Текст книги "Сто дней"

Автор книги: Лукас Берфус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Кроме двух американцев, попивавших пиво и вкушавших мясцо с прутков, в ресторане никого не было. Метрдотель был подчеркнуто немногословен и на вопрос, кому бы мог принадлежать зонтик, только пожал плечами. Тогда я сел за столик у входа: оттуда мне был виден гардероб с зонтиком. Никакого плана у меня не было. Какой будет моя реакция, я не знал. Не знал даже, чего хотел от этой молодой женщины, если вообще это ее зонтик. Я только чувствовал, как бешено колотится мое сердце, а в голове роятся тысячи фраз, ни одна из которых не казалась мне подходящей. Я сидел в ожидании той минуты, когда смогу взять реванш. Новые посетители в ресторан не заходили, зато не прошло и часа, как появился Маленький Поль – с заспанными глазами, взлохмаченными волосами и тем не менее явно отдохнувший и готовый вернуть перевернутый мир в нормальное положение. Пешком мы отправились в дендрарий, расположенный за городом на продолговатой возвышенности.

Несчастный случай произошел два дня тому назад, рассказал директор, в обеденное время, когда Голдман по привычке прилег вздремнуть в тени фицифолии. И неожиданно пришел в офис, весь в крови, и отпросился с работы. Сел в свою машину и поехал в больницу, где рану, как могли, обработали. Я сам, продолжил директор, навестил его в гостинице и предложил отвезти в столичную клинику. Но Голдман не согласился, сказал, что у него всего лишь царапина, о которой и говорить, мол, не стоит, и что завтра он опять выйдет на работу. Директор, по его словам, тоже видел, что это была не настоящая рана, а глубокая ссадина – и все же несравнимая с ударом, который сук нанес по самолюбию Голдмана.

Что имел в виду директор, мы поняли, когда он привел нас на делянку № 103. Там высилась эта фицифолия – будь она неладна. Сук все еще лежал на том месте, где он свалился на Голдмана. Длиной добрых метров десять, толщиной с ногу слона, подгнивший у своего основания – очевидно, из-за поражения грибком. Голдман решил срезать больное место, чтобы спасти все дерево. При этом прислонил лестницу к той стороне сука, которую хотел спилить, что было явной нелепостью и чего никогда не сделал бы инженер-лесовод, если бы был трезв и мысли его не путались. Директор дал нам понять, что в тот день Голдман появился в дендрарии под хмельком. Почему никто не удержал его от столь опасного поступка? – спросил Поль, ошеломленный этим известием. Пытались, ответил растерянно директор, но отговорить его было невозможно: во-первых, потому, что спасать дерево нужно было безотлагательно, а во-вторых, потому, что Голдман никого к своему любимому эвкалипту не подпускал. При этом директор скроил такую мину, будто Голдман стал жертвой не несчастного случая в лесном хозяйстве, а неудачного любовного приключения. Эвкалипты фиголистные, или фицифолии, не служили никакой иной цели, кроме как для украшения рощи, и, глядя на прелестные красные цветки, будто кровью окропившие землю вокруг места слома, я с ужасом подумал о другом таком же дереве: оно стояло в саду особняка Амсар.

Лишь на обратном пути я проникся красотой этого ботанического сада, заметил то тщание, с каким деревья были посажены стройными рядами, и не мог не уподобить их колоннам громадного собора с куполом из пронизанной светом листвы. Вместе с заокеанскими здесь произрастали уроженцы здешних мест – такие, как ньютония из влажных лесов Ньюнгве. Некоторые были увиты щирицей – лианой, цветущей один раз в десять лет. Тогда это растение, здесь его называют урубого, украшает себя белыми перышками. Издали кроны деревьев выглядели так, будто покрылись плесенью, – аборигены исстари видят в этом знак беды. С цветеньем амаранта, считают они, приходят войны, голод, засуха.

