Текст книги "Сто дней"

Автор книги: Лукас Берфус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Агата затягивалась сигаретой, и, вглядываясь в ее глаза, я понял, что она считала меня одним из тех заурядных, склонных к декадентству европейцев, которые с умилением позволяют кошкам спать в своих постелях и держат крыс в качестве домашних животных. Ей было легче смириться с гибелью живого существа, чем лишиться возможности спокойно спать ночью. Казалось, она не питала ни малейшего сочувствия к этому страдальцу, но, как бы это меня ни отталкивало, как бы даже ни страшило, что-то в этом меня и притягивало. Манила холодность, манила деловитость, свободная от сочувствия и признающая только результат. Мне хотелось знать, о чем она думала, не таилось ли в ее сердце хотя бы одно зернышко любви к птице. Ведь если бы это было так, то именно мне надлежало позаботиться о том, чтобы это зернышко дало ростки. Как мы могли любить друг друга, если я питал чувства к чему-то такому, что ее лишь отталкивало? И я решил, что лучше всего начать с поцелуя, и прильнул губами к ее губам, закрыв рот, который только что извергал столь грубые слова и был столь бессердечен. Я слегка удивился тому, что язык ее не был твердым как камень, а оставался все еще мягким, без шипов и колючек, и продолжил исследование мягких, нежных, бархатистых, изысканных уголков тела жестокосердной Агаты. Птица кричала – мы ее не слышали.

От недели к неделе я все глубже увязал в этой темной, пугающей страсти. Утром я приходил в посольство и слушал, как Марианна излагает честные, разумные идеи решения насущных проблем. Потом мы сидели за круглым столом с делегацией Министерства планирования, и члены ее, не скупясь на слова, обещали удвоить усилия, планировать лучше, более аккуратно выполнять проекты. И каждый раз в таких ситуациях у меня возникало ощущение, будто я нахожусь в другой стране, в некой параллельной Вселенной, где люди говорят как люди, двери выглядят как двери, голоса звучат как голоса и где тем не менее все построено на обмане. Новая игра ведется по старым правилам. Хотя в реальности давно действуют другие законы. Они требовали снабжать их письменными принадлежностями. Но ведь карандаш не есть что-то плохое, и создать что-либо хорошее без него невозможно. Для любого доброго дела необходимы карандаш и учитель, телефон и дорога. Какое-то проклятие довлело над нами, заставляя нас вновь и вновь убеждать себя в собственной порядочности. А что лучше всего говорило о наших благих намерениях, как не ровная дорога? Как не телефон, впервые зазвонивший в отдаленной префектуре? Как не остро заточенный швейцарский карандаш в руке мелкого чиновника? И потому мы давали им карандаши, которыми они составляли списки подлежащих уничтожению. Прокладывали для них телефонные линии, по которым они отдавали приказы совершать убийства. Строили им дороги, по которым убийцы направлялись к своим жертвам.

Нам было не все равно, что они делали с нашей помощью. Вернее, нам было бы не все равно, но мы не предвидели последствий. Мы знали только наши добродетели, а они приказывали нам – помогать! Я даже не верю, что они обманывали нас или вводили в заблуждение, – они просто не обременяли нас вещами, которые поставили бы под сомнение наши честность и добропорядочность.

Не настолько мы были глупы, чтобы не замечать, что местные утаивали от нас некоторые вещи. Помощники бухгалтеров, машинистки рассказывали нам до пяти часов вечера одну правду, а с наступлением сумерек она сменялась иной правдой. Правдой на языке этой страны – с интригами, с сокрытием принадлежности к сети организаций, с приговорами, обрекающими на отверженность или изгнание, с необъяснимыми повышениями и самочинными понижениями в должности.

