Текст книги "Южный Урал, № 12"

Автор книги: Людмила Татьяничева

Соавторы: Леонид Чернышев,Мария Рязанова,Александр Саранцев,Владимир Акулов,Александр Синельников,Иван Малютин,Кузьма Самойлов,Михаил Аношкин,Марк Гроссман,Александр Шмаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Результаты отличные, окалины почти нет.

– Мне кажется, вы преувеличиваете, – сухо сказал Шитов. – И преувеличиваете сильно.

Капитолина Кондратьевна, покрасневшая от возмущения, не успела ответить.

На тумбочке, рядом со столом Шитова, красноватым светом замигала лампочка селектора. Шитов повернул рычажок, и из репродуктора послышался хриплый и сердитый бас главного диспетчера завода:

– Василий Павлович, – сердито басил репродуктор, – что-то там опять твои инженеры нахудожничали в первом термическом.

– А что? – спокойно спросил Шитов.

– А то, – начинал повышать голос репродуктор, – что половина коничек осталась некаленой. Сорвали суточный график по всем сборочным цехам!

Репродуктор помолчал и уже более спокойно продолжал:

– Мне из цеха доносят, что там инженер Лаптев мудрит. Пришел ночью в цех, остановил печь и занимается экспериментами.

– Хорошо, я разберусь, – сказал Шитов, выключая селектор. – Пойдемте в цех, там на месте посмотрим, – обратился он к Капитолине Кондратьевне.

…Как только Погремушко пришел в цех, дежурный диспетчер доложил ему о срыве суточного графика закалки коничек.

– Шо, опять посгорели? – сдержанно спросил Погремушко диспетчера, но желваки на его обросших седой щетиной скулах сердито напружинились.

– Нет, Тарас Григорьевич. Пришел инженер из отдела главного металлурга, отключил Печь и начал опыты делать.

– Ка-ак отключил печь?! – вспылил Погремушко. – А вы шо бачили, мастера?! На какого биса вы тут понаставлены! – И, что-то вспомнив, вскочил из-за стола, весь подавшись к диспетчеру, – это Лаптев, наверное, там все экспериментирует?

– Так точно, Тарас Григорьевич, Лаптев.

– Ах, он… – выругался Погремушко, срываясь с места и почти бегом бросился из кабинета вниз по лестнице в цех.

В цехе у печи прежде всего ему бросились в глаза две груды одинаковых деталей, обе светлые, значит некаленые.

– Ты что же это… – начал медленно Погремушко, взглянув на Лаптева, склонившегося вместе с Еленой и дядей Васей над кучей светлых деталей. – Это ты что, Тихон Петрович, под суд захотел? Захотел, чтоб тебя с завода в три шеи выгнали! Ведь завод, весь завод ты на полдня остановил! Зачем? Кто разрешил? Как ты смел распоряжаться?!

Оттирая плечом Лаптева, храбро встала перед разъяренным Погремушкой Елена Осиповна с двумя светлыми коничками в руках. Бесстрашно глядя прямо в яростные, налившиеся кровью глаза Погремушки, она поднесла к ним сияющие детали.

– А вот это вы видите, товарищ начальник цеха?

Погремушко отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, и снова обращаясь к Лаптеву, закричал:

– Давай идем сейчас же до директора! Нечего за тебя моей голове страдать – сам отчитывайся за свое самоуправство!

– Вы посмотрите все-таки! – подступала к нему Елена Осиповна с коничками.

Прошло немало времени, пока рассерженный Погремушко, к немалому своему удивлению, понял, наконец, что из двух больших куч деталей около печи – сырых, некаленых, только одна. Другая же куча деталей, закаленных по методу светлой закалки, готова к отправке в сборочные цехи. Постепенно Погремушко стал успокаиваться, начиная понимать, что размеры беды вовсе не столь велики, как доложил ему несведущий в деле диспетчер, тоже принявший обе кучи деталей за некаленые.

Правда, оставалось еще довольно много некаленых коничек, но их можно было обрабатывать сегодня днем. Вскоре у печи собрались рабочие, мастера с участков, услышавшие о закалке без окалины.

