Текст книги "Признания без пяти минут подружки (ЛП)"

Автор книги: Луиза Розетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Я обидела его.

Но, строго говоря, он вообще не должен сюда приходить. Он же сказал, что я заслуживаю кого-то другого.

– Я не разрешила за мной заехать, потому что не знала, свидание это или нет, – говорю я, заставляя себя смотреть ему прямо в глаза. – И выяснилось, что нет.

К сожалению, он даже не пытается спорить.

Кажется, что Джейми хочет что–то сказать, но не говорит. Он осторожно переступает через порог, словно так и ждет сигнала тревоги, чтобы убежать. Я веду его через прихожую в теплую кухню.

– Ты одета, – произносит он, глядя на теплую кофту, которую я натянула.

Она совсем не сочетается с черной юбкой и узорчатыми шерстяными колготками, в которых я была на ужине. Но сейчас меня это волнует меньше всего.

– А ты же, вроде, засыпала.

– Я ненадолго заснула в одежде.

Я достаю из шкафа два стакана и наливаю в них воду. Когда я поворачиваюсь, чтобы дать ему стакан, он так внимательно разглядывает мое лицо, что мне хочется отвернуться. Когда Джейми так пристально на меня смотрит, я могу этим наслаждаться совсем недолго, а потом мне становится стыдно. Хотела бы я быть симпатичнее, для его же блага. Я бы хотела, чтобы он смотрел на красивое лицо, а не на такое, как у меня.

Я не из тех девчонок, которые бродят без дела и болтают, какие они страшные. Я не люблю зеркала – так и есть, я знаю, что мои лучшие подруги симпатичнее меня, но я совсем не помешана на этом, как некоторые.

Но когда на меня смотрит Джейми Форта, каждой клеточкой моего тела мне хочется быть красивой.

– Прошлой ночью я не могла уснуть, – говорю я, понимая, что у меня темные круги под глазами. – Похоже, сегодня тоже не смогу.

Он ставит свой стакан на барную стойку, за которой мы стоим рядом друг с другом, не делая ни глотка. Наше молчание прерывается лишь тиканьем часов, висящих на стене. Тускло светится духовка, и мне не хочется включать яркий свет, поэтому я втыкаю в розетку вилку елочной гирлянды, которую мама натянула над раковиной. На кухне становится чуть светлее.

– Почему ты не могла уснуть?

Пожимаю плечами.

– Не могла перестать думать.

– О чем?

– Обо всем. Сегодня Питер приехал. Его выгнали из школы за наркотики. Я, вроде как, уже знаю об этом.

– А мама знает?

– Думаю, она старается не знать, если это имеет смысл.

– Ты переживаешь? – спрашивает он.

– Я на него злюсь, – говорю я, и меня не волнует, как это звучит.

Одна из вещей, которые я люблю в разговорах с Джейми – для него не существует больших проблем, он не психует ни из-за чего. Он остается спокойным и не накручивает себя. Поэтому я чувствую, что могу рассказать ему что угодно.

Джейми оглядывается через плечо на гирлянду. Один из фонариков все время мигает, он тянется к нему и что-то регулирует, пытаясь это исправить. Фонарик прекращает мигать.

– Так вот, я говорила, Мэтт все знает, – говорю я.

Джейми кивает, давая понять, что он не удивлен.

– Джейми, ты знал, что Конрад собирался сделать тем вечером?

– Он сказал, что ему нужна помощь с одним делом. Но не сказал, с каким, пока мы туда не приехали.

– Было видно, что ты пробовал его отговорить.

Джейми слегка улыбается, а потом протягивает руку и убирает прядь волос от моего лица, что меня удивляет. Кончики его пальцев едва касаются моей кожи, но я чувствую их, когда он делает это снова и снова.

– Теперь ты за мной шпионишь?

Я начинаю краснеть.

– Что ты там делала? – спрашивает он.

– Следила за тобой.

– Зачем?

– Я же говорила – я переживаю. За тебя.

Он смотрит на меня отсутствующим взглядом, как будто оценивает меня с далекого расстояния. В разговорах с Джейми много молчания. Иногда оно означает, что он пытается придумать, как о чем-то заговорить. А иногда – что ему нечего сказать. Единственный способ выяснить – ждать.

