Текст книги "Авантюры студиозуса Вырвича"

Автор книги: Людмила Рублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Речь у панны Богинской была вежливой и надменной, как холодное зеркало, и почему-то каждое слово звучало как приказ, которого нельзя ослушаться. Но Вырвич вдруг почувствовал не покорность, а отчаянное веселье, кое в тяжелые моменты всегда приходило ему на помощь и было причиной всегдашних проказ. Лёдник ворчал, что это следствие перевеса в организме огненной и водяной стихий одновременно: у молокососа временами пар из ушей.

Конечно, паненка, что сидела перед Прантишем на особой скамье, обтянутой сафьяном, была упакована, как золотая луковица, но ведь под всеми этими оболочками из пудры, кружев да бархата у нее находилось то же самое, что и у Агнешки Пузыни с улицы Шкельной. Вырвич ловко подскочил, поцеловал паненке ручку – от такой смелости в ее голубых глазах даже появилась растерянность, стал рядом, куртуазно склонившись:

– Ваша мость не должна сомневаться, что мое сердце давно принадлежит ей, и на любой вопрос из этих волшебных уст я постараюсь сейчас же найти ответ.

Дело было не в словах, а в том, что Прантиш говорил, будто ворковал, с той долей загадочности и нежности, которая заставляла виленских мещаночек краснеть и отдавать русому студиозусу свои сердца. Полонея отвела глаза – Вырвич понял, что ей не нравится эдакое вольное обхождение, но ничего, потерпит – сама пригласила, сама напустила на себя важность.

– Я хочу спросить пана об одной вещи. О подарке его мости князя Михала Казимира Рыбоньки доктору.

Прантиша как холодной водой окатило, и будто колокольчик зазвенел где-то в голове, предупреждая об опасности.

– О каком именно подарке хочет спросить ясная панна? – не меняя куртуазного тона, уточнил студиозус. – Его мость великий гетман был милостив к нам и одаривал щедро.

Полонея снова отвела взгляд.

– Так, одна безделица. Механическая кукла, умеющая рисовать. Понимаете, мой брат в своем Слонимском дворце собирает коллекцию таких кукол – у него есть арап, бьющий в барабан, лев, который рычит, ходит, вращает глазами. Искусственных птиц целая дюжина. И очень хотел бы присоединить ту куклу-рисовальщицу. Естественно, пану Лёднику будет выплачено щедрое вознаграждение.

Прантиш снова поднес к губам ручку панны, пользуясь тем, что не оттолкнет же она его, пока не домоглась ответа.

– А почему наияснейший пан Богинский не узнает об этом у самого пана Балтромея Лёдника?

Голубые глаза от резонного вопроса на мгновение стали растерянными, потом в них блеснул гнев, но паненка смогла снова изобразить вежливое спокойствие:

– Пан брат сейчас занят, он поручил это мелкое дело мне. А мне, может быть, приятней поговорить с паном Вырвичем, чем с доктором, его бывшим слугой. Лёдник по-прежнему такой мрачный? Где он держит куклу? Не раскрутил еще на винтики?

И тогда Прантиш, так же нависая над паненкой и целуя то одну ее ручку, то другую, с удовольствием сообщил, что кукла была – да сплыла. Украли куклу воры.

Богинская от потрясения даже вскочила, довольно грубо вырвав свою ручку из рук Прантиша.

– Как это украли? Кто?

Вырвич с удивлением заметил, что паненка заметно подросла. Стала почти одного с ним роста. А на ее куафюру так вообще надо смотреть задрав голову. И сразу же осадил себя: тьфу, дурень, какое там подросла – это же ботинки на каблуках в шесть вершков, которые, к возмущению почитателей сарматских обычаев, понапривозили в Речь Посполитую из Парижа.

Услышав про мглу неизвестности, в коей потонула кукла, Полонея нервно заходила по комнате, подтвердив подозрения Вырвича насчет каблуков: они громко цокали, а походка паненки стала шаткой и неуклюжей.

– А хоть один рисунок она успела нарисовать?

