Текст книги "Жизнь в розовом свете"
Автор книги: Людмила Князева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
8
Агнес не удалось отвоевать прежнюю популярность. Семь лет она отчаянно старалась вернуть былые лавры, но довольствовалась лишь крохами. Чашу терпения переполнила статья под названием: «Все проходит – даже слава Агнес Петти».
На сцене блистали новые кумиры, но Агнес изо всех сил удерживала позиции: её фото не сходили со страниц светской хроники, её поклонников, туалеты, приобретения, поездки описывали с въедливым любопытством и пылом: «все ещё самая элегантная», «несмотря ни на что – весела», «вечно молодая»… От этого преклонения «святым мощам» можно было удавиться. Другая, вероятно, опустилась бы и спилась. Но Агнес выбрала иной путь. Однажды она с удовлетворением прочла в газете крупный заголовок: «Агнес Петти – супруга банкира! Самый богатый человек в Германии украл австрийскую примадонну».
В конце-то концов – это было лестно. Лаймер Несс никогда не считался плейбоем. В шестьдесят его трудно было назвать даже симпатичным: брюзгливая ухмылка на бульдожьем лице. «пивной» животик. Но кто думает о внешности при таких-то миллионах? Знаменитый банкир имел роскошные поместья, одно из которых – на берегу Боденского озера – привез свою новую жену.
Для Агнес начался период блистательной светской жизни. Кругосветные путешествия, лучшие отели, яхты, автомобили, драгоценности, поклонники. Бесконечные коктейли, приемы, ужины, балы… Бедняжка Лаймер был так занят, что даже на сорокапятилетие супруги, которое она отмечала в Венеции, прислал своего личного секретаря с футляром, в котором скрывалось бриллиантовое колье.
Агнес с обновленной косметологами шеей и отлично «подтянутым» личиком появилась на обложке журнала. В сногсшибательном декольте блистали музейные бриллианты.
– Слушай, Эн, она могла бы забрать дочь. Ведь детей-то больше у неё не было?
– Естественно. Агнес и не думала рожать Лаймеру наследников. Но и о Веронике вспомнила не надолго. Как-то взгрустнула, проведя одинокий вечер в августовском Сорренто, подумала о старости и срочно связалась со своим адвокатом. Тот сообщил, что девочку усыновили сразу же весьма достойные люди и что в соответствии с договором, Агнес не должна пытаться восстановить свои права на ребенка. «Судебный процесс получит скандальную известность и вряд ли десятилетняя девочка будет способна воспылать любовью к бросившей её матери», – предупредил адвокат.
Тем временем воровской поступью подкрадывалась старость и Агнес торопилась поймать пока не поздно последние лучи женского счастья. В Мексике в неё пылко влюбился двадцатипятилетний танцор. Но после того, как Агнес устроила его карьеру, повел себя крайне неблагодарно – пустился в приключения с новой фотомоделью прямо под объективами папарацци.
…Печальная весть застала Агнес на французской Ривьере. Тщательно продумав туалет, она срочно вернулась в имение. Там вовсю орудовали полицейские и журналисты. В великолепном кабинете Лаймера на толстом персидском ковре ещё было заметно бурое пятно и отмеченный мелом силуэт с неловко раскинутыми руками.
Супермагнат Лаймер Несс выстрелил себе в рот из дамского пистолета. Перед самоубийством он тщательно побрился и надел новый светлый костюм. Не забыл оставить и письмо, в котором признавал себя виновным в растрате колоссальных средств из фонда корпорации.
Агнес охотно и много фотографировали, в свете смаковали подробности трагедии и подсчитывали капиталы несчастной вдовы. Однако, к финалу судебного процесса выяснилось, что Агнес получит лишь ни крохи. Почти все, что осталось от состояния Несса в результате выплаты долгов, отошло его детям от первых браков.
Продав свой венский дом, Агнес купила уютную квартиру в старом районе Брюсселя. Она выбрала своим местом пребывание Бельгию, поскольку здесь слава Агнес Петти давно покрылась мраком забвения и можно было, избежав фальшивого сострадания, превратиться в пожилую одинокую даму, с весьма неуживчивым характером.
