Текст книги "Южный Урал, № 12"

Автор книги: Людмила Татьяничева

Соавторы: Леонид Чернышев,Мария Рязанова,Александр Саранцев,Владимир Акулов,Александр Синельников,Иван Малютин,Кузьма Самойлов,Михаил Аношкин,Марк Гроссман,Александр Шмаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Так, заинтересованные и в то же время настороженные, они не заметили, как вскоре стали ближе друг к другу.

Потом, когда прошла некоторая натянутость первых встреч, и Лаптев И Надя с удивлением увидели, что никакие они оба не строгие и не замкнутые, и даже не серьезные; наоборот, оказывается, Лаптев балагур и выдумщик, а Надя болтушка и насмешница, и такая лукавая плутовка, что даже видавшего виды Лаптева не раз смущала она и ставила в тупик своими причудами и неожиданными капризами.

Оказалось, что оба они любят музыку, литературу, что каждого из них влечет ко всему, что касается искусства, но только влечет по-разному: Лаптева – как в любимый, давно знакомый мир, уже доставивший ему много радостных и-волнующих ощущений; для Нади же искусство, особенно музыка, были миром прекрасным, волнующим, но еще незнакомым ей.

Вскоре они вместе стали ходить в театр, на концерты приезжих артистов, симфонического оркестра, и там, на концерте, Лаптев увлеченно шептал Наде о том, как надо слушать музыку, внушал ей, что всем и ей, конечно, тоже доступен этот прекрасный мир волнующих звуков. Только надо уметь, надо хотеть научиться понимать и чувствовать их.

И часто после концертов, взволнованная и растроганная новыми для нее ощущениями, Надя доверчиво приникала к его руке, и только слегка отворачивалась, но уже не сердилась и не убегала домой, если Лаптев пытался ее поцеловать возле дома.

Так начиналась эта, не совсем обычная дружба двух во многом разных людей: молодой, только что вступившей в жизнь девушки со зрелым, уже немало пережившим мужчиной.

Подружки частенько и не без ехидства посмеивались над Надей; хозяйка квартиры, у которой она снимала комнату, бранила ее. Но Надя от подружек отшучивалась, в квартире отмалчивалась и упорно продолжала встречаться с Лаптевым.

Лаптев отдался этому внезапно вспыхнувшему чувству с горячностью первой юношеской любви. Личная жизнь его до этого сложилась неудачно, как, впрочем, и у некоторых других его сверстников, на чью долю в лучшие годы молодости выпала жестокая, кровопролитная война. До войны он учился и, с трудом совмещая учебу с работой, не успел обзавестись семьей.

Немалую роль в этом сыграла еще и не особенно привлекательная внешность Лаптева. Это наложило отпечаток некоторой робости и застенчивости, а потом и замкнутости на его характер. Когда он закончил институт, началась война – тоже не такое время, чтобы любить и строить семью.

Потом фронт, годы в окопах, в огне, тяжелая контузия и госпиталь, совсем оборвавшие у него помыслы о личном счастье.

Когда же он снова вернулся к нормальной жизни, стал работать на заводе, ему стало казаться, что он безнадежно опоздал и уже состарился для того, чтобы начинать то, что его сверстники уже давно прошли, имея свои прочные семьи, детей.

…Проходя мимо больших часов на фасаде управления, Лаптев с удивлением отметил, что их массивные черные стрелки показывали уже двадцать минут девятого, а Нади все еще нет.

В это время Надя расставляла по полкам последние книги. Оставалось, только погасить свет и закрыть библиотеку, но она медлила. Зная Лаптева, Надя была уверена, что он ждет ее у двери библиотеки и понимала, что сегодня она должна будет ему, наконец, сказать…

Что она должна сказать, Надя и сама не знала. Она понимала, что большой, сильный человек, нетерпеливо ожидающий ее под окнами библиотеки, любит ее, любит по-настоящему, сильно, горячо.

И все же Надя не знала, что ему сказать. Не знала потому, что, веря в чувства Лаптева, она совсем не была уверена в своем чувстве к нему.

Будучи человеком честным, Надя не допускала даже мысли о возможности жизненной связи с мужчиной, к которому не испытываешь глубокого и серьезного чувства.

