Текст книги "Авантюры студиозуса Вырвича"

Автор книги: Людмила Рублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

А с игрушками можно не церемониться. Леди наставила на профессора палец, обтянутый тонкой кожей перчатки.

– Поедете со мной.

Профессор даже растерялся от неожиданности.

– Зачем, ваша милость?

– Лечить меня будете, – леди насмешливо смотрела на доктора, и было в ее взгляде что-то хищное. – Как вы фехтуете, я видела. Теперь покажете свой медицинский талант.

Лёдник едва сдерживал гнев.

– Я не взял инструменты и лекарства.

– В моем дворце найдутся, – казалось, Пандора подтягивает к себе на поводке несчастного щенка, который упирается всеми четырьмя лапами, визжит, но все равно очутится в зоне хозяйской плети. – Ничего плохого с вами не случится.

– В таком случае, ваша светлость, я возьму с собою ассистента, – Лёдник показал на Прантиша, но леди холодно возразила:

– Нет. Вы справитесь один. Надеюсь.

В последнем слове прозвучала угроза. Губы Лёдника сжались, глаза загорелись, он готов был взорваться, но Полонейка кольнула его своим кинжальчиком в бок и, приподнявшись на цыпочки, прошептала на ухо, сохраняя милое выражение личика:

– Если вы, доктор, сейчас продолжите ломаться, как невинная девочка, ей-богу, сама вас зарежу, не ожидая, пока это сделают слуги леди. Ну, улыбайтесь и вперед!

В глазах Пандоры, начинающей осознавать неслыханное – непокорность ее воле, появилось что-то такое. «Убьют всех», – мелькнуло в голове у Прантиша.

Профессор улыбаться и не подумал, от гнева он смог только повернуть голову в сторону Богинской и прошипеть ругательство на латыни, что-то вроде «чем выше, тем развратней», но за леди пошел.

– С-сука. – только и сказал пан Агалинский, когда они остались одни в пустом, как совесть опытного вора, доме. – Содрала с нас тысячу фунтов для смеха! Открыли для нее сокровищницу, нашли клейноды, которые два столетия искала семья. А она посмеялась, да еще и доктора увезла!

Вырвич не находил места от тревоги. Саломея была права. Кукла действительно недобрая и опасная! Стоило ей ожить – и она схватила того, кто осмелился ее оживить. Просто страшная сказка!

– Может, пробраться за ним во дворец? Что эта сумасшедшая с Бутримом сотворит?

Пан Гервасий издевательски захохотал, а панна Богинская фыркнула над наивностью студиозуса:

– Думаю, твой бывший слуга получит интересную компенсацию за тысячу фунтов. Заявила же леди, что собирается отомстить лорду Кавендишу за напрасную ревность.

Прантиш покраснел от грязного намека. Все-таки придворная жизнь заметно развращает людей! Невероятно красивая и родовитая, персона королевской крови, замужняя, – что ей сын полоцкого кожевника? Да еще немолодой, худой, клювоносый и такой язвительный, что о язык порезаться можно.

А пан Гервасий еще и добавил:

– Не удивлюсь, если леди после каждого посещения бойцовского клуба забирает к себе чемпионов. Даже самых страхолюдных. А Лёдник твой перед родовитостью дам никогда не останавливался.

В его голосе слышались нотки зависти и злости.

В гостинице они просто сидели и молчали, как охотники, что обещали добыть зубра, а едва подстрелили по куропатке. Пан Гервасий положил ноги на ящик с зеркалами, панна Полонея использовала хрустальный череп как подставку для парика. Оба, похоже, придумывали, как лучше рассказать тем, кто их послал, о ценности добытых не слишком впечатляющих реликвий. Естественно, надежда была на Лёдника.

А тот все не возвращался. Прантиш всю стену исколол саблей, отрабатывая хитрый удар, подсмотренный у профессора во время его последнего поединка.

Появился доктор только утром. Пришел усталый, злой, как шершень, сжав зубы, сбросил камзол, парик, сапоги и упал ничком на кровать. Вырвич заметил, что на рукаве его рубахи, над повязкой, которая стягивала рану, проступила кровь.