Иногда мной овладевало желание сорвать покровы, обрушить мир одним-единственным словом правды. Однако на следующий день я сидел в нашей переговорной, добропорядочные чиновники, вобрав головы в плечи, с испугом на лицах, ютились в креслах напротив, а рядом со мной восседала Марианна, она требовала честности, порядка, гласности и справедливости. Все было организовано красиво и четко: Марианна – строгая, великолепная мастерица своего дела и тщедушные столичные начальники в мешковатых костюмах, столь смиренные и столь готовые понести любое наказание, что желание испортить эту игру я расценил бы как сущее кощунство.

Пришло игихирахиро, время неопределенности между подписанием мирного соглашения, которое никто и не думал соблюдать, и началом массовой резни. На юге страны убивали политических деятелей. В столице одна за другой проходили демонстрации, и после каждой на земле оставалось лежать шесть, семь, а то и десяток трупов. Лидера социал-демократов ликвидировали выстрелом в голову. В соседней Бурунди солдаты убили первого свободно избранного президента, и тысячи жителей этой страны бежали через границу сюда, усиливая панические настроения среди здешнего населения… А мне до сих пор так и не довелось увидеть горилл.

Это трудно себе представить, но при всех перечисленных фактах обстановка в стране на протяжении нескольких месяцев после заключения перемирия была более или менее нормальной. Даже в феврале 1993-го, когда мятежники возобновили наступление и подошли вплотную к Кигали, а с севера в город хлынули сотни тысяч беженцев, публичная жизнь в интернациональной общине не замирала. Мисланд раскладывал лоскутки бумаги, подыскивая для этого места в юго-восточной части города, где появления мятежников можно было не ожидать. По вечерам заполнялись бары отелей «Тысяча холмов» и «Дипломаты», и казалось, что вернулись старые добрые времена. Устраивались приемы в честь отслуживших свой срок работников посольства и по случаю приезда новых сотрудников дирекции, не пропускалось ни одного юбилея и ни одного дня рождения.

Конечно, для местного населения обстановка в смысле безопасности оставалась критической. Для нас же, специалистов, ситуация после подписания мирного соглашения – это произошло в августе – заметно улучшилась. Как внешние признаки, так и наше собственное ощущение подсказывали нам, что страна находится на пути к миру и согласию. Предстояло образовать коалиционное правительство, дать беженцам возможность вернуться в родные места, к тому же в Кигали наконец прибыли кавалерия и «голубые каски» под командованием канадского генерала-усача с печальными глазами. Покой нарушали только ооновские солдаты из бельгийского контингента. Чем они занимались, если не громили вестибюль в «Тысяче холмов»? Если не избивали политика из партии Агаты? Если не грозили свернуть ему шею, вздумай его газета еще раз посрамить Бельгию и бельгийских солдат только за то, что в своих старых «бедфордах» они, случалось, занимались любовью с девушками-тутси? Обычно пили как лошади в кабаках, похваляясь тем, что порешили в Сомали несколько сотен «штатских» и что лучше других знают, как надо мутузить «этих негров». Агата их ненавидела, в ее глазах эти поганцы были соучастниками заговора против народа, к которому она принадлежала. Мы же в дирекции покачивали головами, дивясь решениям умников из ООН, которые, как нарочно, направляли в эту страну в качестве миротворцев солдат ненавистной колониальной державы.

Втайне мы все-таки радовались их присутствию. Пусть они вели себя скверно и выражались не совсем складно: люди здесь действительно нуждались в твердой руке – в этом мы не сомневались. Теперь-то мы знаем, что все их речи о миротворческой миссии были пустословием. Не прошло и двух недель после того, как сбили самолет президента и убийства приняли массовый характер, а Брюссель уже вывел из страны солдат в голубых касках. Им якобы было невыносимо видеть трупы десятерых товарищей, убитых вместе с председательницей Совета министров. А я все то время спрашивал себя, на что же годятся миротворцы, если условия соглашений соблюдаются только до тех пор, пока не погибнет хотя бы один из них. Остался один, к тому же плохо вооруженный, отряд, и, когда в те сто дней я видел, как они проезжали в своих полуразбитых грузовиках мимо особняка Амсар, мне их было просто жаль. Они не имели права вмешиваться в местные дела, им не разрешалось использовать оружие – оставалось только наблюдать, как сплошь и рядом убивают людей. А это не могло не разрушать их еще не окрепшие, жаждущие любви и спокойствия души.