– А я переживаю за тебя, – наконец говорит он, неловко произнося эти слова, как будто никогда раньше их не проговаривал.

Джейми берет мой стакан с водой и ставит его на барную стойку рядом со своим. Потом поворачивается ко мне лицом и опирается руками на стойку по обе стороны от меня. Он так близко, что я вижу золотистые пятнышки в его ореховых глазах и чувствую морозный декабрьский запах от его куртки.

У меня начинает ныть внизу живота, а дыхание становится поверхностным.

Как он это делает? Как он добивается такой реакции за три минуты? Он всего лишь зашел в дом, даже не прикасался ко мне! Все, что он делает – просто... остается собой.

Я бы, наверно, так ответила.

Пытаюсь заговорить, но во рту пересохло. Я делаю глоток и пытаюсь еще раз:

– Почему ты за меня переживаешь?

– Ты грустная. Не всегда, но часто.

Он прав?

В начале года у меня были планы. Я планировала кем–то стать, найти что–то свое, завести друзей, нравиться им, быть дерзкой – Роуз 2.0. Я была счастлива. Но все это оказалось слишком сложно воплотить в жизнь.

У Трейси есть «Список Шика»; Стефани – это вообще женщина—шоу, сейчас она популярна во всей школе; у Роберта и Холли есть театр, и они есть друг у друга. А мне что осталось?

Оказалось, что участие в мюзиклах – это не мое, и я не уверена, что мне теперь делать с пением. Я вложила много трудов в сайт, но на нем ничего больше не происходит. Я даже не прошла предварительное тестирование, как планировала. Я нигде.

Нет. Не нигде. Хоть он и не должен здесь быть по целой куче причин, Джейми Форта у меня на кухне посреди ночи, смотрит мне в глаза и говорит, что переживает за меня, потому что я часто грущу.

Это уже кое-что... Даже больше, чем кое–что.

– Можно вопрос, Джейми?

– Да, – говорит он, а его взгляд блуждает по моему лицу и останавливается на губах.

Я чувствую, как к щекам приливает жар.

– Почему ты чувствуешь вину из–за мистера Деладдо, если он делает то, что делает?

– Теперь у них никого нет. Из–за того, что я сделал.

В голове не укладывается его логика.

– Не из–за того, что ты сделал, а из–за того, что он сделал.

Джейми пожимает плечами. Не могу сказать – или мои слова не имеют для него смысла или он просто не согласен.

– Я думал, это все исправит, если он уйдет.

– Он больше их не обижает.

Он качает головой.

– Но дела пошли хуже. Регина с Энтони, и с Конрадом вся эта хрень творится. Миссис Де не выходит из дома.

– Она не выходит из дома? Как, вообще?

Джейми медленно качает головой.

– Что ты ему сказал, когда... у тебя был пистолет?

– Я сказал, что все знаю. И что он должен уйти.

– А он?

– Этот парень трусливый, как цыплячье дерьмо, – Джейми смотрит вниз, изучая свои рабочие ботинки. – Я все знал, причем давно. Регина заставила меня пообещать ничего не делать. Не надо было ее слушать.

– Как это могло так долго продолжаться?

– Такие ребята дерутся только там, где никто не видит.

– А ты как узнал?

Он не отвечает сразу же. Потом говорит:

– Увидел у нее синяки.

Я знаю – я должна сочувствовать Регине, а не безумно ревновать Джейми, но мне очень тяжело думать о том, что он был с ней.

Я отклоняюсь от него – тянусь за своей водой, хотя она не полезет мне в горло даже, если мне за это заплатят – но он не убирает руки. Я в ловушке.

– Роуз.

Я делаю глубокий вдох, отказываюсь от своих тупых отвлекающих маневров и смотрю ему в глаза

– Это было давно, – говорит он, а потом наклоняется ко мне и целует так нежно, что у меня перехватывает дыхание.

На миг, когда его губы касаются моих, я думаю, что смогу отвлечься, придумать способ избежать этого поцелуя – его же не должно быть.

Но его руки придвигаются еще ближе ко мне, и я ничего не могу с собой поделать.

Есть что-то классное и ужасное одновременно в поцелуях с парнем, от которого ты моментально таешь. Очень возбуждающе – быть беспомощной, когда он к тебе прикасается, но быть рабом его привлекательности – отстойно. Ты вдруг поступаешь совсем не так, как думала, что решила, и делаешь точно то, чего делать не должна.