Полонея резко остановилась перед Вырвичем, и ее глаза уже не были холодными, а просто пылали нетерпением и тревогой. Будущий философ заверил паненку, что кукла так и не включилась. Не успели ее починить.

Разочарование, которое не смогла скрыть Богинская, заставило тревожный колокольчик в голове студиозуса зазвенеть еще громче. Но не успел Вырвич похвалить себя за мудрость, как лицо магнатки вдруг переменилось. Как будто в темную комнату внесли яркую лампу. На губах заиграла ласковая усмешка, глаза заулыбались, обласкали студиозуса:

– Ах, пан Вырвич, что мы все о каких-то механизмах говорим. Мы же не виделись три года. Вы так возмужали за это время – настоящий рыцарь. И, наверное, много знаний получили. Давайте. нет, перейдем, как когда-то, на ты – давай вспомним нашу юность. Ах, какие были события! Помнишь корчму под Раковом? А монастырь?

Паненка позвонила в серебряный колокольчик, обвязанный розовой лентой под цвет ее платья, и приказала слугам, что прибежали на звук, немедленно накрыть на стол и принести самого лучшего вина. Полонея Богинская желает поужинать со своим давним добрым другом, паном Прантишем Вырвичем!

– Ты какое вино больше любишь, токай или мадеру? – теперь голос Полонеи звучал тоже интригующе, Прантишу даже как-то неловко стало – так сильно послышалась фальшь, но студиозус сейчас же выбросил опасение из головы. Конечно, не помешало бы посмотреть в волшебное зеркало доктора Ди, которое предсказывало будущее. Но почему бы не включиться в игру – еще неизвестно, кто кого переиграет, у студента тоже жаба на языке не изжарится. Наконец его Прекрасная Дама сошла с пьедестала, приблизилась к нему, Прантишу Вырвичу, вплотную, сама протягивает руки. Недотепой последним надо быть, чтобы такой шанс не использовать! И Вырвич бодро взял хрустальный бокал, до краев наполненный красным напитком.

Глава пятая

Как Лёдник и Вырвич очутились между наковальней, молотом и... еще одним молотом

Вредные маленькие альрауны, покинув родные корни мандрагоры, скакали по голове Прантиша Вырвича, и от их пронзительных голосов просто закладывало уши. Между альраунов, уродливых, коричневых, морщинистых, похожих на мельчайшие корешки, только что выкопанные из земли, суетились бело-розово-голубые Селадон и Галатея, убежавшие с парика панны Полонеи Богинской. Но вместо того чтобы разыгрывать любовные сцены, эти пасторальные персонажи подпрыгивали и кривлялись так же, как альрауны, и несомненно были той же самой мерзкой породы. Ведь мандрагора известно где вырастает – под виселицей, из семени, которое извергается на землю из умирающего тела висельника.

Шкодливые создания заверещали еще громче, просто в ухо Прантиша. И тот открыл глаза, в которых летали золотые пчелки.

– Чего пан бревном лежит в чужом доме? У пана, что ли, своего нет, или хлебнул из ковша, что не видит ни шиша? Стражу позвать, или пан своими ножками уйдет?

Перед Вырвичем стояла, уперев руки в бока, дородная женщина в сером салопе, по виду – экономка, так как держала в руке связку ключей. В доме слышалось громыхание, в помещениях что-то перетаскивали, звучали грубые голоса. А вот ничего из того что украшало комнату вчера, не было. Ни обтянутой золотистым сафьяном скамьи, на которой сидела панна Полонея в своем невероятного объема роброне, ни резного столика, на котором для студиозуса Вырвича выставили хрустальный графин с токайским вином и много чего вкусного, даже свежий виноград, доставленный из теплых стран или выращенный в магнатских оранжереях. Естественно, не было ни самой панны Полонеи, ни ее слуг. Зато альрауны из головы никуда не исчезли.

Не то чтобы Прантишу впервой было продирать глаза после лобызаний со стеклянной свинкой, но ощущения на этот раз были какие-то особенно мерзкие: горло дерет, будто дегтем закусывал. Где этот Лёдник со своим чудодейственным отваром.