– Что там произошло, Бутрим? – не выдержал студиозус. – Ты в порядке?

– Ты читал библейскую историю о святом Иосифе, которого напрасно соблазняла жена вельможи Потифара? – глухо, в подушку проговорил Лёдник, у него, похоже, не было сил повернуть голову.

– Д-да, что-то помню. – пробормотал Прантиш в плохих предчувствиях.

– Так вот, оказалось, я не святой Иосиф, – сказал Лёдник.

Пан Гервасий и панна Полонея хохотали долго, но приглушенно.

Злить профессора не хотелось никому.

Но это произошло вечером. Когда заспанного Лёдника растолкали, чтобы вручить переданный расфуфыренным лакеем подарок: тысяча фунтов, только не в банкнотах, а в пересчете на полновесные немецкие цехины, и чудесная турецкая сабля-килидж в ножнах, усыпанных самоцветами.

Доктор отшвырнул мешок с цехинами, будто тот тоже покушался на его добродетель, саблю даже из ножен не вынул. Только сжимал челюсти, прятал глаза и пытался не обращать внимания на язвительные рассуждения пана Гервасия о том, что леди Кларенс осталась, судя по всему, довольна лечением, но почему только отпустила лекаря к утру? Надоел? Второй врач ждал за дверью? Неужто не предлагала остаться подольше?

– Предлагала! – наконец взревел разозленный вконец Лёдник. – Все предлагала! Место персонального врача, политического сподвижника с перспективой войти в партию вигов. Мало мне политической возни Речи Посполитой! И если панове еще раз напомнят мне о леди, я, пожалуй, подумаю над ее предложением более благосклонно.

После этого шуточки вслух прекратились, пан Гервасий тоже надулся, так как пана неслабо-таки затронуло, что на него, родовитого, сильного, красивого и молодого, Пандора не позарилась, и пошел пить портер – крепкое аглицкое пиво, которое вошло в моду в Беларуси. В Менске за бочку портера просили восемнадцать золотых, а здесь она стоила всего один. Да и пиво было вкуснее – свежее, не измученное морским плаванием. А еще говорили, что аглицкие пивовары в пиво, что продают за границу, для вкуса и чтобы не портилось, добавляют всяческой дряни, едва не мышьяку. Так что пан Агалинский, если бы мог, целое судно загрузил бы отменным пивом. Богинская укрылась в своей комнате, ибо хорошо помнила об угрозе похищения. Цехины Прантиш предусмотрительно прибрал к себе. А Лёдник, как видно, уже начинал мучить себя за очередной грех.

– Я ничего не скажу пани Саломее, – тихо промолвил Прантиш.

– Я сам ей скажу, – горделиво объявил доктор. Студиозус вытаращил глаза:

– Зачем? Сдурел, Бутрим? Разве жене стоит о таком рассказывать?

– А если не стоит, что же это за супружество? – уныло промолвил Лёдник, видно, уже воображая неприятный разговор. Вырвич даже застонал – вот несчастное создание этот лекарь, вечно сам себе жизнь портит.

– Ты вот что, перестань себя грызть. В чем твоя вина? Разве ты сам к леди в гости набивался? Ну, держался бы за свою честь, как собака за хозяйский веник. И нас бы там, в винокурне, всех положили. И лежали бы наши косточки в подземельях, вот пани Саломее радость была бы! Нам еще вернуться надо – и выжить.

– Грех есть грех, – проворчал Лёдник, но, видимо, то, что Прантиш не презирает, его немного успокоило.

А Вырвич еще раз улыбнулся странностям бывшего слуги. Стать амаратом лица королевской крови – это во всем свете считалось не позором, а высочайшей честью, даже государственной службой. За это боролись, гордились, и уж конечно, не стыдились принимать подарки. Станислав Понятовский повсюду демонстрировал золотые табакерки с вензелями российской императрицы. Рассказывали, что когда еще жив был муж Екатерины, который жену свою законную очень не любил и рад был уклониться от супружеского долга, то они, случалось, ужинали вчетвером – Петр со своей любовницей, Екатерина – с телком-Понятовским, а потом расходились эдакими счастливыми парочками по комнатам. А бывший мещанин переживает! Святой Иосиф нашелся. Эх, да если бы его, Прантиша, Пандора в гости позвала! Всю жизнь можно такое приключение вспоминать и собой гордиться. Вот посмотреть бы и на пана Агалинского, который от зависти воздух кусает. Панна Богинская, чей женатый брат с помощью датского посла Зигфрида фон Остена в любовники к царице набивается, тоже на доктора теперь с большим уважением смотрит, будто бы тот в шляхетстве укрепился. А Лёднику, видите, стыдно! Одно слово – кому счастье само в руки идет, тот его не ценит.