Предзнаменование подтвердилось дважды. Меньшей бедой была смерть Голдмана. Инженер-лесовод умер в пятом часу, сообщил нам врач больницы, разведя руками, и я хорошо помню, как Маленький Поль не мог вымолвить и слова, тупо глядел на врача и, как рыба на берегу, хватал ртом воздух. Мы делали все возможное, оправдывался врач, но средства нашего лечебного учреждения весьма ограниченны, вы, мол, сами можете в этом убедиться, нечем бороться с сепсисом и так далее. То есть обычные в таких случаях жалобы и нытье. Тем не менее он был не настолько глуп, чтобы не обратиться к нам с просьбой замолвить за него словечко у начальства в Кигали. Если же это невозможно, то он просил бы нас подтвердить в письменной форме полную невиновность его скромного учреждения в смерти Голдмана. Поль не отвечал, стоял как окаменелый. Просто отказывался поверить, что эта страна посмела убить одного из наших сотрудников, – после всего, что Голдман и вся дирекция сделали для здешних людей.

Труп они положили в подвал, сняв с него всю одежду за исключением трусов, – будто стыдились обнажить половой орган умуцунгу. Челюсть Голдмана была подвязана куском полотна, а рана над правым ухом, казалось, стала больше – полоска кожи головы свисала, словно непришитая заплата.

Стоя в теплом подвале, скорее похожем на большую нору, мы решили, что должны как можно быстрее доставить покойника в Кигали, а оттуда перевезти в Швейцарию. Поскольку уже смеркалось, отложили поиски автомобиля с кузовом или микроавтобуса на следующее утро. Потом зашли в кабинет Голдмана и собрали его нехитрые пожитки, в том числе фотографии, компас, карты местности, десяток книг по специальности. Ужинать не стали, выпили по две двойные порции виски и вскоре разошлись по своим номерам.

Смерть Голдмана была событием драматическим, но, откровенно говоря, как настоящую катастрофу я воспринял то, что, входя вечером вместе с Полем в «Ибис», сразу же заметил: зонтик из гардероба исчез. Я не верю в колдовство и никогда в него не верил, но какая-то тень суеверий жителей этой страны пала в тот день на меня, и мне вдруг подумалось, что все злоключения последнего времени сплетены в один тугой узел – инцидент в Брюсселе, ухмылка деревянного селезня, смерть Голдмана. Я не понимал, как это могло произойти, и ломал голову над этой загадкой, злясь на себя за то, что, уходя с Полем в дендрарий, не оставил в отеле записки. Полночи читал заметки Голдмана, а потом ворочался в постели – с беспокойством в груди и тяжелыми сновидениями в черепной коробке.

Как на зло, именно в то утро, в середине сухого сезона, неожиданно хлынул проливной, «коровий» дождь. Катафалк мы с Полем искали по всему городу и не нашли ничего лучшего, чем заляпанный куриным пометом пикап. Поместить в него эксперта дирекции, пусть даже мертвого, мы не имели морального права. В больнице тем временем Голдмана подготовили к перевозке: обмыли тело и положили в гроб, изготовленный из теретикорниса. В записках Голдмана говорилось об этом быстрорастущем эвкалипте. Первое такое дерево посадили на берегу озера Киву немецкие миссионеры. Оно же стало и первым эвкалиптом страны, который они спилили в 1912 году. Древесина его – красноватого цвета, твердая, стойкая – гниет крайне медленно, гробы из нее – плохой приют для усопших.