Вспомнив о Лёднике, Прантиш застонал, чем вызвал целый град насмешливых замечаний от гнусной бабы, которая, ясное дело, отречется от любых упоминаний о панне Богинской, и кто сюда вечером заселялся, куда подевался, лисица хвостом замела, волк языком зализал.

Подманили, как щенка шкуркой от прошлогоднего сала! Дубина, молокосос, дурень – три штуки вместе, и имя всем Прантиш Вырвич. Ибо Вырвич, постанывая, вспомнил, что вывалил коварной красавице между пылкими поцелуями все, о чем запретил рассказывать Лёдник. О Пандоре, о ее рисунке, о надписи «Здесь найдешь победу огня над железом», даже о догадках Балтромея насчет доктора Ди и его огненном мече.

Единственное, что смягчает обиду, – обошлись со студиозусом довольно вежливо, под голову заботливо положили шапку, а вот и кружку с водою оставили.

Но студиозус, как ни мучила жажда, пить ту воду не стал – хватит, наугощали. Timeo danaos et dona ferentes. Бойтесь данайцев, дары приносяших.

Пошатываясь, он потащился из проклятого дома, куда сейчас въезжали другие временные хозяева, а может, возвращались владельцы. В голове пульсировала боль, будто альрауны принялись забивать в мозг Прантиша железный прут. Из затуманенного сознания всплывали все новые и новые подробности недавнего разговора с хитрющей Полонеей. Все-таки и она кое о чем кавалеру проговорилась. Например, известие о связи куклы с доктором Ди ее не удивило.

Гос-с-поди, он же панне свои стихи читал! Те, что счастливо сжег в камине, но, к несчастью, запомнил. Голосил, как Орфей перед голодными волками! Вот посмеялась ее мость Богинская над влюбленным мальчишкой-стихоплетом.

Вырвича перехватил на улице взвинченный Хвелька, его жирные щеки даже тряслись от волнения – по случаю исчезновения подопечного, который даже занятия прогулял, профессор учинил грозу.

А потом было еще хуже. Пришлось рассказывать Лёднику о том, что произошло. Вырвич понимал, что здесь не до хитростей, – так как последствия его ночного приключения ударят в первую очередь по Бутриму. Язык еле ворочался, слова путались, как водоросли в омуте.

Вдруг Лёдник обхватил Прантишеву голову, раздвинул пальцами веки, внимательно заглянул в мутно-голубой глаз.

– Дурман! И порошок одного редкого грибочка. Знаток работал – только ошибись с концентрацией, жертва умрет. Благородный способ развязать язык, популярный в Венеции. Во рту горчит? Горло дерет?

Прантиш мрачно кивнул головой. С одной стороны, стало легче: значит, позорная болтливость вызвана отравой. Но и горько стало: не пожалела, не постыдилась Прекрасная Дама этой отравы подсыпать! Знала же, что может к Адаму на пиво кавалера отправить. Не любит нисколечко, ни на зернышко! Эх.

Лёдник пошел варить противоядие, приказав ничего не рассказывать пани Саломее. Даже ругаться не стал. Сделанное не отменишь, теперь оставалось ждать, когда придет беда и с какой стороны.

Беда случиться не спешила. Вильня печалилась о своем воеводе. Пане Коханку, в припадке горя (а кто-то говорил, чтобы добыть себе голосов шляхты), ходил в костел, где раздевался до пояса, и придворных своих заставлял, и искупал во имя памяти отца свои и его грехи честным бичеванием. Причем все должны были сечь один другого. Пане Коханку, естественно, драл всех и больше всех, его же особенно не осмеливались. А он еще и за покойного Михала Володковича удары раздавал – чтобы душеньке дружка легче на том свете было, а то слухи пошли, будто призрак Володковича часто выглядывает из окон Менской ратуши, где нашел суд и смерть, и к патрону своему по ночам является так же регулярно, как лакей за ликером. Во время таких святых процедур участники, подкрепив, естественно, дух красным вином, визжали, вскрикивали, подбадривали друг друга, кто-то и сквернословил. Шум, гам. Curavimus Babiloniam (толчея Вавилонская). В храм лучше не соваться. Добрые христиане украдкой плевались от брезгливости. Сделать из таинства покаяния эдакий балаган!

