Текст книги "Жизнь в розовом свете"
Автор книги: Людмила Князева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
2
Прошло пять лет. Ди так и не уехала. Сестры жили вместе, проводя большую часть времени в комнате с балконом. Зимой они сидели у окна, а как только начинало пригревать солнце, – выбирались на «волю» – так Эн называла балкон. Она сидела в своем кресле, укутанная пледом с театральным биноклем в руке. Ди всегда была рядом, приспособив для работы передвижной столик. На нем висели два вышитых гладью мешка с клубками ниток, кусочками кружева, лоскутов, пенал с ножницами, крючками, иголками. В салон Зайды Донован специально приезжали покупатели, чтобы приобрести вещицу «от Дианы Кордес ученицы Сальваторе Дали», как представляла её Зайда. Ди ходила в магазины, готовила обеды, вела хозяйство, вывозила сестру на прогулки по окрестностям. Они без конца болтали, никогда не скучая друг с другом.
Частенько, особенно в сумрачные зимние дни, Эн зажигала все лампы, люстры, бра и, вооружась мягкой тряпочкой, объезжала свои владения. Каждую вещь она подолгу держала в руках, обтирая пыль, проверяя, не нуждается ли она в реставрации. Затем подклеивала, подкрашивала, подрисовывала. И рассказывала, наделяя каждый предмет особой жизнью.
– «Люди и вещи» – ещё одна история любви и ненависти в моей энциклопедии банальностей. Здесь можно копать без конца – взаимоотношения трагикомические. – Эн погладила виноградную гроздь из туманно-зеленого оникса, украшавшую бронзовую лозу настольной лампы. – Хочешь знать откуда эта штуковина?
– Меня больше интересуют люди. По случаю погожего воскресенья на набережной настоящее шествие. – Ди выкатила кресло сестры на балкон. – Тут такие персонажи – просто «человеческая комедия».
Эн подняла бинокль. Жизнь, идущая внизу, казалась ей неиссякаемой сокровищницей, дарящей бесконечные впечатления. Разве не любопытно наблюдать за Джони, совершающим воровские перебежки в соседний переулок, где ждала его, поскуливая за тюлевой занавеской, Эмми? А море, меняющее настроение подобно живому существу, а людская толпа на набережной неиссякающая «река жизни»?
– Со стороны мы представляем идиллическую картину, – поглядывая вниз, Ди быстро мелькала крючком. – Такое тихое, такое счастливое умопомешательство. Достойный хэппи-энд нашей запутанной драмы.
– Кто бы поверил, что пятьдесят лет назад мы, не обмолвившись ни словом, решили расстаться, навсегда разделив наши пути. Потом, ничего не выясняя, встретились. – Эн не смотрела на сестру.
– А встретившись, уже пять лет обходим, вернее, обтекаем острые углы, делая вид, что так было всегда – этот балкон, кружева, море…
– На такое способны лишь законченные шизофреники. Тебе не кажется, что пора перетряхнуть старый хлам и освободиться от лишнего груза?
– Отлично! Сейчас все и выясним. Только вначале заглянем в холодильник. Там остались чудесные паштеты! Я же знаю, что ты думаешь о них, когда говоришь о необходимости разобраться в прошлом непосредственно перед обедом.
– С голодной женщиной надлежит использовать самое совершенное средство общения – молчание. – Так говорил мой Родриго. – Вернее, стал говорить с возрастом. В молодые годы у него это звучало несколько иначе: с голодной женщиной лучше обходиться без слов.
Сестры с преувеличенным энтузиазмом занялись обедом. О выяснении отношений после десерта в виде вишневого мороженного, съеденного на балконе, ни одна из них не вспомнила. Так было уже много-много раз.
– Ди, ну-ка, взгляни вон туда. – Эн указала против солнца оттопыренным мизинцем – в её руке блестел перламутром маленький театральный бинокль. Ди подняла голову, осторожно придерживая тянущуюся из правого мешка белую нить.
– Ну… – Она продолжила работать крючком.
– Заметила пару?
– На роликах? Бьюсь об заклад, что один из них – парень. Вот тот серьгой и локонами до пояса. У них почему-то в этом возрасте фантастически густые патлы. Помнишь дурочка Макки в пансионате? Он любил, когда ты заплетала ему косичку.