Агнес умудрилась не поладить даже с соседками – одна из них слишком громко включала телевизор, другая вытряхивала из окна ванной коврик прямо на цветник Агнес.
Лишь толстяк-булочник, имевший некогда кондитерскую в Вене, выскакивал всякий раз из-за прилавка, завидев худую стройную даму с котом на плече. Он галантно изгибал полный стан, целуя ей ручку и вздыхал: «Какой голос, мадам Петти! Теперь таких нет. Божественный голос!»
– Так Агнес завела кота? Она способна любить животное? – удивилась Ди.
– Этот кот любил Агнес. Может, в пятнистого зеленоглазого бедолагу переселилась душа одного из поклонников Петти, успевшего к тому времени покинуть мир, но зверек души не чаял в своей хозяйке. Агнес привычно принимала поклонение. Но любить…
Она по-прежнему следила за жизнью кулис, не одаряя кого-либо из молодых звезд своей благосклонностью и, вроде, никому не завидуя. Никто не знал, что творится за окнами её квартиры, всегда зашторенными плотным шелком.
Между тем, Агнес слушала музыку и писала мемуары, которые решила завещать музыкальному обществу для издания после её смерти. Агнес надеялась, что её откровенные и звучные некогда имена близких ей людей, произведут сенсацию. Но Агнес не хотела замечать жизни, идущей за стенами её дома, а эта жизнь бежала вперед, оставляя в прошлом «великолепную Петти» с её запоздалыми признаниями, вполне невинными авантюрами и до смешного приличными романами.
– А что она написала про дочь?
– Агнес решила оставить для истории трогательную версию, в соответствии с которой её ребенок умер в младенчестве.
– Да что ей, собственно, оставалось? – Неодобрительно вздохнула Ди.
О пятидесятилетнем юбилее Агнес знали не многие – ведь она всегда сомневалась, глядя на календарный листок, что родилась так давно и не стремилась напомнить другим об этом. Но вот принесли телеграмму: «Я все ещё жив и пока не в маразме. Апплодирую, горжусь, люблю. Крестный отец господин Кляпсентух».
Агнес улыбнулась – такую фамилию забыть трудно. Человек, придумавший псевдоним рвущейся к славе девчонке, тридцать лет следил за карьерой звезды и помнил о ней до сих пор. При этом он ни разу ни о чем не попросил её редкое бескорыстие!
Она получила ещё один подарок и долго смотрела на него в полном недоумении. На бронзовой виноградной лозе, державшей лампу, висела гроздь из бледно-зеленого оникса. Похожая лампа была у Карла Фитцнера, которого теперь вспоминали во всех учебниках вокала. Подарок Карузо! Но как она попала сюда? Сопроводительной записки в коробке не было.
Агнес села и, подперев руками подбородок, уставилась на виноград. Уж если и возможно на этом свете чудо, то оно по плечу только королю. Пусть даже и свергнутому. Николос мог бы превратить её оставшуюся жизнь в праздник всего тремя словами: «Помню, люблю. Прости.».
Но такого послания Агнес не получила. Единственный мужчина, которого позволила себе полюбить Агнес Палони, предал её.
Монархию в той стране так и не восстановили, хотя народ бурно приветствовал посетившего родину Караджича. Иногда Агнес воображала, как случайно встретится где-нибудь с Николосом и расскажет ему, что родила ребенка, а потом отреклась от него. Она нашла в себе силы растоптать память о предателе. Эта воображаемая сцена хоть как-то утоляла боль от обиды, так и не завершившейся справедливой местью.
Как-то Агнес получила письмо. Несколько раз прочла его и долго сидела, уронив листок на колени. Многое вдруг прояснилось, высветив, словно лучом прожектора, эпизоды её прошлого. Но изменить что-либо было уже поздно.
…Так проходили годы. И вот три дня назад на тумбочке в спальне Агнес зазвонил телефон. Она зажгла лампу под расшитым бисером розовым абажуром и посмотрела на часы – слишком поздно для звонка из химчистки или от дантиста, у которого Агнес делала ужасно дорогой протез. Рядом со стаканом минеральной воды лежали таблетки снотворного, из книги с глянцевой обложкой торчали очки.