Объявился пан Михал Богинский, который ради борьбы за виленское воеводство от парчового подола российской императрицы оторвался. Остановился он не в доме, где его младшая сестра принимала наивного кавалера. Неподалеку от ратуши неплохой дворец занял, балы не стихали, шляхте ежедневно, наверное, целого вола скармливали и вина добрую бочку спаивали. Из Полоцка даже бочонок невероятно ценного баторина привезли – меда, что в год закладки королем Стефаном Баторием иезуитского коллегиума отцы-иезуиты поставили. Бочка меда висела в подземельях монастыря, подвешенная на железных цепях, мед, конечно, доливался – так как за столько лет его бы до остатка высосали. Но заиметь хоть бы кувшинчик баторина ради важной церемонии – честь была неслыханная. Вот тем драгоценным напитком и покоряли сердца шляхты в доме Богинских. Сам пан не очень на питие налегал, говорили, запирался в покоях от отчаяния из-за несчастной любви к императрице и часами играл на флейте и им самим усовершенствованной арфе с педалью. Зато жена его, бывшая Чарторыйская, в отчаяние не впадала, не уставала интриговать, в партию Фамилии людей привлекая. О сестрах Богинских в городе не говорили.

Осень понемногу превращалась из золотой в коричневую, серую, влажную, пропахшую дымом и плесенью. Деревья отдавали земле свои последние листья-монеты, будто надеялись выкупить еще один теплый день. Прантиш старательно посещал лекции, даже не прятался от дополнительных занятий в тайной лаборатории. Вот-вот получит диплом магистра философии и вольных наук! Усвоил тривиум – грамматику, риторику и логику, а также квадривиум – музыку, арифметику, геометрию и астрономию, что составляло семь искусств. Потом можно браться и за изучение будто бы более низких, но куда как интересных, на взгляд Прантиша, естественных наук, которые отцами-иезуитами пока не очень уважались. Химия, физика, анатомия. Всем этим он и теперь занимался под руководством Лёдника, и тот заверял, что второй диплом Вырвич при желании получит быстро и в какой-нибудь интересной стране. Как сам Лёдник. И приводил в пример магистра Мартина Почобут-Одленицкого, который проявил незаурядные способности к астрономии и едет в Пражский университет.

Вот только никакие дипломы не приблизят простого шляхтича к сестре магната. Острое лезвие невозможной любви, однажды неосторожно допущенное к самому сердцу студиозуса, от таких мыслей начинало поворачиваться, прибавляя боль к боли, и Прантиш злился сам на себя за такую слабость. Шляхтич сам должен быть как лезвие – беспорочное, крепкое, достойное!

И в камин летел очередной сентиментальный стишок.

Нет, лучше вместо еще одного университета повоевать!

Вырвич начинал уже верить, что история с куклой закончена.

Но однажды, воротившись после долгих и приятных блужданий под окнами красотки, на этот раз с улицы, где жили оружейники, Вырвич увидел, что дом Лёдников нараспашку, перед воротами валяется чья-то шапка, будто раздавленная кошка, а Пифагор лает-скулит, как раненый. Вырвич выхватил саблю и бегом бросился в покои.. В зале все было перевернуто, книги валялись на полу, последний номер Лейпцигского научного журнала со статьей профессора Виленской академии Балтромея Лёдника разорван пополам и припечатан грязными подошвами. Сходство с полем боя усиливали брошенные на пол две сабли, к счастью, не окровавленные. Лёдник, побледневший и мрачный, прижимал к себе Саломею, которая отчаянно всхлипывала, правая рука доктора сжимала саблю. Из-за шкафа слышалось испуганное причитание Хвельки:

– Разве это по-людски – среди белого дня. Вламываться в дом к честным профессорам. Святые угоднички, что же это делается.

Лёдник перехватил вопросительный взгляд Прантиша.

