Текст книги "Течёт моя Волга…"

Автор книги: Людмила Зыкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Людмила Зыкина
Течет моя Волга…

«Клянусь честью, ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков».

А. С. Пушкин

К читателю

За калейдоскопом житейских будней и забот незаметен стремительный бег времени, которое так безжалостно укорачивает длинный ряд годов, прибавляя вовсе ненужные морщины. Зато воспоминание сглаживает их, омолаживая лик, делая его светлее, одухотвореннее.

С необычайной яркостью вспоминаю давно и не очень давно прошедшее, живо воскрешаю в памяти подробности множества встреч, лица замечательных людей звучат в ушах, словно это было вчера, их голоса. Иных уж нет, а те далече, сказал поэт, наверное, не без горечи и грусти. Что поделаешь, бессмертен лишь Господь Бог, разлука же, как известно, уносит любовь, и не только ее.

Однажды я спросила Родиона Щедрина: «Что такое счастье?» Он ответил: «Это тепло человеческих встреч». Сказано точно и всеобъемлюще.

Действительно, тем и прекрасно искусство, что за отданное ему душевное горение оно не только одаривает яркими и волнующими минутами творческого удовлетворения, но и помогает открывать в людях неведомые им самим драгоценные тайники, те их черты и особенности, которые обычно дремлют под спудом повседневности. В этом и состоит счастье моей профессии, моей жизни. Счастлива я тем, что пела не только на всех лучших концертных площадках планеты, но и на неказистых подмостках родных новостроек, на палубах больших и малых военных кораблей, на сценах Дворцов и Домов культуры поморов, нефтяников, газовиков, шахтеров, судостроителей, сельских тружеников… Ведь песня – это как объяснение в любви, и я не устаю признаваться в этом чувстве к своему великому народу, надеюсь, не промотавшему своих сил и не отчаявшемуся в своем стремлении возродить мощь России.

Давно-давно я прочла у Сент-Экзюпери, что «единственная настоящая роскошь – это роскошь человеческого общения». Тогда, по молодости, я не задумывалась над смыслом и значением этих слов и лишь годы спустя до конца поняла, как прав оказался французский летчик, одаренный поэт и писатель, одержимый искатель, герой. Он и сегодня может служить примером для всех и каждого своей интеллектуальной деятельностью, моральными качествами. И как близки оказались понимание счастья и роскоши русского композитора и пионера французской авиации.

Мне еще и повезло. На родине и за ее пределами жизнь сталкивала меня и сталкивает поныне с интересными талантливыми людьми, часть которых, можно сказать, – явление, целая эпоха в мировом искусстве. Им также уделено значительное место в книге. В целом же это не биография, не монография и уж тем более не исследование моего или чьего-либо творчества. Это все лишь беглые наблюдения о встречах, общении, о том, что сохранила и несет через годы память. Думаю, что они кого-то заинтересуют, принесут пользу, пригодятся для понимания роли и места человека в жизни, искусстве.

Учла я и многочисленные просьбы моих слушателей написать о своем детстве, юности, о том, какими тернистыми путями шла к песне.

Источников в работе над этой книгой было несколько. Это и мои ранние опубликованные размышления об искусстве, и довольно объемистый архив о творческом пути, заботливо собранный мужем, и газетные и журнальные статьи о деятелях культуры.

Не скрою от Вас, читатель, что всех, о ком я пишу более или менее подробно, я любила и люблю и вполне допускаю, что, рассказывая о них, я в чем-то не совсем беспристрастна. Ну что ж, вольному воля, да и может ли человек вообще быть бесконечно беспристрастным, особенно на крутых поворотах жизни, судьбы? Вряд ли. Да и не в этом суть. Главное не отказываться от своих убеждений, симпатий, друзей, веры.

Архангельское

Глава I
Истоки

Я уже проснулась, сон отлетел, но глаз не открываю: мне кажется, что так, с закрытыми глазами, лучше слушать бабушкин голос и, главное, вдыхать запах вкусного-превкусного пирога-курника, который готовят на кухне…

Но это сладостное полузабытье длится несколько мгновений. Мне уже шесть лет, и сегодня, в воскресный день, непременно дадут какое-нибудь важное поручение – например, помочь накрывать на стол.

