Текст книги "Дело о мастере добрых дел (СИ)"

Автор книги: Любовь Федорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Доктор Ифар ерзал все время этой речи, но, после того, как Гагал несколько раз пристально на него посмотрел, изыскал в себе силы молчать. Потом доктора говорили по очереди. Гагал рассказывал про успехи акушерского дела в последние годы, о том, что чревосечение в родах перестало быть чрезвычайной ситуацией со смертностью восемь из десяти, теперь это отработанная манипуляция, проходящая под полным обезболиванием, материнская и детская смертность сведены к минимуму, за два последних года было лишь четыре случая на более чем сто операций. Доктор Никар говорил о плачевном состоянии педиатрии, об отсутствии традиции лечить детей, пока они не повзрослеют и не начнут приносить пользу, о деревенских обычаях закапывать живого младенца вместе с матерью, если мать умерла при родах или убивать более слабого, если родилась двойня, о подвешенном состоянии детского отделения в госпитале, где он консультирующий врач, а само отделение ведется четырьмя фельдшерами, некого поставить главным, не хватает врачей. Выступил доктор Раур, призвал докторов не только в госпитале, но и в городе заниматься научным обобщением материалов по отдельным вопросам медицины и, может быть, если найдутся на такое деньги, издавать местный медицинский вестник, чтобы городские врачи могли быть в курсе новых методов и заочно учиться друг у друга.

Илан собрался с мыслями и высказал свою точку зрения на проблему малярии и необходимость нефтевания южных болот. Чем госпожу Гедору здорово удивил.

Потом на столе сменили тарелки и вино.

– В интересах населения, в интересах пациентов... – бормотал над куриным паштетом доктор Ифар. – А как же цеховая солидарность? В интересах врачей, особенно городских, ничего не предлагается?

– Мы хотим дать людям понимание, что многие болезни, которые они воспринимают неизлечимыми, поддаются лечению, – попробовал объяснить ему доктор Никар. – Увеличение численности населения, увеличение продолжительности жизни – все это не только возможно, но и в ваших финансовых интересах, доктор Ифар. Следует расширить возможности, и к вам пойдут лечиться те, кто раньше не задумывался или обращался в самом крайнем случае...

– Сомнительно... Весьма условно... – качал головой доктор Ифар. – Не знаю, будет ли от этого финансовая выгода, если будет, то когда. Люди относятся к медицине, как обезьяна к огню – с ужасом. Многие никогда лечиться не пойдут, какие возможности им ни предложи... Одно несомненно – вы в вашем госпитале плохо на меня влияете. Мне остро захотелось пойти и поработать за так. В интересах пациентов. Надеюсь, к утру пройдет...

Между тем, под третью смену блюд, когда подготовленные речами и подогретые вином благотворители уже заговорили вслух, кто о своих делах, кто о госпитальных, и готовились пойти смотреть госпиталь, в зал просочились доктор Актар и доктор Эшта. Эшта был слаб, одет в госпитальное, к столу не пошел, сел возле стены, придерживая здоровой рукой пустой рукав, а доктор Актар, накинувший кафтан поверх больничной рубахи, смело прошагал в начало стола, встал слева от кира Хагиннора и лекторским, хорошо поставленным голосом вдруг произнес:

– Господа, я хотел бы попросить немного внимания!.. Простите, я не занял своего места за столом, поскольку настоящее мое место в госпитале пока не определено – я еще не врач, я пациент, хоть контракт мной и подписан... Но мне очень нужно сказать несколько важных слов, и я, с позволения госпожи Гедоры и господина генерал-губернатора, воспользуюсь моментом, когда все в сборе. Прежде всего я хотел бы попросить прощения у двух людей. У своей жены госпожи Джумы за то, что никогда не просил у нее прощения и за то, что она верила в меня, а я ее подвел, не оказался тем человеком, которым она хотела бы и могла бы гордиться...

Госпожа Джума, сидевшая на углу стола, возле госпожи Гедоры, уткнулась взглядом в скатерть. Общее внимание, которое она в других условиях любила, тут ей не польстило почему-то. Вид у нее был такой, словно она хочет спрятаться под стол.