Страна была перенаселена, а в провинции Бутаре ситуация вообще обострилась до предела. На каждого покойника приходилось трое новорожденных. Их надо было кормить. Если б рост продолжался такими же темпами, то через пятнадцать лет население страны удвоилось бы. Земли для кладбищ перестало хватать. Холмы были освоены до самых гребней. На кладбища пускали пастись коз – пусть хоть там они урвут себе клок травы. Через каждые десять лет могилы разрывали, и нередко на божий свет появлялись целехонькие гробы из теретикорниса. Голдман советовал погребальным конторам использовать мягковолокнистую древесину эвкалиптов пеллита и рубида. В своих заметках он горько сетовал на твердолобость бюрократов: они выслушивали его, соглашались с ним, а потом не думали и пальцем пошевелить. Косность чиновников измотала и нас с Полем. Гроб и без покойника был словно налит свинцом. В довершение всех бед он оказался слишком длинным для «тойоты терцель» Маленького Поля, которая – за неимением иного транспорта – должна была послужить катафалком. Поль досадовал из-за того, что мы никак не могли закрыть заднюю дверцу и, стало быть, вынуждены были везти останки нашего коллеги в Кигали как какой-нибудь старый буфет. Что ж, это – Африка, сказал он, немного успокоившись. И закрепил дверцу обрезком резинового шланга.

Небо давно прояснилось, но полуденный дождь сделал дорогу до крайности скользкой, местами похожей на детскую горку. Хотя Поль вел машину осторожно, задние колеса на поворотах раз за разом заносило – из-за тяжелого груза. Но меня больше волновали люди – очевидцы нашего движения на север. Слух о том, что двое абацунгувезут мертвого товарища в Кигали, распространялся быстрее, чем ехал наш автомобиль. Жители окрестных хуторов и деревенек, которые с первого проблеска утренней зари до последнего солнечного лучика поодиночке или группками двигались вдоль дорог этой страны, – мелкие рыночные торговцы с их немудреным товаром на тачках, женщины, шедшие с полей домой с полными корзинами, мужчины, степенно шагавшие с какими-то бумагами в управление своей коммуны, – все они, провожая инженера в последний путь, образовали за Рубоной шпалеры, соединились в длинную похоронную процессию. Когда мы проезжали мимо них, они на какой-то момент останавливались и обращали к нам свои лица. Женщины снимали с плеч поклажу, брали детей за руку, а те, у кого на голове была шляпа, приподнимали ее.

После смерти Голдмана надо было сделать несколько дел, связанных с этим печальным событием. Они отвлекали от иных мыслей. Нужно было известить о случившемся единственную родственницу инженера – его сестру. Полиция, занимающаяся расследованием причин возникновения эпидемий, потребовала представить заключение патологоанатома. Имущество Голдмана подлежало описи. Но после того как воскресным днем мы погрузили тяжеленный гроб с его телом в самолет «Сабены», все опять пошло по-старому. Дни опять потекли унылой чередой, и у меня было много времени, слишком много, чтобы думать об утиной голове. Страна подала мне знак, но она говорила загадками, и я, как ни старался, не мог понять, что здесь к чему. Понимал лишь одно: я должен найти эту женщину. После школы я практически никогда не рисовал, делать это не люблю, да и нет у меня таланта для такого занятия. И вдруг я взял бумагу, взял цветные карандаши и сел за стол. Постепенно возник силуэт, который при желании можно было назвать очертаниями утиной головы. Это меня ободрило, и я нарисовал глаза, затем дугу бровей над ними, обозначил волосы, набросал веснушки, а поскольку не знал, как высветлить глаза, написал объявление о розыске некоего лица. Пол – женский, имя – неизвестно, возраст – лет двадцать пять, рост – метр семьдесят, внешность – ухоженная, характер – гордый. Ранним утром в субботу поехал в Бутаре, заглянул в «Ибис», бродил по городу, показывал свой рисунок самым разным людям, но никто не узнал на нем лицо женщины, которую я искал.

Ну, ладно, признаю: портрет был никудышный, я и сам не видел в нем схожести. С таким же успехом я мог бы показывать людям и физиономию Дейзи Дак. Многие принимали меня за умалишенного, и только дети не стеснялись открыто смеяться надо мной.