Правда, Надя не знала до сих пор, какая бывает она, настоящая любовь, но почему-то она думала, что настоящая-то не похожа на то чувство, которое испытывала она, Надя, к Лаптеву. Он тоже был ей дорог и близок, как человек, как друг, ей всегда было приятно быть с ним вместе, она никогда не скучала, когда они были вдвоем. Многие ребята ее возраста, пытавшиеся за ней ухаживать, почему-то казались ей в сравнении с ним глупыми и неуклюжими.

И все же слишком многое мешало зародившемуся в душе девушки чувству развиться в настоящую любовь.

Все-таки он на двенадцать лет старше ее, и как ни прост и добр с ней, Надя почти на каждом шагу ощущала его превосходство в развитии, в жизненном опыте.

Вместе с тем, Надя была совсем невысокого мнения о своих достоинствах. Она со страхом думала о том, как, окончательно сблизившись с ней, он быстро начнет скучать, охладеет…

Все это вместе наполняло нерешительностью сердце Нади, попросту, без раздумий тянувшееся к Лаптеву, и в то же время и с опасением сжимавшееся каждый раз, как только она пыталась представить свою жизнь с ним.

Вот поэтому Надя медлила выходить из библиотеки. Когда же она вышла, так и не приготовив никакого ответа, на лице ее вместо обычной, немного застенчивой и лукавой улыбки было выражение сдержанности и нерешительности.

Выйдя на крыльцо, Надя сразу заметила Лаптева, деловито и неспешно вышагивавшего от крыльца в противоположную от ее пути сторону. Она подумала, что он сейчас вот обязательно дойдет до угла и только тогда повернет назад, пройдет мимо крыльца до другого угла, опять повернет и так будет шагать хоть до полуночи, пока не дождется ее.

И при виде знакомой и, что скрывать, дорогой ей неуклюжей, медвежеватой фигуры она забыла все свои страхи и сомнения, всем существом ее снова овладел веселый, шаловливый задор и, обеими ногами спрыгнув с крыльца, она пошла навстречу Лаптеву.

Увидев Надю, Лаптев растерянно улыбнулся и так, с растерянном улыбкой, нерешительно шагнул к ней, не спуская глаз с ее лица.

Потом он крепко подхватил Надю под руку и пошел рядом с ней и в сторону города.

– Ты на меня не сердишься?

– За что?

– Я не позвонил…

– Надо было посердиться. Но теперь – я опоздала.

– Прости меня, – говорит Лаптев, – я так сегодня был занят установкой, что даже не сумел позвонить.

– Установкой? – спрашивает Надя, радуясь, что этот разговор оттягивает их объяснение.

– Ты понимаешь, – говорит Лаптев, – мне очень важно пустить эту установку. Я справлюсь с этим, вот увидишь, справлюсь!

– Я знаю! – смеется Надя. – Вы у нас дома уже себя однажды зарекомендовали. Патефон разобрали, а пружинку не могли вставить.

Они прошли шумную, освещенную вечерними огнями улицу и свернули в темный, безлюдный, окаймленный кустами акации и сирени переулок. Надя, боясь, что Лаптев перейдет на серьезный разговор, стала еще больше дурачиться, громко смеяться.

Лаптева удивила неестественная веселость Нади.

Он тихо спросил ее:

– Ты не хочешь сегодня со мной поговорить серьезно?

На минуту смутившись, но сделав над собой усилие, Надя снова рассмеялась:

– Я вообще не очень-то серьезная.

– Может быть, тебе нечего мне ответить, – дрогнул голос Лаптева. – Зачем же это притворное веселье, дурачество? Ты лучше прямо скажи, что не хочешь, я и не буду настаивать, тебе надоедать.

Надя шла рядом отчужденная, замкнутая в себе, не позволяя взять себя под руку.

В душе ее снова всплыли все сомнения и страхи, так недавно еще, перед выходом из библиотеки, ею владевшие.

В душе росла досада на него, обида за то, что вот он, такой умный, такой проницательный, идет рядом, рассуждает о любви, о жизни и в то же время не может, не хочет понять ее и успокоить, развеять ее досаду и обиду. Она, еле сдерживая слезы и в то же время сознавая, что наносит тяжелую, незаслуженную обиду своему другу, начала говорить ему необычные для нее, злые, обидные слова:

– Неужели вы не понимаете, что мы с вами разные люди?