– ...И у доктора Илана за свой скверный характер и за то, что вел себя с ним временами очень плохо, не доверял ему, не хотел лечиться, спорил, сопротивлялся, заставлял его волноваться за меня. Я хочу рассказать о том, что было со мной, чтобы служащие и гости госпиталя понимали, какие прекрасные и бескорыстные люди здесь работают. Так получилось, что я приехал в Арденну, в город моих предков, умирать. Я осознавал свое состояние и ни на что не рассчитывал. Был рад, что пережил дорогу, добрался живым, увидел эту землю. Я приготовился к смерти. Вокруг себя всех разозлил, распугал, никому не позволял себе помочь, чтобы не жалели, чтобы не было пустых слов и слез, мне так было бы легче уйти. Спасибо, доктору Наджеду, что он не стал слушать меня, и не спрашивал, согласен ли я лечиться, на самом деле я не понимал тогда, что делаю и куда иду. Спасибо доктору Арайне, что заставил согласиться на операцию, и отдельно – за его лекарство. Спасибо доктору Рауру за ассистенцию и поддержку. Спасибо доктору Никару за сильные и добрые руки. Спасибо доктору Гагалу... за то, что смог найти нужные слова и успокоить меня вовремя. Доктора Илана поблагодарить... не знаю, хватит ли мне слов, чтобы выразить мои чувства... – Тут доктор Актар, начавший свою речь спокойно, заволновался, расчувствовался и начал запинаться. – Мне очень стыдно, что вначале я испугался его молодости и кажущейся из-за этого неопытности, наговорил ему плохого... Бывали моменты, когда у меня кончались силы, и я больше не мог, не хотел жить, как в день, когда мы с ним встретились на лестнице перед дворцом... Опыта у него оказалось достаточно, а молодость... Я никогда не думал, что чужой человек может относиться с таким терпением и таким теплом к моей боли и моим страхам, что я смогу с кем-то чувствовать себя спокойно и надежно, как было в детстве с родителями, когда можно прийти с любой бедой и тебя обнимут, пожалеют, укроют от всех страхов и разочарований этого мира. Самое сильное впечатление всей моей жизни... закончилась операция, погас свет, и мой доктор не ушел и не оставил меня лежать в темноте, он сел рядом со мной и держал меня за руку. Я никогда этого не забуду. Я пережил тогда потрясение, которое перевернуло всю мою жизнь. И, очень надеюсь, исправило ее не только в здоровье... Мне... Я... Я безмерно благодарен ему за все... простите великодушно, мне... мне нужно выйти...

Повернулся и сбежал. Сейчас расплачется за дверью. Лекарство доктора Арайны, хоть и спасибо за него, но действует странновато. Будем надеяться, доктор Актар станет сдержаннее, когда курс закончится.

Первым внезапно поднялся и поспешил за Актаром Гагал. А Илан, пока вставал, пока осторожно отодвигал тяжелый стул так, чтобы тот не привлек к нему еще больше внимания скрежетом по паркету, пока складывал столовую салфетку, перехватил два очень примечательных взгляда. Кир Хагиннор через весь стол смотрел на собственного сына с выражением: «Ну? Я же тебе говорил! Давай?» Государь Аджаннар взглянул на генерал-губернатора мельком, потом опустил взгляд в пустую тарелку и покачал головой: «Нет».

Илан не любил восхвалений. Очень не любил. Ему было неловко и досадно, словно его благодарили за чужие заслуги, несмотря на искренность прозвучавшей благодарности. Когда врача возносят на пьедестал, с него и спрашивают не по-человечески. А он всего лишь врач, делает только то, что умеет, пусть многое из его умений и лежит за гранью понимания простого обывателя. И всё равно на него обернулись все. Илан сказал, вслед за Актаром:

– Прошу меня извинить, господа. Мой пациент действительно не совсем здоров...