Это одна из многих вещей, в которых я еще не разобралась. Почему, если ты к кому–то неравнодушна, ты практически лишаешься способности принимать разумные решения?

Этот поцелуй отличается от других. Он не бесконтрольный, не опрометчивый, не пламенный. Он мягкий, нежный, теплый и безопасный.

А это еще опаснее.

Для меня не звучат фанфары, когда красивые и теплые руки Джейми оказываются под моей кофтой и направляются к моей грудной клетке. Не знаю, чего я ожидала – голоса свыше, объявляющего, что очень скоро парень в первый раз дотронется до моей груди? Кончики его пальцев задевают низ моего бюстгальтера, а через секунду руки уже скользят по его тонкой ткани.

– Хорошо? – шепчет он, не отрывая губ от моих, кажется, что его голос проникает внутрь меня.

Я киваю, потеряв дар речи, когда его пальцы прикасаются к моему бюстгальтеру и движутся к застежке. Все происходит так быстро, что мне приходится опереться на барную стойку, чтобы не сползти на пол.

Он без труда расстегивает бюстгальтер, будто проделывал это миллион раз, и я на миг напрягаюсь. Я думала, что в этом процессе есть целая стадия, когда прикасаются через одежду, и только потом одежду начинают снимать или расстегивать или еще что-нибудь.

Он чувствует, что я сомневаюсь, и держит руки на моей спине, давая мне время передумать. Но этого не происходит, и он медленно приближается к моей груди, исследуя обнаженную кожу.

Внезапно меня перестает волновать, расстегивал ли Джейми миллионы лифчиков до меня. У меня просто нет слов, чтобы описать, насколько хорошо, когда тот, кто тебе нравится – тот, кого ты любишь – так к тебе прикасается.

Любовь. Это любовь? Любовь и притяжение – по ощущениям одно и то же? А как тогда узнать, что это?

Стой, стой, стой. Это неправильный вопрос. Правильный вопрос – если мы не вместе, почему это вообще происходит?

Почему я позволяю этому происходить?

– Джейми, – шепчу я, а он целует мою шею, рисуя пальцами круги на моей чувствительной коже, от чего мне трудно говорить.

Я закинула голову назад и закрыла глаза. И, кажется, не могу их открыть.

– Зачем ты это делаешь? – умудряюсь выговорить я.

Его руки замирают, хотя остаются там же, где были. Потом он слегка усмехается – я чувствую его горячее дыхание на своей шее.

– Я, наверно, что-то не так делаю.

Заставляю себя открыть глаза и взглянуть на него.

– Нет, это... Я чувствую... Ты такой...

Я задыхаюсь. И не могу закончить предложение.

Руки Джейми проскальзывают вниз, и он вытаскивает их из-под моей кофты. Он снова ставит их на барную стойку с обеих сторон от меня, но не встречается со мной взглядом.

– То есть, я думала... Ты сказал... Что-то изменилось? – спрашиваю я.

– Нет, Роуз. Ничего не изменилось. Извини...

Я кладу руки ему на грудь, чтобы он остановился.

– Пожалуйста, не надо. Я чувствую, что мы... не должны так делать. То есть, я догадываюсь, что мы не должны, но это не плохо. Я не чувствую, что это неправильно, понимаешь? Для меня.

Джейми наклоняется и целует меня в макушку.

– Неудивительно, что ты не можешь заснуть, – говорит он, уткнувшись в волосы.

Смутившись от того, как неуклюже смотрится расстегнутый бюстгальтер под теплой кофтой, я застегиваю его. Джейми стоит на том же месте, прямо напротив меня, словно вообще не хочет двигаться.

Потом он на шаг отходит назад, лезет во внутренний карман куртки и достает оттуда толстый светло-голубой пакет, перевязанный красной лентой. Он протягивает его мне.

Я неуверенно беру его.

– Это мне?

Он кивает.

– С Рождеством.

Подарок. Он принес мне подарок. Я держу его в руках и не хочу открывать. Он и так идеален.

– Открывается вот так, – поддразнивает он меня через минуту и тянет за один конец ленты.

Лента ослабевает, подарочная упаковка разваливается, и оказывается, что в ней какие-то старые ноты. На обложке написано «Панофка. Искусство пения, 24 вокализа для сопрано».