Но тогда, в последний большой сезон дождей перед массовым смертоубийством, – тогда их небесно-голубые каски призывали нас к нормальной жизни. И после долгих месяцев войны и кровавых расправ, вынуждавших нас не покидать пределов Кигали, мы не скрывали желания развлечься, внушая себе, что должны быть для обыкновенных людей примером уверенности и бесстрашия, ибо конечно же знали: мир – это растеньице нежное, беззащитное. Убийства отдельных людей, как и единичные погромы, казались нам последними искрами затухающего пожара. И потому по выходным мы снова выезжали на берега Киву и на фото-сафари в национальный парк Кагера. Завидев стадо гну, начинали их считать и смеялись над бородавочниками.

Если ты был в группе из шести – восьми абацунгу, то среди них почти всегда находился человек, недавно побывавший в горах Вирунга. Но лишь немногие из встреченных мною торопились рассказать о гориллах, и это не могло не вызывать удивления: о приключениях во время других экскурсий мои знакомые говорили без умолку. Того, кто только что побывал во влажных лесах на склонах гор, то есть посвященного, все равно можно было узнать с первого взгляда – по блаженной улыбке, блеску в глазах, обращенности внутрь себя. Однако подвигнуть его к откровениям, да и то очень скудным, удавалось только деликатно заданным вопросом, как бы ненароком оброненной репликой. Да, я их видел, бормотал посвященный с отрешенно-задумчивым выражением на лице, но это не важно. А что же важно? – спрашивал ты, возможно во второй раз. И получал в ответ презрение и сочувствие, мерцавшие во взгляде, ибо ты был в числе непосвященных. Они меня видели, говорил посвященный, они заглянули в глубь моей души. А если, не успокоившись, ты желал узнать, что же разглядели там обезьяны, то посвященный умолкал, не изъявляя ни малейшей готовности поделиться с тобой драгоценным переживанием. Поезжайте-ка в Рухенгери сами, советовали некоторые из посвященных, заплатите четыре с половиной тысячи франков и поднимайтесь по склонам вулканов вверх.

Гориллы были королями этой страны, духовными ее вождями, чем-то вроде нулевого меридиана или координат, от которых вели отсчет все и каждый. Книга, написанная Дайан Фосси, относилась к литературе, обязательной для чтения. Сама Дайан почиталась после насильственной смерти, а может, даже еще до убийства браконьерами как святая, как мученица ордена gorilla beringei. Это латинское название получила длинношерстная горная горилла, по-местному – ингаги, самая могучая из всех человекообразных обезьян, эндемик центральноафриканских вулканов, обитательница бамбукового пояса, чистая вегетарианка, живущая стадами под водительством старейшего самца по прозвищу «серебряная спина», как правило, не агрессивная и находящаяся под угрозой исчезновения из-за браконьерства и вырубки лесов. Численность горных горилл оценивалась тогда, пожалуй, в три-четыре сотни особей, и смею предположить, чуть ли не каждый посвященный не колеблясь обменял бы десять, сто и даже тысячу собственных жизней на одну горную гориллу. Бедных, неграмотных, одетых в лохмотья людей можно встретить в любой стране земного шара – горные гориллы обитали только здесь, в лесах горного массива Вирунга.