– Помню, помню. Но посмотри скорей сюда! Вот те, что подошли к столику под зеленым зонтом…
Ди взяла бинокль, пригляделась.
– Симпатяги. Думаю, барышне далеко за пятьдесят. Но приоделась она с большим старанием. Не может забыть о восемнадцати.
– Да, Агнес тщательно обдумала свой туалет. У неё сегодня очень ответственный день.
– Не скажу, чтобы кавалер блистал красотой и молодостью. Хотя когда-то он, наверное, был весьма неплох.
Ди проследила, как двое, нерешительно потоптавшись возле столика в тени, подсели к другому, стоящему у самого края пешеходного маршрута в малиновых лучах заходящего солнца. Теперь июньский день клонился к вечеру. Море, отражавшее безоблачное небо, выглядело почти по-южному. Если бы не резкий ветер, заворачивающий снежно-белые барашки и не гряда тяжелых серых туч, угрожающе поднимавшаяся с горизонта. Но воскресенье, вопреки прогнозам, обошлось без дождя. Солнце не торопилось спрятаться за облаками, расцвечивая их пожарным пламенем.
В обе стороны по набережной двигалась толпа, похожая на демонстрацию. Дородные мамаши с выводком разновеликих детишек в пестрых шортах глазели по сторонам, рассеянно облизывая рожки мороженого; двигались стайки туристов с ремешками фото – и видеокамер на усталых от постоянного вращения шеях, студенты в растянутых майках и толсто-подошвенных бутсах, плотно обнявшиеся пары неопределенной половой принадлежности в стиле унисекс – черные очки, бермуды, загорелые коленки, крепкие плечи и короткие стрижки.
Особой элегантностью отличались пожилые супруги, как правило, державшиеся за руки. Дамы с растрепанными ветром седыми кудельками, предпочитали светлые костюмы, тонкие колготки и аккуратные туфельки – вещи «вневременной элегантности» из старого шкафа. Их кавалеры в отутюженных брюках и сорочках с нацепленной на запястье петлей кожаного бумажника, отличались ухоженностью ритуального выхода в свет.
Примеченные Эн двое, супругами не были. Джентльмен слишком внимательно смотрел на свою даму и та почти пританцовывала на месте от волнения, им явно не было никакого дело до окружающего – главным героям разворачивавшегося в этот мирный вечер ответственного спектакля…
Ди верно отметила – женщина изо всех сил стремилась выглядеть молодой и эффектной. Действительно, если не заглядывать в лицо, а шагать позади стройной, прекрасно двигающейся блондинки, больше, чем на тридцать она бы не потянула. Черные брючки в облипку едва доходили до тонких щиколоток, под белой кружевной майкой, возможно, не было белья. Спортивная поджарость и крепкий, коричневый загар позволяли без опаски носить такие вещи, а детали туалета свидетельствовали о привычке к эффектной экстравагантности. Ни на ком больше, сколько ни смотри, не было таких туфель. Высоченный каблук и толстая «платформа», отлитые из прозрачного, слегка люминесцентного пластика, переливались изумрудом. На бедре женщины висела сумочка в виде барабанчика, из того же хрустально-зеленого материала. Ее откинутые назад плечи гордо несли маленькую головку с коротко подстриженными соломенными волосами. А на темени, чуть набекрень, сидела огромная белая роза с черными атласными листьями – то ли мини-шляпка, то ли – макси-заколка.
– По-моему, она оделась удачно, – подвела итог критическому осмотру Эн. – Не перестаю удивляться непреодолимой пропасти между витриной модного салона и улицей. Недоумеваю, куда деваются те экстравагантные фирменные шмотки, которые так заманчиво демонстрируют манекены? Даже в нищие послевоенные годы воскресный променад выглядел не хуже подиума Шанель или Диора. А теперь? Посмотреть не на что. Публика, в массе своей выглядит более чем ординарно. Все так хотят быть похожими друг на друга! Это скучно, хотя и благопристойно. Благопристойность, ординарность, приличия – знамена для победившей взрослости. Лишь молодость и старость – позволяют себе нелепые, но такие веселящие выходки!