Я открываю ее и вижу на форзаце имя Сильвии Дюран, написанное аккуратным мелким почерком. Под ним дата – двадцать лет назад, и целый список фраз, например: «Выделяй фразы», «Тренируйся с энциклопедией» и «Усваивай темп».

Это книга с все более и более сложными вокальными упражнениями, и во всех сделаны пометки по дыханию и фразировке. Кто–то очень серьезно над ней поработал.

Я не сопрано, но меня это не волнует – все равно крутой подарок.

Джейми протягивает руку и переворачивает страницы обратно к форзацу с рукописными заметками.

– Моя мама тоже пела.

Я всматриваюсь в имя Сильвии Дюран целых десять секунд, и только потом до меня доходит.

– Подожди, так это... это книга твоей мамы?

– Да. Она занималась, когда я был маленьким.

– Я не могу...

– Нет, можешь.

– Джейми, она бы хотела, чтобы ты...

– Она бы хотела, чтобы книга досталась певице, – говорит он, вынимает ее у меня из рук и кладет на барную стойку позади меня, чтобы я не могла ее вернуть.

Я чуть было не сказала, что я не такая певица, какой, возможно, была она, но остановила себя.

Я певица – я чувствую это. И он тоже.

Каким–то образом, на уровне инстинктов, я знаю, как важно произносить эти слова, верить в них и полагаться на то, что это правда.

Он наклоняется, целует меня в щеку и берет мою руку в свою – я чувствую, как он легонько гладит мою ладонь большим пальцем. Его губы на мгновение замирают, и я ощущаю на щеке его дыхание. А потом он направляется к задней двери.

– Джейми, – говорю я, хватая его за рукав камуфляжной куртки.

Понятия не имею, сколько у Джейми осталось вещей его матери, и уж точно не чувствую, что эта книга по музыке с ее почерком, заметками и мыслями должна быть моей. Но я знаю, что когда кто–то делает такой широкий жест, как Джейми, ты должен его принять – ты обязан.

Но мне тоже хочется что-нибудь ему подарить.

Мои пальцы скользят по его рукаву и снова возвращаются к его ладони.

– Просто хотела сказать, что никто и никогда... не делал со мной такого. Что ты сделал. До этого.

Удивление на его лице быстро сменяется сожалением, он закрывает глаза и опускает голову. Не на такую реакцию я надеялась. Просто хотела, чтобы он увидел, как много это для меня значит. Как много он для меня значит.

– Подожди... что-то не так? – спрашиваю я.

Он борется с собой пару секунд, а потом говорит:

– Я не думал... Я должен...

Я жду окончания предложения, но его так и нет.

В страсти есть очень много непонятного, в чем я еще не разобралась, но кое–что я уже знаю: когда люди говорят о прикосновениях друг к другу, достаточно одной секунды, чтобы все неправильно понять и по–настоящему смутиться.

– Мне очень понравилось, – шепчу я и смущенно краснею от звучания этих довольно простых и невинных слов.

Через некоторое время он подносит мою руку к губам и целует ее.

Джейми выходит и исчезает в темноте, а я стою в тишине кухни, слушаю тиканье часов и вспоминаю свои чувства в момент, когда руки Джейми Форта оказались на той части моего тела, которую раньше не трогал ни один парень.

Чувствую, что я его.

11

пожарище(сущ.): большой разрушительный пожар; пламя

(см. также: терапия с мамой и братом)

– У тебя нет на это права!

– У меня на все есть право. Ты несовершеннолетняя!

Кажется, Кэрон озадачена таким напряженным спором между мной и мамой. Питер так развалился на диване, что практически стал его частью, откинулся на мягкие подушки и уставился в потолок, пытаясь притвориться, будто его нет с нами в этой комнате.

Этот Новый год – отличное начало для Царелли.

Я последовала совету Вики, позвонила в компанию, обслуживающую мой сайт, и сказала, что уже очень долго при попытке оставить комментарий появляются странные страницы с кодом и ничего больше. Когда беседовавшая со мной женщина предложила мне поговорить об этом с мамой, я точно поняла, что случилось.

– Ты их обманула, сказала, что тебе восемнадцать, и взяла кредитную карту Питера, чтобы создать сайт...

– Я не брала – он мне ее дал!