– Вставай, Милуша! – нараспев говорит папина мама Василиса Дмитриевна. Только она называет меня так, я же зову ее по-деревенски: Васюта, бабушка Васюта.

Иду на кухню – здесь просторно, чисто, как в деревенской избе, – и получаю свою долю пирога. Верчусь у бабушки под ногами. Сегодня семейный обед, и в комнате нашей скоро станет тесно: придут родственники – мои тетки с мужьями и детьми.

Мы живем на самом краю Черемушек (теперь мест этих не узнать: недавно завернула в родной уголок – ни дома, ни тропки не нашла).

Неподалеку из-под земли бьет ключ.

Полтораста шагов вприпрыжку – и я на берегу полузаросшей реки. Оглядываюсь вокруг – ни души.

Стягиваю через голову стираное-перестиранное платьице и осторожно погружаюсь в студеную ключевую воду.

Вода прозрачна до самого дна: все камешки, все песчинки как на ладони, а в глубине медленно плавают черные неторопливые пиявки. Я их очень боюсь, но вида не подаю – воспитываю волю; стою на одной ноге и начинаю счет. Дойдя до десяти, умиляюсь собственной выдержке, прибавляю еще один десяток, затем другой – так до трехсот.

Пора возвращаться, а уходить не хочется. Но дома ждет праздник и, что самое важное, – бабушкины песни.

…Не так давно в одном из писем я прочла о себе стихотворные строчки:

 
Как в Рязани, на окраине,
Родилась девчонка…
 

Насчет окраины – верно, только я – москвичка, родилась в Черемушках, как потом выяснилось, в один день с Вильгельмом Кюхельбекером, Ильей Глазуновым, Тихоном Хренниковым – 10 июня. А вот исток наш, родительский корень, действительно рязанский.

Бабушка моя была родом из-под Скопина, из деревни Лопатино. Это неподалеку от есенинских мест, на границе, как там говорят, «московщины» и «рязанщины». Много лет собиралась я съездить на родину к бабушке, да все как-то не получалось; наконец собралась, поехала. Только никого из знавших Василису Дмитриевну в деревне уже не осталось.

А была она известная на всю округу песельница.

Пела бабушка Васюта, как сама любила говорить, «нутром»; песня буквально клокотала в ней, хотя она почти никогда не повышала голоса.

Из своего горла она извлекала просто удивительные звуки, и была для нее песня отдушиной в трудной, порой нерадостной жизни.

Когда умер дед и гроб его поставили на стол в центре комнаты, бабушка не плакала – она запела вдруг высоко, скорбно и протяжно. Я дернула ее за сарафан:

– Ты что, бабуля!

Потом уже, когда вернулись с кладбища, сели помянуть дедушку, объяснила мне:

– Песня, Милуша, лечит всякую тоску-печаль…

Высокая, статная, всегда в чистом платье, говорила тихо, неторопливо, и все ее уважали, слушались. В неисчерпаемой певческой кладовой держала она «про запас» замечательные подголоски.

Преклоняясь перед бабушкой, уже все ее песни я выучила наизусть и сама тайком пробую петь. Но больше всего мне нравится, как после некоторых слов она по-особому прищелкивает языком и еле слышно выводит голосом – р-р-р-р-р!.. Я стараюсь ей подражать, но у меня ничего не выходит…

– Милуш, что задумалась? – спрашивает бабушка. Ой, и вправду задумалась, замечталась… А все-таки как это она, Васюта, делает свое «р-р-р-р»?..

Была в бабушке особая «великатность» – лесковское это слово соединяет в себе «великолепие» и «деликатность».

Для меня она – самая красивая и сильная. Очень любила свой дом, детей, внуков и внучек. Никогда не знала, что такое хворь.

Когда перебрались из деревни в Москву, поселились все в тесной комнатенке.

Бабушка огляделась, улыбнулась:

– Ничего, землянку выроем…

И в самом деле – взяла лопату, мы ей помогли и за сутки соорудили настоящий подземный дом. Зиму там прожили – и тепло было, и сухо, и чисто…

Не могла бабушка без леса. Знала вокруг каждый кустик, каждое грибное или ягодное место.