– Как разные? – не понял Лаптев.

– А так, – сердито сказала Надя, – вы сами понимаете и незачем нам с вами серьезные разговоры заводить.

– Постой, постой, Надя! – побледнел Лаптев. – Ты что, обиделась?

– Не на что мне обижаться! – почти сквозь слезы воскликнула Надя. – Я сама прекрасно знаю, что я глупая, пустая девчонка и давно пора вам перестать со мной попусту время тратить.

– На-адя! – в изумлении воскликнул Лаптев, пытаясь взять ее под руку, остановить.

– И нечего нам серьезные разговоры заводить! – твердила Надя, все убыстряя шаги. – Вы серьезный, умный человек, – вон какую-то там установку придумали, вам и подругу себе надо выбирать умную, образованную, не такую пустышку, как я.

И, отвернувшись от Лаптева, она быстро пошла прочь от него к видневшейся невдалеке калитке своего домика.

– Надя! Ну, Надя же! – воскликнул Лаптев, идя вслед за нею. – Ну подожди, поговорим! Как же это так?!

Не оборачиваясь, Надя со стуком захлопнула калитку.

…Медленно и вяло шагая по ярко освещенной улице, Лаптев увидел свое отражение в большой зеркальной витрине и зло усмехнулся:

– Тоже – жених!

Свое отражение показалось ему особенно неуклюжим и нелепым. Длинный, нескладный мужчина со страдальчески-растерянным лицом, запинаясь шел по улице и, разговаривая сам с собой, размахивал руками.

И снова в душе поднималась досада и обида на Надю, которую он так любит и которая ни во что не ставит его.

Одна за другой вспоминались все неудачи сегодняшнего дня: неверие Елены, несерьезность Нади, ее какая-то деланная, неестественная веселость, и то обидное, унизительное и горькое, что скрывалось за этой веселостью – ее равнодушие к нему, отказ. Отказ!..

– Ну, что ж!.. Хорошо! – бормотал он сквозь зубы, поднимаясь на свой этаж. – Хорошо, мы еще посмотрим, кто пожалеет! Вы еще услышите обо мне!.. Да поздно будет!.. Да, поздно!.. – восклицал он, открывая двери своей комнаты.

Но здесь, дома, ему показались какими-то лишними, неуместными его высокопарные восклицания.

Декламировать и восклицать не перед кем. Ноющая пустота, оставленная в сердце уходом Нади, разом поглотила и мысли, и чувства, и все существо Лаптева. Она была нестерпима, эта пустота в сердце, как свежая, саднящая рана, и не было сил ее терпеть.

Чтобы хоть как-нибудь отвлечься, заполнить чем-то пустоту одиночества и потерянности, Лаптев сел к столу, взял какой-то листочек и, поднеся его к глазам, сделал над собой мучительное усилие, чтобы отогнать тягостную горечь, им владевшую, и сосредоточиться над тем, что написано на листочке.

Это была схема цеховой установки для светлой закалки.

Все еще как бы убегая мыслями от тягостных воспоминаний, Лаптев торопливо стал вникать в каждую деталь схемы и почти бессознательно, незаметно для себя, но зло и решительно черкал на ней карандашом, исправлял, делал пометки.

Схема преобразовалась и выходила такой же, как была нарисована в цехе на листке железа с небольшими, казалось бы, но существенными изменениями. Заметив их, Лаптев преувеличенно порадовался, своему маленькому успеху.

Так проработав довольно долго, он почувствовал, что изрядно устал и захотел спать.

Когда он разделся и лег в свою узкую и жесткую постель, укрывшись лохматым одеялом, грустные мысли овладели им, но уже не с такой силой, как прежде.

Глава III

1

Утром, задолго до работы, Лаптев явился в термическое бюро. Вид его был решителен, брови хмуро сдвинуты, лицо бесстрастно. Видно было, что он приготовился бороться с сильным и умным противником за дело, в правоту которого он твердо верил.

Но в бюро, кроме Елены Осиповны, никого не было.

Лаптев горячо принялся ей снова, с самого начала, объяснять свою мысль.