– Мне все же кажется, что понравившаяся тебе дама, несмотря на отлично сохранившуюся фигуру, могла бы поменьше экстравагантничать. Возраст требует сдержанности.
– Ерунда. Возраст требует главного: не сдаваться, оставаться верной себе, когда враг ведет наступление со всех сторон, когда берут за горло болезни, старость, одиночество… Одежда лишь спасительная соломинка, за которую хватаются женщины. Но все же согласись, наша блондинка молодец – ей ведь стукнуло шестьдесят пять!
– Это твоя знакомая? – удивилась Ди.
– Когда-то она была знакомой чуть ли не для всей Европы. И желанной для каждого мужчины.
– А её спутник – тоже бывшая знаменитость? – Ди посмотрела вниз. У сидящего мужчины в редких тускло-пегих волосах отчетливо просматривалась плешь.
– Увы, пока он ничем не приметен. Его коронная ария ещё впереди.
– Поздновато. Вряд ли в таком возрасте можно начать заново нечто стоящее.
– Но можно подвести итоги всему, что прожито. Открыть смысл в нелепом нагромождении событий, страстей, удач и поражений. Не всем это удается, Ди. Эти двое, возможно, так и не встретились, если бы неделю назад доктор не сообщил господину мрачный приговор.
– Кавалер болен? – Оставив вязанье, Ди навела бинокль. – Для больного он выглядит прекрасно. Ухожен, моложав, подтянут, очевидно, далеко не беден. Хорошие очки и туфли…
– Ого! Ты уже стала различать такие вещи, – улыбнулась Эн. – А ведь в бинокле нет розовых стекол.
– Я и без волшебных стекол вижу, что плешивый мужчина – из общества манеры, осанка, костюм. Сомневаюсь, правда, что он смертельно болен. Уж очень оживлен и взволнован свиданием. У доходяг всегда заметна отрешенность, словно одной ногой они уже перешагнули черту. А здесь такое бурление страстей! Прямо непоседливый гимназист. Уронил меню, толкнул стулом соседа, засмущался. А она – хохочет! Закинула голову, тряхнула клипсами – девчонка!
– Не иронизируй, Ди. Мужчина и впрямь заворожен. Он видит свою даму прежними глазами. Его вовсе не смущает шифоновая роза, прозрачные каблучки, обтянутый лайкрой зад. Он привык видеть её блистательной и такой воображал все тридцать лет.
– Ты хочешь сказать, что эти далеко не юные господа сегодня встретились здесь впервые после долгой разлуки? И снова горят, снова влюблены, как в молодости? – насмешливо улыбнулась Ди. – Воображаешь – у них все может начаться заново?
Эн повернула к сестре холодное лицо: – По-твоему, я способна придумывать лишь столь банальные и, честно говоря, маловероятные ситуации?
– А что тут необычного? Это же великолепно – старики встретились после долгой разлуки и поняли, что они необходимы друг другу. Законный хэппи-энд! – Ди подставила лицо ласкающим косым лучам и промурлыкала: – Жаль только, что этот господин болен.
– Но это действительно так! – вспыхнула Эн. – Врач ничего не скрыл от него – теперь раковым больным сообщают финальные сроки. Особенно, когда они не за горами.
– Жестокая! Ты специально придумала бедняге страшную болезнь, чтобы не пересластить свои клубничные сливки. Тебе кажется, что благополучие пошло. Ты боишься банальности, дорогая, всякий раз её боишься! – Перешла в наступление Ди.
– Ну нет. Не путай! Я боюсь пошлости, но преклоняюсь перед банальностью. Пошлость – воплощение убогости мышления, примитивности вкуса, мелкости чувств и скудости духа… А банальность – высокая мудрость, превратившаяся в прописную истину. Она общепринята, общедоступна, а потому – совершенно беззащитна перед пошлостью. «Любовь рифмуется с „кровь“» – это мудрость, убитая пошлостью.
– А что такое вообще – мудрость? – Ди сунула крючок в карман шерстяного шакета, что делала лишь в сильном волнении. – Притчи Соломона, Библейские заповеди? Умопостроения Канта, откровения новейших философов или непостижимые глубины бытия, смутно запечатленные художниками? Радриго частенько писал заумные стихи. Но его высоколобые друзья помнили и любили простенькие.