– Все же ты нехорошо сделал, Тихон Петрович, – уже мирно говорил Погремушко Лаптеву. – Такими партизанскими налетами, тайком от начальства – это только в плохих книгах новаторы свои предложения продвигают.

Так и застали их, за мирным разговором, пришедшие на участок Шитов и Волоокова.

Продвинувшись поближе к Лаптеву, Шитов внимательно всмотрелся в его лицо и необычайный костюм.

Казалось, все события прошедшего вечера и ночи оставили свой отпечаток на лице Лаптева. В крупных, словно застывших чертах его отражалось и горе утраты, пережитое вчера вечером, и напряженная борьба сильной воли с не менее сильной душевной болью.

Шитов не знал всего этого. Однако, чутьем много лет работающего с людьми руководителя, он уловил что-то необычайное и в то же время значительное в выражении лица Лаптева.

И, подавив желание строго прикрикнуть на Лаптева, тут же потребовать от него объяснения, он тихо поманил к себе пальцем раньше всех увидевшую их Елену Осиповну.

– Объясните нам, что здесь происходит.

Внимательно слушая Елену Осиповну, Шитов молчал, только лицо его все более и более мрачнело. И когда Елена рассказала о том, как Лаптев с Верлизаром Назаровичем вопреки воле Волооковой, на свой страх и риск, сами отключили печь и переделали установку, он столь грозно взглянул на Волоокову, что та не выдержала и, страдальчески сложив губы, опустила глаза в землю.

Потом он строго окликнул Лаптева:

– Товарищ Лаптев!

Слегка вздрогнув от неожиданности, Лаптев обернулся и, увидев перед собой главного металлурга, вытянулся перед ним, как вытягивался когда-то перед старшим командиром.

– Вы ночь где провели?

– Здесь, в цехе.

– Отправляйтесь, сейчас же спать, а завтра утром зайдете ко мне дать отчет о ваших самовольных поступках.

– Хорошо, – помрачнев, сказал Лаптев и, круто повернувшись, нетвердо ступая, направился из цеха.

Идя к себе в бюро, Волоокова сердито хмурилась: все-таки этот упорный человек добился своего!

Придя в бюро, она села за свой стол и от этого привычного положения немного успокоилась. Зазвонил телефон, и кто-то робко попросил позвать к телефону Лаптева. Волоокова со вновь вспыхнувшим раздражением прокричала:

– Болен он, Лаптев! Нету его на работе, он болен! – и влепила трубку на место.

…После того памятного вечера, когда Надя, рассердившись на Лаптева, отказала ему, сильно и больно его при этом обидев, она никак не могла успокоиться и обрести прежнее душевное равновесие.

Она с замиранием сердца устремляла всякий раз глаза на вновь вошедшего посетителя, и каждый раз, убедившись, что это не Лаптев, сама того не замечая, вздыхала, делалась рассеянной.

Лаптев не приходил.

Тогда Надя решила выкинуть из головы всякие мысли о нем. Дома она целыми вечерами просиживала за книгами.

Но учеба подвигалась плохо, а мысли о Лаптеве настойчиво преследовали девушку.

А Лаптев все не приходил. В душе Нади вырастало отчаяние и ожесточение. Иногда она начинала почти ненавидеть Лаптева.

На ее прямой призыв – на посланную ею книгу – он никак не ответил. Наверняка Лаптев сейчас проводит время, развлекаясь с другой. А она, дура, страдает тут, мучается. И тогда в Наде родилось отчаянное желание отомстить ему.

Она стала ходить в кино, на танцы, нарочно позволила одному, особенно настойчиво за ней ухаживавшему парню со смешной фамилией Минута каждый вечер провожать ее с работы домой, в душе тайно желая встретиться там с Лаптевым и этим сделать ему больно.

Но Лаптев не встречался, и Надя совсем упала духом. Вчера вечером она убежала от своего нового кавалера, и весь вечер провалялась в постели, уткнувшись головой в подушку.

Сегодня, проснувшись с головной болью, она твердо и бесповоротно решила навсегда выбросить из головы всякую мысль о Лаптеве и вообще ни с кем не дружить, не встречаться, а приняться за запущенную в последнее время учебу, чтобы скорее кончить институт и уехать учительствовать куда-нибудь в самую дальнюю деревню.