Глава пятнадцатая

Без золотого руна

Что не лечат травы, вылечивает железо, что не лечит железо, исцеляет огонь, что не исцеляет огонь, то следует признать неизлечимым.

Гиппократ был прав.

Ни травы, ни железо, ни огонь не помогли бы профессору Виленской академии победить неизлечимую меланхолию. Вышел утром из комнаты гостиницы «Дуб и Ворон» мрачнее зимнего лондонского неба. И – о чудо, – на пару с Прантишем заказал кофе. Что же, нужно было взбодриться – завтра решили отъезжать. А сегодняшний день панна Богинская и пан Агалинский потребовали посвятить одна – магазинам, второй – кабакам, а Прантиш, которого панна мило попросила охранять ее во время похода за покупками, был в предчувствии галантной прогулки – кому что, а мельнику ветер. Панна хоть и декларировала свою нелюбовь к корсетам, каблукам и фижмам, все-таки заскучала по своему светскому образу и успела уже накупить кое-чего, а сейчас, когда компания разжилась дукатами Пандоры, как было не приобрести что-нибудь из модных тряпок.

Рыжий отельщик жестом позвал Лёдника к себе, пошептался. Вырвич не очень встревожился – после того как Лёдник за три дня вылечил судороги у жены ангельца, тот относился к ученому постояльцу с искренней симпатией. Не исключено, что и во время турнира в бойцовском клубе ловкий отельщик через того же слугу, которого Лёдник посылал в клуб, чтобы записаться на участие, сделал пару ставочек на своего жильца.

Ангелец пошептался с доктором и исчез. Лёдник возвратился с физиономией будто бы спокойной. Но Прантиш научился угадывать, что на дне этого профессорского спокойствия скрывается. И увидел, что на этот раз случилось нечто нешуточное.

Доктор влетел в номер, как черный вихрь, студиозус едва за ним успел. Пан Агалинский даже зевать прекратил.

– Зовите панну Богинскую! Срочно отъезжаем!

– А что такое, доктор? – заспанно поинтересовался Американец, трогая свежий «фонарь» под глазом, который остался на память от лорда Кавендиша. Лёдник провел рукой по лицу.

– Леди Кларенс убили. Хозяин предупредил, нас ищут. Главным образом, конечно, меня.

Беда за бедою ходит с колядою. Прантиш ошеломленно пытался понять, не шутит ли учитель. А тот нервно бросал вещи в дорожный сундук, а потом – вот неожиданность! – осторожно взял в руки подарок Пандоры, турецкую саблю, к которой до сих пор так и не прикоснулся, достал из ножен, тоскливо посмотрел, вложил в ножны – и решительно прицепил к поясу.

Вот тут Прантиш и поверил, что леди Кларенс действительно нет!

– Держу пари на свой любимый парижский роброн серебряной парчи, что из дворца леди Кларенс исчезли и заветные клейноды! – лениво протянула панна Богинская, передоверившая упаковывать свой багаж отельной прислуге. – Ее мость леди слишком легкомысленно относилась к политическим интригам. Если ввязываешься в борьбу за трон – нужно, чтобы из каждого кубка три раза до тебя отпивали слуги, – наставительно говорила панна. – Те, кто хотел вывести леди из игры, все сделали мудро. Клейноды никто, кроме нее, не читал, они исчезли, владелица умерла, а вместо того чтобы сразу начать интригу, коротала время в компании одного чужестранного врача, на которого очень удобно повесить убийство. – Богинская шаловливо посмотрела на смятенного Лёдника, складывающего бутылочки с лекарствами в чемоданчик. – Ну, надеюсь, по крайней мере, перед смертью леди провела время в усладах. Не так ли, пан Лёдник? Вам же лучше знать!

