк повесили. Панна Богинская также не переживала, сидела на скамье да с самым набожным видом шептала под нос молитвы, разве что время от времени брезгливо косилась на коленопреклоненного Лёдника. Мало ли по ее приказу пускали кровь плетьми нерадивым слугам.

И Прантиш явственно понял, что и его жизнь, и Лёдника для тех, кто с детства ел на золоте и вытирал ноги о спины ближних, значит не больше, чем обычные бытовые предметы. Пока нужны – хорошо, сломаются – приобретем новые. Доктор может сколько угодно спасать, закрывать, поддерживать, расплачиваться собственной кровью – в этом будет его заслуги не больше, чем у ложки, что помогает шоколадному крему попасть в панский ротик. Теперь Вырвичу больше не казался бессмысленным старый закон, который позволял пану греть ноги, если озябнут во время охоты, в разрезанном чреве слуги.

– Все мы, как святой Фома, сомневаемся, не впускаем веру в свое сердце, пока не потрогаем раны Христовы. Поэтому нужно бороться с собственным неверием собственными ранами! – заговорил священник, наверное, в связи с тем, что происходило у реликвария святого Фомы.

Хор был выше всех похвал, казалось, это ангелы выпевают светлые слова во славу Господню. Но служба затягивалась. Ясно, люди не разойдутся, пока не окончится зрелище. Струйка крови чрезвычайно медленно потекла по возвышению, первая капля стекла через край, под ноги прихожанам. Голос Лёдника звучал все более глухо, он несколько раз мотнул головой, видимо, чтобы стряхнуть капли пота.

– Слушай, пан Вырвич, а он не умрет? – встревожился, наконец, пан Гервасий. Ну как же, забеспокоился, дошло, что без доктора сам ничего не добудет за морем. Прантиш нервно пожал плечами. Вдруг благородная панна Богинская, пригожий такой, наивный отрок, подскочила к возвышению, выхватила платок и быстренько вытерла виленскому профессору лицо. Какая-то женщина тут же объяснила действия юнца практически: пот христианина, отбывающего страдания святого Фомы, целебен еще более, чем кровь, и от чумы точно оградит, и полезла было со своим платком к профессору – но испугалась его угрожающего взгляда, закрестилась и удовлетворилась тем, что вымочила тряпку в крови, которой было предостаточно.

Прантиш бдительно наблюдал – чтобы не промедлить и не допустить того, что Лёдник упадет. И с досадой понимал – глаза у людей вокруг горят тем же самым азартом, как у публики в Дракощине, которая жаждала посмотреть на дракона.

Что-то было в этом особенно мерзкое. Святые старцы не напрасно утверждали, что молитвенные подвиги нужно осуществлять келейно и не хвастать ими. А здесь. Балаган какой-то! Как те покаяния с бичеванием, что устраивал Радзивилл Пане Коханку в виленских храмах.

Час, второй. Литургия давно окончилась. Люди, у которых нашлись неотложные дела, разошлись по домам. Поветрие поветрием, а есть, пить да удовлетворять иные надобности грешного тела необходимо. Но зевак хватало. Тем более, многие уходили и возвращались, чтобы досмотреть представление. Свалится или не свалится, выдержит или нет, что попросит, когда достоится?

Кто-то вслух считал количество отчитанных грешником молитв.

Три часа. Четыре.

Последние молитвы Лёдник прочитал, низко опустив голову, совсем глухо.

Одобрительный шум разнесся по собору. Профессор шевельнулся, штыри, что пронзали его ладони, сразу спрятались. Прантиш устремился поддержать Лёдника, но тот не дался, аккуратно стряхнул с рук кровь и пошел, хоть и медленно, к алтарю, где его уже ждал предупрежденный настоятель. Теперь Прантиш смог рассмотреть эту таинственную личность: седые, коротко стриженые волосы, властное, все еще красивое лицо, резкие морщины от уголков прямого носа к узким губам, упрямый подбородок. А глаза – темные, ироничные, пронзительные. В Лёдника они вглядывались как-то особенно.

Бутрим преклонил колени перед настоятелем:

– Ваша экселенция, во имя молитв святого Фомы, прошу, чтобы вы разрешили мне и моим друзьям выехать из города и продолжить дальше свой путь.

Приор улыбнулся, взмахом руки отослал подальше любопытных и склонился над просителем.

– Господь всегда слышит молитвы тех, кто искренне раскаивается. Вот он и привел тебя ко мне, Балтромеус. Ты же понимаешь, дорогой мой, что на самом деле очутился здесь не ради этой твоей просьбы, а потому, что хотел вернуться ко мне. Разве не так?

Голос приора звучал мягко и так убедительно, что возражать было невозможно. Но Лёдник глухо повторил:

– Прошу позволить нам выехать из города, ваша экселенция.