– Не представились гости. Незнакомые, и не самого высокого полета, так, прихлебатели панские. Но не Богинских – потому что требовали, чтобы или рисунок куклы отдал, или куклу починил. А когда присягнул им, что рисунков нет, а автомат починить невозможно, так как утеряна важная деталь, хотели меня с собой утащить. Залфейке угрожали, ироды.

– Ну, и?.. – не выдержал Вырвич. Лёдник скупо улыбнулся.

– Пришлось вспомнить кое-что из бывших навыков. Не убивал, только погнал.

Прантиш хмыкнул, представив, как разъяренный Лёдник учинил нападающим маленький Грюнвальд.

– Может, заявить в городской суд? Ты же судью лечишь, вдруг поспособствует? – с надеждой спросила Саломея. Лёдник погладил ее по голове и вздохнул:

– Они же не сами по себе приходили, за ними – магнатская сила. Забыла, как Володковича пробовали осудить? Со всего княжества пришлось союзников собирать, да не нашего ранга. Стрелою камень не пробьешь.

Прантиш поднял утерянные злыднями сабли, рассмотрел:

– Гербов нет. Обычные августовки.

– Ой, что его мость пан Балтромей здесь творил! – заныл Хвелька. – Гонял ясновельможных панов, как тараканов. Ой, придут теперь мстить, порубят на кусочки. Вот же пан мой бывший, его мость Малаховский, когда его многоуважаемый сосед.

– Умолкни! – обрубил слугу Лёдник. – Каждому его час Богом определен, не спрячешься, как мышь под миской. Прибирай лучше в доме.

Прантиш сердито бросил на пол чужие сабли.

– Вот что, Бутрим, давай я скажу своим парням – поселятся здесь со мной. Будем стеречь, как бы чего не вышло! У нас банда – ого! Винцук Недолужный один четверых разбросает.

– А может, съехать в Полоцк? Или в Корабли? – подала голос Саломея. – В Полоцке отцовский дом еще не продали. И в Кораблях, гетманом подаренных, домик есть, где эконом живет. В конце концов, тебе же предлагали место в Пражском университете.

– Чтобы я прятался за спинами студентов? Или сбежал из Вильни, из академии, бросил кафедру? – Лёдник презрительно скривил губы. – Не дождутся. А вот вы, ваша мость пан Вырвич, завтра же переселяйтесь в конвент. А тебя, Залфейка, я, пожалуй, и правда отправлю в Полоцк. Посетишь и Корабли – как там твои республиканские реформы действуют у наших подданных в количестве целых двенадцати дымов.

Что на такие предложения ответили Саломея и Прантиш, можно было предвидеть.

Следующий день Прантиш потратил на то, чтобы укрепить профессорский дом на манер настоящего замка. К тому же, если подняться по деревянным лестницам на чердак, в каменной стене были небольшие амбразуры, обычно затыкавшиеся деревянными чурочками. Через амбразуры открывался отличный вид на весь двор. Студиозус подготовил на чердаке ружья, пули, и пистолеты зарядил, и железный штырь приволок, дополнительно запирать ворота. Пифагор очень серьезно выслушал наставления студиозуса насчет более сурового обхождения с ворами и весело лизнул молодого хозяина в нос.

– Держали бы тебя, как иные люди посполитые, на цепи, в голоде, да палкой воспитывали – более пользы было бы. – проворчал Прантиш.

Вечера делались все длиннее и темнее, свечей, к возмущению Хвельки, уходило все больше, и Лёдник все дольше задерживался в своей домашней лаборатории, – но не для того, чтобы разгадать загадку восковой куклы, а чтобы наготовить лекарств – и для академической аптеки, и для своих пациентов, и для Хвельковой печени. А еще – от болезни сердца и от аллергии. Прантиш знал, для кого доктор готовит специальные пузырьки с микстурами: для пани Агалинской и ее младшего сына. Профессор, как только мог часто, встречался с малышом, даже научил грамоте, точнее, заставил нацарапать на бумаге едва читаемое «Александр». И ту бумажку тайно носил при себе, в чем ни за что не признался бы, потому что высмеивал же сентиментальность у других.