Не преуспев в своих поисках в Бутаре, я продолжил их в Кигали, проводил вечер за вечером в разных клубах, хотя исключал всякую мысль о том, что ее можно назвать femme libre, которая, в мини-юбке и со скучающим видом, высматривает среди посетителей умуцунгу, желающего как можно скорее связать себя брачными узами. В общем, мое поведение напоминало действия человека в известном анекдоте: я искал там, где освещение было самым ярким, и вскоре поиски стали лишь поводом для того, чтобы забываться в ночных клубах; женщин, проявлявших ко мне интерес, хватало.

Там повстречал я и Мисланда, человека с конским хвостом, ожидавшего меня тогда в аэропорту. Теперь на нем были серебряные украшения, а его маленькие, всегда живые глазки непрерывно выискивали возможность затеять что-нибудь авантюрное. В его облике было что-то от старого индейца, – правда, пока он не открывал рот. Тогда он говорил тоном ландскнехта. Он затаскивал меня в заведения, переступить порог которых в одиночку я бы никогда не рискнул. Однако, откровенно говоря, я не испытывал к нему симпатии. Мне не нравились его рассуждения о Боге и положении дел в мире, о политической атмосфере в той или иной стране, о неких заговорах неких тайных сил, которые, по его мнению, действовали везде. Охотнее же всего он разглагольствовал о качестве ягодиц в «Шез Ландо», где Мисланд пользовался правом первым насладиться достоинствами лучших из них и куда для европейцев непрерывно поставлялась свежая плоть. В страну он прибыл лет пять-шесть тому назад – в качестве эксперта при дирекции. Чем он занимался конкретно, я не узнал, как и не узнал, уволился ли он по собственному желанию, или его вышвырнули, что представлялось более вероятным. Если в отделе координации произносилось его имя, то лица мрачнели и собеседники быстро меняли тему разговора.

Мисланд женился трижды. И каждый раз на женщине из Кигали. Брак он тоже понимал как оказание помощи населению слаборазвитой страны и считал несправедливостью оставлять право пользоваться этой милостью только одной женщине. Кроме того, он содержал гарем, что не раз было причиной безобразных сцен. Им нужны только мои деньги, вздыхал он порой, но я знаю, что таков жребий всех абацунгу, и это утешает меня. Или вы полагаете, что вас и других парней из дирекции приветствуют изящным книксеном потому, что считают вас всех парнями что надо и хоть куда?

Его распущенность бросала тень на всех зарубежных специалистов, но особенно на швейцарцев. Мы находились здесь, чтобы своей работой оставить о себе добрую память – в виде проектов по выращиванию фасоли, в виде кредитных товариществ и кирпичных заводов… И когда после реализации того или иного замысла кооперантов переводили в другое место, то, кроме созданного ими, никаких следов не оставалось. Похоже, только Мисланд был преисполнен желания оставить за собой сугубо личный след: подарить этой стране и ее гражданам свою жизнь с клокочущими в ней страстями, зачать очередного ребенка, сделать несчастной еще одну женщину. Он щедро расходовал себя, не считаясь ни с собой, ни с другими. А главное, ему неведом был стыд, который беззвучно и незримо определял работу в дирекции. Мы чувствовали себя в ответе за те беды и страдания, которые белые люди принесли этому континенту. И работали не покладая рук, чтобы хоть как-то загладить нашу общую вину.

Я терпеть не мог Мисланда и тем не менее встречался с ним в свободное от работы время все чаще и чаще. Он ввел меня в общество специалистов, которых в Кигали было полным-полно. Работая в этой стране, различные организации наступали друг другу на пятки, и не было буквально ни одного холма, где ни осуществлялся бы тот или иной благотворительный проект, ни одной коммуны, в которой ни реформировалась бы школа. Женщины посещали курсы по планированию рождаемости, а главы коммун овладевали наукой управления. Бедность и отсталость не мешали распространению идей. Скотобойни и каптаж источников, хлебные амбары и текстильные фабрики, родильные отделения и линии телефонной связи, школьные туалеты и молодежные фермы, образцовые сыроварни и разного рода хранилища – не было ничего, в чем бы эта страна ни нуждалась. И двести сорок восемь организаций изо всех сил старались перещеголять друг друга, выдвигая и реализуя все новые и новые проекты.