– Покажи мне свои руки, Балтромеус, – попросил приор. Лёдник неохотно протянул окровавленные ладони. Отец Габриэлюс взял их в свои руки, склонился над ними, будто молча помолился, – Прантиш всем существом почувствовал какую-то нездешнюю силу, от которой во рту остался привкус меди и на коже поднялись волоски, будто кто-то провел по ней перышком. Приор выпрямился, утомленный, словно долго и тяжело работал, на губах играла победная улыбка. Лёдник покрутил ладонями перед глазами: раны затянулись, точно бы прошло несколько лет, остались только розовые сморщенные рубцы. Сжал пальцы, разжал. Вырвича едва не стошнило от мистического ужаса. Где-то за спиной взвизгнула Полонея. Ее визг утонул в восхищенных криках. Теперь было понятно, почему весь город слушается настоятеля. Неужели он действительно святой?..

– Что скажешь, Балтромеус? – с ласковой улыбкой спросил настоятель. Лёдник посмотрел на свою ладонь и спокойно ответил:

– Впечатляет.

– Ты тоже так можешь, – отец Габриэлюс говорил доверчиво и одновременно властно. – Ты напрасно испугался своей силы, ушел в самом начале, так сказать, из прихожей, которая показалась тебе замусоренной. Стоило пройти дальше, ты попал бы в роскошные покои. Ты даже не представляешь, от чего отказался.

Лёдник, бледный как призрак, слушал, упрямо сжав губы и не поднимал глаз. Приор положил ему руку на плечо:

– Ну, хорошо, пойдем, Балтромеус. Ты потерял много крови, я дам тебе лекарства.

Бутрим, все так же опустив глаза, покорно встал и двинулся за приором. Даже не оглянулся на своих спутников.

Люди расходились, возвышенно-потрясенные. Ошеломленный Прантиш подавленно сжимал в кармане ненужную банку с целительной мазью, приготовленную профессором.

Когда они проходили около возвышения с распятием, снова обнесенного цепью, Прантиш заметил, что последние капли крови уже стерты с камня любителями реликвий.

От любопытных, что цеплялись с расспросами, удалось спрятаться только в доме пана Вайды. Пан Гервасий наконец дал волю потрясению и начал выспрашивать томашовского доктора, что тот думает о чуде исцеления, свидетелями которого они стали в соборе. Но пан Вайда только отмахивался и ссылался на волю Божью. Но Прантиш видел, что в святость отца Габриэлюса пан Вайда особенно не верит.

Что же это тогда, колдовство? И почему приор говорил Лёднику, что тот может так же?

Зато пан Вайда заверил гостей, что путь из города для них открыт. Панна Полонея сразу же начала собираться, складывать накупленное, а чего не хватало – просить у пани Вайды.

А Вырвич заметил, что платок, которым вытирала лицо Лёднику, панна брезгливо выбросила через окно.

Лёдник вернулся поздно. Нормальные люди, это значит фрау Вайда, дети, прислуга – уже спали. Вырвич бросился с расспросами.

Но доктор даже головы не повернул, молча зашел в отведенную ему комнату, упал спиною на кровать, положив вылеченные руки под голову, и сосредоточенно вперился в потолок.

Потолок был как потолок – дубовые балки, прикопченные свечами. Но ясно, что Лёдник видел совсем не этот неинтересный материальный предмет. Его темный взгляд был такой отсутствующий, что делалось страшно.

– Бутрим, завтра отправляемся!

– Я остаюсь.

Доктор вымолвил это очень буднично.

– Послушай, мы и так время потеряли. И пока есть возможность.

– Я никуда не еду, – доктор перевел взгляд на Прантиша. И Вырвич испугался. Такого Лёдника он еще не видел. Точнее, таким он время от времени проявлялся – когда устраивались опасные опыты или диспуты. Полоцкий Фауст.

– Отправляйтесь без меня. Вас выпустят. Вот разрешение от настоятеля.

Балтромей достал из кармана бумагу, бросил Прантишу. В свете свечей худое лицо бывшего алхимика казалось зловещим.

– Бутрим, что он с тобой сделал? – почти закричал Прантиш. – Чем пригрозил? Расскажи, что-нибудь придумаем!

Лёдник снова уставился в потолок.

– Он дал мне возможность выбора. Я могу уехать с вами, если захочу. Только я понял, что все это время хотел иного. Если бы вы только знали, что показал мне сегодня владыка Габриэлюс! Какие открытия, какие возможности для невзнузданного ума! Это просто невероятно! Оружие доктора Ди. – профессор презрительно фыркнул. – Устарелое! Ди был мастером, но не самых высоких степеней. О самых сведущих никто не слышит и не знает. Подобное оружие в тайных лабораториях они давно, наверно, умеют делать, и гораздо более совершенное.

В голосе Лёдника звучали восхищение и настоящая страсть. Прантиш испугался.

– Бутрим, ты же столько раз говорил, что есть знания опасные, что сам едва не загубил душу. Вспомни, как ты каялся! Снова хочешь обрушиться во тьму?

– Может быть, стоит рискнуть и пройти сквозь тьму, чтобы добыть свет? – отсутствующе проговорил Лёдник.

– Ты же православный!