Но на работе, разбирая почту, Надя прочла на первой странице нового журнала жирный отчетливый заголовок «Светлая закалка стали и ее значение» и вдруг остро к отчетливо представила Лаптева внимательно, чуть хмуро склонившегося над этой статьей в углу читального зала.

Так, глядя в раскрытый журнал и ничего не видя, кроме четкого черного заголовка, она вдруг ясно и обреченно призналась себе, что все это время ей очень нехватало их, этих внимательных, чуть хмуроватых глаз, что она просто не может больше без них жить.

«Я просто обязана ему сообщить, что получена новая статья по светлой закалке», – успокаивала себя Надя, дрожащей рукой набирая номер телефона Лаптева.

Когда на ее несмелую просьбу позвать Лаптева, сильный и, как показалось Наде, очень взволнованный голос отрывисто крикнул ей, что Лаптев болен, она, пораженная, повесила трубку и долго сидела у стола, глядя на черненькие рогульки телефона.

3

Как только Лаптев вышел за ворота цеха, его охватила та особенная ясная свежесть раннего осеннего утра, которая одинакова везде: и в степи, и в лесу, и на большом, шумном заводе. С наслаждением всей грудью вздохнув, он раскинул полы пиджака, расправил плечи и, закинув голову назад, улыбнулся всходившему над соседним корпусом еще бледному солнцу.

Сознание, что завтра ему влетит за ночное самоуправство, нисколько не отравляло настроения.

«Пускай влетит, – думал он, – мне влетит, а установка-то будет работать да, работать!»

Теперь долг выполнен. И радость борьбы и только что одержанная победа переполняют душу Лаптева.

Человек широк и щедр.

Он может спрятать, затаив глубоко в душе, горе, страдание, и в одиночку переживать его, таясь от людей.

Но радость человек не прячет никогда.

Радостью человек любит делиться с другими.

И Лаптеву тоже нужно разделить с кем-нибудь свою радость.

Если бы по пути ему попался хоть один знакомый человек, может быть, он бросился бы ему навстречу, пожал бы руку, рассказал о своей победе. Но как нарочно знакомые не попадались, а дома никого не было.

Нет, нечего дома делать с такой радостью!

И ноги сами несут его не домой, налево из ворот завода, а направо туда, где северное крыло управления завода, где библиотека.

Опять туда… К ней. Нет, не просить о встрече идет туда человек, а просто так…

Просто взглянуть на дорогое лицо.

Если на то пошло – сказать прямо и честно, что хоть она теперь и чужая, и другому навстречу расцветает в улыбке – пусть! – а все же Лаптеву она попрежнему бесконечно дорога!

Пусть знает.

Пусть понимает, что значит настоящая любовь настоящего человека.

…Как легко и скоро шагается, когда уверен, что поступок, который ты идешь совершить – правильный поступок…

Но не близок путь от ворот до библиотеки, а мысли быстрее ног, и в конце пути замедляются шаги, не столь они четки и уверены, как вначале.

Не тревожило его, как он зайдет, что скажет, как взглянет.

Не боялся он, что сробеет.

А вот она…

Что вызовет в душе Нади его приход?

Ведь она уже с другим…

И шаги все медленнее, все тише, все нерешительнее.

Но вот уже и дверь, и светлая ручка на ней, за которую нужно дернуть, чтобы войти.

И хоть еще не решено, нужно ли войти, – дверь открылась, и Лаптев вошел.

Надя сидела и глядела на черные рогульки телефона. Когда она увидела бледного, застывшего в дверях Лаптева, о котором только что думала, девушка настолько растерялась, что встала и попятилась.

Этого было достаточно.

Лаптев повернулся к двери, постоял секунду и вышел, потихоньку прикрыв дверь.

Когда Надя опомнилась от изумления, вызванного внезапным появлением и уходом Лаптева, первым ее движением было броситься к двери, вернуть его, объяснить причину своего испуга, своей растерянности.

Но Лаптев уже ушел, в библиотеку входил новый посетитель.

И Надя, скрепя сердце, занялась с этим посетителем, потом с другим, третьим.