– Ты понимаешь, мы ускорим процесс разложения керосина. Увеличим мощность нагревателей, повысим температуру и процесс пойдет быстрее, установка будет втрое мощнее, защитный газ будет богаче окисью углерода и совсем без кислорода. Ведь просто же! Просто, да?

– Ну просто, просто, – улыбнулась Елена, начиная проникаться доверием не столько к не очень понятной ей переделке установки, сколько к этому упрямому, беспокойному чудаку. – Я согласна, что просто, только как…

– А за счет этой простой переделки, – возбужденно ерошил волосы Лаптев, – мы будем калить конички совершенно без всякой окалины. Ты понимаешь, Елена, – детали из печи будут выходить совершенно светлыми, как из-под резца! Окалину счищать с них не надо будет, брак совершенно исчезнет, и, главное, механики смогут обрабатывать детали на окончательный размер. И это еще не все, – хватает он за руку Елену, пытающуюся что-то возразить. – Установка сможет выработать защитный газ не на одну, а на три печи. Еще одна-две таких установки, и весь цех можно перевести на светлую закалку! Ты представляешь, Елена: в цехе – чистота, ни пылинки, ни дыминки, ни окалины, калильщики в белых халатах и перчатках. Пескоструйщикам, барабанщикам, правильщикам, которые снимают окалину, – делать нечего. А экономия, экономия металла какая! Ого! Сколько тонн за год вывозят из цеха одной этой окалины! А по заводу! А ведь это все сталь, да еще высококачественная!

Так, разгорячившись, Лаптев это же, почти слово в слово, выложил и Волооковой, явившейся на работу вместе с другими сотрудниками.

Но Капитолина Кондратьевна выслушала его без особого энтузиазма.

– Вы, что же, Тихон Петрович, новую установку хотите сделать?

– Зачем же новую, эту можно пустить.

– Странно, – пожала плечами та, – я полгода билась над этой батареей и ничего от нее добиться не могла. Вы, значит, хотите доказать, что болеете за завод, а мы – нет!

– Я не знаю, почему вы переводите этот вопрос в плоскость личных отношений, – старается сдержать себя Лаптев, чувствуя, что тоже начинает закипать. – Я просто предлагаю реконструировать имеющуюся в цехе установку – вот и все.

– Но это невозможно! Вы что же не доверяете нашему авторитету?

– Позвольте, Капитолина Кондратьевна, давайте говорить как два инженера…

– Ну, давайте, – иронически усмехается Волоокова. – Давайте как два одинаковых, – нажала она на слово, – инженера разговаривать.

– Хорошо! – делая вид, что не замечает иронии, говорит Лаптев. – Вы, испытывая установку, исходили из того, что она сделана опытным авторитетным инженером, что она совершенна, и что вы должны только пустить ее, сохраняя неизменной ее конструкцию, ее принцип, ее мощность. А я, учитывая вашу неудачу, предлагаю реконструировать ее коренным образом, основываясь на принципах работы современных установок такого же типа. Вот схема реконструкции этой установки, – положил Лаптев перед Волооковой лист. – Я прошу вас рассмотреть ее и дать заключение.

Волоокова взяла схему, бросила на нее пренебрежительный взгляд, другой, третий, потом с уже посерьезневшим лицом, пораженная какой-то неожиданной мыслью, впилась взглядом в ту часть схемы, где обозначены были изменения в первом баллоне. Потом она беспокойно взглянула на Лаптева, хотела что-то сказать, но снова перевела взгляд на схему и промолчала. Ей неудобно было признаться, что предложенные Лаптевым изменения когда-то самой ей, хоть и неясно, но настойчиво приходили в голову, только она не осмелилась тогда даже и попытаться внести их в установку. А этот… она с неприязнью и уважением взглянула на Лаптева, твердо встретившего ее взгляд.

«Впрочем, неизвестно еще, что из этого получится», – заставила себя подумать Волоокова и, со вздохом отодвинув в сторону схему, проговорила:

– Я подумаю над вашим предложением. Только боюсь ничего из этого не выйдет.

– Ну так я найду способ продвинуть предложение без вас! – не выдержал Лаптев и, хлопнув дверью, вышел из бюро в высокий темноватый коридор.