От такого цинизма даже Прантишу сделалось неприятно. Доктор раздраженно выпрямился и пронзил взглядом нахальную паненку:

– Я не обсуждаю ни свою, ни чужую частную жизнь. И вам не советую.

– Да не влюбился ли ваша мость в ту холодную, как кусок льда, и чувственную не более полена англичанку? – Полонейка преувеличенно наивно хлопнула ресницами. Доктор прищурил глаза.

– Боюсь, что я, по происхождению простой мещанин, не могу додуматься до вашего понимания слова «люблю». Как-то оно в ваших магнатских кругах странно трактуется. Но заверяю вашу мость, что у меня нет никаких оснований для сравнения ее мости леди Кларенс со льдом и поленом.

Богинская немного покраснела и многозначительно покивала головой, а пан Агалинский добавил своего яда, со злобой бросив:

– Что-то все твои любовницы, доктор, недолго живут.

Лёдник промолчал, стиснув зубы, однако так швырнул последний пузырек в чемодан, что тот разбился, и комнату заполнил резкий запах болота.

Прощай, Вавилондон, придется ли еще встретиться.

Они гнали лошадей сквозь холодный ветер и мрак, несмотря на усталость и разочарование, и Вырвичу казалось, что с того времени, когда в кабинет профессора Виленской академии пана Лёдника ввалились пьяные шляхтичи с завещанием великого гетмана, прошли не месяцы, а годы. Как будто они добывали Святой Грааль в заколдованной стране феи Морганы.

Огонь в камине Дуврского отеля возводил и сразу же рушил готические храмы, за окнами свистел ветер, в кубках остывал грог, который не поленилась собственноручно приготовить одна благородная княжна, и казалось, что кроме этого сумрачного, но уютного помещения, где любя, ненавидя и терпя друг друга, молчала четверка, нет ничего.

Панна Полонея все время незаметно расправляла кружева на своем платье – будто хотела убедиться, что наконец приняла обычный облик дамы. В ее парике парили голубые птички. Прантиш не сводил глаз – за время их странствия панна немного похудела, но носик был вздернут так же задорно, нижняя губка мило выдавалась вперед. Полжизни отдал бы за то, чтобы поцеловать эти уста – без угрозы, что тебя пырнут кинжальчиком, напоят ядовитым вином или посмеются над доверчивым студиозусом. Вот пан Гервасий Агалинский, «жених» самозваный, не переживает – подкручивает усы да напевает себе под нос об увядшей розе и разбитом сердце рыцаря. Лёдник молчит, уткнувшись в какую-то чрезвычайно редкую и скучную книгу, приобретенную в Лондоне, но иногда забывает перелистывать страницы – смотрит отсутствующим взглядом, думает о чем-то своем, тоскливом. Ничего, вот-вот придет из Гданьска судно, там доктору с его морской болезнью будет не до философских рассуждений.

Только бы буря улеглась.

– Что вы будете делать после возвращения, пан Вырвич? – лениво спросила Полонейка, любуясь отшлифованными коготками. – Может, на военную службу пойдете?

– Сначала получу диплом доктора вольных наук, – упрямо ответил Прантиш. – А там видно будет.

– Что ж, у моего будущего мужа, князя Паца, найдется место для еще одного поэта, – несносно спесивым тоном промолвила панна Богинская. – А если вы пойдете дальше по медицинской части, могу предложить вам место нашего придворного лекаря.

Вырвич почувствовал, как кровь прилила к лицу.

– Не думаю, что пойду на службу к вашему мужу.

Пан Агалинский прекратил напевать и оскалился, почуяв начало ссоры.

– А я бы к вам, пан Вырвич, лечиться не пошел. Доктор должен быть, вон как этот ваш бывший слуга, серьезный, мрачный, страшный. Хорошие лекарства – горькие и мерзкие на вкус.

Панна Богинская манерно захохотала.

– Да, пан Прантиш слишком куртуазный для науки.