Уж и видела она плохо. Но войдет, бывало, в лес и бросит невзначай:

– Ну-ка, внученька, гребани вон там!..

Я недоверчиво подхожу, наклоняюсь – точно: стоит, спрятавшись под кустом, ядреный белый гриб… Как она угадывала – осталось для меня загадкой.

Теперь, когда хоть на несколько часов удается вырваться в подмосковный лес, я тоже, кажется, понимаю, слышу и рощу, и речку.

…Так и стоит перед глазами то воскресное утро в нашем небогатом доме. Хлопнула дверь – мама пришла с дежурства. Не передохнула, пошла помогать свекрови.

Маму мою звали Екатерина Васильевна. Работала она нянечкой-санитаркой в больнице. За отца моего, Георгия – Егора по-деревенски – девятого бабушкиного сына, вышла замуж поздно, «по-городскому». Когда я родилась, маме уже было двадцать семь лет.

Мама торопится, суетится: скоро гости пожалуют. А я все пристаю к ней, не отхожу – пусть наденет любимую мою розовую кофточку. Она у мамы – единственная выходная.

Пришли родственники – мои тетки с мужьями и детьми. Я сижу смирно, жду конца застолья, ведь самое интересное не сейчас – потом, когда начнут петь.

Но они все медлят, все говорят про свое, что меня, девчонку, совсем не занимает.

И вот наш скромный пир окончен. Пора бы им запеть – от нетерпения я себе места не нахожу. Бабушка наклоняется к маме, шепчет ей на ухо. Та улыбается, что-то негромко говорит отцу, и все смотрят на меня. В самом деле, почему они томят?

– А ну-ка, Милуш, давай запевай! Как я тебя учила! – говорит бабушка мягким и в то же время повелительным тоном.

Я даже сразу толком не поняла, чего от меня хотят. Как это – запевать?

Выпрямилась, напряглась. Голос у меня слабенький, хрупкий.

– Легко, легко запевай, – это уже мама просит, – не бойся!

Я начинаю все ту же, бабушкину и мамину любимую «Соловей кукушку уговаривал».

Допела, чуть не убежала из-за стола от страха. Кругом захлопали, а бабушка перекрестила – благословила меня:

– Ну вот и смена…

Первое мое «соло», первые мои аплодисменты…

Вступили взрослые – согласно и стройно: сначала тетя Паша, мамина сестра, завела «Вот вспыхнуло утро».

Какие же были у моих родственников чудесные голоса! Позже в Хоре имени Пятницкого, и на радио, и просто в деревнях встречала я сотни певцов и певиц. Но таких голосов, как в доме нашем, таких подголосков не слышала больше нигде!.. Теперь, спустя много-много лет, могу «разложить по полочкам»: у бабушки был альт, у отца – бас, у тети Паши – скорее всего, меццо. А вот у мамы голос был совершенно своеобразного тембра, высокий, с колоратурным взлетом.

Потом запевала мама, а бабушка подтягивала: «Степь», «Вот мчится тройка почтовая», «Хас-Булат удалой», «Последний нонешний денечек» и «Шумел камыш, деревья гнулись» – в ту пору нежная, грустная песня, которая еще не обрела теперешней «хмельной» популярности.

В доме нашем, в семейном хоре, пели очень строго – ни одной вульгарной, разухабистой интонации, а репертуар был самый разный: и жестокие романсы, и городской фольклор, и самые что ни на есть старинные, заповедные, что ли, деревенские песни. Тут уж, конечно, задавала тон бабушка – несравненная мастерица. Стелилась у нее песня «по-рязански», как Ока в полях – с извилинами да с загонами. Голос то жаворонком взмывал ввысь, то, будто скользя по облакам, устремлялся вниз, к земле, породившей эти чудо-песни.

 
Родила я сына в поле,
Дайте счастья ему,
Дайте долы!
 

Много лет спустя в исследованиях фольклористов я прочитала, что это особая манера – «петь волнами», когда звук украшает легкая вибрация. Верхние ноты при этом буквально тают, «испаряясь» на лету…

Вспоминаю о днях детства, о доме нашем, о бабушке, о маме еще и потому, что некоторые журналисты до сих пор пишут, будто с самых юных лет проявилось во мне «стремление к сцене», «тяга к музыке» и даже «предчувствие высокого призвания».