Приматы им до барабана, сказал Мисланд, когда мы, пробираясь через последние поля пиретрума, начали восхождение к подернутому туманной дымкой лесу. Они смеются над нашей любовью к обезьянам, и, если бы я был крестьянином, человеком, живущим тут в дерьме, я бы тоже ненавидел обезьян. Весь мир едет в эту африканскую глухомань, только чтобы поглазеть на своих мохнатых собратьев – богатые американцы, страстные любительницы животных из Европы, съемочные группы, ученые, – и хоть кто-нибудь из этой публики поглядел бы, как живут тут крестьяне. То, что он тоже принадлежал к этому охочему до сенсаций люду, его, похоже, не волновало. Кстати, средняя продолжительность жизни горилл, заметил он, значительно выше, чем у местного населения. И неудивительно. Денег, выручаемых от туризма, люди тут не видят. Ни школ, ни больниц, вся валюта остается в Кигали, продолжал Мисланд. Правда, обезьян холят и лелеют, нянчатся с ними как с малыми детьми. Туристов с насморком на экскурсию не берут – из опасения, что те могут заразить горилл. Видеть их можно с одиннадцати до половины двенадцатого – единственное время дня, когда они не едят. Разговаривать тихо. Не курить, не есть, не пить. Тот, кому надо облегчиться, сначала выкапывает ямку глубиной тридцать сантиметров.

Миновали последние селения. Погода стояла, как на наших альпийских лугах в конце лета: было прохладно, ветрено, неуютно. Мы находились на высоте двух тысяч метров над уровнем моря. Егеря, сопровождавшие нас, были, конечно, вооружены. Винтовки, объяснили они, могут понадобиться, чтобы отразить нападение буйволов: иногда те не убегают, а бросаются в атаку. Крестьяне при нашем приближении останавливались на обочине, смотрели на нас с недоверием, и я даже повеселел, когда мы оставили за собой последние террасы и нас поглотил тропический лес. Однако вскоре мы оказались под прицелом других глаз: за нашим продвижением вперед следили пятипалые сцинки, чешуйчатые хамелеоны и другие рептилии с острыми, гибкими язычками. Они недвижно сидели на огненно-красных «божьих» цветах, дряквенниках, оправдывая свое имя, ибо назывались на местном наречии «земляными львами». Целый час мы поднимались сквозь подбитый разными видами зверобоя пояс из хагений, очень высоких деревьев с зубчатыми листьями, вдыхая пьянящий аромат дикого фенхеля и гигантского сельдерея. Казалось, где-то поблизости в огромном котле варили овощной суп.

Кроны деревьев становились меж тем все гуще, сами деревья – ниже, потом их сменил кустарник. И сквозь пелену тумана пробился солнечный свет. Никогда больше я не видел такого обилия красок, хотя единственным цветом был зеленый! Палитра зеленого с оттенками, которым не было числа, от 487 до 566 нанометров – именно в этом спектре мы воспринимаем зеленый цвет. Природа открывает простор тончайшим нюансам, и потому каждый лист и листочек был уникален, не похож ни на одного из своих собратьев.

Наконец мы добрались до зоны бамбука, и егеря призвали нас соблюдать тишину. Сами же начали издавать звуки, похожие то на хрюканье, то на громкую отрыжку, – предупреждали горилл о нашем появлении. Вскоре мы сидели на обрывистой прогалинке в окружении десятка черноволосых троллей, которые оглядели нас так, будто мы были группкой неспешно шествующих мимо обезьян. А через минуту другую они уже вновь занялись своим делом: детеныши резвились в кустах, самки, усевшись группами, начали выбирать друг у друга блох.