Мисланд пригласил меня в свой клуб – «Kigali Hash Harriers», он был его президентом. Мы отправились в Шьоронги, откуда открывался красивый вид на излучины Ньябаронго. Я прилично оделся – рубашка, пиджак, брюки – и был немало удивлен, когда увидел на парковке под смотровой площадкой, в каком одеянии из машин выходили мои белые соплеменники. Большинство – в шортах, некоторые – в форме для бега. Во всяком случае, казалось, что формального повода для встречи не было. Люди приветствовали друг друга, как старые друзья, и, прежде чем сообразить, что вокруг меня происходит, я оказался в кустах вместе с одним бельгийцем и двумя немками. И там я тоже не сразу понял, что они ищут. А искали они путевые знаки в виде обрезков старых, ненужных документов. Как руководитель, Мисланд проложил по полям маршрут с указателями. Стрелки указывали нам, участникам своеобразного кросса, правильное направление движения, кружочками с крестиками были помечены неверные пути. Мы миновали несколько деревушек, жители которых поглядывали на нас с подозрением, а после того как два раза подряд увидели на кромке тропы перечеркнутый кружок, обе женщины, и так слегка взбудораженные, заволновались еще сильнее и заговорили о каком-то неизбежном для нас наказании.

Действительно, наша группа пришла к финишу последней. Мисланд и остальные участники замысловато-затейливого состязания встретили нас радостными воплями. Затем все затянули какую-то монотонную песню, которая стихла лишь тогда, когда Мисланд надел нам на шею клозетные сиденья. Стоя перед честной компанией у позорного столба, мы слушали приговор президента: проигравшие должны выпить залпом по большой бутылке пива «Примус». Бельгиец сделал это с легкостью, женщины же не смогли одолеть и половины. Едва они оторвали горлышки ото рта, как Мисланд, отобрав у бедняг бутылки, вылил остатки пива им в трусы. Члены клуба грянули гимн в честь ночных горшков, с коими сравнивались обе слабачки. Дошла очередь и до меня. Набрав полную грудь воздуха, я приложился и, к вящему своему удивлению, осушил бутылку. Не помогло. На их сленге я был девственником, то есть участвовал в «гонке с нарезкой из бумаг» первый раз. А посему Мисланд открыл новую бутылку, окропил меня ее содержимым и поздравил со вступлением в клуб. Остаток дня мы провели, вкушая мясо с мангала, потягивая пиво, забавляя себя непристойными шутками, а также хоть и недостоверными, но зато пикантными подробностями из жизни наших коллег, работающих, как и мы, за рубежом.

В отделе координации узнали о моих новых знакомствах и не обрадовались этому. Отношение к другим организациям, оказывавшим помощь этой стране, особенно к частным, было вообще недоброжелательным. Дирекция претендовала на лидерство, ведь мы работали здесь уже тридцать лет, никто не имел столь хорошо отлаженных контактов с местными властями, и потому любые попытки ослабить наши позиции вызывали у моего начальства ревность. Сотруднику дирекции не подобает общаться с Мисландом и его приятелями, сказал как-то Маленький Поль, от такого знакомства страдает нравственный облик сотрудника, а еще больше – его репутация. Но я же должен был как-то проводить свой досуг, а Поль не мог предложить мне что-нибудь увлекательное и в то же время сообразное своему мироощущению. Он держался в стороне от всех увеселений, уходил с головой в работу и, закончив трудовой день, ехал прямиком домой – к своей жене Инес и сыну-подростку. И конечно же, чтобы перебирать минералы в своей любимой коллекции.