А все было не так. Вернее, не совсем так.

Не сцена, не концертная эстрада манили меня тогда. Как и тысячи моих сверстниц, бредила я именами Чкалова, Байдукова, Ляпидевского, Белякова и, конечно, героинями-летчицами – Расковой, Гризодубовой, Осипенко.

Была я коренастая девчонка, носила значок ГТО первой ступени – еще на цепочке. Играла и в волейбол, и в футбол, даже в хоккей – ни в чем не хотела уступать мальчишкам. Летом с велосипеда не слезала. Сама его ремонтировала, разбирала и собирала, смазывала подшипники, исправляла то и дело колесные «восьмерки» – неизбежные следы ухабов и ям. «Что ты все время возишься с этим несчастным велосипедом? – возмущалась мама. – Свет клином на нем сошелся. Век бы с него не слезала, скоро спать на нем будешь…»

Обожала копаться в моторах; после войны даже на мотоцикле трофейном носилась по Черемушкам. И каждый самолет провожала взглядом.

Через много лет выпадет мне счастье дружить с наследниками чкаловской славы – летчиком-испытателем Георгием Мосоловым, космонавтами Юрием Гагариным, Валентиной Терешковой, Павлом Поповичем, Виталием Севастьяновым, Владиславом Волковым. Они и сегодня для меня воплощение той несбывшейся далекой мечты детства – сесть за штурвал самолета, высоко-высоко взлететь над землей…

…Жили мы трудно. Мама очень уставала на работе, и особо заниматься мною ей было некогда. Учила она меня шитью; я и сейчас науки этой не забыла. А за шитьем тихонько напевала.

Песню про вышивальщицу и моряка, возможно, многие слышали с телеэкрана; я спела ее режиссеру Марлену Хуциеву, и она зазвучала в его фильме «Был месяц май»:

 
На берегу сидит красотка.
Она шелками платье шьет.
Работа чудная по шелку,
У ней цветов недостает.
 

Отец работал до войны на хлебозаводе. Была у него светлая голова, хотя иностранными языками и не владел, высоких титулов не имел. «Работать плохо – себя не уважать», – любил говорить он. Слова отца я пронесла через всю жизнь, служили они мне путеводной звездой.

Видя мою тягу к музыке, к пению, откуда-то принес балалайку, мандолину, какие-то дудочки, свирели…

Я выучилась играть русскую, цыганочку, страдания на гармошке и на струнных. Труднее всего осваивала почему-то гитару, но одолела, разучила вальс и даже… болеро.

Мне, наверное, повезло – главный врач больницы, где работала мама, очень любил искусство, музыку, песню. Клуб при этой больнице славился своей самодеятельностью: танцорами, чтецами, певцами. Потом я наших девочек-танцовщиц встречала и в «Березке», и в ансамбле Игоря Моисеева. «Гремели» и наши певицы – Надя Щеглокова, Нина Гаврина. Вспоминается мне Нинин голос с удивительно красивым тембром, с неповторимыми низкими обертонами – талант у нее был несомненный.

Я стала ходить в клуб – не петь, а танцевать, даже в драмкружке занималась.

Первой обратила на меня внимание наша соседка Антонина Ивановна Кормилицына. Была она полная, высокая, особенной легкой стати. Ездила на велосипеде – это тогда было в диковинку.

Антонина Ивановна любила петь – и не только песни, помню, разучивала даже оперные партии.

Почему-то очень верила она в меня, в мой голосок и бывало говорила:

– Есть у тебя огонек, который не у всех зажигается…

Первой она учила меня самым элементарным житейским премудростям – как двигаться, не размахивая руками, не сутулиться, не горбиться. «Надо, – повторяла она, – не идти, а нести себя…»

Осталась у меня с той поры одна-разъединственная фотокарточка: косы, прямой пробор. И дата – 1941 год…

С того памятного утра 22 июня в жизнь мою и моих сверстниц ворвалась война. Слова Молотова по радио словно провели черту между спокойной жизнью и большой бедой, которая обрушилась на нашу страну. Тревожный ритм столицы, готовящейся отбросить и разгромить врага, бессонные дежурства на крышах домов, где вместе со взрослыми мне пришлось тушить немецкие зажигалки, – такой запомнилась мне Москва в первые месяцы войны.