– Верно. Он был поэтом – а слова – самый обиходный материал для построения великого. Музыка всегда будет ближе всего к главному – она лишена бытовой конкретности. Под пение свирели и пастушок и Кант могут думать о своем, погружаясь на разную глубину осмысления.
– Кроме того, выражаться при помощи нот невозможно сказать глупость или непристойность, – согласилась Ди.
– А со словами труднее. Чем понятнее ты излагаешь мысль, тем она банальней. Ну, к примеру, изреки что-нибудь умное! Сформулируй хоть одну «мудрость»!
Ди задумалась. – Заповеди. Я думаю – это библейские заповеди. «Не убий», «возлюби ближнего своего»… – Ди умолкла, считая петли. – Тебе не кажется, что тройной накид в этой цепочке толстоват?
– Покажи. – Эн с сомнением рассмотрела связанный образец. – Дело вкуса. Как и все, что создано человеком. А прописные истины – всеобщий неоспоримый закон. Они так давно мозолят глаза человечеству, что не глумится над ними лишь святой или ленивый.
– Потому молодость предпочитает вовсе обходиться без слова «любовь» и всяких «высоких материй». Да и мы, старухи, разве не с опаской поминаем такие вещи как красота, великодушие, милосердие?
– Боимся опошлить святыни. Согласись: «Я – великодушен» – звучит не менее смешно, чем заявление «Я – гений!»
– Но это тоже – дело вкуса. – Ди начала вывязывать другой образец. Многим такие формулировки даются совсем легко. – Она подняла на сестру удивленно распахнутые глаза: – Вот – поняла! Пошляки – это те, у кого нет аллергии к фальши, кто торгует вечными ценностями, как уцененным товаром.
– В частности. Оставим теорию. Погляди вниз – наша парочка заказала мороженое «Поцелуй таитянки» – там всякие экзотические фрукты горой наворочены, а сверху – пальма. И шампанское в ведерке. Как мило, старомодно.
– Ты все ещё настаиваешь, что джентльмен, так преданно заглядывающий в глаза своей даме, болен? Молодец – подозвал девчушку с корзиной и купил чайную розу.
– Желтую, – твердо поправила Ди.
– Не все ли равно?
– О, такие вещи он перепутать не мог. Он скорее дал бы пристрелить себя, чем подарить ей красную розу и не обратил бы внимания на розовые или белые.
– Так кавалер – цветочник?
– Послушай-ка, дорогая, эту историю и ты сама поймешь, какого цвета должен быть этот цветок. – Эн поудобней устроилась в кресле. Кстати, у нас будет прекрасный повод выяснить отношения к хеппи-энду… И так…
3
Помнишь Вену пятидесятых? Разумеется, нет. Вы с Родриго жили в Испании. А я… – спохватившись, Эн замолкла и настороженно взглянула на сестру. – Это неважно. Господи, как легко быть счастливой в молодости! Особенно, когда позади длинная война, вновь царственно сверкают до блеска с отмытыми окнами дворцы, как ни в чем не бывало рассыпают струи фонтаны, а в скверах и парках Ринга вовсю цветут розы! В те годы их было фантастически много, словно жизнь брала реванш за годы мрака, тяжелого траура, потерь и лишений. Кое-где ещё просили милостыню инвалиды на костылях и гремучих деревянных тележках, но дамы напрочь забыли костюмы с ватными плечами, серую военизированную убогость и с упоением вернулись к женственности. Талия, затянутая в рюмочку, колокол пышной юбки, под ней – шуршащий ворох крахмальных оборок, высокие тонкие каблучки и на голове – копна жесткого начеса. Вначале, пока парфюмерные фирмы не спохватились, многие сами укрепляли прически, смачивая волосы подсахаренной водой или пивом.
А эти восхитительные новые слова: капрон, нейлон, элластик, рок-н-рол, твист, мьюзикл! Танцевали везде – в дансингах, кафе, ресторанах, в парках и просто на улицах. Оркестр не обязателен, патефоны ушли в прошлое – на подоконниках лихо крутили бабины катушечные магнитофоны. А варьете! Тем, кто пережил войну, все казалось особенно ярким, вкусным, праздничным, словно выпущенному на свободу узнику или человеку, улизнувшему с больничной койки.