Меня восхищали двусмысленные истории, которые с упоением рассказывал Мисланд, – смесь из слухов и пережитого им самим, его чуть ли не болезненная страсть видеть за всем злой умысел, а то и заговор, его неодолимое стремление связывать между собой события, которые никак не соотносились друг с другом. Он мыслил совсем не так, как другие эксперты и кооперанты. Казалось, что к результатам он был равнодушен. Его интересовала сама дорога, ответвления от нее, окольные пути, на которых можно было потеряться. Он питал слабость к моральной коррупции, особенно к собственной, и к тому же не упускал возможности стать застрельщиком любого эффектного действа.

В выходные дни мы ездили на берега озера Киву или отправлялись в национальный парк Кагера, чтобы устроить там пикник или поохотиться. При всей своей неотесанности Мисланд был, похоже, единственным человеком, который действительно не считал свое пребывание здесь чем-то временным. Он сближался с этой страной, прекрасно понимая, сколько опасностей подстерегает его на этом пути, и не был исполнен профессионального рвения вперемешку с ребяческой уверенностью, как все другие эксперты и специалисты, в том числе и Маленький Поль.

Почему вы здесь, дорогой мой друг, вы и ваша славная дирекция? Проведя воскресный день в национальном парке Кагера, мы сидели у костра возле бунгало и ели жареную антилопу. Перед этим наблюдали на болотах за ходулочниками, бекасами и венценосными журавлями. Сплавали на пироге к тому острову на озере Ихема, где когда-то находилась резиденция престарелого правителя королевства Мубари и где в марте 1877 года Стэнли, так и не нашедший в этих краях истоков Нила и оттого впавший в отчаяние, провел десять мучительных дней. Почему в этой стране работают двести различных организаций? Почему нет ни одного холма без проекта? Откуда это безудержное стремление набить зад президента нашими деньгами? Как вы думаете? Если эти самоотверженные спецы действительно желают помочь здешним народам обрести человеческие условия существования, то почему хотя бы некоторым из них не собрать свои пожитки и не отправиться в Катангу? Я там бывал и могу вам сказать: это – кромешный ад! Дети мрут прямо на улице, погибают от диареи, от малярии, иногда – от обычной простуды. Смерть видишь на каждом углу, болезнь – в каждой лачуге, распад и безнадежность – на каждом лице, а вот лекарей, которых называют специалистами по оказанию помощи, там не увидишь. Увидишь разве что монахинь, теперь уже старух, находящих удовольствие в том, чтоб омывать ноги смертельно больным и прокаженным. Почему хотя бы кто-нибудь из этих спецов не уложит свои чемоданы и не поедет туда, где глад и мор, вместо того чтобы толочься здесь взад и вперед? Я вам скажу: никто, даже самый большой друг человечества, добровольно не поменяет рай на ад.

И он был прав. Здесь не было ни комаров, ни малярии, никогда не было слишком жарко или слишком холодно. Страна вечной весны, как еще ее называли, была чем угодно, но только не сердцем тьмы. Сердце тьмы находилось по ту сторону от Киву, мы могли видеть его в ясные дни. Нас пробирала дрожь, когда мы наблюдали, как из лесов в бескрайнем бассейне реки Конго, сгущаясь в тяжелые облака, поднималась влага. В некоторых провинциях все еще свирепствовала чума. Рассказывали о плантациях в Катанге, где белые хозяева лежали в своих постелях с 1963 года. Мы все читали «Heart of Darkness» [5]5
  Роман «Сердце тьмы» (1902).