Но весь день, пока она выдавала книги, советовала, улыбалась, перед ней стояло это бледное лицо, с лихорадочно блестевшими глазами.

Надя начинала понимать значение его взгляда, в ней все возмущалось тем, что он так неправильно ее понял, она негодовала на себя, что так растерялась и тем испугала его, оттолкнула.

Оставаясь одна, она не раз подходила к телефону, чтобы позвонить ему на работу, позвать его, но вспоминала взволнованный голос, недавно произнесший «болен», и подолгу застывала у телефона, бесцельно глядя в угол.

В глазах ее вставала пустая, мрачная комната, и там, на кровати, одинокий и страдающий лежит Лаптев и грустно думает о ней, – таком недобром друге, покинувшем его в трудную минуту.

И не жалость, другое, более сильное чувство заполнило сердце Нади.

Она уже не раздумывала над тем, любит она его или не любит, пара она или не пара ему, не думала о том, хорошо ли, плохо ли ей, девушке, первой придти к нему и все сказать.

Она понимала только, что ее место там, около него, что она не увидит больше в жизни ни счастья, ни покоя, если сейчас вот прямо не пойдет к нему и не скажет ему все о себе, о своей тоске, о своей любви.

И, не дожидаясь положенного часа, выбрав момент, когда зал опустел от посетителей, она закрыла библиотеку и смело направилась к дому, где жил Лаптев, в ту комнату, куда он раньше звал ее зайти хоть посмотреть и зайти куда она наотрез отказывалась.

Когда соседка по квартире открыла ей дверь, Надя быстро прошла мимо нее в комнату Лаптева.

Лаптев крепко спал.

Надя несколько секунд всматривалась в его черты, вдруг тоненько и совсем по-детски всхлипнула и, надломанно опустившись на стоящий у кровати стул, горько, навзрыд, расплакалась.

Были в этих слезах и досада за напрасно перенесенные волнения, и обида на него, не знавшего ничего о пережитых ею страданиях, и сожаление о чистенькой и уютной ее девичьей комнатке в призаводском поселке, комнатке, в которую она теперь уже больше не вернется и которую придется променять на вот это запыленное и чуть хмуроватое, как и ее обитатель, жилище.

И, с укоризной взглянув па его лицо, Надя решительно оглянулась, засучила рукава и хлопотливо принялась прибирать свою новую, теперь общую с Лаптевым, комнату.

Михаил Витальев
СЕКРЕТАРЬ СЕЛЬСКОГО РАЙКОМА
Очерк

Бурно надвигается на южноуральские степи весна. По утрам потрескивает ледок в лужицах, в полдень покрывается он тонким слоем мутноватой воды, но к вечеру снова берет морозец свое – одевает лужи тонкими слюдяными корочками.

Вот-вот прорвется на поля Увельки тепло, и тогда на них из края в край зазвучат разговоры и песни людей, басовитая скороговорка тракторов, весёлое поскрипывание сеялок. Запахнут сыроватые колки и прошлогодние травы бензином, дизельтопливом, маслами.

А пока еще рано сеять, рано вести в наступление трактора. Пока все силы должны быть отданы подготовке этого наступления. Как во всяком бою, успех наступления зависит от того, как подготовлены к нему люди и техника, командиры и рядовые.

На большой горушке, что возле центральной усадьбы Увельской МТС, стоит невысокий, стройный человек, жадно вдыхает сладковатые запахи подступающей сюда весны, пристально вглядывается узковатыми, покрасневшими от бессонницы глазами в затянутую туманом даль, шевелит губами, будто решает про себя трудную задачу.

– Да, плохо, – говорит он вслух, и его голубые глаза темнеют, начинают отсвечивать серым металлическим блеском. Он курит одну за другой сырые, неразмятые папиросы, комкает их, кидает на побуревшую, мокрую траву и, решительно повернувшись, идет к машине.

– К Прекрасному? – угадывает шофер.

– К нему.

И «Победа», разбрызгивая комья грязи, медленно выезжает на оплывающую жирную дорогу.

НЕ КРИВО ЛИ НАЧИНАЕШЬ, НИКОЛАЙ ФЕДОРОВИЧ?