И снова несчастье случилось, когда немного отпустила тревога. Какой-то батлейщик дернул за веревочки, и куклы подпрыгнули, засуетились в отчаянных танцах. Лёдника и Прантиша переняли по-наглому, просто перед профессорским домом. На этот раз шестеро, у них были безразличные физиономии наемников, которым не впервой убивать незнакомых людей, к коим у них ничего личного. Но дело есть дело, и они его исполняют хорошо.

Одинокий фонарь создавал совершенную сцену для кровавого действия. Правда, кровь почему-то не пролилась, хотя сабля Лёдника снова мелькала взбесившейся ветряной мельницей, а нападавшие не были трусливыми. Несколько царапин – для шляхтича это как паутина прилипла.

Вдруг все окончилось: наемники так же безразлично отступили, разошлись. Лёдник застыл с двумя саблями – своей и чужой, обманчиво спокойный, как черная змея, стремительного броска которой не уследить, Прантиш – спиной к спине профессора – держал обеими руками палаш и даже трясся от желания всех искрошить.

Живописность сцены была оценена: демонстративно хлопая в ладоши, к жертвам нападения подходил приятной внешности молодой пан в немецком наряде. Диамантовые пуговицы на модном сером камзоле и перстни на пальцах сияли даже в тусклом свете фонаря, а белые шелковые чулки свидетельствовали, что пан не тащился пешком по мокрым виленским улочкам, а приехал сюда в карете.

А насчет приятной внешности – так есть такие лица, которые тяжело описать, они будто предназначены, чтобы вызывать доверие. Таких людей первыми вспоминают, когда прикидывают, кого пригласить на ассамблею или кому поручить что-то деликатное. Внимательные серые глаза под тяжелыми веками могли мгновенно становиться наивно-восхищенными, высоко приподнятые брови выказывали то хитрость, то фанаберию, то радостное удивление. Лицо худое, лоб высокий, с уже наметившимися морщинами, узкие губы с притаенной в уголках рта всегдашней усмешкой. Пан церемонно поклонился:

– Искренне прошу прощения за этот маленький спектакль, но он был необходим по причинам, о которых мы с вами поговорим, надеюсь, в более приятной и безопасной обстановке. Позвольте представиться: генерал-фельдмаршал армии Ее Величества российской императрицы Екатерины Второй князь Николай Васильевич Репнин.

Доктор и студиозус опустили сабли. Племянник всемогущего российского канцлера Панина Николай Репнин был в Речи Посполитой личностью чрезвычайно известной и влиятельной. Несмотря на сравнительно молодой возраст – около тридцати лет – искушенный дипломат, политик и военачальник, личный друг Михала Богинского, Станислава Понятовского и многих иных. И коварный, хитрый враг – тоже для многих.

Пифагору российский гость не понравился.

Под злобный лай возбужденного пса его мость генерал-фельдмаршал Репнин потягивал из фарфоровой чашки душистый кофе – сами Лёдники модный напиток не пили, потому что занудный доктор утверждал, будто кофе вреден для сердца, но для любителей держали. Что это за шляхетский дом, где нет ни кофе, ни табака? Табакерка, кстати, тоже присутствовала: золотая, круглой формы, усыпанная изумрудами, с вензелем новой российской императрицы: гость демонстративно вынул ее из кармана. Такими драгоценными безделушками Екатерина одаривала особо приближенных. Репнин окинул острым взглядом Саломею Лёдник, которая принесла конфетницу с марципанами:

– Слухи не врут. Ах, как жаль, что вам не пятнадцать лет, моя пани!

Саломея недоумевающе вскинула брови, и гость объяснил:

– Тогда я бы обязательно устроил ваше похищение, научил светскому обхождению и продал вас за бешеные деньги какому-нибудь королю, вы стали бы фавориткой и помогли мне в моих небольших интригах.

Пан Николай умудрялся говорить с такой веселой, добрейшей легкостью, что невозможно было ни возмущаться, ни обижаться, – хотя сказанное не было шуткой. Саломея улыбнулась:

– Значит, мне нужно благодарить Бога, что я достаточно стара.