[Закрыть]Джозефа Конрада. Но изображенный в книге мир не имел ничего общего с миром, простиравшимся за самым красивым озером Африки. Мы не сравнивали себя ни с Курцем, ни с Марлоу, хотя нам нравилось видеть восхищение в глазах родственников, когда они узнавали, как близко от джунглей мы находимся. В реальности мы были от них дальше, чем жители европейских городов. В Ньюнгве на счету была каждая птица, на учете – каждое дерево, оно находилось под зашитой чуть ли не десятка международных соглашений. И если какой-нибудь слегка тронувшийся умом или вдруг обнаглевший абориген валил хоть одну трехлетнюю пинию, то ему и его семье было обеспечено презрение всей страны. Нигде, кроме котловины под названием Бугарама, не было малярии, желтая лихорадка встречалась редко, не было бильгарциоза, о лихорадке Эбола и слыхом не слыхали. На холмах у нас воздух был сухим и чистым, и никто не поменял бы эту местность на заболоченную, кишащую комарами. Так объяснял ее достоинства Мисланд. С одной стороны, его слова успокаивали, с другой – вызывали тревогу, ибо пока почти не касались истинных причин нашего прихода именно в эту страну.

По мнению Мисланда, наша привязанность к этой стране проистекала прежде всего из того факта, что здесь не было негров. Люди хоть и выглядели как негры – с черной кожей и курчавыми волосами, – на самом же деле это были африканские пруссаки: пунктуальные, любящие порядок, изысканно вежливые. Они не плевали на пол, ненавидели музыку, танцевали кое-как. А главное, у них функционировали органы государственной власти, они строго исполняли распоряжения и поручения абагетси, то есть больших начальников, в работе были надежны и ни на что не роптали.

К тому же мы были там, ибо были там всегда – с начала 60-х годов. Эту страну мы считали своей, она принадлежала нам точно так же, как принадлежала аборигенам. Мы были частью их истории, а они – частью нашей. Когда создавалась дирекция, мы подыскали себе страну, подобную нашей. Маленькую, гористую, населенную молчаливыми, недоверчивыми сельскими тружениками. И элегантными коровами длиннорогой породы. В шутку мы называли эту страну нашей коронной колонией. Чиновники, которые во время моего пребывания там занимали высокие посты в центральном аппарате, – начальник сектора, руководитель оперативных служб, все, кто определял политику дирекции, – провели свои первые годы в Кигали. Молодых людей с университетским образованием возмутило убийство Лумумбы. Бурные события в Конго пробудили в них живой интерес к политике. Им хотелось построить современную страну, укрепить демократические институты, вырвать экономику из лап империалистов, обучить крестьян, составлявших девяносто процентов населения, передовым методам ведения сельского хозяйства. Они основывали кредитные товарищества, чтобы ослабить зависимость от чужеземного капитала. Строили кирпичные заводы, чтобы перерабатывать местную глину и избавиться от импорта стройматериалов. Выводили новые сорта фасоли, боролись с эрозией, осуществляя проекты по разведению лесов. Сюда направляли инженеров-лесоводов, агрономов и зоотехников. Мужчин и женщин с кипучей энергией. Дирекция считала себя не учреждением, а предприятием. Мы не управляли – мы созидали засучив рукава и потому с недоверием относились к чиновникам, просиживающим штаны в МИДе, которому дирекция подчинялась по административной линии. Дипломаты и иже с ними, люди, действующие по принципу «как бы чего не вышло», были нашими сущими врагами, и больше всего мы ненавидели политику. В нашем понимании она была стратегией дьявола, призванной удерживать людей от оказания деятельной помощи. Политики ничего не делали – они произносили речи. В этой стране политиков не было. Была только партия Единства, членом которой каждый ребенок становился сразу же после своего рождения. Не было ни свободной прессы, ни права свободного выбора местожительства – это была диктатура, но во главе с благоразумным, порядочным, сознающим свой гражданский долг диктатором. Мы называли его просто Хаб: полное имя слишком длинное, выговорить его невозможно. Человек матерый, по-местному умугабо, прошедший, как старый воин, огонь, воду и медные трубы. И в то же время скромный и самоотверженный: он не уклонялся, например, от субботних общественных работ, принимать участие в которых был обязан каждый гражданин страны. Ему давно простили, что семнадцать лет тому назад он, в звании генерал-майора, сверг первого президента страны и отправил его на тот свет вместе с самыми верными соратниками. Новый президент был богатырского роста, пятидесяти лет от роду и силен, как молодой бык. Робкая улыбка показывала щербину – могучий рубака с лицом ребенка, он бок о бок с простыми селянами копал траншеи, закладывал водопроводные трубы, осушал болота. Специалисты по оказанию помощи – от частных организаций, христианских или социалистических, от государственных агентств бельгийцев или канадцев, равно как и от сообщества земли Рейнланд-Пфальц, – мы все обожали этого генерал-майора. Он ограничил расходы на вооружение до незначительной суммы, боролся с коррупцией и позволил себе иметь лишь две, известные всей стране, слабости: коллекционировал китайские антикварные вещи и был женат на женщине, которая держала в своих руках все нити управления страной. Мои коллеги сравнивали ее с леди Макбет: она всегда заботилась о своей выгоде и о выгоде Акацу – Малого дома, как называли ее клан.