Только тут он дал волю своей обиде. Его лицо исказилось гримасой досады и растерянности.

Быстро прошел он вдоль коридора, раз, другой и, круто остановившись у одной из дверей, решительно дернул ручку к себе.

Коля Минута, согнувшись над огромным столом, проверял какую-то сложнейшую электрическую схему и, увлекшись, не слышал, как вошел Лаптев, не видел того, как он несколько минут стоял около, наблюдая за его работой.

Вид занятого работой человека подействовал на Лаптева успокаивающе.

Волнение и досада вновь уступили место упрямой сосредоточенности. Он не стал отвлекать Колю от дела и, взяв на маленьком столике чистый бланк, обстоятельно заполнил его, нарисовал эскиз и схему переделки установки. С каким-то мстительным удовольствием Лаптев представил себе высоко поднятые брови Волооковой, подписался и также молча подал бланк Коле Минуте.

Тот вздрогнул от неожиданности, но сейчас же просиял, разобрав, что перед ним заполненный бланк рационализаторского предложения.

– Слушайте, это замечательно! – движением пальца поправляя на переносице очки, оживленно заговорил Коля. – Здесь есть мысль. Нет, вы знаете, здесь есть мысль! Одну минуточку!.. – И, оставив Лаптева, Коля побежал наверх в кабинет главного металлурга.

Отсутствовал Коля не одну минуту, а почти час и, прибежав, показал Лаптеву краткую надпись на уголке бланка: «Тов. Волооковой. Испытайте» – и подпись, неразборчивую, но всем уже в отделе известную.

– Василий Павлович одобряет вашу мысль, товарищ Лаптев, – весело сказал Коля, записывая в объемистую книгу предложение Лаптева. – Я сегодня передам это Капитолине Кондратьевне для исполнения. Вы довольны?

– Вполне! – рассмеялся Лаптев, радуясь энергии и непосредственности этого молодого, порывистого, симпатичного человека.

2

Прошло несколько дней. Капитолина Кондратьевна Волоокова, рассеянно перебирая на столе кипу разных бумаг, чертежей и инструкций, увидела бланк рационализаторского предложения с резолюцией главного металлурга и нахмурилась. По совести говоря, она ничего не могла возразить против предлагаемой Лаптевым переделки. Ведь она тогда еще, в первый раз взглянув на схему, в душе признала, что подобная переделка, правда, в самых общих чертах, когда-то тоже приходила ей в голову.

И сейчас, радуясь тому, что с пуском установки наконец-то будет устранен брак по коничкам, Капитолина Кондратьевна испытывала в то же время немалое смущение. Ведь все на заводе узнают, что совсем неопытный термист освоил и пустил в ход установку, ту самую, с которой ничего не могла поделать она, Волоокова.

Но ведь это значит признать превосходство над собой Лаптева! Ах, боже, не в Лаптеве дело! Придется признать превосходство чужой мысли, чужого творчества над ее опытом, над суммой ее огромных знаний!

Волоокова вздохнула. С каким удовлетворением положила бы она этот листочек в самый, дальний угол своего стола, но… это официальное предложение и на него нужен официальный ответ. Оно занумеровано, зарегистрировано, и через день за ним придет Коля Минута. Да и для завода это все-таки необходимо.

– Завод, завод! – задумчиво вздохнула Волоокова.

За многие годы работы, ради этого завода, она столько раз забывала о себе, о своих двух мальчишках, о муже. Столько раз страдала, ссорилась с людьми, кривила душой, что уж и тут придется ради него забыть о своем ущемленном самолюбии. Да и Шитов не даст заваляться этому листочку. Волоокова еще раз вздохнула.

– Тихон Петрович…

– Слушаю вас, Капитолина Кондратьевна.

– У нас в бюро заведено все делать сообща.

Лаптев насторожился.

– Странно, что на предложении только ваша подпись.

– Что же я могу поделать, Капитолина Кондратьевна, если никто не относится всерьез к моему предложению.

– Ведь вы вместе с Леной работаете на коничках?

– Да.

– Мне кажется, было бы удобнее, если бы на предложении стояли обе подписи – ваша и ее.