– Агнес, это я. Ты все ещё дуешься?.. Разбудил? Извини.
Она не могла говорить, горло сжал спазм – голос Пита совсем не изменился. Он звучал так, словно с тех пор, как они расстались, прошла неделя и ссора слишком затянулась.
– Ты где? – Она задрожала от нетерпения: увидеть его вот что ей так давно было необходимо! Выплакать на груди Тихони все обиды и горечи, смотреть в глаза, полные обожания. – Пит! Приезжай скорее.
– Я в Брюгге. Совсем рядом. Но для путешествия сейчас поздновато. Лучше я назначу тебе свидание.
– Свидание, Пит? – Агнес только сейчас поняла, что прошло тридцать лет и пробежала кончиками пальцев по своему лицу. – Ты меня не узнаешь…
– Это невозможно. Помнишь кафе на набережной в Остэнде, недалеко от казино?
– Там, где меня стошнило, а ты в туалете замывал мою пелерину?
– Прекрасные воспоминания. Не думал, что ты пронесешь их через целых три десятилетия.
– Я помню все. Постарайся узнать меня, Пит…
Больше Агнес уснуть не удалось. В окне, выходящем в садик, начали возиться птицы, проехала с легким грохотом тележка мусорщика, хлопнуло окно справа и оттуда вырвался вопль: «Не стреляйте! Я знаю, где найти эту сволочь!» Соседка уже смотрела утренний сериал. Возможно, она вообще не выключала телевизор. Но в это утро Агнес не возмутилась – её мысли витали так далеко.
– Ах, Господи, Тихоня наверняка женат! Обзавелся выводком детей и внуков… – сообразила она, представив пропасть промелькнувших лет. – Целая жизнь. Та самая, которую мы собирались прожить с Николосом, которую мечтал провести вместе со мною Питер и которая… – Агнес села в кровати, боясь сделать очевидный вывод. – Которая не удалась тебе, «великолепная Петти». Пора признаться в этом, старая карга.
Она встала, приняла контрастный душ и отправилась в салон красоты красила волосы, приводила в порядок лицо, руки. Потом бегала по магазинам, придумывая себе то такой, то этакий сногсшибательный туалет.
Дома, вывалив покупки из пакетов и коробок на кровать, Агнес принялась мерять их, придирчиво рассматривала себя в зеркале. Все варианты не радовали: либо слишком претенциозно и моложаво, либо через чур солидно и скучно.
Сегодня, выспавшись с помощью пилюли, Агнес тщательно оделась, выбрав именно эти вещицы. – Эн кивнула вниз, где за столиком по-прежнему сидели двое. – А потом, уже выходя из квартиры, приколола к волосам розу. И, как ни странно, почувствовала себя легче. Что-то вернулось к ней – тень былого куража, былого везения. Желтая роза… Смешно.
– Ах, скорее грустно. Теперь мне ужасно печально смотреть на её цветок…Я даже готова счесть белую розу желтой, но… – Ди с мольбой посмотрела не сестру: – Ну, пожалуйста, Энн, придумай так, чтобы у них все кончилось хорошо.
– Бог ты мой! Ничегошеньки я не придумываю! Давай прислушаемся вместе. – Эн настороженно подняла палец. Голос Эльтона Джона, звучащий из кафе мороженого, заглушали даже шум прибоя.
– Что он говорит? – не выдержала Ди. – У него такое лицо…
– …Я богат, Агнес. Уже давно. Оказалось, что мой двоюродный дядя одинокий зануда-скупердяй держал «в кубышке наследство». Я решил судьба дала мне выкуп за тебя. Ведь мы тогда расстались.
– Ты убежал, Пит. Ты бросил меня одну. Впервые я осталась без твоей поддержки… Конечно, я наделала глупостей! – Агнес прищурилась. – И хочешь знать, кто виноват во всем? – Ты! Помнишь ночь в Сплин, дождь, пальмы под ветром за балконной дверью…
– И двое молодых людей под атласным одеялом… Не забыл, – усмехнулся Пит.
– А теперь скажи, хоть теперь признайся – я должна понять: почему ты больше ни разу не притронулся ко мне?
– Ждал, когда позовешь.