В больницу, ставшую военным госпиталем, каждый день доставляли раненых. Рядом с нашим домом, у окружной железной дороги, было общежитие медицинских сестер и санитарок.

Красноармейцы забегали к девчонкам на «разговоры». На столе появлялось нехитрое угощение – чай да баранки. Я тоже туда приходила, забивалась в уголок. Грустными были те посиделки – через какое-то время ребята уезжали на фронт, и след их терялся.

Я засиживалась в общежитии по вечерам. Виною тому был совсем молоденький солдат по имени Виктор. А точнее, гитара его и песни. Я просто замирала от восторга, когда он брал три-четыре аккорда и начинал старинную ямщицкую:

 
Вот мчится тройка почтовая
По Волге-матушке зимой.
Ямщик, уныло напевая,
Качает буйной головой.
 

Особенно мне нравилась «Бежал бродяга с Сахалина».

А еще научил меня Виктор:

 
По муромской дорожке
Стояли три сосны…
Со мной прощался милый
До будущей весны.
 

Сколько потом ни пела и ни слышала я песен, строки эти всегда поражают меня какой-то безыскусной, прозрачной грустью. Это, наверное, потому, что очень уж созвучны были они настроению людей летом и осенью 1941-го:

 
Со мной прощался милый
До будущей весны…
 

Осмелела я и как-то на посиделках взяла гитару. Пела старые – бабушкины, мамины, и новые – военные песни.

А скоро стало не до песен. Отец ушел на фронт. Иждивенческой карточки нам не хватало. Мама продолжала работать санитаркой, надо было зарабатывать и мне. Вот и поступила я на станкостроительный завод ученицей токаря. Когда писала заявление, прибавила себе два года – иначе бы не взяли.

Дорогой мой Московский станкостроительный имени Серго Орджоникидзе!..

Давно уже строгие городские власти наложили запрет на фабричные гудки. А в те дни по всей окраине пели они, перебивая друг друга, торжественно и чуточку тревожно.

Утро. Смена.

Толпы людей наполняют и Донской, и Люсиновку, и Шаболовку. Из набитых до отказа трамваев гурьбой высыпают на остановку рабочие.

Вместе со всеми иду к проходной и я – ученица, а потом токарь – «Зыка» по-заводскому…

Меньше чем за три месяца получила третий разряд и стала работать самостоятельно.

Трудно узнать теперь родной цех. Стены только, может, и сохранились. И прежнее рабочее место не отыскать среди современных станков. Наверное, здесь, поближе к углу, стоял в сорок первом мой старенький обдирочный.

Чтобы управлять станком, подставляла скамеечку. Работать было интересно, но все время хотелось спать – я же еще и в школе училась, уроки допоздна готовила. Однажды, чтобы не заснуть, запустила еще соседний станок и стала переходить по очереди от одного к другому. Пришлось здорово попотеть. Но норму перевыполнила, и вручили мне четыре красных флажка как ударнице. А за досрочное освоение станка выдали премию 75 рублей… Скоро присвоили пятый производственный разряд.

Как-то прислали мальчишек – старше меня по возрасту – осваивать токарное дело. Ох, и намучилась я с ними, непутевыми! Один говорит:

– Научишь нас, Зыка, чечетку плясать – будем тебя слушаться.

Чтобы завоевать авторитет, пришлось согласиться. Куда денешься…

Всякое бывало. Но и сейчас, объездив полсвета, прихожу я на свой завод по самой искренней душевной потребности. И пропуском заводским – горжусь.

Спустя годы, лет через двадцать пять, я приехала на гастроли в Тбилиси. Повели меня, как на экскурсию, по цехам крупного авиационного завода. Зашли со свитой и в механический, где шумели мои родные токарные. Поглядела на новые станки и ахнула – куда там равняться на них моему ДИПу! Красавцы, да и только. Подошла к одному, к другому…

– Ну что, Людмила Георгиевна, может, вернетесь в свое детство, поработаете у нас смену-другую, поможем, если что, – молвит кто-то из сопровождающих.