Актара догнал в холодном и пустом танцевальном зале, предварявшем протопленную к приему столовую. Хотел ему объяснить, что обычная работа не стоит публичных благодарностей, но, похоже, говорить что-либо сейчас было бесполезно. Актар сильно распереживался, сидел на банкетке у темного, закрытого ставнями окна. Уткнулся в растерянного Гагала, который похлопывал его по спине и пытался утешить, и, прерываясь шумными всхлипами, бормотал: «Все меня боялись, сторонились, никто не брался лечить, я чувствовал себя чудовищем, но я же был не заразный, я просто умирал... А они боялись этого, они не хотели... я так благодарен всем здесь, так благодарен, что живу, что буду жить...» Илан взял его за плечи, чуть потряс. Без какого-либо эффекта. Потом пришел доктор Ифар, положил Актару ладонь на загривок. Вскоре широко распахнулись двери и с обеда стали выходить остальные, включая благотворителей, и обступили – кто с сочувствием, кто с любопытством, кто с интересом к доктору Илану. Среди всех – нацепившая на нос очки госпожа Гедора, вернее, уже доктор Наджед, поскольку в очках. Она волокла за руку упирающуюся Джуму и говорила: «Не знаете, что делать – разводитесь, не знаете, как жить друг без друга, играйте новую свадьбу, начинайте с начала, раз у вас сломалась прежняя жизнь...» А сзади Джуму подталкивал советник Намур. Илан освободил Джуме место возле мужа и помог матери и Намуру – обхватил руками Джумы доктора Актара, придержал их друг возле друга. И так оставил.

Сам постарался побыстрее выбраться из этой кучи, где все всех обнимают, жалеют и того гляди сползут с банкетки, потому что места на ней не хватает. Сядут на пол и разрыдаются. Типично арданское действо, финал-апофеоз из пьесы бродячего театра. Жаль, Джениша нет, посмотреть и поучиться, как легко растрогать публику... Участвовать в сценах сочувственного единения Илан сегодня был не в настроении. Сделал несколько шагов в сторону, поправил выбившийся шейный платок и расстегнувшуюся пуговицу на рукаве, приготовился идти прочь, к себе в хирургическое, и почти споткнулся о кира Хагиннора. Тот держал своего сына под локоть и вдруг едва заметным движением подтолкнул того к Илану. Государь, не поднимая глаз, забрал у отца руку, повернулся и исчез в темном коридоре, ведущем к приемным кабинетам врачей и к чугунной лестнице. Выражение досады и беспомощности мелькнуло на лице кира Хагиннора меньше, чем на мгновение. Он проводил сына взглядом: не слушается. Не поддается на уговоры.

– И ты нас извини, доктор, – сказал кир Хагиннор. – Я иногда даю дурацкие обещания, которым потом сам не рад. Спасибо тебе за то, что для всех нас делаешь. А больше я тебе ничего не говорю.

За темным промежутком коридора отдаленно и глухо загрохотали металлические ступени. Бегом по ним вниз – не лучший знак. Илан от всех неожиданностей последних нескольких сотых поклонился генерал-губернатору ниже обычного. День был путаный, чувствовал себя Илан неспокойно. Внезапно проникся страхами Мыши: что, если правда начнется война?.. У него самого были вопросы к киру Хагиннору, и про Небесных Посланников, и про то, что делает на арданском берегу император Таргена, и что не поделили между собой хофрские кланы, но... Доктор Эшта шел из столовой вдоль дальней стены и что-то прятал за спиной. Вероятней всего, бутылку.

Ах ты ж... лучший городской врач! Не забыл про свою надобность напиться. Посмотреть бы хоть, что ты увел со стола, если вино – неси. Виноградную водку нужно будет отобрать.

– Если я могу чем-то помочь, – краем глаза следя за Эштой, проговорил Илан, – пожалуйста, не тратьте время на вежливость. Об этом нужно говорить прямо. Я никогда не откажу.

Кир Хагиннор смотрел, не мигая.

– Тебя, скорее всего, ждут, – сказал он. – И ты вряд ли имеешь роскошь тратить время на вежливость, свою или мою... Последний вопрос: что ты делаешь в случае, когда помочь нельзя?

– Не бывает так, чтобы совсем и ничем помочь было нельзя. – Доктор Эшта скрылся в направлении к чугунной лестнице. – Если нельзя помочь остаться, можно помочь прожить дольше и уйти спокойно, без страха и без боли. Можно помочь тем, кто провожает, понять, что так устроена жизнь – раньше или позже она заканчивается у всех. Многое можно сделать, чтобы не было так тяжело. Зависит от случая, но все равно можно, если не быть равнодушным.

– Я тебя понял. Что ж... Учту.