– Дубина… Я тоже ждала… Я тогда так сильно кого-то ждала… И перепутала – подумала, что мой мужчина – Ник!
– Да, он подвернулся вовремя…
– Но почему не ты? Почему ты отдал ему чемодан и спокойно смотрел, как меня уводит другой?
– Я думал – ты богиня, Агнес. С богами не спорят.
– Вот и остался один!
– Я не один.
– Женат?
– Не совсем… – Питер огляделся, словно ожидая помощи. – Я виноват перед тобой. Ты должна была знать. – Его губы дрогнули. Глаза под блеснувшими очками закрылись. Он что-то пробормотал и, откинувшись на спинку пластикового кресла, опустил голову.
– Что случилось? Да что с тобой, Пит?
Сестры замерли, словно и в самом деле, прислушиваясь к разговору внизу.
– Она уронила бокал, Эн! Слышишь, как звякнуло стекло? Агнес замерла, схватилась за ворот блузки, будто он душит её… Может у неё плохо с сердцем? – Ди машинально проверила в кармане тюбик с нитроглицерином.
– Естественно, – шмыгнула носом Эн. – Ее голос подозрительно охрип. Видишь вот там у павильона женщину с мальчиком?
– В джинсах и оранжевой блузке?
– Ну да. А у мальчишки в руках бумажный змей. Он тянет мать к морю, а она смотрит сюда.
– На нас!
– Нет, на Агнес. – Эн откатила кресло в глубину комнаты и загромыхала ящиками, отыскивая лекарство.
– Агнес тоже уставилась на нее, – сообщила Ди.
– Естественно. Питер сейчас сказал, что это её дочь.
Найдя пузырек, Эн пустила в нос капли и зажмурилась.
– Вероника?!
– Угу. – Загнусавила, морщась, Эн. – Ужасно дерет этот отривин.
– Нечего рыдать над собственными сказками, – пробурчала Ди, пряча глаза.
– Сказками?! – Эн вернулась на балкон. – Однако, это случилось! Пит разбогател и тут же усыновил трехлетнюю Веронику. Она росла, думая, что мать умерла при родах, а Питер – её настоящий отец. И вот теперь – ей тридцать три, малышу – Алену – шесть. У Вероники муж и ещё – старшая дочь. Все живут в Брюгге вблизи ратушной площади, имеют собственный магазин и симпатичный ресторанчик. Старшая дочь Вероники – Марта – поет в церковном хоре, и чудесно поет.
Представь, живут люди тихо, мирно, а тут отец сообщает, что он смертельно болен, и, оказывается, отнюдь не вдовец! Он привез сюда Веронику, чтобы издали показать ей родную мать.
– Бог мой! Вот радость-то для девочки… Узнать, что её бросили… И эти зеленые каблучки… – задумалась Ди. – Вряд ли она что-нибудь знает о славе Петти и сумеет оценить привалившее ей «счастье».
– Питер хранил фотографии и документы, он не скрывал, что боготворил звезду, был её секретарем и другом.
– Ах, так Вероника все же не узнала про короля?
– Питер ещё не успел сказать. Он ждет, чтобы Вероника признала мать. Он хочет уйти из жизни не отягощенный тайнами. Ведь долгие годы Пит Бруклин мечтал об этой минуте, но не решался перевернуть жизнь дорогих ему людей. Он боялся, что правда причинит им ненужную боль…
– И правильно делал. Уж лучше бы промолчал… Ой… – Ди встала, перевесившись через парапет: – Смотри, смотри, Эн! Они обнимаются! Агнес и Вероника. А малыш заревел и прижался к дедушке… Фу! Придется пить валерианку – я сегодня точно не усну. – Шмыгая носом, Ди направилась в комнату.
– Дорогая, они уходят все вместе!.. И солнце такое теплое, посылает им вслед последние лучи… А все-таки здорово движется эта старушка Агнес!
– Теплое молоко успокаивает и улучшает цвет лица. – Ди откусила свежий марципан. Сестры ужинали на кухне.
– Зря ты наедаешься на ночь мучным. Если растолстеешь, придется и мне все время грызть сладенькое. – Эн взяла с вазы пирожное с клубничным желе. – Начну прямо сейчас.