Лаптев почти с самого начала работы в бюро привык настороженно относиться к Волооковой. Но сейчас, уловив в ее голосе какие-то новые, как ему показалось, искренние нотки, он горячо сказал:

– Капитолина Кондратьевна, мне не важно, чье имя будет стоять на бланке предложения. Я хочу, чтобы мысль была проверена и проведена в жизнь, на пользу делу, которое мне поручено.

– Ну, вот и хорошо, – облегченно вздохнула Волоокова. – Впишите и ее фамилию.

– С удовольствием.

Лаптев пишет на бланке предложения фамилию Елены Осиповны. Волоокова удовлетворенно улыбается: «Он совсем не такой уж плохой, этот Лаптев».

Волооковой уже спокойнее. Теперь не то, что новый в их бюро человек, вопреки ее приговору и авторитету, оживил установку и устранил брак коничек. Просто, это два сотрудника ее, Волооковой, бюро, наконец, нашли решение вопроса, над которым все бюро билось целый год. И, конечно, всякому ясно, что сделано это под ее прямым руководством.

3

Лаптеву и Елене отвели для опытов старую печь, расположенную в углу цеха. С помощью двух слесарей и электрика они деятельно принялись за дело. Нужно было по своей схеме переделать установку, подвести от нее к опытной печи стальные газовые трубы, уплотнить все швы и соединения печи, поставить вытяжные устройства.

Елена охотно и горячо помогала Лаптеву: делала чертежи, эскизы, показывала рабочим, что и как делать, бранилась с начальством цеха, требуя то материалы, то инструмент, то людей в помощь.

Однажды, когда она и Лаптев стояли возле установки, обсуждая препятствия, неподалеку раздался голос Погремушки.

– От то ж знакомый хлопец! Слава богу, бо хоть одного своего человека встретил в этом заведении!

Оглянувшись, Лаптев увидел бывшего своего начальника по литейке Погремушко. Тот стоял во главе солидной группы людей и манил к себе Лаптева.

– Иди, иди сюда, бегун!

Вытирая руки, обрадованный Лаптев подошел к Погремушке.

– А, Тарас Григорьевич! Как дела в литейке?

– Не знаю, как они там у нас, дела, – огорченно сказал Погремушко, – бо вот третий день хожу тут: это невеселое хозяйство принимаю.

– Как принимаете? – не понял Лаптев.

– То, что слухаете. Это все главный металлург, тот Шитов, болячка ему в бок. Причепился до директора: поставь на укрепление Погремушко, да и только. А сколько ж я буду укреплять, он, тот Шитов, подумал? Кузницу укреплял? Укреплял. Литейку укреплял? Укреплял. Теперь эту термичку укреплять заставляют.

Лаптев улыбнулся.

– Что это ты тут мудришь? Давай докладай! – уже требовательным, хозяйским тоном обратился к нему Погремушко.

Лаптев кратко рассказал новому начальнику цеха все, что следовало.

– А когда закончишь? – уже наседал Погремушко. – Через полмесяца? Не годится. Так вот, давай за неделю, чтобы ты у меня давал все конички годными, а то я из вас из обоих вместе с Шитовым душу выну. А это кто у тебя, така гарна дивчина? – обратил он внимание на Елену.

– Инженер Лялина, – сухо представилась та.

– Ну, як воно у вас получается, товарищ Лялина? – сделав вид, что не замечает ее тона, спросил Погремушко.

– Получится, не беспокойтесь. Вы позаботьтесь, чтобы поскорее трубу доставили, да зонты над печами принялись делать, – и неожиданно добавила: – а шутки шутить мы сами умеем.

– Ого, яка зубаста, – опешил Погремушко, трогаясь дальше вместе с комиссией по передаче цеха.

Лаптев подивился. А ведь и вправду, прямая, а иногда и резкая, Елена с ним, Лаптевым, всегда была мягка и приветлива. А в последнее время он стал замечать на себе долгие, задумчивые взгляды своей молодой помощницы, но приписывал это ее заботе об удаче опыта. Когда Погремушко скрылся, Елена обратилась к Лаптеву:

– Какой хороший дядька, правда, Тихон Петрович?

– Ты отгадала, Лена, – улыбнулся Лаптев, – он человек хороший.