Кивок, позволяющий Илану идти. Не по-хозяйски, вполне вежливо: не смею вас задерживать, доктор. Эшта на чугунной лестнице, стоит в самом начале и с верхней ступеньки смотрит вниз. Крутой витой спуск, скользкие металлические перила – под правую руку, а нет правой руки. В глазах рябит от ажурной ковки, конечно, он не пройдет по ней сам. Взять аккуратно за бок и под локоть, чтобы не потревожить культю. Бутылка ни в рукаве, ни под халатом не прощупывается. Куда дел? А была ли?.. Может, уже мерещится... Вот горе ты, доктор Эшта, а не доктор. Чего ты сюда забрался? Официальной болтовни послушать? Теперь голова кружится. Держись, и я тебя держу, переставляй ноги, сейчас спустимся, все будет хорошо.

* * *

Илан забрал Мышь с дежурства по дезинфекции. Она возила там шваброй по полу, размазывая дезраствор и разгоняя его по углам, пока Илан переодевался. Карман на фартуке у Мыши топырился, глаза сияли, в кармане лежало что-то необычное. Мышь показала: механическая певчая птичка на подвижных лапках, которые могут обхватывать подставленный палец, и птичка держится, не падает. Подарок из хофрского посольства, от дочери Палача. То ли в благодарность за отличную драку, то ли в извинение за нее. Или просто подружиться по общности интересов, сформировать боевое братство хулиганок. При птичке корявая записочка на хофрском – придет вечером навестить отца.

– Пойдем, – сказал Илан. – Поможешь мне с больным и помоешь потом полы в платных палатах. Запоминай, что сейчас нужно будет взять с собой...

Сунул Мыши дян в кармашек к птичке. Раз так денег не берет, придется ей придумывать дела. Мышь зыркнула подозрительно, но приняла монету. Других помощников сейчас нет. Перед приемом лишних попросили уйти по домам или в спальни, кого-то пригласили к столу, остальные заняты по палатам.

А вот и повар, названный Палачом. Или назначенный палачом. Почему? Курице голову срубил, свинью зарезал или человека? Лучше не спрашивать, чтоб не узнать случайно какой-нибудь очередной правды, которая снова все перекосит. Стало Илану легче от того, что Палач всего лишь повар? Стало. Значит, лечим молча. Душевное равновесие и спокойствие... Нужно спасать хофрское посольство, плохо им без повара, наверное. Голодно.

То есть, это Илан Так решил. Палач решил иначе.

– Пусть тот священник больше не приходит!.. – сиплым шепотом проговорил он, ухватив Илана за руку, когда тот уже обколол жидкой гиффой контрапертуры и ждал, пока гиффа подействует, чтобы их зашить.

– Который из двоих? – решил уточнить Илан. Наверно, зря. Не нужно в таких случаях разговаривать. Мешает.

– Оба... Мне было страшно, стало страшно еще больше.

– Ничего не бойся, – сказал Илан. – Все будет хорошо, нужно только чуть-чуть потерпеть... Мышь, влей в ложку пять капель, разведи водой, дай выпить дядечке, ему будет поспокойнее.

Но Палача уже понесло. Еле внятная вначале речь стала громче и увереннее. Палач хотел, чтобы его выслушали.

– Они неверно говорят, они неверно меня поняли, – стонал он, уворачиваясь от ложки с лекарством и снова цепляя Илана за одежду. – Страх лишает не силы, страх лишает правды... Только смелый может быть открыто правдив, а правда – это жизнь... Я не могу служить тому, кому не верю, тому, во что не верю!.. Умереть не боюсь, предать себя боюсь... Я предавал себя, что мне теперь делать?.. Я не могу с этим бороться, мне нужна помощь...

Мышь расплескала первую порцию лекарства и теперь, сопя, считала новые пять капель. Илан пригляделся к Палачу, потрогал ему лоб. Бред или не бред? Лихорадки нет, лапаротомная рана сухая, сердце хорошо себя ведет. Вот здесь и здесь болит, но после операции не может не болеть. Опять лекарство доктора Арайны? Оно, как сказочное зелье правды, выводит на чистую воду всех, кто притворялся не собой. Или же превращает человека в полную противоположность. Строгого и высокомерного Актара сделало плаксивым и чувствительным, эгоистичного и самовлюбленного Эшту чуть не заставило совершить самоубийство, а жестокого и беспринципного повара из посольства превратило в правдоискателя и палача самому себе.