– Как ты думаешь, Эн, они навестят Николоса?
– Караджич кажется возглавил сейчас какой-то фонд мира и живет на собственной вилле на берегу Женевского озера. Странно, что рыженький мальчонка Ален – внук экс-монарха.
– Господи, ты что не заметила? – Эн отложила пирожное. – Ты не разглядела Веронику?
– Отлично разглядела – вполне породистая и цветущая женщина.
– Балда. А вот Агнес все заметила!
– Слушай, Пит, а почему она рыжая? – спросила Агнес, когда Вероника повела малыша в туалет. Они решили переночевать в отеле.
– Вероника? Да она такой родилась, – изумился Пит. – У тебя же раньше были почти такие же волосы. Забыла?
– Я красилась, Пит… – Они настороженно посмотрели друг на друга. Питер провел ладонью по своим пегим, все ещё сохранившим некую буроватость волосам.
– Да, Пит, да… – кивнула головой Агнес. И он заплакал.
– Деда плачет! – засмеялся подоспевший Ален.
Пит присел и ребенок обнял его за шею. – Я отдам тебе моего змея. А тете Агнес – ножик. Он почти новый.
– Спасибо, детка. – По щекам Агнес, заботливо оштукатуренных крем-пудрой, побежали, сверкая алмазами, прорвавшиеся слезы. – А это от меня. – Она сняла с плеча и одела ему на шею ремешок сумочки. – Тебе ведь сразу понравился этот барабанчик?
– Правда… – засмущался Алекс, принимая подарок.
– А мне – эти туфельки, – рассмеялась Вероника. – Можно померить? сбросив сандалии, она взгромоздилась на каблуки и стала на голову выше босой Агнес. – Ну как?
– У тебя отличный рост, девочка. И цвет волос. Я так мечтала быть высокой и рыжей. – Она посмотрела на Пита, но не смогла ничего сказать ручка Алекса доверчиво скользнула в её ладонь. Агнес никогда не испытывала ничего подобного. У неё перехватило дыхание и глаза, устремленные на Питера, сверкнули победной радостью. Он молча отошел в сторону.
Стоя у каменного парапета Тихоня смотрел на двух женщин и малыша словно издалека – из другого времени, из другого, более мудрого бытия. И казалось, что давным-давно он знал и видел все это – запоздавшее, но такое щедрое счастье…
– Вот это мне нравиться – Питер и в самом деле стал отцом. – Ди довольно улыбнулась. – Фортуна расщедрилась. Надо же – Веороника – его дочь!
– Биологический факт не столь уж важен – для Питера девочка давно стала самым родным и дорогим существом на свете. Но… Эн поучительно подняла палец… – Произошло весьма знаменательное событие: восторжествовала справедливость! Оказалось, что у странной судьбы Тихони все же был свой замысел. Добро и преданность – вознаграждаются! Вот тебе пример одной из самых прописных истин, Ди.
– Но почему Агнес так легко приняла мысль, что Ник – не отец Вероники?
– Она давно знала об этом. Перед смертью старый король послал ей письмо. Ему не хотелось умирать с грехом на душе – ведь он уговаривал Агнес избавиться от беременности. А вскоре выяснилось, что Ник стал неспособен к воспроизводству наследников. Это случилось после облучения во время одного из учебных полетов. Он был уже болен, когда встретил Агнес! Старик вздохнул с облегчением – он разлучил сына с женщиной, беременной от другого. А после способствовал распространению слухов о браке Петти с секретарем, будучи уверенным в справедливого шага.
– Но ведь Агнес провела с Питом только одну ночь!
– Знаешь, что она потом скажет ему? – Эн с удовольствием хрустела ореховой шоколадкой, запивая маленькими глотками подогретого молока.
– Если бы мне пришлось написать сценарий для мелодрамы о собственной жизни, я бы дала ему замечательное название, – Агнес сделала интригующую паузу. – Про нас. Угадай, Тихоня!
– «Моя единственная правильная ошибка». – Он даже не пытался скрыть оглушившей его радости и был похож на подвыпившего юнца.