– Вам, наверное, у них было лучше работать, спокойнее?

– Как тебе сказать, – задумался Лаптев. – Конечно, все привычное было, свое… Товарищи хорошо знали друг друга, доверяли, помогали один другому. Легче было. Спокойнее. Но, знаешь, мне что-то не очень нравится спокойная жизнь, – и внезапно добавил: – дома у меня куда как спокойно! Тишина! – иронически усмехнулся он. – Так мне иногда от той тишины бежать хочется.

– Почему? – не поняла Лялина.

– Нету никого, – кратко сказал Лаптев, хмурясь, – скучно.

Больше ни о чем спросить Елена не посмела. Только потом, когда они снова принялись за работу, она, сама того не замечая, старалась все время держаться поближе к Лаптеву. Желая облегчить ему работу, она подавала нужный инструмент, делала расчеты, размечала, советовала.

Лаптев не придавал этому особенного значения. Такое предупредительное отношение товарища по работе он считал обычным и принимал как должное. Однако незаметно в душе его стало появляться теплое и признательное чувство к своей помощнице.

Однажды, когда установка была уже почти готова к пуску, Лаптев как-то нерешительно и смущенно обратился к Елене:

– Лена, сходи, пожалуйста, в библиотеку, возьми там книжку по газовой механике. А вот эту сдай.

– Хорошо, – согласилась Елена.

Придя в библиотеку, она обратилась к библиотекарю:

– Возьмите, пожалуйста, вот эту книгу, а мне дайте «Газовую механику», – и назвала номер абонемента.

Услышав хорошо знакомый номер Лаптева, Надя удивленно и испытующе взглянула на Елену.

Стараясь ничем не выдать свое волнение, она с каким-то непонятным, щемящим чувством рассматривала Елену, ее открытое, энергичное лицо, смелые большие глаза, красивый прямой нос, решительный овал ярких губ.

– Что вы так на меня смотрите? – прямо спросила Елена, заметив взгляд Нади.

– Ничего, – смутилась Надя и, стараясь быть как можно спокойнее, спросила:

– «Газовую механику» на вас записать или на… этот абонемент? – замялась она, кивнув на карточку Лаптева, и голос ее слегка дрогнул.

Почуяв нетвердость в голосе Нади, Елена поставила это в связь с нежеланием Лаптева идти в библиотеку и поняла, что эта девушка имеет к Лаптеву какое-то отношение.

– Конечно, на Тихона Петровича, – сказала она решительно.

– Но ведь тут расписаться надо будет.

– Не беспокойтесь, я распишусь.

– Хорошо, – чуть слышно вздохнула Надя, записывая книгу в карточку Лаптева, – хорошо, я запишу.

И Елена с неясным торжеством в душе отметила, что эта всегда подобранная стройная девушка как-то разом сникла, погасла, произнося последние слова.

Приняв от нее книгу, Елена решительно повернулась и пошла к двери.

– Послушайте, – решилась Надя, когда Елена уже открывала дверь, чтобы уйти. – А почему… почему Тихон Петрович сам не пришел?

– Он не может, – остановилась Елена в дверях.

– Но почему?

– Ну, просто… просто ему некогда.

Только тут Елена взглянула на Надю и смутилась.

Большие, широко раскрытые Надины глаза глядели на нее прямо и настойчиво, требуя прямого, честного ответа.

– Мы переделываем установку.

– Для светлой закалки?

– Да, – удивилась Елена.

– Калить конички?

– Конички, – изумленно повторила Елена. – А вы откуда знаете?

Но Надя не слышала вопроса. Она метнулась к полкам с книгами, лихорадочно блестя глазами и что-то там отыскивая. Потом умоляюще посмотрела на Елену.

– Подождите! Пожалуйста, подождите минуточку! Вот тут… я достала через центральную библиотеку… ему очень нужно! – и, вытянув, наконец, тоненькую неразрезанную книгу, подошла к Елене. – Пожалуйста, передайте Тихону Петровичу, только… – покраснела ока еще больше, – только, ради бога, не говорите, что это от меня.

Изумленная Елена приняла книгу, посмотрела на Надю, хотела что-то ее спросить, но та смотрела на нее так смущенно, что Елена промолчала, окинула Надю взглядом и, гордо подняв голову, вышла.