– Лежать спокойно, вот что делать, – вздохнул Илан. – Я думаю, дергаться тебе, родной, в любом случае ни к чему, поэтому давай осторожно, у меня в руках иголка.

– Боялся умереть, теперь боюсь жить, – не слушая Илана, твердил Палач. – Неправильные поступки, неверные решения, мои грехи, хочется сбросить их с себя, но они мои, они приросли... С этим умирать страшно, и жить страшно. А ты притащил меня обратно, заставил... Ты даже не спросил, кто я...

Мышь, звякнув Палачу ложкой по зубам, все же исхитрилась выбрать паузу в словах и влить в него лекарство.

– Вечером, – сказал Илан, – придет твоя дочь посмотреть, как ты. Хочешь огорчить ее? Когда я вижу, что плохо, тащу обратно, не спрашивая. Может, не для тебя, для нее. Спросить, кто ты? Ты так говоришь, будто кто-то из нас понимает, кто он. Зачем он должен жить. Сначала сам это пойми и стань собой, лет через сто расскажешь...

Мышь зажгла и поставила лампу, и Палач примолк. Может, вынутый из лотка хирургический инструмент выглядел неприятно, может, свет в лицо мешал, а, может, Илану удалось сказать что-то такое, на что Палач не нашел ответа. Жаль, много успокоительного сейчас нельзя. Пора запускать кишечник, а успокоительные и обезболивающие снижают перистальтику. Мышь, вскрывай укладку, дай перчатки и придержи больного за руки, чтоб не хватался...

Готово. Дренажи сброшены в тазик, дыры зашиты. Пациент то откроет глаза и посмотрит, то снова закроет. Энленский розовый на кожу. Пластырь лепить не будем, и отдирать на перевязках больно, и пусть швы побудут на виду. Попить дать?.. Хорошо, молодец. Умничка, не подавись. Мышь показывает Палачу птичку. Сознание у того плывет от капель, но он вдруг улыбается. Теперь Мыши – собрать инструмент, себе на руки масло и, там, где нет швов, хоть и трудно выбрать такие места, массировать живот. Никто не будет этим заниматься, чужой человек Палач, кому он нужен. Будут просто ждать, что стома заработает сама собой. Когда и если. Разве что Арирану есть дело, так он не умеет, и, наверное, не будет. Разные сословные и иерархические ступени, у Обморока не тот статус. Он знать из знати и избранный из избранных, он даже не знает, почему Палач – Палач. Такие мелочи жизни вне его интересов. Впрочем, бедняга и Рыжему-то боялся до живота дотронуться, судно подложить, и до сих пор манипуляции по гигиене сопровождает покраснением ушей. Смешные избранные люди, как будто родились не от человека, а в стеклянной мутной колбе...

Легкий шорох у входа в палату, вот и Обморок собственной персоной. Инспектор Джата говорил: вспомнишь дурака – он появится. Рыжего бросил с девушкой, сам слоняется по госпиталю. Может, ревнует, может, наоборот, полностью уверен в надежности ухода и благополучном исходе после ранения. При девушке-то. Если же ищет случайной встречи с киром Хагиннором, то место выбрал неверно. На испачканные салфетки, тазик с трубками, лотки с инструментом и хвостики ниток, торчащие из человеческого тела смотрит чуть обеспокоенно и морщится, но к стеночке, чтобы по ней сползти, уже не отступает. Начинает привыкать. Илану тоже особо оглядываться некогда, так что каждый тут сам за себя.

– Если что-то нужно, я слушаю, – не отвлекаясь от дела, сказал Илан.

– Мы приняли решение, – с готовностью откликнулся Обморок. – Мы хотим поговорить.

Илан кивнул.

– Кир Хагиннор сейчас в госпитале. Лови его по коридорам. Я, извини, но помогать не буду, у меня работа.

– Мар сказал, можно говорить с тобой, кир Хагиннор не обязателен...

Илан чуть задержал руку. Собрал салфеткой масло, чтобы не подтекало к швам, продолжил массировать.