– А вы уверены, наияснейшая панна, что его мость князь Пац на вас женится? – холодно спросил Вырвич, у которого от гнева даже уши заложило. – Особенно после вашего авантюрного путешествия. Из коего вы привезете вместо чудо-оружия хрустальный череп. И будут паны-магнаты один в другого пускать солнечные зайчики.

Полонея злобно прикусила губу.

– У моего пана брата и обычного оружия хватит, чтобы заткнуть рты нахалам!

Прантиш не собирался отступать – откуда-то взялась смелость высказать все, что горьким осадком лежало на дне души:

– Коварно лишили свободы пани Саломею Лёдник и думаете, что вам все даже на том свете будет прощено? Вы, панна, очень напоминаете мне еще одну очаровательную панну – Ядвигу Струтинскую.

– Не ту ли, из-за которой на браславском соймике порезались-подрались? – заинтересовался Американец. Прантиш криво усмехнулся.

– Ее. Староста Опсовский Ян Техановецкий добился руки очаровательной панны Ядвиги, а ее отец не дал за ней обещанных ста тысяч золотых. Пан Техановецкий потребовал развода из-за неприличного поведения жены. А когда во время соймика шел на площадь с братом, тесть увидел его и приказал стрелять из окон. Пана Техановецкого ранили, а брата его так и вовсе убили. И какая же резня началась! Дом Струтинского взяли приступом. Живых и мертвых загрузили на возы да повезли в Вильню. Мертвых – предъявлять, живых – судить. Но за Струтинского были Чарторыйские, поэтому Техановецкие дело проиграли. А в той резне моего дядьку убили, который деньги на мое образование давал, да и потом обещал поддерживать. И какая, скажите, разница, был он на стороне Техановецких или Струтинских? А пани и сейчас на балах красуется.

Прантиш отхлебнул душистого напитка и поставил кружку из синего стекла на стол с ножками в виде грифонов. Голова приятно кружилась.

– Погибнуть в бою за своего сюзерена – это долг шляхтича! – назидательно сказал пан Агалинский. – И нечего укорять прекрасных дам за то, что они пользуются чем Господь их наделил для нашей радости и погибели. Пил и буду пить из туфелек прекрасных дам, наших галантных убийц! Вот однажды в Несвиже на Масленицу мы выпили из сапога пана Кароля за его фортуну – и пусть его мость пан Кароль всю шкуру с меня заслуженно спустит за непочтительность, но из туфельки. из маленькой, расшитой золотом туфельки пить намного приятней!

Пан Агалинский тоже отпил грога и усмехнулся своим бахусовым воспоминаниям.

– Когда-то я читал труды Андрея Белоблоцкого, ученого шляхтича и поэта, которого позвал в Москву Симеон Полоцкий – образовывать тамошний люд, не знакомый ни со стихосложением, ни с современным любомудрием, – вмешался ментор-Лёдник. – Естественно, меня тогда в первую очередь интересовал трактат «Великая и удивительнейшая наука Богом просвещенного учителя Раймонда Луллия». Луллий – вот кто легко варил золото, как хозяйка тыквенную кашу. Но прочитал я и «Пентатеугум, или пять книг кратких о четырех вещах последних, о суете и жизни человека». Там слышится наш белорусский язык, а в основе – произведения немецких поэтов.

Горе гладким лицам женским, душам, сердцам, надеждам,

Что гордятся, как хвост павлина, соблазнением мужей.

Голубые глаза панны Богинской блестели, как два сапфира, очищенные алхимиком до небесной прозрачной синевы.