– На смену-другую времени нет, а так могу что-нибудь и выточить на токарном…

– Правда?

– Правда, и только правда, и ничего, кроме правды, – говорю почти серьезно.

– Тогда попробуем, – слышу в ответ.

Подвели к станку, дали заготовку.

– Какая сталь? – спрашиваю.

– Сталь сорок пять.

– Резцы заточенные есть или самой заточить?

– Есть, есть…

– Где техпроцесс или карта операционная?

– Пожалуйста, – суют в руки чертеж.

Вижу, деталь несложная – вал, наверное, редуктора какого-нибудь. Закрепила заготовку в патроне, подвела суппорт, затем защитный экран (техника безопасности превыше всего! – так меня учили), нажала пусковую кнопку и – вперед! В эти минуты я почему-то почувствовала себя оперирующим хирургом в окружении группы ассистентов. Только ассистенты мои стояли неподвижно, молча, словно завороженные, в ожидании чего-то необычного. «Нет, ребята! – думаю, – вам меня на абордаж не взять. Не выйдет. Не такие проверочки на веку своем видывала».

Все положенные операции выполнила, выключила станок, проверила размеры, положила вал на тумбочку, вытерла ветошью руки и взглянула на обалделые лица.

– Вопросы есть? – спрашиваю. Молчание, улыбки. – Вопросов нет. Пошли дальше.

В конце 1943-го, зимой, раненого отца привезли в Москву. После госпиталя он несколько дней провел дома. Как увидел меня – худую, голодную, пошел к знакомому директору хлебозавода, упросил его взять меня к себе.

Я всего две недели там проработала – и сбежала: не по мне это было. Пошла к знакомым по клубу девчонкам, в пошивочную мастерскую. Заказы выполняли разные. Но особенно запомнилось, как шили воротнички для солдатских гимнастерок.

Работая на хлебозаводе, успела я познакомиться с первой в моей жизни настоящей профессиональной певицей – солисткой филармонии Еленой Сергеевной Вяземской. Она случайно увидела, как я пляшу, как частушки пою, и предложила:

– Будем вместе работать в кино перед сеансами…

В понимании бабушки, матери, отца «работать» означало только одно: что-нибудь делать руками – вытачивать втулки и шпиндели, шить рукавицы и гимнастерки, сеять и убирать хлеб… Петь да танцевать – какая же это работа?

И вот в нетопленом фойе кинотеатра «Художественный» узнала я, что и петь, и танцевать – это тоже труд. Зрители ладоней не жалели… За песню и за танец награждали в ту зиму самым драгоценным – буханкой хлеба.

К пляскам я приобщилась еще до войны, в больничном нашем клубе научилась танцевать и русскую, и цыганочку, и гопак, и танец с шалями – старалась походить на бабушку, важно так ступала.

В нашей с Еленой Сергеевной «бригаде» я несла, так сказать, хореографическую нагрузку. Частушки были приложением:

 
Кто военного не любит,
Я советую любить.
Образованный парнишка
Знает, что поговорить.
 

Но как-то заболела моя старшая напарница (а выступать должны были в госпитале), и пришлось мне заполнить всю программу: и «Синий платочек», и частушки, и чечетка, и затем еще «Липа вековая» и «Матушка, что во поле пыльно».

С того раза зачастила я с гитарой в больничные палаты…

В госпитале, там, где сейчас Институт хирургии имени А. В. Вишневского, лежал парень-танкист, Сергеем его звали, – весь обгоревший был, в бинтах. Никого к себе не подпускал. Его даже шаги раздражали. Как-то сказал он дежурной сестре, чтобы я к нему зашла. Попросил спеть для него одного. Пела я ему захаровские: «И кто его знает, на что намекает…» и «Белым снегом».

– Ты будешь артисткой, это точно, – сказал он.

Мы подружились. Сергей даже доверял мне писать письма его родным. Кто знает, может, и жив он, Сергей, тот танкист, которому я пела…

Вот и наступил сорок пятый. Год Победы.