Может, три, а может, две недели оставалось до сева, когда область сняла с работы директора крупнейшей машинно-тракторной станции района Ивана Петровича Прекрасного. Прекрасный был снят безоговорочно и должен был пойти на низовую работу в другой район, где не корили бы его люди за ошибки, допущенные в Увельке.

А ошибки эти были серьезны и многочисленны. Тракторный парк станции даже наполовину не был готов к севу, прицепной сельскохозяйственный инвентарь находился бог его знает где – часть в колхозах, часть брошена на полях, – и никто в МТС как следует не занимался его ремонтом. И нетрудно догадаться, что дисциплина в МТС хромала на обе ноги, немало трактористов махнуло рукой на ремонт.

Молодой директор МТС Прекрасный метался от мастерских к колхозам, нервничал, кричал, подстегивал людей приказами, наказал чуть ли не половину трактористов, скрипел по ночам зубами от собственного бессилия, обходил стороной за много кварталов райком партии.

Недаром обходил. Чуть не на каждом пленуме райкома, чуть не на каждом активе, бюро, совещании били Ивана Петровича Прекрасного смертным боем, пламенно ругали за всякие срывы и провалы, и секретарь райкома, несколько недель тому назад уехавший на другую работу, говорил членам бюро:

– Не очень-то у нас прекрасный директор!

И члены бюро райкома, немножко поеживаясь от грубоватой шутки секретаря, в душе считали, что по существу дела секретарь-то прав.

И вот областное управление сельского хозяйства, резко сформулировав приказ, сняло с работы Ивана Петровича Прекрасного.

В тот же день, в который служебная почта донесла этот приказ до Увельки, новый секретарь райкома выехал в Челябинск. Пока черно-серая, сильно облинявшая «Эмка» тащилась по размякшей дороге в область, секретарь райкома успел основательно выспаться, выкурить пачку папирос и продумать добрый десяток очередных неотложных дел.

Придя в кабинет секретаря обкома, Николай Федорович не стал тратить времени на лишние разговоры и высказал свою просьбу:

– Приехал за Прекрасного заступаться. Помогите оставить его на месте.

Секретарь обкома посмотрел на невысокого человека в вылинявшем рабочем пиджаке и сказал как можно мягче:

– Не криво ли начинаешь, Николай Федорович?

Секретарь убежденно покачал головой:

– Нет. Не криво.

Тогда секретарь обкома обошел стол, усадил нового районного работника в мягкое кресло, сел рядом и, в нетерпении постукивая пальцами по коленям, распорядился:

– Ну, выкладывай, что там у тебя, товарищ Соколов.

И секретарь райкома «стал выкладывать». Он рассказал, что знает Ивана Петровича давно, еще с тех пор, как тот под началом у него, Соколова, работал главным агрономом машинно-тракторной станции, как хорошо показал себя тогда этот молодой человек, как горел он на работе и как любили его люди машинно-тракторной станции за молодое это, святое это горение.

– Что же с ним случилось в Увельке? – не вытерпел секретарь обкома.

– Случилось то, – продолжал Соколов, – что часто случается с энергичными, но малоопытными работниками. Что бы поговорить руководителям района с новым директором станции: где был, что делал, как представляешь себе новое дело? Ничего этого не сделали. Уцепились за какую-то ошибку Прекрасного, наказали. Потом еще раз наказали. Наказали да еще предупредили: «Не дорожишь ты партбилетом, товарищ Прекрасный». Ну, и сбили человека, заставили за многие дела хвататься, ничего до конца не доводить, приказами сыпать.

Соколов помолчал.

– Я вины с Прекрасного не снимаю. Не ребенок, своя взрослая голова на плечах. Но я убежден: при поддержке Иван Петрович будет отлично работать.

И заключил:

– Я прошу оставить его на старом месте и считать, что я несу за Прекрасного прямую личную ответственность. Еще я могу твердо обещать: за год МТС уйдет из числа худших. Это пока на первое время.

Секретарь обкома долго молчал, стучал пальцами по коленям, изредка бросал внимательные взгляды на Соколова, курил.