– Укоряете дам за то, что из-за них проливается кровь? Горюете о заключенной пани Саломее? А рассказывали вам о судьбе несчастной графини Бельведерской? Она наскучила своему мужу, того подбила любовница – и граф обвинил несчастную женщину в измене, и она уже лет семь сидит под замком. Ей не позволяют видеть детей, окружили самыми грубыми слугами. Все знают, что графиня ни в чем не виновата, все видят, как ее муж живет с другими, но никто помочь и не может, и не пробует. А несчастная Гальшка Острожская! – на щеках Полонейки горели пятна. – Она осталась богатой наследницей, за нее ссорились женихи. Обвенчалась по любви с Дмитрием Сангушкой – их догнали, Сангушку на ее глазах убили. А потом несчастную девушку просто похищали друг у друга, пока назначенный королем жених, старый и корыстный, не взял приступом монастырь, где она скрывалась с матерью, насильно на ней женился. А когда бедняга не захотела проявить к нежеланному мужу любви – просто запер ее на восемнадцать лет в покоях своего замка и даже слугам разговаривать с ней запретил. И дядька панны, великий гетман Константин Острожский не помог. А что его мость князь Героним Радзивилл со своими женами творил! Терезу Сапегу отец еле вызволил, Магдалена Чапская сама к матери сбежала, Анжелику Менчинскую брат, рискуя жизнью, выкрал. У бесправных созданий свои средства противления, панове. Я в совершенстве умею притворяться, льстить, интриговать, – Богинская невесело усмехнулась. – Я буду очень хорошей женой. Думаете, я не знаю, что меня ждет на родине? Я такой же «приз», как несчастная Гальшка. Того, кто ухватит меня «не по рангу», ждет самая жалкая доля.

Прантиш и Американец помрачнели, как осенний день.

– А мой жених. – панна Богинская тоскливо смотрела, как восстают и рушатся в камине огненные башни. – Могу надеяться только, что он не будет слишком жестоким. И не очень хитрым. И возвращаться сейчас. После всего пережитого. – Богинская даже простонала сквозь зубы. – А путешествие – кто знает, что я была в этом путешествии? По оглашенной версии – я в Гутовском монастыре бернардинок, кстати, там же, где пани Саломея Лёдник. Там и правда сидит сейчас панна Полонея Богинская, грехи отмаливает. Только темноглазая и тихая, как молоко в кружке.

Доктор при упоминании о жене закрыл, как от боли, глаза.

– Неужто ваша мость послала вместо себя в монастырь ту вашу камеристку, как ее, Ганульку? – притворно безразлично промолвил Прантиш, у которого даже сердце зашлось от безнадежности, гнева и тоски.

– Именно! – жестоко усмехнулась Полонейка. – Она же так влюбилась в вашу мость, пан Вырвич. Бредила вами. Едва до нервной горячки себя не довела. Отказалась, между прочим, от выгодного замужества – одному юристу она было понравилась. А я бы дала стоящее ее положению приданое. Но для вас, пан Вырвич, моя бедная Ганулька – слишком мелкая пташка, не так ли?

Прантиш отвел взгляд. Он и вправду не обращал особенного внимания на прислугу княжны Богинской – хоть и шляхтянка, и милая, и тихая. Но – кто же нагибается, чтобы сорвать маргаритку у куста роз, когда вот она перед глазами – прекрасная, яркая роза, пусть и колючая.

– Вот вас, пан Лёдник, ученый муж, отважный воин, могучий маг, что больше всего возмущает: что леди Кларенс такая нераскаявшаяся грешница была или что выбирала, решала, вынуждала – она, женщина, смелая, красивая и независимая? Взяла вас, как игрушку, попользовалась – и отправила с соответствующей платой, – Полонейка вызывающе ждала ответа.

Лёдник помолчал, глядя на огонь, тени скакали по его худому лицу. За стенами билось ледяное сердце бури, иней покрыл стекла, а это значит, кто-то из несчастных бездомных в эту ночь замерзнет и отправится в свой большой вечный дом. Врать, прикидываться, казаться лучшим, чем на самом деле, – зачем, если буря сметет все, а Бог видит всех?

– Не буду притворяться святым, – с трудом проговорил Лёдник. – И открещиваться не стану. Мне было с ней хорошо. С одной из самых красивых, страстных, необычных, опасных женщин, которые случались на моем пути. Наверное, я бы мог что-то придумать, чтобы не согрешить, не изменить своей любимой, оставшейся дома, в плену. Но не стал. И. мне было хорошо. Фан-тас-ти-чес-ки. А осознание, что адские страдания, раскаяние – все будет, но – потом, еще прибавляло остроты ощущениям. Вы что думаете, я целовал ее и думал о Саломее? – бывший алхимик сухо рассмеялся. – Я же. нормальный мужчина, со всем набором животных инстинктов. И вот когда я узнал, что леди мертва. Знаете, я почувствовал облегчение. Будто грех мой стал мизерней, искупился. – Лёдник на минуту закрыл лицо ладонями со следами «томашовских объятий». – Человек легко договаривается сам с собою, чтобы иметь силы жить дальше. И я буду жить. Сколько получится.