Очень хотелось мне, шестнадцатилетней, быть красивой в тот день всенародного торжества: достала брошку, заколки, причесалась, бантики разгладила. Подружки осмотрели – все ли как надо, нарядно? Страшно волновалась – праздник-то какой! Как сейчас помню, пела «Огонек», потом под гитару «Бежал бродяга» и даже душещипательный романс «Вернись».

В том концерте я одна «представляла» песню – кроме меня были только чтецы, танцоры, музыканты. Это, наверное, и сыграло свою роль – петь заставили много, долго не отпускали со сцены.

Искусство все больше завладевало моим воображением – и стала я ходить по вечерам в совхозный черемушкинский клуб.

Иногда – вот уже столько лет спустя – приходят ко мне за кулисы после концерта мои подружки по тому клубу, и начинаются воспоминания, разговоры, песни.

Шел голодный сорок шестой год… Работали мы, учились, пропадали в клубе, и, казалось, счастливее нас – в стареньких, перешитых платьицах да пальтишках – нет в целом свете.

Я и мои подружки по-девичьи, «из любви к искусству» ухаживали за нашим баянистом Павлом – лишь бы играл, лишь бы сочинял песни. Сами придумывали слова частушек и лирических попевок.

Дорога в клуб шла через пруды. А над прудами склонялись к воде большие раскидистые ветлы…

Я про ветлу написала стихи, а Павел подобрал мелодию.

Как только все успевала!

И думать не думала, что стану артисткой.

Актеры, считала я тогда, это особый, избранный народ, и внешне красивый, и обязательно одаренный, и все ими восхищаются.

Когда удавалось скопить немного денег, я отправлялась в кинотеатр «Ударник». В основном туда ходили не для того, чтобы посмотреть новый фильм, а «на джаз», «на певцов». Фактически в малом зале «Ударника» давали эстрадное представление.

Его звездой, украшением программы была Капитолина Лазаренко.

…На эстраду выходили музыканты – трубачи, саксофонисты, гитаристы, пианист, ударник. На них были ослепительно белые костюмы, темные галстуки. Играли слаженно и уверенно, почти не заглядывая в ноты, всем своим видом показывая, что дело свое знают в совершенстве.

Певица появлялась на сцене без объявления – высокая, изящная, хорошо причесанная, в красивом платье.

Первые аплодисменты предназначались даже не песне, а ей самой, ее облику, костюму. «Встречают по одежке» – я много раз убеждалась в правильности этих слов по отношению к сцене.

Капитолина Лазаренко начинала спокойно, задушевно. Это была популярная в те годы песня:

 
Разве у вас не бывает
В жизни подобных минут?
 

Во время инструментального проигрыша вперед выходили два трубача и вставали справа и слева от певицы. Она дарила им такой ласковый взгляд, что зрительный зал, тронутый милой улыбкой любимой артистки, взрывался от аплодисментов.

Это был праздник, настоящий Праздник в не досыта евшей, еще не залечившей раны столице.

Ощущение праздника не покидало меня и в клубе.

Был он маленький, невзрачный, с низкими потолками. Но нам казался дворцом. Чистым, светлым, высоким. Приходила сюда молодежь из соседних совхозов, рабочие, школьники… Сами убирали, надраивали до блеска полы. А как он светился в праздники, наш приветливый и уютный клуб!

Руководил им Михаил Нариньян. И хоть рядом был другой клуб – кирпичного завода – с огромной по тем временам сценой, с просторным и светлым фойе, со всей округи шли к нам.

Сколько сыграли мы концертов, поставили спектаклей! Даже устраивали – это в послевоенную-то разруху! – вечера мод. Ни о каких дорогих тканях, конечно, и не мечтали. Простой ситец и то купить было трудно. Многие наши девчата работали в пошивочных мастерских и вот к таким вечерам шили обновы, придумывали всякие вытачки да бантики…

Концерты были для нас и житейским подспорьем. Раз в неделю мы давали платное представление, и весь сбор шел на театральные костюмы, на туфли; иногда устраивали себе «пир» – кипяток с сахарином, булкой и чайной колбасой.

Не потому вспоминаю я это, чтобы упрекнуть молодых: все, мол, теперь не то, что тогда.