– Нет! – Агнес сжала его ладони и глубоко вздохнула: – «Самая прекрасная ночь»…
II
1
Летом в Остенде ненастье не редкость. Море становится холодным, по-зимнему серым и злым. Сорвав клочья пены с гремучих, растрепанных волн, ветер обдает солеными брызгами опустевшие шезлонги вдоль набережной, зябко съежившиеся кустики лавров в гранитных кашпо. Дождь из низких, тревожно бегущих туч, прекращается ненадолго – асфальт, черепичные крыши, серая брусчатка узеньких улиц покрываются темным глянцем, ожидая того часа, когда вспыхнет цветной неон вывесок, отражаясь в них подобием праздника. Променад пустеет. Лишь неунывающие собаки прогуливают здесь своих нахохленных, прячущих лица под капюшонами пухлых курток, хозяев.
В такие дни приятно сидеть у камина под большим шелковым абажуром старомодного торшера, пить черносмороденный чай, болтая о пустяках, слушать тихую музыку или погрузиться в любимую книгу.
Наталия Владимировна Вильвовская – дочь петербургского врача, сделала все, чтобы не позволить близнецам стать иностранками. «Когда-нибудь вы вернетесь домой и не сможете нормально общаться с прислугой, – пугала она дочек. – А читать в переводах русскую литературу – это вообще позор. Даже для образованного европейца».
Отчасти она оказалась права в отношении Старшей. В доме Эн собралась большая русскоязычная библиотека. Ее муж – Кей Хантер утверждал, что осилил в подлиннике даже «Историю» Карамзина. Он был известным политологом, специализировавшимся на странах Восточной Евопы. Главным предметом исследований Хантера являлся Советский Союз, а жена исполняла обязанности терпеливого учителя русского языка. По средам, например, в доме звучала лишь русская речь, в субботу и воскресенье супруги говорили по-французски. До 1969 года они жили в Австрии, а поэтому предпочтение все же отдавалось немецкому. Дочь Тони говорила сразу на трех языках и только лет с пяти начала осознавать, что мешанина слов, засевших в её головке – не единый общечеловеческий язык, а лишь заваленная пестрым добром кладовая, в которой необходимо все разложить по отдельным полочкам.
У Ди вышло по-иному. Прожив почти полвека в Испании, она редко вспоминала свои «корни» – перечитывала Пушкина, Толстого, Бунина, знала наизусть массу стихов, напевала романсы, пыталась научить всему этому сына. Но Сальватор ненавидел коммунистов, багровел от омерзения, говоря о Сталине и не испытывал ностальгии по той России, «от которой остались одни руины».
– Пойми, твои дореволюционные миражи – все равно, что обломки Парфенона, а русский – тот, что был языком Чехова, Достоевского, Блока мертвый язык. Писать на нем – все равно, что на латыни. О-очень оригинально! Но я не настолько экстравагантен. Сказать «здрасьте» кому-нибудь из твоей родни, если таковая обнаружится, я сумею, а большего от меня не потребуется. Рваться с визитом в СССР, биться головой о «железный занавес» для того, чтобы большевики упекли меня за решетку, не намерен. И тебе не советую.
Сын вырос ярым антисоветчиком и пылким католиком – странный мальчик…
Ди сидела у камина, подставив теплу левый бок, ноющий при дождливой погоде. Она вязала, встряхивая время от времени немеющие кисти. Механически считая петли узора, Диана перенеслась туда, где жили её дети, грелись под солнцем каменные плиты двора испанской усадьбы и где навсегда осталась молодость. При этом Ди слушала Эн, соединяя в коктейль сладкой грусти свое собственное, отзвучавшее прошлое, их общее настоящее и то, о чем читала Эн.
«…В комнате противно, как во всякой комнате, где хаос укладки, и ещё хуже, когда абажур сдернут с лампы. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте – пусть воет вьюга, – ждите, пока к вам придут»… – Эн опустила на колени томик Булгакова. – Ди, ты поняла, о чем это?
– Тальберг – мелкая душонка. Карьерист без чести и совести. Он убегает, бросая дом, Елену, осажденный бандитами город… Он предает всех, Эн… Господи, разве тогда, в эту чертову революцию, можно было что-то понять? Нашего деда расстреляли – а ведь он лечил кожные заболевания и совершенно не интересовался политикой. Родители наши сбежали. Как этот Тальберг, Эн. Ведьмы похожи на него.