– Ну… – Ди задержала крючок, припоминая прошлое. – Не всем так уж было сладко. Люди потеряли близких, родину, дом. Еще мыкались по свету беженцы, калеки. Вздыхала о прошлом разоренная и захваченная Советами Восточная Европа, искромсанный Берлин.
– Ах, Ди, я не о том! Несчастья всегда довольно, чтобы жить не просыхая от слез. Уверяю тебя, это значительно проще, чем противостоять мраку, сохранить в душе радость несмотря ни на что. Таких людей зачастую называют легковесными, поверхностными. Но к ним тянутся, как к лесному костру в зимнюю стужу. Агнес Палоши, например, просто не могла не танцевать. Когда кончилась война, ей исполнилось тринадцать. Она уже успела осиротеть, потерять дом и хлебнуть немало горестей из тех, о которых ты поминала. Но девочка танцевала! Двоюродная тетка, жившая в окрестностях Вены, забрала себе дочку погибшей в Будапеште сестры, хотя сама растила без мужа троих детей. Нищета жуткая – на всех детей две пары обуви и брюк жидкая похлебка каждый день.
Агнес и старшая шестнадцатилетняя Грета ходили по дворам с бубном и губной гармошкой. Думаешь те, кто кидал в окошко мелкую монетку, жили припеваючи? Куда там! Из подворотен несло тушеной капустой и едким мылом, которое убивает вшей. Но подперев ладонями щеки, домохозяйки глядели во двор, подпевая простеньким куплетам, а потом, порывшись в кошельке, бросали сестрам пару пенсов. Иногда девочки собирали так много монет, что могли купить себе цветных петушков на деревянных палочках и принести домой заработок на целый обед.
Тогда Анешка совсем не была хорошенькой – большеротая бледненькая худышка с выпирающими маслачками. И пела тоненьким жалобным голосом. Никто не мог бы подумать, что через пятнадцать лет в Анес влюбится король.
– Король? Какие же короли в Австрии? Или девочка уехала на дикие острова? – засомневалась Ди.
– Не перебивай. Все по порядку.
Итак, Агнешка пела и танцевала – вначале по дворам, потом в маленьком ресторанчике в Гринциге. Одноногий старик здорово играл на скрипке, толстяк в баварских коротких штанах и в шляпе с перышком ходил по зальчику с аккордеоном. В общем-то – это была пивная, изображающая старый погребок, где вместо столиков стояли большие бочки. Агнешка выглядела очень трогательно в тяжелых деревянных сабо и ситцевом платьице с меленькими цветочками. Когда она принималась плясать, из-под юбки сверкали кружевца и шелковые белые чулки с подвязками – роскошь для тех лет. В то время у неё уже был поклонник – Питер – длинновязый паренек, работающий в пивной. Он разносил заказы, мыл посуду, чуть ли не до утра драил столы и пол. Воротничок белой рубашки украшен пестрым шнурком, а над ним – худющее длинное лицо, обсыпанное веснушками, как перепелиное яйцо. Естественно, Агнес не была от парня без ума, хотя Питер так млел от нее, что однажды уронил тяжелый поднос с кружками прямо на спину подвыпившему господину. Полагаю, он это сделал нарочно – уж очень масляными глазками смотрел красномордый работяга на юбчонки Агнес. Агнес и сама могла за себя постоять – робостью она не отличалась. Но Питер был верным рыцарем и кто знает, какие бы горькие истории могли случиться с маленькой певицей, если бы ни его попечительство. Хотя о своих подвигах он не распространялся и вообще предпочитал отмалчиваться, за что и получил прозвище Тихоня.
Однажды майским вечерком, когда Агнес с особым пылом исполнила балладу: «Приди о май и снова фиалки расцветут», её поманил к столику пожилой господин, но денег не дал.
– Ты почему поешь так тоненько? – спросил он.
– Чтобы было звонче и жалостней, – Агнес спрятала обветренные, с красными «цыпками» руки под кружевной передник. В чепце трепетали розовые ленточки, бойкие черные глаза без особой пугливости разглядывали собеседника.