– Отец Габриэлюс никогда не требовал от меня сменить вероисповедание. Главное – искренняя вера в Господа.

– Ничего себе! – возмутился Прантиш. – Не знаю, какими фокусами задурил тебе голову приор, но почему же он, такой прогрессивный и терпимый, охотится здесь на ведьмаков да развел в городе такую грязищу?

– Все в свое время изменится.

Прантиш, Полонея и пан Агалинский стояли перед кроватью, на которой валялся отрешенный доктор, в полной растерянности.

– Пан Лёдник, пусть ваша мость вспомнит о своей красавице жене. Неужели пан не желает больше увидеть ее? – милым голоском проговорила Полонея. Доктор немного помолчал, потом ответил так же безразлично:

– Возможно, ей будет лучше без такого мужа, как я.

Вырвич не верил своим ушам.

– Как ты можешь предать Саломею? Она же тебя любит!

– А что насчет судьбы одного маленького мальчика? Насчет слова чести? – угрожающе спросил пан Агалинский. Доктор медленно сел на кровати, направил на пана Гервасия холодный взгляд:

– Таким, как я, не нужно иметь никаких привязанностей и обязательств. Это мешает.

И встал, ледяной, безразличный, нездешний.

– Кстати, когда я возвращусь в братство, куда меня однажды приняли и где я прошел по дороге знаний так мало, я сам смогу решать чужие судьбы. Вообще, вскоре наступит время, когда миром будут руководить не уродливые побеги монархических династий, а ученые и философы.

– Ах ты, холоп поганый! – пан Агалинский схватился за саблю, но вдруг осознал, что не может вытащить ее из ножен. Он дергал свое верное оружие и обливался потом под пристальным и тяжелым взглядом Лёдника.

– Я был вынужден унизиться перед вашим братом только потому, пан Агалинский, что был неучем и отказался пользоваться своими определенными способностями. Это было не мое бессилие, а мой выбор, – ровным голосом проговорил доктор.

– Бутрим, хватит! – в ужасе закричал Прантиш. – Остановись! Подумай о Саломее! Об Алесике! Обо мне, наконец!

– Я и думаю, – глухо промолвил Лёдник, сделав шаг к дверям. Вам всем лучше быть от меня подальше.

– Я никуда тебя не пущу! Сейчас же – на коней и прочь из проклятого города! – Прантиш попробовал схватить Лёдника за рукав, но под взглядом учителя не смог сделать и шагу. Воздух будто уплотнился, сжало горло. Кажется, это почувствовал не только один студиозус, потому что панна Полонея снова завизжала.

Теперь Вырвич ясно видел страшное сходство взглядов Лёдника и приора монастыря святого Фомы.

– Прощайте.

Лёдник резко развернулся и вышел. Сразу вернулась свобода движений. Но настроение было самое отчаянное.

Они сидели за столом, по местному обычаю пили чай с молоком, и казалось, даже часы на стене не тикают, а вскрикивают.

– Я так и знал, что он – колдун! И как мы теперь без доктора найдем пещеру, панове? – уныло спрашивал пан Гервасий.

– Что же, я буду за него! – вздохнул Прантиш. – Все расчеты он оставил, в основном я в его исследования посвящен.

– Если вы поможете в поисках, вы получите большую награду, пан Вырвич! – сразу поддержала героический порыв студиозуса панна Богинская. – Вас ждет блестящее будущее!

– На острие сабли Германа Ватмана, ваша мость? – язвительно спросил Прантиш.

– Пан Кароль Радзивилл сделает вас мечником! – со своей стороны добавил пан Гервасий. – И вы, пан Бжестовский, если поможете, тоже попадете в число альбанцев! Из вас вырастет настоящий мужчина!

Полонея, несмотря на трагизм положения, не преминула понасмешничать.

– Такой же мужчина, как вы, пан Гервасий?

– А то! Я сам займусь вашим воспитанием, ваша мость!

Теперь уже и Прантиш едва не захохотал.

– Не знаю, какие ваши дальнейшие планы, милостивые панове, и знать не хочу, но лучшее, что вы сделаете себе и мне, если на рассвете отсюда уедете, – нервно промолвил пан Вайда, который сидел, сцепив руки и не притрагиваясь к своей кружке. – Не то чтобы я выгоняю вас, но. Я люблю тихую жизнь. Привык, знаете, к своему маленькому счастью. Я сказал вам, что мы боялись во время учебы пана Габриэлюса Правитуса. Но однажды мы начали так же побаиваться своего однокурсника Балтромея Лёдника. И я очень уважал его за то, что он смог порвать с паном Правитусом и теми, кто за ним стоит. Ибо считалось, что от них уйти невозможно. Но, видимо, так и есть.

В дорогу отправились, как советовал томашовский доктор, на рассвете, еще в темноте и тишине. Но стоило выехать за ворота дома – их остановили. Все произошло быстро и умело. И Прантиш понял, что из города они не выедут никогда – просто исчезнут, и Лёдник, возможно, никогда не узнает об их судьбе. Да и станет ли узнавать?