– ...а когда я им рассказала о твоем вранье, мне ответили, что я могу прикрыть эту лавочку. Но все, что я сделала – отключила возможность комментировать. Поэтому считай, что тебе повезло, что сайт вообще работает.

Я сейчас, должно быть, выгляжу как сам дьявол. Уверена, что у меня свекольно—красные глаза, а слезы и сопли так и текут. Кэрон внимательно за мной наблюдает, возможно, пытаясь решить – стоит ли меня сейчас спрашивать о борьбе с моими жестокими порывами.

Да, Кэрон, я с ними борюсь. Борюсь с желанием одним прыжком вскочить на твой очаровательный стеклянный журнальный столик и придушить свою мать на твоем уютном диванчике.

Все, что я могу сделать – оставаться на своем месте.

Я громко хлюпаю носом, а Питер берет с дальнего конца столика, стоящего между нами, коробку с бумажными платками и кидает ее мне, не говоря ни слова.

Я ловлю ее и вытаскиваю платок, чтобы вытереть лицо.

– Кэтлин, какой смысл в мемориальном сайте, если люди не могут оставлять там комментарии? – рычу я.

– Роуз, мама тебе говорила, что не будет участвовать в разговоре, если ты будешь называть ее по имени. А если у нас нет разговора, то нам и находиться здесь незачем, – говорит Кэрон.

– Мне же лучше, – ворчу я.

– А тебе, Кэтлин? – спрашивает Кэрон.

– Нет. Нам нужно поговорить о нескольких вещах.

Говоря это, мама не смотрит ни на меня, ни на Питера, а Кэрон кивает. Очевидно, у этой сессии уже есть определенная повестка дня.

– Роуз, хотела бы ты сказать что-нибудь еще о сайте?

Да. Например, почему у меня нет никакой личной жизни? Почему она отслеживает все, что я делаю? И почему она так безумно относится ко всему, что дает мне ощущение связи с моим отцом? Точнее, давало – когда люди еще могли комментировать.

Выбрасываю платок в мусорную корзину с такой силой, на которую только способен человек, выбрасывающий мокрый платок.

– Давайте вернемся к проблеме с сайтом в конце сессии, – Кэрон снова кивает маме.

Мама разглаживает складку на юбке.

– Питер, нам нужно поговорить о твоем возвращении в школу осенью. Декан сказал, что если ты пройдешь амбулаторную программу реабилитации, найдешь работу на неполный день и сдашь экзамены, тебя примут обратно.

–Я не вернусь,– объявляет Питер потолку.

–Что, прости?– говорит мама так, словно она не могла расслышать то, что она услышала.

– Ты не спросила, – говорит он. – Просто вид сделала.

– Ты прав. Я сделала вид. И знаешь, почему? Потому что тебе повезло, что ты на хорошем счету в этой школе.

Питер достает из кармана ключи и крутит в руках брелок в виде открывашки для бутылок.

– Я ничего не учу.

Потому что ты не ходишь на занятия, думаю я.

– Питер, я думаю, твоя мама говорит, что учеба в Тафтс – это невероятная возможность, и тебе повезло – у тебя есть второй шанс.

Мама слишком быстро качает головой.

– Это часть того, что я говорю.

Сейчас она бросится в бой – наверно, несколько дней к этому готовилась.

– Семья вложила деньги в твое образование. Если не собираешься его продолжать, верни деньги.

Питер начинает подбрасывать ключи в воздух и ловить их.

– Тебя только деньги волнуют, – говорит он, ударяя в мамину ахиллесову пяту.

Если он и попал в точку, то мама этого не показывает.

– О, конечно, меня волнуют деньги, – говорит она. – Деньги, которые я тебе давала на жизнь, когда ты по идее учился, потрачены на наркотики и алкоголь. Это непочтительное и саморазрушительное поведение, которое не нужно ни мне, ни твоей сестре. Поэтому ты или следуешь плану, или уходишь из моего дома.

Питер ловит ключи, и его рука застывает в воздухе – он пытается определить, серьезны ли ее намерения. Он переводит взгляд с мамы на меня. Я смотрю на нее.

– Не вмешивай меня в это, – говорю я. – Он на меня никоим образом не влияет.

– Ой, неужели? Ничто из этого на тебя не влияет? А почему тогда я получила сообщение от директора Чен, в котором она предлагает нам встретиться на следующей неделе, потому что она «обеспокоена»?