– Погрубее петь можешь?
– Еще бы! Я даже дядюшку Юргена изображаю, – улыбнулась большим ртом девочка. – Хотите покажу?
– Нет, дорогая, не здесь. Приходи ко мне завтра утром, можешь с братом или с мамой. – Господин протянул ей бумажку с адресом. – Мне почему-то кажется, что тебе не худо бы подучиться. Твои родители ведь не хотят, чтобы ты всю жизнь пела здесь?
– У меня нет родителей. Но учиться я и сама люблю, – быстро заверила Агнес. Она знала, что ученые люди всегда богаты. Во всяком случае, самыми состоятельными людьми из тех, кого знала девочка, был адвокат и какой-то «профессор», ходивший даже летом в пальто с меховым воротником.
К господину Фитцнеру – так звали пожилого господина, Агнес отправилась с Питером. Пареньку исполнилось всего четырнадцать, но он был на целую голову выше пятнадцатилетней Агнес и в праздничном костюме, доставшемся от деда, выглядел весьма солидно. Жил господин в богатом районе и дверь его квартиры с золотой табличкой «Профессор Карл Людвиг Пфицнер» отварила горничная.
– Ого! – обомлела Агнес на пороге большой сумрачной комнаты, заставленной шикарнейшими вещами. Тут можно было целый день ходить и все рассматривать! Шелковая ширма, расшитая сказочными цветами и домиками, бархатная скатерть на столе, множество рамочек с какими-то портретами и картинками на стенах, тяжелые, наверно парчовые шторы на огромном окне, а на камине – о, что за прелесть! Виноградная лоза из тяжелого золотистого металла и целая каменная гроздь – совсем как настоящие. Агнес приосанилась и подтолкнула вперед Питера. – Это мой брат. Он будет присматривать за мной.
– Отлично, – кивнул старик, одетый в шикарнейший бархатный пиджак с атласными стеганными лацканами. – Молодой человек присядет на диван, а юная леди встанет вот сюда.
Он сел за рояль, который Агнес заметила только сейчас и указал ей место рядом.
Фитцнер начал ударять по клавишам, Агнес старалась тянуть ноту, потом спела «серьезную песенку», оказавшуюся обработанной в шарманочном духе серенадой Шуберта. В восторг от вокальных данных девочки старик, очевидно, не пришел, но давать уроки взялся.
– Денег я с тебя пока брать не буду, посмотрим, что получится, решил Фитцнер, рассудив, что стараний быстроглазой ученицы надолго не хватит.
– Нет уж. Давайте все по правилам, – выступил вперед Питер. – Скажите вашу цену за взрослого человека, и я стану платить половину. Ведь это честно?
– Вполне, – согласился Фитцнет и назвал незначительную сумму.
Он не стал рассказывать, на каких знаменитых сценах мира пели его ученики и сколь многие вокалисты, желая набить цену, объявляли себя «учениками Карла Фитцнера».
– Можно мне получше рассмотреть вон то? – Агнес указала пальцем на виноградную гроздь.
– Разумеется. У тебя хороший вкус, милая. – Профессор нажал кнопку и свет спрятанной лампочки пронизал грозди теплыми лучами – виноград словно созрел и налился соком. – Это работа известного итальянского мастера. А подарил мне лампу сам Энрико Карузо.
– Богач? – Агнес потрогала каменную виноградину.
– Можно сказать и так. Этот человек владел настоящим сокровищем редчайшим, удивительным голосом.
– Угу, – любезно согласилась Агнес.
На улице Питер остановил ее: – Ты уже взрослая, Агнес, прекрати припрыгивать, как девчонка. Девушки, берущие платные уроки, так не ходят.
– Могли бы и не платить. Ведь у меня голос! А голос – это богатство! Агнес показала кончик языка.
– Посмотрим, – рассудил Питер. – Но имей в виду, лодырничество и всяких… всяких «сю-сю-му-сю» я не потерплю: учиться, значит – учиться!