– Ну, ты забросил, – сказал он после паузы. – Что знает кир Хагиннор, и что знаю я... Я сам к нему все время обращаюсь за разъяснениями.

– Мы здесь не просто так.

– Да я уж понял.

– Мы с Марааром не относимся к торговому посольству.

Не то, чтоб новость. Илан знает, что эти двое не интересуются ни торговлей, ни финансами, и деньги им, что рыбе зонтик. Обморок замолчал.

– Мне сейчас сказать: «так-так, поподробнее»? – спросил Илан. – Вы двое не торговое представительство. Политическое? Опять нет? А какое?

– Никакое. Мы следим за мировым равновесием.

Ариран ждал реакции на свои слова. Вероятно, считал, что произнес что-то значительное. Илан не знал, как ответить. «Хреново следите» не подошло бы. А лучшую оценку он затруднялся дать. Разговор так и шел через паузы.

– Надо же, – вздохнул Илан. – Жаль, это ничего не объясняет. Если ты, солнце, думаешь, я понял, о чем речь, то я не понял. Может, все же попробовать к киру Хагиннору?

Но по виду Обморока было ясно, что за кира Хагиннора он в самом деле получит в лоб, а поговорить с кем-то посторонним нужно. Вовлечь в свои дела или перегрузить их с собственной шеи на чью-нибудь чужую.

– Ладно-ладно, – остановил его возможный ответ Илан. – Послушай, Ариран... – чуть не сказал «Обморок», но вовремя заменил обращение на имя. – Если вы с Марааром за равновесие, то я за правду. Мне постоянно врут. Я спрашиваю, одно, мне говорят про другое, я спрашиваю, что болит, мне отвечают «всё» или, еще хуже, «ничего», я спрашиваю, что случилось, мне говорят, это стена напилась и ударила по голове. Я делаю вид, что верю, складываю одно вранье с другим и все же получаю нужную мне правду, но мне так неудобно жить. А знаешь что будет, если врач во время лечения начнет в рассказанное верить? Вы все останетесь калеками или умрете. За вас же боюсь, для вас стараюсь. Вот ты – ты совсем не знаешь, кто бросил в Мараара ножичек, и, главное, почему? Прямо ни капли не догадываешься, старательно делаешь невинное и честное лицо?

Обморок немедленно сделал невинное и честное лицо, но предательски покраснел ушами. Илан продолжил:

– И с точно таким же лицом ты стоишь, когда мне в уши льют про то, что вот этого господина, – он кивнул на Палача, – доставили с корабля, где он будто бы офицер и там был несчастный случай? Потом сам проговариваешься, что он в посольстве повар и ты знаешь его имя... Мне все равно, кто, кого, чем и за что. Я полечу любого, без рассуждений. Но вы не создавайте мне условия, в которых вопросы у меня возникают сами собой, причем, такие, что без кира Хагиннора в них не разобраться. Погружаться вместе с вами в ваши дипломатические или денежные дела у меня нет желания. Лезть в это значит делить ответственность – за ваше вранье, в том числе. За то, что корабль ваш шел не с севера на юг, а строго наоборот, что раненый у вас с берега и из вашего посольства, а доктор Зарен, наоборот, с корабля и оперировал не он, что заняты вы вовсе не торговыми делами... Не делай вот такие глаза, мне все равно, кто он, кто вы, зачем и почему. Мне не все равно, что мне врут. Поэтому сто раз подумай сейчас прежде, чем начать со мной очередной разговор. Либо вы говорите мне правду. Либо вы не говорите со мной вообще. Ни о чем, кроме лечения. Мне, лично мне, ничего от вас не нужно, ни оправданий, ни объяснений, ни обещаний, ни политики, ни денег. Держи салфетку...

С ушей краска стала переходить посланнику Арирану на щеки и на лоб. Но он подошел ближе и салфетку взял. Дрогнувшей рукой.

– Да, я хозяин берега, – продолжал Илан. – Да, я, наверное, могу помочь. Меня выслушает кир Хагиннор и ответит на заданные мной вопросы. Думаю, что правду. Думаю, почти на любые. Но то, что вы пытаетесь меня водить за шиворот и вслепую использовать в своем хороводе, меня раздражает и печалит. Я немало для вас сделал, я стараюсь относиться с пониманием и снисхождением. Не хочу ни на кого злиться из-за вранья. Могу стерпеть ложь и даже понять, что ей есть объяснение, и всем так будет лучше... Но делать вид, что всем вам верю, я могу однажды перестать. Я устаю, не всегда есть силы притворяться. Поэтому либо попробуй простыми словами объяснить, что происходит, и я, может быть, пойму, снизойду и войду в положение. Либо пошел вон и не мешай работать.