Не помню, сколько времени прошло, прежде чем я тоже оказался обращенным. Помню только, что вдруг увидел в двух метрах от себя серебристую спину вожака. Он сидел на выступе скалы и смотрел вниз – туда, где гора плавно переходила в равнину и где в этот момент стайка ребятишек начала набирать кувшинами воду из ручья. Шесть девочек примерно в возрасте от шести до четырнадцати лет и мальчик лет шести делали то, что обязаны делать ежедневно, помогая родителям по хозяйству. Тут вожак устало оглянулся, и, прежде чем я успел отвести взгляд, как нас учили егеря, наши глаза на долю секунды встретились, и я замер, силясь издать что-то вроде хрюканья и соображая, как в такой ситуации можно исчезнуть быстро и незаметно. Однако в те же мгновенья я понял, что меньше всего хочу этого и что стою как вкопанный вовсе не из страха, но из любви – из любви к этому чуду природы, к этому покою во плоти. В ту же минуту дети, должно быть, попрощались с жителями маленькой хижины, как всегда это делали, покидая руго, и тронулись вверх по тропе к склонам Бизоке, где их уже ждали – с дубинками, мачете и мотком веревки. А я продолжал неподвижно стоять, очарованный присутствием этого Будды, этого человека гор, и больше не верил, что идея спустить нас с деревьев, к которой пришла эволюция, была правильной. Куда как лучше было бы, если б мы остались теми, кем мы были, вновь обретя такое же спокойствие, такую же невозмутимость, такую же способность раствориться во времени… И не жили бы в страхе – том страхе, который, несомненно, почувствовали дети, когда дорогу им преградили мужчины с неизменной улыбкой на лицах, очень нехорошей улыбкой, ибо она скрывала истинные намерения, успокаивая детей и прогоняя из их сердечек страх.

Лицемерие, обман, морок – вот что мы получили, как только избавились от шкуры и грубых черт лица. У нашей утонченной мимики была только одна цель: скрывать наши истинные намерения. Лицо, с которым мы с тех пор смотрели на мир, смотрело и на нас самих, оно было нам враждебно, ибо истолковать его выражение мы не могли. Вожак же горилл, поднявшийся во весь рост на крохотном выступе скалы, знал, что оно выражало: он сам был этим лицом, он сам был тем, что он видел. Он не был отделен от творения всего сущего, как были отделены убийцы; как были отделены дети; как отделен каждый из нас, обреченный на одиночество.

Пришло время возвращаться, наши полчаса истекли, и, пока мы спускались вниз, люди, преградившие детям дорогу наверх, убили их – шесть девочек и мальчика. В те минуты, когда меня переполняло воодушевление от встречи с мудрецами гор, мужчины сделали с девочками то, что мужчины всегда делали с девочками. И когда по прошествии двух-трех дней по городу распространилась весть о том, в каком виде солдаты в голубых касках нашли детей – с глубокими ранами на голове, с багровыми следами удушения вокруг шеи, – то я был потрясен не только жестокостью, с которой негодяи сделали свое черное дело. Меня ошеломило сообщение, что возле тел детей убийцы оставили перчатку – такую же, какие носили мятежники. И как только это стало известно, разговоры об убиенных прекратились. Вопрос теперь стоял ребром. Кто совершил злодеяние? «Тараканы» или все же ополченцы, которые хотели, чтобы подозрение пало на «тараканов», и пожертвовали шестью собственными детьми, желая отомстить за их гибель убийством шестидесяти ибьитсо.

Преступление скрылось за маской обмана, о котором никто не мог сказать, был ли он совершен на самом деле, и тогда можно было бы примириться с человеческой жестокостью, но никак не с игрой, что велась вокруг изнасилованных, задушенных детей. И я вспомнил о разговоре, состоявшемся у нас с Мисландом за несколько месяцев до этого злодеяния – в марте девяносто третьего, в тот день, когда Международная федерация по правам человека опубликовала свой доклад. Уже тогда всем нам было ясно, какая велась игра. Уже тогда мы понимали, что массовые убийства в Кибилире и Бугесере не были стихийными актами насилия, но были организованы сверху.