Отвергая диктатуру как форму правления, мы считали, что демократия – это привилегия городских элит. И твердо придерживались этого мнения. Мы учились в школах и университетах, здешние же крестьяне были в большинстве своем неграмотными и легко поддавались любой пропаганде. Свободные выборы не принесли бы с собой ничего, кроме хаоса, разгула насилия и обнищания. Чтобы привлечь аборигена к участию в политической жизни, нужно было сначала сформировать его сознание, а для этого изменить условия его существования. Мы, эксперты, знали: здесь был не лучший из миров, но и далеко не худший – по крайней мере, в конце первой пятерки среди худших. И это нас устраивало.

Но была тут и другая сторона. Мы наслаждались удобствами, порядком, здоровым климатом, испытывая подчас при этом желание ощущать себя ближе к праматери природе, к скрытым от глаза токам, которые наверняка пульсировали неподалеку от нас. Мы охотно чаще потели бы, срубая деревья в лесу, чаще видели бы страх в глазах людей, бродя ночью в джунглях, чаще приветствовали бы в качестве гостя к завтраку безумие. Дел было невпроворот, мы могли бы работать семь дней в неделю, и работа бы никогда не кончалась. И все-таки мы скучали. Мы сидели в сердце Черного континента, но в нем не было так жарко, чтобы чувствовать метафизический ужас. Мы охотно позволили бы первобытному, первозданному слегка опутать нас, но никто и понятия не имел, где и как его искать.

Эта страна продала себя проектам оказания помощи, и потому многие из нас смотрели на ее обитателей с презрением. Они не остались дикарями. Они перестали работать до седьмого пота. Они не исполняли ритуальных танцев. Они не варили зелье из трав, не пили дурманящих соков. Все, чего мы не понимали, мы не понимали только потому, что никто из нас не знал их языка. Мы не верили, что старания, необходимые для изучения этого языка, со временем принесут плоды. Не верили, что этот язык хранит в себе некую тайну – нечто такое, что нужно было понять, чтобы суметь заглянуть за маску этой страны. Нет, это были милые, славные люди. Пунктуальные, послушные, необразованные, простые. Недоверчивые, мелочные, не умевшие танцевать. Они не любили шумных праздников. Если пили, то укрывались для этого в своих жилищах. О чем они могли рассказывать друг другу? Их споры велись о наследстве или как получить участок земли. Все это не было окутано туманом таинственности, загадочности.

Мисланд же утверждал, что эти люди скрывают свое истинное лицо – безобразное, злобное, жестокое. Они его никому не показывают. И по-своему – в известных пределах – он был, пожалуй, прав, ведь он вращался и в низших кругах общества: пил, распутничал, давал деньги взаймы. Не приходилось сомневаться, что при этом он общался с такими элементами, какие нам, рядовым кооперантам, были незнакомы. Уголовники мелкого пошиба, самогонщики, шлюхи, менялы образовывали дно общества – такое дно есть в любой стране. Жить в тени заставляли этих людей преступления. Но никак не традиции, не тайные ритуалы, не скрытые планы.