Посланника Арирана едва заметно трясло. Честное и невинное выражение текло с него, как плавящийся воск. Под маской были возмущение и уязвленная гордость. Что Обморок сейчас сдерживает в себе, Илану было все равно. Если помощь правда нужна, Обморок стерпит. И останется. Если не очень-то и хотелось – дверь у него за спиной. И это доктор Илан еще молчит про похищенных ученых и нанятых для похищения пиратов, про переписку рыжими голубями с Ишулланом, про ящики из порта и водолазный колокол, и про то, что покрывать враньем свои ошибки – свидетельство глубокого кризиса и наличия неразрешимых внутренних противоречий.

Палач приоткрыл глаза и смотрел на Илана удивленно. Чтобы так говорили с избранными, он, видимо, никогда еще не видал и не слыхал.

– Мой отец, – заявил, справившись с эмоциями в голосе, посланник Ариран, – вождь и великий человек. Меня нельзя выгнать вон, если я не уйду сам.

– Я хозяин арданского берега, – напомнил Илан. – Я мигну – тебя казнят.

– И тем начнешь войну!

– Как интересно, мой хороший. Война и без тебя того гляди начнется. Не на Хофре потеряют терпение, так на Ходжере. Провокаций с обеих сторон было достаточно. А твой отец – он за войну или против нее?

– Он единственный из нашего клана, кто по-настоящему против! Он государственный человек и видит дальше многих из вас!

«Не единственный», – прошептал Палач, но Ариран его, наверное, не слышал. Из кого «из вас» Илан уточнять не стал.

– А ты не думал, что кинуть ножичек в твоего наставника и означало начать войну?

– Бессмысленно, – скривился Обморок. – Клан Серых не поддержит внешний конфликт. Они с Ходжером друзья.

– Убить его – убить тебя. Убить тебя – начать войну. Кинуть нож сразу в тебя – пойти против клана. Ты же знаешь, что виноваты ваши же. Хотели свалить на ходжерцев? Не смогли замахнуться на тебя? Или не посмели? Ну?.. Ты тупой или опять прикидываешься? Думай!

Обморок бросил на пол салфетку. Да-да, дружок, выйди из себя. Наступи на нее и растопчи. Накажи всех.

– Подними, – спокойно сказал Илан. – Положи в таз к использованным и приготовь чистую.

Брошенную салфетку посланник Ариран поднял и с брезгливым видом перекинул к трубкам в таз. Но свежую брать не стал, выскочил из палаты, не потрудившись даже прикрыть за собой дверь. Причиной, впрочем, могли быть не слова Илана, а то, что он как раз в этот момент приставил лоток Палачу к боку, массаж дал результаты, по стоме пошло содержимое.

– Обиделся, – шепнул Палач и, чуть подняв голову, скосил глаза на свой живот. – Ох...

– Нечего обижаться, не оценю, у меня не тот характер, – отвечал Илан, придерживая влажной салфеткой брюшную стенку и обтирая Палачу живот и бок. – Вот. Все в порядке. Не охай, это не страшно. Я уберу кишку через три месяца, сошью внутри, кишечная проходимость восстановится, и организм будет очищаться естественным путем. Не бойся себя в этом месте. Тут можно трогать, можно мыть. Дам мазь, чтобы вокруг не сохло от мыла, дам мешки для сбора и пластырь их прикрепить. Привыкнешь, научишься, ничего смертельно ужасного... Принести зеркало – рассмотреть?

Палач помотал головой и откинулся на подушку.

– Если... через три месяца меня не будет в Арденне?.. – спросил он.

– До года можно делать реконструкцию с хорошим прогнозом на восстановление.

– А если...

– Если за год не получится? Может, кто-нибудь возьмется на Хофре. Или она останется такой навсегда. Будет работать, как сейчас. При правильном уходе это только дело привычки. На длительность жизни не влияет. На качество... тут ничем не смогу помочь. Сейчас все идет, как должно, и я за тебя спокоен. Лежи, выздоравливай. Мышь принесет протертый суп.