И секретарь райкома видел: не легко его старшему товарищу вот так – быстро – решить этот запутанный вопрос. Увельская МТС – одна из крупных опорных баз государства в области. От ее работы, от энергии ее людей, от умения и способностей ее руководителей в немалой степени зависит исход сельскохозяйственных работ в одном из крупных хлебных районов Южного Урала. А Иван Петрович Прекрасный? Что он за руководитель? Может ли он круто повернуть дело, задушить, убить худую свою славу, разросшуюся в Увельке, стать государственным деятелем, каким и надлежит быть директору машинно-тракторной станции?

Секретарь райкома напряженно вглядывался в лицо человека, на плечах которого лежала немалая ответственность за судьбу сельского хозяйства области, за уровень его кадров, за его успехи и провалы.

«Нет, не разрешит», – думал Соколов, наблюдая за секретарем обкома, курившим подряд уже третью папиросу.

– Ну, ладно, Николай Федорович, – наконец сказал тот, – верю я тебе и, значит, верю Прекрасному. Поезжай домой. Мы решим это дело.

О многом можно подумать за три часа, проведенных в пути. Соколова занимал только один вопрос: с чего начинать? О чем говорить с Иваном Петровичем? Как заставить человека поверить в свои силы после стольких неудач?

ТРИ ЧАСА ВОСПОМИНАНИЙ

И стал в дороге Николай Федорович Соколов вспоминать свою жизнь, чтобы выбрать из этой жизни такие примеры, которые помогли бы ему разговаривать с Иваном Петровичем, помогли бы Ивану Петровичу избежать тех ошибок, которые допустил Соколов, и использовать те удачные формы работы с людьми, которые нашел Николай Федорович.

…В тяжелые военные годы работал Николай Федорович Соколов директором Полетаевской МТС Сосновского района. Был за плечами у директора немалый опыт руководства людьми, знал агроном Соколов землю, знал сельскохозяйственные машины, и все-таки тяжело шло у него на новом месте дело!

Почувствовал новый директор вскоре, что нету под ним твердой почвы, что вот он, директор, – это одно, а вот они, трактористы, – другое, и никакого коллектива, где все – за одного и один – за всех, где понимают друг друга с полуслова и дорожат общей честью и славой, вовсе и нет.

В чем дело? В чем?

Не спал по ночам Соколов, дымил папиросами, день за днем перебирал недолгую свою службу в Полетаевской МТС.

Вот давеча приходил бригадир Александр Константинович Воронков, просился:

– Пусти, Николай Федорович, на денек в деревню. Дома худо: жена больна, сена нет, дрова вышли.

Он, Соколов, отказал. Но ведь как отказал? Законно. Ну, в самом деле – на фронте и в тылу напряжение крайнее. Трактористы день и ночь в мастерской, девчонки да старики – чуть не главная сила. А тут бригадир опытнейший – на сутки из строя. А весна – вот она. Что тогда делать будем?

Спросил в заключение разговора самого Воронкова:

– Ну, как бы ты сам на моем месте поступил?

Александр Воронков, человек скромный и дисциплинированный, пожал плечами, сказал, глядя куда-то мимо директора:

– Вроде бы верно отказываешь, Николай Федорович.

«Ну, так прав я или не прав был? Спросить бы об этом у Ивана Петровича Прекрасного. Тряхнул бы головой он, наверное, и сказал:

– Конечно же прав, Николай Федорович!

Нет, не прав я был, Иван Петрович, и если бы ошибку эту не понял во-время, далеко зайти бы мог, туда же, примерно, куда ты, Иван Петрович, сейчас зашел».

В самом деле, вроде бы все верно: напряжение в стране крайнее. А тут личное дело поверх общего человек ставит. Конечно, отказать в просьбе надо.

Нет, нельзя все-таки было отказывать человеку, невзирая ни на какое напряжение в стране. А нельзя потому, что человек живой, а живой человек сегодня может ладно работать, а завтра – все под откос. Много ли ума требуется, чтобы понять: хорошо человеку жить, весело у него на душе – и дело спорится. А плохо на душе – приказом не поможешь.

И когда стало это ясно директору МТС, решил он поправить свой вывих. Запряг лошадь и поехал в село, семью Воронкова проведать. Да прежде, чем в избу зайти, заглянул к председателю колхоза. Поздоровался холодно и говорит:

– Ты что же это, товарищ Байкалов, как формалист завзятый, к семье тракториста относишься? Или не знаешь – женщина болеет, сено вышло, дров нет?