Через два года Фитцнер сказал: – Полагаю, милая, мы оба хорошо постарались и выжали из твоего горлышка все, что возможно. – Он развел руками. – Увы, об опере мечтать не приходится. Но если не будешь делать глупостей, года через три-четыре станешь петь уверенней и гибче.
– Где петь?
Сдвинув очки на кончик носа Фитцнер окинул Агнес печальным взглядом. Девочка научилась управлять своим голосом, многое узнала о вокале и музыке, но леди она не стала. – Полагаю, советовать тебе пойти в церковный хор не имеет смысла?
– Абсолютно. Там не танцуют. – Закинув голову в завитых кудряшках, Агнес закружилась по комнате. – У меня совсем другая цель, милый, милый профессор!.
– Кабаре? Ты хочешь выступать в кабаре?! – Смех Фитцнера перешел в свистящий кашель. – Не так уж плохо звучит: «Последняя ученица Карла Фитцнера стала звездой кабаре». Довольно смешно. Но для надписи на памятнике длинновато.
– Я обязательно стану знаменитой. – Она обняла худые плечи и чмокнула старика в горячую сухую щеку. – Обещаю.
Вскоре Фитцнера похоронили. Аннес Палоши стала выступать в шоу ресторана «Веселая индейка». Поклонников у восемнадцатилетней плясуньи кордебалета было полно и все оставались ни с чем. Агнес читалась девушкой строгих правил, не допускающей вольностей. Товарки подсмеивались над её монашеским нравом и целеустремленностью. То, что Агнес рвалась в примадонны, было видно сразу. Уж очень серьезно относилась она ко всему, что делала на сцене. Вместо того, чтобы тратить деньги на хорошенькие шляпки и побрякушки, брала уроки танца у пожилой мексиканки, торгующей на рынке пряностями. Пятипудовая синьора некогда была примой варьете в Сан-Диско, а потом родила шестерых детей, выйдя замуж за немецкого офицера.
– Дети и муж – что гробовая крышка на сценической карьере. Уж лучше не мечтать о славе, если собираешься обзавестись семьей. И не проливать здесь семь потов, – ворчала она, наблюдая за упорной ученицей. Дерзко подбоченясь, Агнес отщелкивала каблучками зажигательную румбу.
– Может с виду я и похожа на дурочку, но в жизни разбираюсь отлично. Заверила её восемнадцатилетняя девица.
Агнес приготовила собственный номер и с ним явилась к директору труппы господину Фляку.
– Вы должны меня послушать. Не сомневаюсь, мое «Аргентинское танго» понравится публике больше, чем полечки Элизабет. – Агнес кивнула на афишу, изображающую приму шоу «Веселой индейки», Мадам Бриско. – Да будет вам известно, что я два года училась у самого Карла Фитцнера!
– Ладно, ладно, малышка, – усмехнулся директор, – сразу видно, что ты – внучка Карузо и рвешься крутить попкой в самой центре. – Фляк деловито похлопал девушку пониже спины и подмигнул.
Она дерзко вздернула остренький подбородок: – Хотите сказать, что дорога в солистки идет через вашу постель? Тогда все наши кордебалетные девочки стали бы звездами.
– Но не все так талантливы. Ты очень завидная куколка. Посидим вечерок в уютном ресторанчике, обсудим перспективы… – Он притянул к себе Агнес. Ручаюсь, у тебя есть шанс.
– У вас красивые баки. – Агнес томно провела пальчиком по длинным, загнутым к подбородку полоскам смоляных волос. – Только все говорят, что вы их красите. И ещё болтают, что ужинать с вами без толку во всех смыслах.
Флек отвернулся и скучно зевнул: – Ты безработная, крошка. Жалованье за две недели получишь у фрау Кросс.
– Не сомневайтесь, я найду что-нибудь получше этого подвала. И очень скоро в моей грим-уборной появится корзина цветов от вас, маэстро. Но вы никогда не сможете вернуть меня!
Каблучки Агнес застучали по металлической, ведущей наверх, к выходу, лестнице.
Бросив вызов Флеку, Агнес сломя голову неслась по улицам, пунцовая от обиды и возмущения – этот крашеный индюк даже не поинтересовался приготовленным ею номером! Он считал её бездарностью, способной лишь на мелькание во втором ряду массовки. Он не поверил про Фитцнера!