Придя на участок, она обостренным вниманием сразу уловила и с болью в душе отметила на себе ожидающий, смущенный взгляд Лаптева.

Приняв от нее книги, Лаптев прочел название второй брошюры и, обрадованный, воскликнул:

– Лена! Ну, какая ты умница! Ведь эту брошюру я столько искал! – Благодарно заглядывая в глаза Елены, он смущенно проговорил: – Прямо я не нахожу слов тебя поблагодарить. Что бы я делал, если бы ты мне не помогала! Как это ты нашла?!

– Не стоит меня благодарить, Тихон Петрович, – отвела Елена глаза от сияющего благодарностью взгляда Лаптева, и губы ее сами по себе, против воли, складывались в горькую, обиженную усмешку.

И, подавляя поднявшуюся в душе горечь, она ломким, неровным голосом спросила, не глядя на Лаптева:

– Чертежи готовы на новые элементы? Нет еще? Ну так я пойду потороплю.

Так, потупя голову, она пошла наверх, в технический отдел, сопровождаемая изумленным взглядом Лаптева, испытывая горькую обиду и стыд перед собой за то, что позволила зародиться в своей душе чувству к человеку, которому оно, это чувство, совсем не нужно и, наверное, было бы смешно, если бы он его заметил.

Ей вспомнились нередкая в последнее время невеселая какая-то отчужденная задумчивость Лаптева, его недавние горькие слова о покое, одиночестве, наконец, сегодняшнее его смущение, и этот тревожный, ожидающий взгляд, и радость, нескрываемая радость при получении книги от той, из библиотеки.

Так, расстроенная, с выражением обиды на лице, зашла она в небольшую комнату технического отдела узнать, готовы ли после исправления чертежи.

Когда Елена вернулась на участок, она была с Лаптевым попрежнему ровна и внимательна, попрежнему ему старалась во всем помочь и облегчить его работу, но на его вопрошающие взгляды не отвечала, отводя глаза в сторону.

4

Спустя полторы недели агрегат из установки, переделанной по схеме Лаптева, и опытной печи был готов.

Никому, даже Волооковой, не сообщая об этом и приказав молчать Елене, Лаптев разогрел установку, включил печь на нагрев и, загрузив в нее несколько маленьких блестящих стальных брусочков, стал ждать.

Через двадцать минут Лаптев повернул рычаг, и брусочки с громким шипением свалились в чан с водой.

Лаптев и Елена бросились к чану и дрожащими руками стали вытаскивать из него опытные брусочки.

За этим занятием и застал их Погремушко.

– Ну як, товарищ Лялина, – получается? – шутливо спросил он Елену, подмигнув Лаптеву.

Елена не отвечала, оголенными по локоть руками азартно продолжая шарить в баке. Наконец она резко поднялась и, держа в обеих руках по серому, тускло-матовому брусочку, подошла к Погремушке. Поднеся брусочки к самому его носу, она, смешно подражая Погремушке, выговорила:

– От, товарищ начальник, бачьте, як получается. Хай у вас так буде получаться!

Лаптев и Погремушко расхохотались, оба с разных сторон выхватили по брусочку из обеих рук Елены и впились в них глазами, рассматривая поверхность.

А Елена, возбужденная, задорно блестела глазами и, чуть не приплясывая от радости, хлопала в ладоши.

– Вот и все! Вот и все! – напевала ока поочередно Лаптеву и Погремушке, сосредоточенно изучавшим бруски. – Вот и все! Брака коничек больше не будет! Мы с Тихоном Петровичем дежурить в цехе больше не будем! Завтра переключим установку на закалочную печь и все! Примемся за другие детали.

Погремушко, оглядев бруски, выразил свое одобрение результатами закалки.

Только Лаптев пренебрежительно кинул брусок в угол цеха, за печь.

– Федот да не тот. – огорченно вздохнул он.

– Чем это не тот?! – набросились Елена и Погремушко на Лаптева. – Чем?

– Тем, что я ожидал лучшего.

– Та мне ж некогда ожидать лучшего! – воскликнул Погремушко. – У меня опять каждый день до десятка коничек изгорать стали! Давай завтра переключай трубы на рабочую печь и все!