История этой страны пронизана ложью, сказал Мисланд и посмеялся над экспертами, требовавшими от президента принятия мер против «эскадронов смерти». Человек, от которого они этого требуют, сам командует этими «эскадронами» – разумеется, скрытно, объяснил он. Умникам из федерации полагалось бы знать, что в этой стране никогда не было ничего похожего на правду. Каждый рассказывает историю, которая устраивает его в данный момент, в результате они и сами верят в свои сказки. Откуда взялись и те и другие? Что послужило тому причиной? Из-за чего они режут друг другу глотки? Почему была убита Дайан Фосси? Является ли колдуньей старая карга в президентском дворце? Возделывает ли сыночек генерал-майора коноплю? Продает ли марихуану французам? Какие слухи только не ходят – хранить их в памяти невозможно. Плевать! Люди тут столько раз перекраивали свою историю, что уже сами не знают, какого они рода или племени. А все эти случаи массового убийства служат лишь для того, чтобы появилось хоть что-то более или менее правдивое. Есть только один более очевидный факт, чем еще не остывший труп, – это сто трупов. Им как воздух нужны неопровержимые факты – вот причина их неодолимого желания убивать и убивать. Не вздумайте ссылаться на племенное сознание, напряженные отношения между этническими группами, нехватку земли и тому подобное – все это чепуха! Европейская пресса кипит от возмущения, потому что не видит для случаев массовых убийств уважительной причины. А нужно ли ее искать? Положим, она найдена. Разве это улучшило бы общее положение вещей? Учинили резню, что ж, коли нельзя было без нее обойтись… Только будьте любезны представить нам какое-то объяснение. На изгнание людей с обжитых земель и изнасилования на Балканах они склонны смотреть сквозь пальцы, в конце концов за этим стоит идея – великосербский национализм. Этнические чистки и прочие преступления – все это гадко, все это ужасно, однако существует некая цель, и, хотя люди гибнут по преступной причине, гибнут они все же не напрасно, ведь смертью своей они невольно возвышают идею. А главное, умирают они от выстрелов в затылок. Вот так рассуждают высоколобые писаки, сидя в своих теплых и уютных кабинетах. Бугесерские убийцы в их глазах – дикие звери, потому как пользуются мачете. Разве Карла Великого называли варваром из-за того, что своих врагов он убивал топором и копьем?

При всей трагичности происходящего убийства смягчили отношение дирекции к Мисланду. Его крошка по имени Дениз принадлежала к народности высокорослых, и то, что все годы в дирекции находили постыдным, оказалось вдруг прелестным. Ее сотрудники прямо-таки горели желанием быть на стороне жертв. Три с лишним десятилетия мы подвизались в этих краях, и обделенными всегда считались низкорослые. Свергнув монархию и заняв ведущие посты в политической жизни страны, они тем не менее вели себя так, будто их по-прежнему угнетают, будто им только еще предстоит сбросить иго аристократии. Патетические речи о необходимости освободиться собственными силами, построить гражданское общество, крепить республиканский строй и не допустить восстановления монархии служили дирекции основанием для того, чтобы держать сторону низкорослых. И вот теперь мы поняли, что все годы помогали мерзавцам, и отчаянно принялись искать тех, кто пострадал от их рук, но оставался в безвестности. Мисланда даже пригласили на торжества по случаю очередной годовщины начала оказания помощи этой стране. Вероятно, надеялись, что он придет со своей крошкой и та станет украшением празднества.

А он, конечно, не пришел. Высокорослые, низкорослые, тутси, хуту, тва – он не видел между ними никакой разницы. Он всегда стоял на одной стороне – на стороне аппетитной задницы, и его никогда не интересовало, к какому племени принадлежала эта задница, был ли ее отец большим начальником или простым пастухом. Так уж случилось, что у высокорослых попки были, как правило, более привлекательными, но он наверняка не спрятал бы своего маленького друга обратно в шорты, если бы ему встретилась симпатичная задница из рода хуту. Хотя трудно было представить себе, чтобы какая-нибудь низкорослая пожелала связаться с ним. Они находили, что слишком хороши для этого. Были чересчур горды. Скорее допустили бы, чтобы их дети умерли с голоду, чем позволили бы себе оказаться на содержании у какого-нибудь умуцунгу.