– Твоя правда, Бутрим, – тихо сказал Прантиш, чувствовавший удивительную легкость во всем теле и неудержимое желание высказать, что на душе. – Вот ты покровительствуешь мне, как сыну. Но ведь если бы не каприз пана Богинского, выплатившего твой долг, ты мог и дальше оставаться моим бесправным слугой. Ты думаешь, я так легко отпустил бы тебя на волю? – Вырвич тоже горько рассмеялся. – Мне очень нравилось, что у меня, неимущего шляхтича, у которого даже коня не было, появился собственный доктор, раб, с коим я могу сделать все что хочу, – хоть он более образован и сильнее меня. И я убеждал себя, что я же о тебе забочусь, я – хороший хозяин. Возможно, однажды я ударил бы тебя. И ты бы стерпел. А потом. Я не знаю, как сложилась бы твоя и моя судьба, Бутрим.

Ветер скулил за окном, как потенциальный висельник, но настолько неудачливый, что даже не может найти удобное место, чтобы повеситься. Щеки горели, будто от лихорадки. А сознание меркло.

– Вот жуки эти ангельцы, – проворчал пан Агалинский. – Они разбавляют чай молоком, молоко – водой, ром – чаем, а страсть – длинными разговорами. Нет ничего хуже разговоров, в которых тонут настоящие цели и мужество поступков.

Вырвич заметил, что лицо пана Гервасия болезненно горит, а в глазах нездоровый стеклянный блеск.

– Договориться с собой легко. В несвижском кадетском корпусе был обычай – если во время конной муштры кто-то из нас по неловкости своей сваливался с коня, должен был отдать машталеру все, что на нем есть. Одежду, обувь, то, что в карманах. Только фамильное оружие можно было оставить. У нас, альбанцев, не принято было хитрить, и все делали, как договорено.

И вот однажды с коня упал я. Не потому, что плохой всадник, – а потому, что ночью загуляли, да так, что голова была как бочка с квашеной капустой. И вот потащился я на конюшню. Раздеваюсь. Ничего не жаль – а вот пояса жаль. Потому, что пояс этот счастливый – не тканый, а кожаный, широкий, с серебряной бляхой. Я с ним всегда и в карты выиграю, и девицу уговорю. И так мне стало жаль этого пояса – будто бы удачу свою отдать, – что я его припрятал. Сунул за балку, когда никто не видел. А вечером за ним вернулся. Что мне был тот ремень? Я мог купить воз таких ремней! Но соблазнился. Испугался, что удача отвернется. И правда, отвернулась. Меня подстерегли товарищи, когда за балками шарил. Стыда набрался. Ну как было объяснить, что не ради серебряной бляхи правила нарушил? Тогда каждый из кадетов-альбанцев в наказание должен был стегануть меня тем ремнем по спине. Назавтра встать не мог. Но усвоил: шляхтич не должен дорожить ничем, кроме чести! Как только привязался к какой-нибудь вещи, нужно от нее избавляться!

– Мой пан-отец Данила Вырвич, покойный, царство ему небесное, чтобы доказать, что не дорожит никакой вещью, лишил наш род достояния, а мою пани-мать свел в могилу, – хмуро сказал Прантиш. – Побился об заклад с соседом, кто больше своего имущества истребит да раздаст. Ну и выиграл.

– Уважаю вашего пана-отца! – поднял кубок Американец.

– И вот скажите, паны-братья, – продолжал Прантиш, – почему, в таком случае, если презрение к богатству и достоянию считается шляхетским достоинством, вы посмеиваетесь над благородными людьми, что этого имущества имеют меньше вас? Сколько я натерпелся за жизнь – «А почему пан Вырвич не принимает участия в придворной карусели? А где его арабский конь? А где его слуги? А этот диамант – единственное, что у пана есть?» А я, между прочим, веду свой род от князя Палемона!