По лицу Лёдника, такому достойно-каменному, пробежала незаметная для посторонних опасная тень. Репнин, хотя и никакой не красавец со своим худым вытянутым лицом, был удачным охотником на амурном фронте, о его романе с пани Изабеллой Чарторыйской, в девичестве Флемминг, много болтали, так что профессор с удовольствием обошелся бы без его комплиментов в адрес жены.

– Может быть, мы все-таки перейдем к делу, Ваша светлость?

Репнин непринужденно отхлебнул кофе, отставив мизинец с длинным

полированным ногтем, и мечтательно уставился на нарисованного Аристотеля, будто в позолоченной раме красовался не мрачный старый философ, а полуобнаженная Диана.

– Ах, эти дела. И серьезный подход к ним. Юмор – вот что спасает человечество от взаимного уничтожения, ибо невозможно убить того, кто тебя рассмешил. А вы такой серьезный, пан профессор. Я долго собирал о вас сведения.

– Зачем, ваша мость? – вежливо поинтересовался Лёдник, которому не впервой было поддерживать светский разговор, напоминающий путь корабля между смертельно опасными рифами.

– Вы мне нужны, – весело пояснил Репнин. – Вы православный, причем не боитесь исповедовать свою веру. Не связаны по сути вассальной клятвой ни с каким магнатом. Владеете достаточными знаниями и проницательностью, чтобы выполнять деликатные поручения. Мне оставалось проверить, можете ли вы защитить себя, – извините, но в рассказах о вашем фехтовальном мастерстве можно было заподозрить большую долю сказочности. Что ж, то, что я увидел, впечатляет – вы на пару со своим учеником представляете собою достаточно грозную силу. При том, что она не бросается в глаза, что при. деликатных поручениях является важным качеством.

– С чего вы взяли, что мы будем на вас работать? – не выдержал Прантиш, которому один из наемников генерала порезал рукав новехонькой свитки.

– А куда вы денетесь? – обаятельно усмехнулся посол. – Сами подумайте – времена терпимости здесь заканчиваются, вас, пан Лёдник, не оставят в стенах академии, коя контролируется иезуитами. Свято-Духов монастырь, куда вы ходите, и госпиталь при нем скоро закроют. Как и другие православные храмы. А схизматиков начнут преследовать как предателей, врагов. В стране есть люди, которые не хотят подобного допускать, и думаю, совесть заставит вас к ним присоединиться. У вас есть и личные могущественные враги, к тому же вы снова оказались посвященным в очень опасную тайну. Ну и кроме того – я знаю вашу маленькую слабость, пан Лёдник. – Репнин поставил чашку на стол и побарабанил пальцами по столешнице из черного дерева, отбивая такт мазурки. – Вы не можете удержаться перед возможностью заиметь новые уникальные знания. Тем более, если это будет оплачено и обосновано благородной целью.

– И что вы мне хотите поручить, Ваша светлость? – Лёдник по-прежнему был совершенно спокоен, но от его усмешки тянуло холодом.

– Ну, скажем, прокатиться по окрестностям Лондона – вы же там бывали, не так ли, имеете полезные знакомства? И поискать там одну вещь. Вы знаете, о чем я говорю. Вы видели рисунок, исполненый одним красивым автоматом. На нем отображено сложенное из каменных глыб строение с надписью над входом «Victoria ferrum luce». И вы догадались о наследии таинственного доктора Ди.

Лёдник бросил уничтожающий взгляд на болтливого студиозуса, тот покраснел. Значит, пан Михал Богинский был не менее болтлив, нежели студиозус, и все, что выведала для него сестра, передал российскому приятелю.

– Вы действуете в интересах его мости князя Богинского или в интересах Ее Величества императрицы, Ваша светлость? – с заметной язвительностью уточнил профессор.

– Какая вам разница, дорогой доктор? – ответил князь не менее колко. – Вы, извините за сравнение, щепка, попавшая в сильное течение, хоть, возможно, и считаете себя могучим кораблем.

Лёдник не обратил внимания на обидные слова.

– В любом случае, должен предупредить, что многие чудеса, связанные с именем доктора Ди, не более чем миф.