Мой мозг сразу же начинает гудеть от перегрузки.

Вечеринка плавательных гигантов?

То, что Конрад сделал с машиной Мэтта?

Мэтт вышиб мозги Конраду? Насколько я знаю, Мэтт пока что ничего не сделал с Конрадом.

Не знаю, что это за встреча, но знаю одно: уверена, что не собираюсь идти в кабинет директора со своей мамой. Там и одной находиться не слишком–то хорошо.

Она делает глоток мятного чая, который нам приготовили, пока мы ждали в приемной. Выражение ее лица дает понять, что она готовила для меня западню с этой информацией.

– Несправедливо, – заявляю я.

– Что несправедливо? – спрашивает она, притворяясь, что не сделала ничего такого.

Такое ощущение, что я ссорюсь с Трейси, а не с мамой.

– Ты знаешь.

– Роуз, – спрашивает Кэрон, – ты в первый раз слышишь об этой встрече?

Я киваю. Кэрон смотрит на мою маму, которая внезапно решает долить в свой чай горячей воды из супер—высокотехнологичного кулера Кэрон, стоящего на другом конце комнаты.

– Кэтлин, ты собиралась перед приходом сюда поговорить с Роуз об этой встрече?

Мама наблюдает, как горячая вода наполняет ее чашку.

– Просто из головы вылетело.

Кэрон поднимает брови:

– Ты понимаешь, что мы в нашей беседе не об этом договаривались?

– Отстойно, что вы вдвоем проводите свои сессии. Это дает ей преимущество, – говорю я Кэрон.

– Это даже больше, чем приветствуется, если ты будешь ходить со мной раз в неделю, а не раз в две недели, – говорит мама, возвращаясь обратно на диван.

– Кэтлин, эти сессии не должны быть полем боя.

Мой брат самодовольно улыбается, с наслаждением наблюдая, как мама получает словесный отпор от своего мозгоправа.

– Я заметила, – говорит мама.

Кэрон ждет.

– Извини, Роуз, – нехотя произносит она.

Могу сказать, что ее раздражает необходимость извиняться передо мной. Она же в последнее время считает, что я во всем перед ней виновата.

Это чувство взаимно, Кэтлин.

– Давайте вернемся к теме разговора, – предлагает Кэрон.

– Питер, ты должен до завтра решить, что будешь делать, – говорит мама.

Питер возвращается к своей игре с подбрасыванием ключей, как будто его ничто в этом мире не волнует.

– Есть еще что-то, о чем ты хочешь поговорить? – подсказывает Кэрон.

Когда мамино уверенное выражение лица становится испуганным, я понимаю, что мы подошли к настоящей причине, по которой здесь собрались.

– Я бы хотела поговорить о Дирке. Тейлоре, – добавляет она, словно у кого–то есть сомнения, о каком Дирке.

У меня замирает сердце. Питер роняет ключи – они выскальзывают из его руки и, звеня, падают на журнальный столик.

– Продолжай, – ободряет Кэрон.

Мама прокашливается.

– Мы с Дирком подружились...

– Вы не друзья, – перебиваю я.

– Дай ей закончить, – говорит Кэрон с такой мягкостью, которая дает понять, что мама сейчас объявит о том, что я по-настоящему возненавижу.

– Он пригласил меня на ужин. Я сказала «да»...

– Нет, ты не сказала, – вырывается у меня изо рта.

– ...и мы идем в ресторан на следующей неделе.

Мама задерживает дыхание, со страхом глядя на меня, как будто она ждет, что я скажу нечто ужасное.

Когда моя мама начала ожидать от меня оскорблений?

Наверно, после того, как я начала ее оскорблять.

– Это свидание? – спрашиваю я.

– Да.

– Но... как насчет папы? – шепчу я, пересиливая боль в горле от подступающих слез.

– Милая, я люблю твоего отца. И всегда буду любить, – она трет лоб, словно у нее болит голова. – Ужин с другим человеком этого не изменит.

– Но Дирк... Он... – я не могу подобрать слова, чтобы выразить свое смущение.

Разве мама не должна хотеть пойти на свидание с кем-то, похожим на папу? Если она будет встречаться с тем, кто кардинально от него отличается, значит она никогда не любила его по-настоящему?