– Как не знать, – говорит председатель, – а только ведь и ты знать должен, Николай Федорович, какое сейчас время – война. Трудное время, людей нехватает, фуража маловато. Чем поможем?

Самому директору не видно, а со стороны поглядеть: смутился Николай Федорович – уж больно похоже говорит председатель, его, Соколова, старыми словами говорит.

Ну, все-таки коммунист Байкалов, договориться можно. Побеседовали, конечно, не очень гладко, но общую, верную линию отыскали. Пошли вместе в воронковскую избу, поговорили с больной женщиной: чем больна, что надо, как детишки – не сбились ли без присмотра? Подводу чуть не из-под земли добыли, сказали брату Воронкова:

– Поезжай живо за дровами!

Потом врача пригласили. Одним словом поступили, как порядочным людям, руководителям положено.

В субботу вернулся директор в усадьбу, спрашивает главного механика Федора Кондратьевича Олейника:

– Как Воронков работает?

Помялся немного главный механик и говорит:

– Ничего понять не могу, Николай Федорович. Что-то с Воронковым случилось. Лучший тракторист, а работа будто из рук течет. Еле восемьдесят процентов на ремонте дает.

– Ладно, – говорит директор, – тут не его, тут моя вина. Пригласи ко мне Воронкова, пожалуйста.

Главный механик пожал удивленно плечами, но спорить с новым директором не стал: мудрит чего-то Николай Федорович!

Вошел Воронков, глаза в пол, в кулаке ветошь мнет, чувствует: сейчас нагоняй будет.

А директор весело говорит:

– Ну, вот что, Александр Константинович, прости меня на первый раз. Глупо я поступил, не пустив тебя к больной жене. Поправился я. Поезжай в деревню. В понедельник, смотри, к смене не опоздай.

Возвращается Воронков в понедельник, заходит к директору. Ну, сразу видно – другой человек, вроде бы на празднике побывал. Вечером спрашивает директор у главного механика.

– Как Воронков?

– Две нормы, – отвечает главный механик и маленько в сторону смотрит: неудобно все-таки человеку, тоже промашку допустил.

…Другие примеры уже не вспомнишь, Увельское вдалеке показалось. Ладно, другие примеры еще будет время вспомнить.

НЕТ АВТОРИТЕТА – НЕТ РУКОВОДСТВА

Той же ночью приехал секретарь райкома к директору машинно-тракторной станции Ивану Петровичу Прекрасному. Сидит Прекрасный один в горнице, бутылка вина нераскрытая перед ним, по лицу красные пятна. Взглянул на секретаря, спрашивает:

– Отходную мораль читать приехал, Николай Федорович?

– Мораль – это, пожалуй, верно. Но не отходную. Оставят тебя, наверное, Иван Петрович. Надеется на тебя секретарь обкома.

Ухмыляется Прекрасный: вроде бы не до шуток. Когда, наконец, поверил в разговор, грустно головой покачал: нет, не оставят меня, больно много ошибок совершить успел!

Всю ночь проговорили секретарь и директор, всю ночь сообща думали, как делу помочь.

Для начала Николай Федорович рассказал первую половину случая с Воронковым. Потом спросил:

– Правильно ли отказал я? Как ты думаешь, Иван Петрович?

Прекрасный головой тряхнул, сказал убежденно:

– Конечно, правильно!

Тогда секретарь райкома рассказал вторую половину этой истории и посоветовал:

– Ты об этом еще успеешь подумать, Иван Петрович, а пока я тебе еще один случай напомню. Мы в те времена с тобой в Полетаевской МТС работали. Вот какой это случай был.

Пришла с фронта похоронная, погиб смертью героя на войне рядовой солдат товарищ Ошурков, в прошлом заведующий нефтебазой нашей Полетаевской МТС. И остались от семьи жена хворая да две дочери. Младшей – десять лет, а старшей, Вале, – шестнадцать. Ну, скажем, раз можно помочь семье, два можно, но ведь не жизнь это! Пусть помогает не частное лицо, а государство, но разве мыслимо здоровым людям только на помощь жить? Нет, не годится. Надо, чтобы люди сами себе кусок хлеба зарабатывали.