Самой скверной штукой во всей этой истории была мысль, которая раз за разом приходила мне в голову в те сто дней и которая мучает меня и сегодня. Мысль о том, что между нашей добродетелью и их преступлением существовал симбиоз. Я думал об этой связи и раньше, когда видел Мисланда, похотливого, озабоченного только удовлетворением своих инстинктов. Человека, который не руководствовался ни велениями разума, ни заповедями морали, а следовал только приказам своего фаллоса, ибо тот задавал ему направление в жизни. Тем не менее именно Мисланд сделал – в отличие от нас – доброе дело, когда в апреле девяносто четвертого отправил крошку Дениз и всю ее семью за пределы страны. Не потому, что ему нравились ее четверо братьев, три сестры, шестнадцать кузин, трое дядьев и три тетки, – напротив, он презирал их и спас только потому, что не мог бы спасти сладкую попочку Дениз, не спасая жирные жопы ее родственников. Дениз никогда не оставила бы свою семью в Кигали, и если Мисланд хотел по-прежнему ложиться с ней в постель, то должен был вывезти из страны всех. Он продал все, что имел, – машину, дом, мебель. Денег хватило как раз на тридцать один авиабилет и тридцать один загранпаспорт с визами на выезд. И через двое суток после того, как был сбит президентский самолет, все они сидели в самолете, который без проблем доставил их в Брюссель. Этот блудливый козел, человек, нисколько не заботившийся о своей репутации, коррумпированный до мозга костей, – он оказался среди всех нас единственным, кто пожертвовал своим состоянием и спас множество жизней. Нет, не одну душу он спас, а целых тридцать. Вернее, двадцать девять душ и одну попочку – если уж быть совсем точным.

Маленький Поль и Марианна, а также другие специалисты – они покинули пылающий город, ни разу не оглянувшись. Свою работу они сделали, люди оказались недостойными их честности, и какой был бы толк в том, чтобы вывезти за пределы страны горстку людей, в то время как подавляющее число их соплеменников пришлось бы оставить? Спасти одну, две или даже двадцать из многих тысяч обреченных на гибель жизней – это было бы не доказательством порядочности, а всего лишь проявлением сентиментальности.

В один из последних дней 1993 года – Рождество мне предстояло встретить в Кигали в четвертый раз – я, нагрузив себя бандеролями и письмами, отправился, как всегда, на главпочтамт и, переходя авеню Мира, увидел на асфальте раздавленную колесами лягушку. И тут же перед глазами всплыла картина из относительно недавнего прошлого. Я еду в Гитараму, в воздухе перед машиной, метрах в десяти от нее, внезапно появляется сарыч – и стремительно падает вниз. Нажав на тормоз, я ожидаю столкновения, но в последний момент, избегая смертельного удара бампером, птица взмывает вверх, держа в когтях гадюку: по ней тоже проехали чьи-то колеса.

Сдав пакеты и письма в окошко, я разыскал почерневшую от грязи и резины лягушку, отодрал ее шариковой ручкой от асфальта, завернул в носовой платок и понес домой, предвкушая тот момент, когда положу свою добычу перед сарычом.

Немного помедлив, мой пленник осмотрел лягушку со всех сторон – и расчленил ее тремя ударами мощного клюва. Проглотив мертвечину за пару секунд, попросил добавки – сперва мирно, потом перешел на крик. Вот чем, значит, я должен был его обеспечивать. Дневного света еще оставалось с полчаса. На обочине улицы Африканского Единства я нашел высохший трупик геккона – не толще и не длиннее большого пальца моей руки. Этого было мало, чтобы насытить сарыча. Он кричал всю ночь напролет, лягушка с гекконом оживили его, разбудили в нем аппетит. С рассветом я отправился в путь, вооружившись карманным ножом и вместительным бачком. И обшарил полдороги до колледжа, прежде чем наткнулся на домовую змею – желто-коричневую, не очень большую, длиной с предплечье, уже тронутую червями и потому с душком, но все же еще довольно свежую. Ее хватило, чтобы утихомирить крикуна на сутки. Затем пришлось искать новую падаль. Через пару дней я знал, куда идти. Там, где машины двигались по кругу, всегда можно было найти какую-нибудь раздавленную рептилию. Возле рынка валялись крысы, убитые торговками и брошенные в кювет. Брать пальцами волосатых смердящих грызунов было противно, и я ходил к рынку только в те дни, когда не находил корма в иных местах. Не раз мне помогали дети. Они подводили меня к трупикам, но никогда до них не дотрагивались.