– Шарлатанство, мой друг! Чистой воды шарлатанство! – весело согласился Репнин. – Все эти зеркала, в которых показывается будущее, волшебные кристаллы, язык ангелов – только средство содрать деньги с доверчивых дураков и сделать карьеру при дворе. «Волшебное оружие», если не находится в руках фокусника, будет абсолютно бесполезным, подобно зеркалу, хранящемуся у графа Питерборо. Да, я держал в руках то зеркало – уверяю, что это простой кусок угля.

– Тогда зачем вам добывать артефакты, Ваша светлость, если они всего только инструментарий фокусника? – резонно спросил Прантиш, который изо всех сил стремился перенять суховато-насмешливый светский тон собеседников.

Репнин фыркнул, как кот, выпачкавший нос в сметане.

– Имеют силу не вещи, а вера в эту силу. Давайте я расскажу вам одну сказку, мои друзья. – Князь откинулся на спинку кресла, хитро прижмурил глаза. Где-то во дворе наконец утих Пифагор, будто и он захотел послушать.

– Один большой вельможа, власть которого была не меньше, а возможно, и больше королевской, навестил Краковский монастырь. – мягким голосом начал князь. – Приняли там вельможу лучше, чем короля. Показали все реликвии монастырской сокровищницы. Среди них даже тайный экспонат, к которому не допускали никого, считалось, что с ним связана какая-то дьявольщина. Это были рыцарские латы – тяжелые, стальные. И разрезанные точно пополам, как кусок масла ножом – начиная от шишака шлема. Срез ровнюсенький и оплавленный, как от высокой температуры. Вельможа очень заинтересовался, где бы достать такой меч, способный легко разрезать закаленную сталь. И выяснилось, что это сделано совсем и не мечом – в нашем обычном понимании. А двести лет назад приехал в Краков ангелец, ученый доктор, вольнодумец и алхимик, который некоторое время прятался в Польше от неприятностей. Тот ангелец был выдающимся ученым и даже давал королю Жигимонту уроки математики. А еще любил поражать публику разными фокусами, показываемыми с помощью зеркал. Привидения вызывал, заставлял предметы исчезнуть. А однажды заявил, что ангелы подсказали ему, как сделать огненный меч. Доктор сделал из нескольких зеркал разной формы и деревянных щитов специальный большой ящик, поместил туда рыцарское снаряжение. Направил солнечный луч в специальное отверстие, и. раз! Из ящика достали разрезанные пополам латы. Публика охает, доктор горделиво объявляет, что если ему дадут возможность и деньги, он создаст такое оружие, что вражеское войско срежет, как косою. Но вместо восхищенных криков и кучи золота встретился с обвинениями в колдовстве. Собрал свои манатки, зеркала и съехал в Ангельщину. На прощание, однако, пообещал, что придет время, когда его изобретение оценят, а ради этого он спрячет его в надежном месте и обязательно передаст врагам польского короля.

– Почему вы думаете, Ваша светлость, что тот доктор в действительности не изобрел чудодейственного оружия? – поинтересовался Лёдник. – Если было эмпирическое доказательство – рассеченная сталь.

– Вы лучше меня знаете, пан профессор, как можно заранее располовинить латы и как с помощью системы зеркал подменить ими целые, – промолвил князь. – Почему, кроме этих лат, огненный меч не испытан больше ни на чем? Почему не упали все ниц перед его владельцем? Но наш современник, вельможа, с которого началась сказка, этими вопросами не заинтересовался, а просто захотел получить волшебное оружие. Золото доведет и до покинутого Эдема. Вот только вход туда не купишь. Вельможе доложили, что есть завещание создателя меча ангелов. Но доктор ничего не делал просто и по-людски. Он создал куклу, которая умела рисовать. И перед смертью отладил ее так, чтобы рисовала место, где покоится его изобретение. Куклу вместо документа завещал шведскому королю. Но король от дьявольского подарка отказался, и тогда куклу сожгли. Остался только механизм, который, как чудесный экспонат, показывали в шотландском замке. Наш вельможа не пожалел денег, механизм выкупил и заказал, чтобы куклу восстановили в Швейцарии. Вот только увидеть результат своих хлопот не успел – умер.