Здраво все взвесив, Агнес решила прибегнуть к оружию, которое держала на крайний случай. Она позвонила человеку, с которым познакомилась месяц назад. О, это был весьма влиятельный господин. Можешь считать, Ди, что девчонке помог случай, но ведь мы, старухи, знаем – случай на стороне сильного. Счастливые обстоятельства только с виду имеют повадки дурашливого сорванца, стреляющего вишневой косточкой в толпу. Капризная фортуна, думает язвительный неудачник, осыпает из рога изобилия кого попало и чаще – людей недостойных и мелких. Но стоит приглядеться и становится очевидным: дары судьбы попадают в сачок ловкого охотника.
– Я то думала, что дождь лотерейных билетиков сыпется равномерно, но мало, кто удосуживается собрать сотню бумажек, извлечь выигрышную и суметь воспользоваться призом лотереи. Ухватить удачу непростой фокус, но ещё сложнее – удержать её. – Размышляла Ди, хмурясь то ли собственным воспоминаниям, то ли образцу связанного кружева. – Хотя, перво-наперво надо иметь нюх, чтобы распознать жар-птицу в ощипанной курице. Разве предполагал малый, купивший за гроши кусок бросовой земли в Оклахоме, что на ней забьет нефтяной источник? А он станет родоначальником могущественной финансовой империи.
– Конечно, Ди. Даже в детских сказках волшебница зачастую является под видом нищенки. Да и новый знакомый Агнес не был похож на сказочного принца. Ситуация, надо сказать, выглядела до крайности, банально.
– Агнес, я стал помощником бармена! – объявил однажды Питер, выложив на стол свой заработок. – Не плохо, а? Могу пригласить «сестричку» на хороший ужин. Ведь ты хочешь посидеть хоть раз в шикарном ресторане, как настоящая дама?
Агнес задумчиво прищурилась.
– Я хочу в театр, – решила она. – Но не на галерку, а в самую дорогую ложу, где сидят в вечерних платьях богатые дамы. – Она загадочно улыбнулась. Совсем недавно Агнес досталось на распродаже сногсшибательное платье. Оно было первым в её жизни вечерним туалетом и, наверное, самым прекрасным – блестящим, длинным, узким, цвета надежды и утреннего василька.
Питер приобрел билеты в ложу-бенуар и взял на прокат черный смокинг. В Фолькише-опер шел новый спектакль – оперетта «Венская кровь», публика собралась отменная. Впрочем, спектакль интересовал нарядную парочку меньше всего. Парень совершенно измучался в этот вечер и смотрел не на сцену, а на свою даму, флиртующую с сидящим в соседней ложе господином. Господин был лыс, толст, к тому же имел под боком супругу. Но его глаза зачастили к соседям, останавливаясь на обнаженных плечах хорошенькой девушки и её гибких тонких руках. Они лежали на пунцовом бархате барьера, теребили программу, словно разговаривали. Агнес воспользовалась предложенным ей соседом биноклем, объяснила ему что-то про главных исполнителей, обменялась парой незначительных фраз. Тихоня даже не заметил, как в её сумочку попала записка.
– Ага! – радостно обняла его Агнес, когда они вышли на вечерние улицы. У неё не было парадного пальто, и чтобы не попадаться никому на глаза в своем стареньком жакете, девушка увела Питера незадолго до финала. В переулках ждали окончания спектакля автомобили. Парочку зазывали водители, но она предпочла пешую прогулку.
– Ты знаешь кто это был? – Агнес сюрпризно сверкнула черными глазами. – Мартенс! Клаус Мартенс – хозяин парфюмерных фабрик. Говорят, у него квартира на Ринге, вилла в Гринциге и вообще… Вообще – он миллионер!
– Агнес… этот толстый тип обычный ловелас. Он прямо облизывался, глядя на тебя. И зачем ты одела это платье – вся грудь голая.
– Глупости. Он меня и в других костюмчиках видел. Видел и запомнил! В шоу «Веселой индейки».
– Откуда ты знаешь?
– Господи, он же сразу сообщил. Ну, когда его благоверная вышла в туалет. И ещё сказал, что «страстно желает» со мной познакомиться.