– Нет, на Турбиных. Перечитываю «Белую гвардию» – и словно возвращалось к себе. В родной дом, где никогда и не была. Я всех там узнала, Ди, всех… каждую штору на окнах, поблескивающую у самовара чашку… Может быть это и есть то самое переселение душ? Или так действует магия книги?
– Кто знает? «У искусства нет цели» любил повторять Родди. Он что ни говорил был хорошим поэтом. Когда я читала стихи мужа – я становилась испанкой. Становилась такой, как он воображал меня – мой пылкий волшебник Родриго. Его стихи околдовывали, преображали. Значит – это тоже цель: дать возможность прожить человеку много жизней и перечувствовать то, что не вмещается в его собственную, единственную, ограниченную местом и временем.
– Верно, Ди. Это шанс примерить на себе иные обличия, даже попробовать на вкус гениальность. Не всякому гениальность впору. Но вот Пушкин, к примеру, или Моцарт – близки, наверное, всем. И каждый переживает подъем, радость, потому что становится их сотворцом, единомышленником. Потому что «Мороз и солнце, день чудесный!» – это ведь живет в каждом из нас, как и Маленькая ночная серенада. Как этот абажур Булгакова. Мне кажется – здесь кроется очень важная философия: «Никогда не сдергивайте абажур с лампы. Абажур священней». Ведь он не пишет: «Не предавайте родину, не трусьте, не суетитесь». Пустые слова, в сущности – абстракция. А теплый свет от лампы свет нашего дома, нашего маленького теплого уюта – конкретность. Развороши этот надышанный покой людского жилья – и посыпется все. Фашисты будут уничтожать евреев, католики – гугенотов, лысые – кучерявых… Будут пылать библиотеки, будут вытаптывать «старый мир» сапоги очередных революционеров. Дьявольское разрушение государств, формаций начинается с посягательства на покой и свободу отдельной души… Вот на этот наш теплый свет.
– Читай дальше, Эн. Только не секунду глянь сюда, я в точности повторяя узор старого кружева, которое принесла Зайда, – Ди протянула сестре свою работу и обрывок пожелтевшей ткани.
– Господи, как это у тебя получается?!..Ты дала новую жизнь чьей-то фантазии. Это тому клочку не меньше ста лет – нитки расползаются прямо в руках. Если бы не ты, Ди, – все превратилось был в прах…Душа той женщины, что когда-то связала кружево для распашонки новорожденного или для подушки новобрачных, думаю, ликует. Чудесные «звездочки» и как хитро закручены вот эти «ракушки»! – Эн осторожно расправила на колене кружево. – Что бы не утверждали мрачны «умники» – добро и красота нетленны. Они спасают друг друга, а поэтому неразлучны, как мы.
– Спасибо, дорогая. Ты подала отличную идею – я свяжу крестильную одежку для младенца и передам в салон Донован. Пусть уж до конца торжествует связь времен… – Ди подняла связанный образец к глазам, задумчиво глядя сквозь него на свет: – Ты вправду думаешь, что все неспроста? Что все случившееся с каждым из живущих имеет смысл и какую-то цель?
– Иначе думать нельзя. Для этой мысли в первую очередь, в нашу голову и вложено серое вещество. Вот я тебе сейчас прочту слова очень умного человека, – Ди покатила в кабинет, за ней направилась Ди. – Достань ту синюю книгу.
– Ты не можешь не командовать. А ведь старше всего на пять минут. Господи, что бы это было, если б я родилась на год позже? – привычно ворчала Ди, взбираясь по стремянке на верхнюю полку за томиком Борхоса.
Когда близнецам исполнилось пять, родители расстались. Забрав детей Наталия Владимировна уехала в Голландию, где уже двадцать лет жила сестра её отца, вышедшая замуж за фармацевта. В доме Зинаиды Дувардс в северо-восточном предместье Амстердама нашлось место для дочери застреленного большевиками доктора. Собственно, кто выпустил роковую пулю, сразившую Владимира Осиповича Шостакова на пустой ночной улице Васильевского острова, – неизвестно. Он возвращался от ребенка, заболевшего корью – родители, испугавшись сыпи, пригласили венеролога. Пустынные переулки припорошил первый снег, нарядно искрящийся в голубом лунном свете. Доктор с наслаждением вдыхал свежий, антоновкой пахнущий воздух и думал, что все как-нибудь образуется. Шел ноябрь 1918 года.