А как заработают? У вдовы Ошуркова никакой профессии нет, а Валя – что ж Валя? – только на собственные ножки становиться начинает.

Конечно, худо об нас никто бы говорить не стал – все же позаботились разок-другой руководители о семье погибшего, но где-то в душе осталась бы горечь у людей: ведь с каждой семьей, считай, такое случиться может!

Помнишь, Иван Петрович, пригласили мы Валю к себе, сказали:

– Ну вот, Валенька, давай, как взрослые люди, друг с другом поговорим. Остались вы без папы и надо думать вам теперь, как себя прокормить и чтобы достоинство свое при этом не ронять. Ты девушка молодая, опыта у тебя нет, так вот послушай, что мы, твои старшие товарищи и руководители, предлагаем. Иди к нам в МТС табельщицей, Валенька.

Заплакала тогда Валя и сказала:

– Как же я пойду к вам табельщицей, дядя Коля, ежели я работу эту совсем не знаю?

– Ну что ж, что не знаешь? Арифметику до школы тоже ведь не знала, выучила же!

Ладно, взяли девочку к себе, дали работу. Конечно, плохо эта работа идет, хоть и старается Валя. А бросить нельзя: гордость не велит да и семья ведь теперь на ней одной, девчонке, держится.

– Ну, ладно, можешь, Валенька, сколько там нужно ночей не поспать? Можешь? Вот и отлично. Давай вдвоем заниматься.

Скромная девочка – Валя, одну ночь поучилась, вторую, говорит:

– Ох, бестолковая я, наверное, дядя Коля, плохо у меня учеба получается. И перед вами совестно: спать вам теперь, наверное, совсем не приходится.

Сказал ей: «Не болтай глупостей, начальник всегда найдет время поспать!»

Ладно, продолжаем заниматься, потом бухгалтера на помощь призвали. Год прошел и – что ты думаешь – ведь встала на ноги девчушка, пошла у нее работа.

А потом на курсы Валю устроили, вернулась она с курсов, и вот тебе – лучшая табельщица в МТС.

Так вот, Иван Петрович, ты думаешь, коллектив не знал всей этой истории, ты думаешь, он не сказал нам, руководителям, спасибо в душе, думаешь, не говорили об этом, не писали на фронт? И говорили, и писали. И получается, что твой авторитет, как руководителя, еще на вершок, вырос, укрепился.

– Знаешь, что? – после паузы сказал Николай Федорович. – Раз уж начали мы с тобой этот разговор, хочу я тебе еще об одной истории рассказать.

Было это несколько лет назад, ты еще тут, в Увельке, не работал. Шла партийная конференция, и прения на этой конференции очень мне нравились: задиристые, деловые, короткие.

А надо тебе сказать, Иван Петрович, что за себя не очень я беспокоился на этой конференции. Работал в ту пору в районе совсем мало, целые дни, а то и ночи пропадал в колхозах, в МТС, за множество всяких, дел брался. И вот, сидя на этой конференции, ожидал я, что выступит сейчас кто-нибудь из товарищей и скажет, примерно, такую речь:

– Не могу не отметить я, товарищи, работу нового нашего секретаря райкома. Горит человек на работе, день и ночь большие дела делает.

И все подумают:

«Что верно, – то верно. Не ленивый человек».

И представь себе, действительно несколько товарищей посвятили мне свои выступления.

Поднялся на трибуну секретарь партийной организации Увельской МТС Василий Сергеевич Карташов – он сейчас секретарем Миасского райкома работает – и говорит:

– Хочу еще несколько слов о товарище Соколове сказать. По-моему, не тем человек занимается, чем следовало бы…

Знаешь, Иван Петрович, после этих слов неуютно я себя в президиуме почувствовал. Думаю: вот какая неблагодарность, вот как ценят твой труд, Соколов!

А Карташов продолжает:

– В самом деле, разве это правильно: берется человек сам за все дела, норовит со всякой пустяковиной самолично справиться. А аппарат райкома действует без напряжения, люди помалу перестают отвечать за свои участки работы. Польза от этого делу или нет? Нет, не польза.