Мышь в это время, аристократически сморщив нос и откинув голову, отправилась выносить лоток.

– Хорошая у тебя девочка, доктор, – вздохнул ей вслед Палач.

– Не все с этим согласны. Но я тоже считаю, что хорошая.

Илан подвинул стойку капельницы и подвесил на крючок новый желтый флакон.

– Муторно от этого лекарства, – пожаловался Палач. – Кошмары, стоит глаза закрыть...

– Зато не больно и раны не воспалены. – Илан подсоединил систему к вене, убавил скорость подачи, пусть капает медленнее. – Придется потерпеть.

– Что будешь делать, если наши с вашими вконец рассорятся? – спросил вдруг Палач.

– Пойду полевым хирургом в военный госпиталь. Или на корабль, – пожал плечами Илан. – На корабль бы не хотелось. В шторм от меня мало проку, укачивает. Но придется, так придется.

Да, я не моряк, тут я не в отца, – это про себя.

Палач вдруг свободной рукой поймал Илана за запястье:

– Такая наша жизнь. Нам приказывают, мы выполняем. Не держи зла при любом исходе. Самому бывает тошно, но придется воевать – значит, придется.

Илан похлопал его по тыльной стороне ладони и пошел звать фельдшера на присмотр и дальнейший уход, пока Палач не освоился со своими новыми физиологическими особенностями.

Обморок сидел невдалеке, на лавке возле предоперационной. Точно, как в ночь, когда оперировали Рыжего. Локти на коленях, побелевшие пальцы сжимают виски, волосы всклокочены. Мучается Обморок, плохо ему. Тошнит или опять очнулся на полу? Головой не ударился? Что опять случилось? Обморок отмахнулся от пальцев на пульсе – он не слабак, он сын своего отца, в конце концов! Он справится. Воды попить? Не надо, и без воды того гляди вырвет. На что реакция? На весь весь ваш госпиталь – его непрекращающийся страх и повсеместный ужас. Куда ни сунься, или увидишь жуть, или унюхаешь, или кто-то что-то безумное скажет... Как можно быть хозяином берега и делать такую страшную работу? Как вообще можно выдерживать все это, как согласиться делать эти ужасные вещи с людьми? Сам Обморок под страхом смертной казни не полез бы к человеку копаться в кишках или иголки в тело втыкать, нет, никогда, и ничего не говорите про долг, пользу и необходимость. Он наелся и необходимостью, и долгом! Да, он теперь понимает отца, почему тот против войны. Обморок тоже против всего, чего успел насмотреться в госпитале. Никогда с ним такого не было, чтобы он сознание терял. Здесь началось. Как только можно будет бросить все и убежать отсюда, он побежит впереди всех, хоть он и не слабак...

– Помолчи-ка, не мешай, – сказал Илан, силой отнял Обмороку прижатый к боку локоть, разогнул руку и больше сотой сидел и слушал пульс, сначала на одной руке, потом на двух одновременно. Прощупал шею и затылок, подсунул ладонь под рубаху на сердце.

Обморок сначала и тут был против, потом смирился и стал нехотя отвечать на вопросы: не болел ли недавно с жаром и лихорадкой, не принимал ли дахскую горечь от малярии, какие-то другие лекарства, особенно, сердечные, нет ли металлического привкуса во рту, озноба, болей в желудке, часто ли кружится голова и действительно ли никогда не падал в обмороки, или про то, что началось все только в госпитале, была бравада. На это Обморок сначала раздраженно пожимал плечами, потом подробность расспросов и пристальное внимание начали его пугать. Не мог толком вспомнить ничего полезного. Разве что в ночь, когда его, на виду у всех напоенного успокоительным из рук доктора, отвели в посольство, и он пожаловался там, что потерял сознание от вида развороченных ребер и вынутого из груди сердца, ему подсунули коробочку с мятными конфетками от волнений и бессонницы. Он ел их иногда. Потому что здесь все ему дико. Ну, да, тошнит в последние дни, если переволноваться, и в груди, где сердце, неприятные ощущения бывают, но не боль. А что с ним неправильно?