Панна Богинская опустила глаза.

Пан Агалинский стукнул о дубовый стол пустой кружкой.

– Когда пан Кароль станет королем, он всю родовитую шляхту щедро наделит! Мы паны-братья в шляхетском равенстве – кроме всяческих, с патентами. Шляхтич – это воин! Человек с прямой душою и отважный. Пан Кароль, когда приезжает в гости к шляхте, сходит с коня – пусть бы и в грязь, и с каждым из делегации, которая его встречает, обнимается, даже если их больше сотни. Не то что Телок, брезгующий общий кубок за столом принять. Не люблю людей, которые хитрят и что-то утаивают.

– Что-то мы этим вечером ничего не утаиваем, – задумчиво проговорил Прантиш, чувствовавший подозрительную легкость, даже стены покачивались. Лёдник покрутил в руках кружку с выпитым наполовину напитком, поднес его к носу, с наслаждением втянул душистый запах.

– Я сегодня перебирал чемодан и заметил, что в некоторых бутылочках убавилось веществ. А запах того, что налито в эти кружки, свидетельствует, что прибавлена еще щепотка порошка одного интересного грибочка, который, особенно в сочетании с определенными веществами, влияет на психику. Раскрепощает, ослабляет контроль над речью. Помнишь, Прантиш, как тебя однажды угощали в Вильне? Это подобное, только послабее.

Вырвич резко поставил кружку на стол и поднялся на ноги, что были будто ватные, гневно уставился на Полонейку.

– Снова ваша мость отравы намешала? А ты. – обратился к Бутриму, – ты знал? Предупредить не мог?

– По моим наблюдениям, концентрация вещества небольшая, ингредиенты подобраны мастерски. У италийского знатока учились, ваша мость? – вежливо спросил Лёдник у Полонейки. Та непринужденно кивнула. – Порошок в медальоне носите?

– В большем объеме это мгновенный безболезненный яд, сами знаете, профессор, – пожала плечами Полонейка. – Вещь необходимая для девушки в путешествии.

– Я люблю яд, – проговорил Агалинский. – И водку, и табак, и опасных женщин. На брачном ложе буду держать под подушкой кинжал.

– Вы можете убить женщину? – заинтересованно спросила Богинская. Она, видимо, все-таки удивилась, что ее коварный поступок так, как Вырвича, не возмутил Американца. А тот широко улыбнулся и вдруг подскочил и одним рывком поднял над собой на вытянутых руках кресло с панной Богинской. Та едва головой о балку не стукнулась, хорошо, что потолок высокий.

– Я могу любить женщину! Так, что ей не захочется подсыпать мне порошок или наставлять рога!

Панна Богинская визжала, вцепившись в подлокотники, но Американец торжественно пронес ее по всей комнате и только тогда осторожно опустил вместе с креслом.

– И если пан Кароль будет милостив и подарит мне жизнь, хоть я добыл за морем только бесполезный ящик с зеркалами, я попробую выйти еще раз в круг против Голиафа – побороться за вас, очаровательная панна. Против князя Паца, князя Богинского, против всей Речи Посполитой и всего мира! – Взглянул на побледневшего Прантиша: – Ну, и против вашего давнего приятеля, студиозуса.

Полонейка серьезно сказала:

– Вы с паном Вырвичем видели меня в мужской одежде, грязной, на соломе, без помады и пудры, вы видели, как я могу управляться с кинжалом и ядом, ругаться и лгать.

– Золотко мое, это делает вашу мость в моих глазах еще более ценной, – галантно поклонился Американец. – Мне не нужна восковая кукла, даже если она умеет рисовать место клада. – Зевнул. – Но от твоей отравы, моя панна, так клонит в сон, что я, пожалуй, пойду в постель. Пока что холостяцкую, – подмигнул и ушел. А Прантиш понял, что иногда убить человека очень легко – во всяком случае, он прикончил бы пана Гервасия с таким наслаждением. Даже в спину бы не постыдился загнать кинжал.

– Ну что, панна получила удовольствие от своего поступка? – тихо спросил Лёдник. Полонейка не ответила, задумчиво глядя на огонь и вертя в пальцах серебряный медальон с остатками порошка.