Но вот заглянула я как-то в план работы большого новенького заводского Дворца культуры – и концерты, и диспуты, и спектакли, и спевки, и танцы (под баян – радиолы не было!), и ситцевый бал, и еще Бог знает что выдумывали. Было у нас и кино, и план по выручке, но после фильма, за полночь, мы репетировали!

Мама слушала нас и иногда в шутку говорила:

– Прямо свой хор Пятницкого…

Мама моя была малограмотная, но, выросшая на народной песне, она твердо знала, что есть на свете высокий и благородный образец народного пения – Хор имени Пятницкого. И когда из черной тарелки радио доносились захаровские песни, замирала она, слушала с благоговением.

Ни она, ни я, ни подруги мои даже и не думали, что когда-нибудь Люська Зыкина из черемушкинской самодеятельности будет петь на всю страну свою великую и за морями, за долами, которым несть числа.

…Вышло все нежданно-негаданно и в общем-то счастливо.

Был у нас в черемушкинском клубе певец-тенор Валя Гуляев. Пел он отменно, и приняли его в Хор Пятницкого. Уж и женился он, отбился от нашей девичьей компании, но иногда, по старой памяти, забегал в клуб, звал:

– Покажитесь у нас, спойте!

Как-то поехали мы с подругами в центр, в кино. На площади Маяковского висели объявления: «Конкурс в Хор русской народной песни имени Пятницкого». Девчонки подзадоривали:

– Попробуй! Слабо, небось?

Я с ними даже на мороженое поспорила. Ведь песен-то я знала много.

Постучалась, вошла в зал для прослушивания, рассказала о себе. Но надо же, какая обида, опоздала – уже второй тур.

– Какие же ты песни знаешь, девочка? – спросили меня.

– Да все, – не задумываясь, ответила я.

Подошел Захаров – тот самый, чьи песни пела вся страна, а за ним Петр Михайлович Казьмин – один из тогдашних руководителей хора, племянник самого Пятницкого.

– В какой тональности петь будешь?

Что такое тональность, я толком не знала и страшно смутилась. Но тут черемушкинский чертенок словно подтолкнул меня, и я запела:

 
Уж ты сад, ты мой сад,
Сад зелененький…
 

– А повыше спеть можешь? – поинтересовался Владимир Григорьевич Захаров.

– Могу.

– А пониже? Тоже можешь?

Я спела.

– А где ты работаешь?

– В швейной мастерской.

– Переходи к нам.

– А у вас разве есть пошивочная?

– Да я не об этом. Петь в хоре будешь.

– А разве за это деньги платят?

Захаров улыбнулся, а члены комиссии рассмеялись.

Через два часа посмотрела – не поверила: в списке моя фамилия первая! Подошла к секретарю, чтобы проверить – вдруг ошибка, а та говорит: «Поздравляю. Из полутора тысяч тебя приняли да еще трех парней».

Судьба моя была решена. А в пошивочной нашей об этих «приключениях» почти никто не знал. Посвящена в них была только подружка моя Тоня, жена Вали Гуляева.

Пришла я к директору сама не своя от счастья, в руках письмо-просьба откомандировать меня в хор. И подпись – В. Захаров.

Но отпускать так просто не хотели – избрали меня незадолго до того комсоргом.

Прибежала домой – смотрю, мама согнулась над корытом, стирает. Я с порога:

– Мам! Я теперь артистка…

– Какая еще артистка? Горох ты зеленый, а не артистка.

Но потом вытерла руки, прочитала письмо. Никак не укладывалось у нее в голове, что я буду петь в Хоре Пятницкого. Ведь принимают туда самых талантливых, самых голосистых…

И все-таки и бабушка, и мама до конца моих восторгов не разделяли. Неужто это специальность – петь? Разве что потеха, развлечение.

В то нелегкое послевоенное время страна щедро поддерживала артистов. В пошивочной я получала одну-единственную рабочую карточку, а став хористкой, принесла маме и карточку ИТР, и какие-то талоны в столовую, и лимитные… Вот тебе и развлечение!

Шло время – и пела я, и запевала, и за границу успела с хором съездить.