– У него нет ничего общего с папой, – наконец говорю я.

Питер фыркает.

– И?

– Ну, разве это не значит...

– Ой, Роуз, повзрослей сначала, – говорит Питер.

– Питер, – предупредительно говорит мама.

– Ну и что, если ты будешь встречаться с Дирком? Не такая уж проблема. Папа же умер.

Я снова начинаю плакать. Мама резко поворачивается и хватает Питера за руку. Питер быстро выпрямляется, словно думает, что ему придется защищаться физически.

– Знаешь, что меня больше всего в тебе беспокоит в этом году? – говорит она жестоким тоном, которого я никогда раньше не слышала. – Ты стал недобрым.

Питер отбрасывает ее руку и откидывается назад, скрестив руки на груди и пытаясь скрыть тот факт, что ему нужна минута, чтобы прийти в себя.

Если бы я не ненавидела Дирка раньше, уверена, что возненавидела бы его сейчас. Это он виноват в том, что мы здесь и так себя ведем.

– Что с тобой происходит, Роуз? – тихо спрашивает Кэрон.

– Он умер совсем недавно, – говорю я, используя тыльную сторону ладони вместо носового платка.

– Он умер два года назад, – говорит Питер.

– Полтора года назад, – поправляет мама.

– Зачем ты это делаешь? – спрашиваю я ее. – Потому что Дирк – кинозвезда, а папа был всего лишь инженером?

Мама кажется огорошенной, будто готовилась ко всему, что я могу сказать, за исключением этого.

– Я очень горжусь твоим отцом... тем, каким он был умным, и как он пытался помочь людям в Ираке восстановиться. А о том, что папа был инженером, а Дирк – актер, даже говорить не стоит.

– Это неправда! – возражаю я.

– Роуз, люди разного возраста по–разному переживают горе, – говорит Кэрон, когда становится ясно, что мама не будет реагировать на мои слова. – Взрослых скорбь может заставить задуматься о том, что они наполовину прожили жизнь – и им хочется жить как можно более полной жизнью. Молодым людям скорбь может приносить чувство брошенности. Ты переживаешь из-за того, что Дирк собирается забрать у тебя маму?

Мой мозг подсказывает, что если я так отношусь к маме, то буду только рада, если Дирк ее заберет – да и папа, наверно, тоже был бы рад. Но слезы, бегущие по моим щекам, говорят о чем–то совсем другом.

– Если она собирается жить полной жизнью, встречаясь с другим человеком, не моим папой, тогда мне нужен мой сайт.

Слышу, как мама хлюпает носом – она тянется к коробке передо мной и достает из нее носовой платок.

– Я чувствую, что взаимодействие с людьми на этом сайте постоянно держит тебя в состоянии скорби по отцу, и ты не можешь уйти от него, – говорит она.

– Я и не хочу от него уходить.

Я слышу панику в своем голосе, но даже не пытаюсь ее скрыть. Мысль о том, чтобы уйти, выводит меня из себя. Сейчас я помню о папе через скорбь. Если бы у меня не было печали по нему, он бы просто уплыл и растворился на задворках моей жизни, которая будет продолжаться без него. Как будто его никогда и не существовало.

– Я не хочу его отпускать.

– Папа и скорбь – это две большие разницы, – говорит мама.

Мой мозг входит в режим «не—могу—понять». Как я могу его удерживать, не скорбя по нему?

Мама сморкается.

– Я хочу, чтобы ты помнила его, но не хочу, чтобы его смерть стала всей твоей жизнью. А когда ты постоянно проверяешь сайт – не написал ли на нем кто-нибудь – я чувствую, что именно это и происходит. А если кто-то напишет то, что тебя расстроит, и ты опять три дня не будешь выходить из своей комнаты?

Краем глаза я вижу, что Питер смотрит на меня.

– Это было совсем другое, – говорю я. – Там уже несколько месяцев нет комментариев именно о папе. Теперь пишут про группы поддержки и все такое.

Произнося эти слова, я осознаю, что, несмотря на все мои аргументы в пользу сайта, его предназначение изменилось, пока я не уделяла ему внимание. Прошло время, и он без моего ведома стал чем–то еще.

Может быть, и со скорбью происходит то же самое – хочешь ты этого или нет.