Его обнаружили под утро пьяненький сосед – вытекшую из простреленной сонной артерии кровь прихватило морозом, мужичек подскользнулся и упал на покрытый снегом труп. Зинаида, жившая в Финляндии, не смогла, естественно, приехать на похороны брата. Она люто возненавидела большевиков и настояла на том, чтобы вдова Владимира с дочерью эмигрировали. Но уехала только племянница Наташа с молодым мужем – художником Марком Вильвовским. Вильвовский оказался человеком независимого нрава. Бездетные Дквардсы узнали о том, как бедствовала в эмиграции его семья лишь после того, как супруги расстались. Они не только взяли к себе Наташу, но и обеспечили оплату частичного пансионата, в котором учились Эн и Ди. Рождество девочки проводили в Голландии, а летние каникулы – с отцом.
Константин Сергеевич Вильвовский покинул Европу, обманувшую надежды многообещающего живописца. Он стал художником в Нью-Йоркском издательстве и достаточно преуспел. Его американская жена Джейси писала книги о животных. Летом, забрав близнецов, они совершали потрясающие поездки в самые экзотические уголки земного шара, где водились редкие виды диких зверей и насекомых. Марк и девочки делали зарисовки, Джейси фотографировала, наблюдала и вела дневник. Они были похожи на хорошую семью. Константин неоднократно вступал в переговоры с бывшей женой о возможности забрать дочек в Америку, но Наталия была непреклонна: «Окончат школу, а там выберут сами», – решила она.
Сестрам перспектива «дележки» казалась совершенно невероятной. Даже трудно было вообразить, что родители могли развезти их по разным материкам. «Лишиться сестры – все равно что оторвать половину от самой себя» – думали обе.
Близнецы были неразлучны и воспринимались как единое существо. В школе, чтобы без конца не путаться, их называли Энди – и одну, и другую.
Трещина в монолите под именем «Энди» наметилась в результате сущего пустяка. Эн подхватила ангину, а Ди, обычно хворавшая вместе с ней, почему-то не выдержала напор инфекции. Она ежечасно мерила себе температуру, высунув язык, рассматривала его в зеркале и даже, выскользнув на балкон без пальто, глубоко дышала морозным альпийским воздухом. Величественный покой каменных громад, праздничная белизна заснеженных равнин, темная зелень сосновых рощ, источавшая хвойный аромат – все напоминало о приближавшемся празднике, которого близнецы так ждали.
Им исполнилось шестнадцать. В мире бушевала страшная война, но в пансионате, затерявшемся в швейцарских Альпах, жизнь протекала мирно. Двадцать четыре ученицы старших классов шили белье в помощь армии, младшие клеили елочные игрушки для семей беженцев и все вместе готовили рождественский концерт для санатория, где лечились раненые.
Эн и Ди читали в домах басни и пели песенку про эдельвейс.
– Ни за что не поеду без тебя. Пусть фрау Грис сажает меня в карцер, заявила Ди лежавшей в жару сестре.
– Глупости, – просипела Эн. – Раненым от этого легче не станет. Да и мне тоже. Лучше поезжай, а потом все мне подробно расскажешь.
– Но я не смогу одна! – в голубых глазах Ди стоял огромный, как восклицательный знак на плакатах, страх.
– Ты же понимаешь, что многие вещи нам придется делать по отдельности. – Мудро заметила Эн.
– Например, болеть? – Пощупав свой лоб, Ди с удивлением обнаружила, что температура у неё так и не поднялась.
– Например – выходить замуж, – мрачно уточнила Анна.
И будто напророчила! Среди раненых санатория оказался молодой испанский офицер из состоятельной семьи. У Родриго Кордеса была раздроблена осколком снаряда коленная чашечка и поврежден позвоночник. Ему грозил пожизненный паралич. Ди вернулась в слезах.