Такие утренние прогулки давали возможность расслабиться, отвлекали от мыслей о проблемах, которых у дирекции накапливалось все больше. В закусочной на углу я выпивал чашку чаю со сгущенкой. Холмы были окутаны мирным мерцанием, крыши хижин из белой жести по ту сторону болот сверкали в лучах восходящего солнца, словно россыпь драгоценных камней. Нередко я набирал падали больше, чем сарыч мог съесть за день. Тогда я клал ее в морозилку и оттаивал порциями.

Шакатак окреп, прибавил в весе. После линьки проникся доверием к человеку, который изо дня в день приносил ему сытный корм. Садился ко мне на руку, позволял себя поглаживать, издавая звуки, похожие на скрип, и явно выражая тем самым свое доброжелательство. Я кормил его падалью, а он благодарил меня своей симпатией, снимал раздражение, вызванное поведением Агаты. Я и не подозревал, как далеко могу зайти, отвечая на легкую благосклонность пернатой твари.

Молодому худющему псу – из тех, что денно и нощно бродили вокруг «Тысячи холмов», – бампером лимузина раздробило морду. Бедняга сдох не сразу, пытался унять боль передней лапой. Водитель, похоже министерский чиновник, в костюме и при галстуке, опустил стекло и, не обращая внимания на скулящую собаку, окинул быстрым взглядом крыло своего автомобиля. Потеряв пса поначалу из вида, я вскоре все же обнаружил его след – тоненькую ниточку крови, которая вела за высокий плетень из папируса, окружавший земельный участок по соседству с дорогой. Собака заползла в кусты и еще дышала. Когда я подошел совсем близко, попыталась цапнуть меня за руку. Правая часть головы была раздроблена, нижнюю челюсть свернуло в сторону под таким углом, что дальше, казалось, и некуда. Жить дворняге оставалось недолго, и я покинул ее.

Однако после работы, взяв карманный фонарик, пошел к перекрестку. Уже стемнело, и авеню Рюзюмо освещал одинокий уличный фонарь. Найти собаку сразу не удалось – за плетнем ее не было. Лишь исходив участок вдоль и поперек, я обнаружил ее под кустом белого саксаула. Ткнул в бок фонариком, почувствовал, что она уже окоченела, и вытащил труп за задние ноги из кустов ближе к дороге.

Услышал за спиной чей-то голос, испуганно обернулся и увидел перед собой лицо старика. В Кигали редко встречались люди старше пятидесяти. Этому человеку было, пожалуй, под шестьдесят, о чем говорила и седая борода. В изрядно побитой тачке лежало с полдюжины собачьих трупов. Рядом в клетке корчилась, повизгивая, дворняга с белым пятном на лбу. Пыталась освободиться от петли, которой была перехвачена ее пасть.

Когда живодер обходил меня чуть стороной, в нос мне ударил запах падали. Наскоро оглядев дворнягу, он стал укладывать ее в тачку между другими трупами. Я обратился к нему на киньяруанда. Старик удивился. Плохая, грязная дворняга. Не для вас. Не для умуцунгу. Он высморкался в пальцы. Я куплю собаку. Сколько вы хотите получить за нее? Тысячу франков? Старик даже не шелохнулся. За тысячу уступлю вон ту. Он показал на собаку в клетке. Она живая. Но кусается. Хочу приобрести мертвую, ответил я. Старик покачал головой. Весь мир сошел с ума, рехнулся окончательно. Он стянул собаку с днища тачки и бросил мне под ноги. Уже завелись личинки, заметил он. Потом взял протянутую ему тысячную купюру. Я живу внизу, на улице Депутата Кайоку, сказал я, когда он схватил собаку за задние лапы. Не позже чем через неделю мне понадобится свежая падаль. Положите ее перед красными воротами. Деньги я опущу в почтовый ящик.