– Давай договоримся, – говорит мама. – Я верну функцию комментирования, если ты уберешь фотографию.

– Какую фотографию? – спрашивает Питер, полностью выпрямляясь и больше не пытаясь скрыть свой интерес.

Когда я выкладывала там фото родителей, прощающихся в день папиного отъезда, я не знала, что из-за этого могут быть неприятности. Правда не знала. Но, думая об этой фотографии сейчас, я понимаю, почему она доводит маму практически до безумства. На ней папа стоит рядом с черной машиной, которая ждет его, чтобы увезти в аэропорт, а около него на земле стоят чемоданы. Мама идет к нему, чтобы его обнять. Ее лица не видно, но если внимательно присмотреться к ее рукам, которые тянутся к нему, кажется, что она хочет схватить и остановить его. А у него на лице неподдельная печаль. Он явно не хотел уезжать.

– Фото, где мы прощаемся, – говорит она.

Могу сказать, что Питер знает, какое фото она имеет в виду.

– Почему ты хочешь, чтобы она его убрала? – спрашивает он.

Маме требуется время, чтобы ответить.

– Потому что на нем очень ясно видно, что мы совершили ошибку, – наконец произносит она. – Он не хотел ехать. И я не хотела его отпускать. Но он поехал, несмотря ни на что, потому что мы так решили и придерживались своего плана.

Она говорит так, словно все это происходит сейчас, на подъездной дорожке около нашего дома. Она качает головой и роняет руки на колени.

– Это прозвучало злобно, – говорит Кэрон.

– Он никогда не должен был там оказаться.

Мы с Питером смотрим друг на друга, удивленные, что она говорит настолько прямо.

– Для тебя фотография означает именно это? – спрашивает Кэрон.

Она кивает.

– Это был наш последний шанс передумать.

– Мы должны были что-то сказать, – говорит мне Питер.

Мама закрывает глаза.

– Дети не зря не участвуют в принятии таких решений.

– Но мы знали, что это безумие, – говорит он, откашливаясь, когда у него надламывается голос. – Мы говорили об этом.

– Милый, это не входило в твои обязанности – что-то говорить.

– Но что, если... – начинаю я.

Ее глаза открываются.

– «Что если» значения не имеет, – говорит она, прерывая меня.

– Закончи свою мысль, – говорит мне Кэрон.

Мама опускает голову и ждет.

– Что, если бы мы с Питером сказали вам с папой, что он не должен ехать? – спрашиваю я.

Мама качает головой, но я вижу ее вопросительный взгляд.

После небольшой паузы Кэрон говорит:

– Роуз, несколько месяцев назад ты бы сказала, что твоя мама виновата в поездке Альфонсо в Ирак. Теперь это звучит так, будто вы с Питером считаете, что это ваша вина и что вы могли все предотвратить.

– Если мы с папой не могли остановить запущенный процесс, то и вы ни черта бы не смогли, – говорит мама, пока я придумываю, как отреагировать.

Мы не каждый день слышим от мамы слова типа «черт». Как будто она убеждает себя в своей правоте и вере в то, что мы никоим образом не могли внести свой вклад.

Уверена, что во время паузы, которая за этим следует, мы все втроем представляем параллельную вселенную, в которой мы с Питером помогаем родителям принять правильное решение. Однажды вечером, перед тем, как лечь спать, мы садимся в гостиной и говорим им: «Мы лучше никогда не пойдем в колледж, чем отпустим папу в Ирак, чтобы оплатить наше обучение».

В этой вселенной папа остается жив, а прямо сейчас мы сидим все вместе.

***

В книге Панофки, принадлежавшей маме Джейми, оказалось гораздо больше дат и пометок, чем я сначала подумала.

Я пользуюсь приложением на телефоне, подбирая мелодии к каждому упражнению по порядку, и каждый раз, когда я переворачиваю страницу, мое представление о ней становится чуть яснее. Сначала рукописные заметки просто напоминали ей об определенных вещах, которые нужно делать на занятиях, но примерно на середине книги они становятся все более и более личными. На одной из страниц она пишет: «Иногда я так устаю от пения, что могу заплакать». На другой: «Все такое громкое. Практически невозможно слушать». А ближе к концу есть заметка: «Он опять плачет. Опять. Опять. Это никогда не закончится. Ничего никогда не закончится».