Текст книги "Признания без пяти минут подружки (ЛП)"

Автор книги: Луиза Розетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– В 1998 году его похитили из бара, избили и пытали за то, что он был геем. Двое нападавших – молодые люди примерно одного возраста с Мэттью – привязали его к забору, который вы здесь видите, и бросили его, избитого и окровавленного, на морозе. Через восемнадцать часов Мэттью обнаружили с такими сильными повреждениями на лице и голове, что его не могли опознать. Несколько дней спустя он умер в больнице. Сегодня годовщина его смерти.

Мисс Масо разворачивается обратно к нам и кажется, что она смотрит в глаза каждому ученику, сидящему в нашем огромном зале.

– Так почему я надоедаю вам с этим таким красивым солнечным октябрьским утром, через месяц после начала учебного года? – спрашивает она. Становится так тихо, что я могу услышать биение своего пульса. – Директор Чен и я, и остальные учителя, невероятно обеспокоены. Мы чувствуем, что не делаем нашу работу, что мы не научили вас всему, чему только можем. Потому что, если бы мы это сделали, вы бы знали о Мэттью Шепарде. Вы бы знали о преступлениях на почве ненависти. Вы бы знали, что такое толерантность. И вы бы не позволили своим одноклассникам устроить вечеринку, на которой ученика называют «гомик», «гей» и «гомо», и много раз сталкивают в бассейн, пока он не начнет задыхаться от воды, которую заливали ему в рот из шланга! – говорит она, стуча по кафедре.

Никто больше ничем не шуршит – думаю, что никто даже не дышит. Конрад сползает вниз со своего места.

– Я не могу начать рассказывать вам о том, как разочарована во всех вас. И я точно так же разочарована во взрослых в вашей жизни, включая тех, кто сегодня здесь. Если бы мы делали нашу работу, вы бы подошли и остановили это поведение, достойное осуждения. Из того, что я поняла, лишь одна ученица – одна из вас – попыталась помочь, а ее столкнули в бассейн за то, что она отстаивала свое мнение.

Несколько голов начинают крутиться, а старое доброе желание исчезнуть на полу снова всплывает на поверхность. Но на этот раз – в отличие от прошлого года, когда против меня ополчились из-за того, что я, вроде бы, спасла жизнь Стефани – мне хочется исчезнуть от стыда.

Я не горжусь тем, что я сделала, потому что я не отстаивала свое мнение. Я не пыталась остановить преступление на почве ненависти. Более того, я даже не понимала, что происходящее может рассматриваться, как преступление на почве ненависти. Поэтому в контексте того, о чем говорит мисс Масо, я вообще ничего не сделала.

Я просто пыталась спасти Конрада – которого я больше не вижу, потому что он совсем сполз со стула – от утопления.

– Подумайте об этом, люди. Кем вы хотите быть? Вы хотите быть трусами, которые настолько боятся людей, непохожих на них, имеют настолько ограниченное и убогое мышление, что нападают от страха? Разве этому мы вас учим? Если это так, то мы непростительно вас подводим, и вы должны считать нас ответственными за это!

В этот момент мисс Масо уходит от микрофона и кричит на нас с края сцены, наклонившись вперед, словно хочет спрыгнуть в толпу и трясти нас, пока мы не придем в чувство.

– Теперь. Я сравниваю сталкивание своего товарища в бассейн и обзывание его «гомо» с ужасающим преступлением, совершенным против Мэттью Шепарда? – Она на секунду задумывается. – Нет, это не одно и то же. Но они из одной области. Из области ненависти. И знаете, что? Эта область ненависти включает все виды страшных вещей – например, преступления, которые вы можете помнить из изучения Америки после Гражданской Войны, известные как линчевание. Все это связано с тем, о чем мы сегодня говорим.

Она еще раз нажимает на кнопку пульта, и появляется старое черно–белое фото мужчины, повешенного за шею на дереве. Ученики ахают, непривыкшие видеть свидетельства линчевания где–то, помимо учебников, в которых вряд ли достаточно большие фотографии, чтобы показать безжизненные лица людей, застывшие в ужасе или агонии. Фото мисс Масо высотой около шести метров, и на нем видно множество неизбежных деталей – из-под круглой шапочки выбиваются волосы мужчины; его руки настолько туго связаны, что веревка врезается в плоть; на ствол дерева, где он повешен, шокирующе красиво падает солнечный свет; на его брюках пятна.

Коллективное ахание массы учеников заставляет директора Чен оглянуться, чтобы посмотреть на экран. Когда она поворачивается обратно, она раздраженно смотрит на мисс Масо, спокойно забирает у нее пульт и выключает проектор. Мисс Масо недовольна, но делает несколько шагов назад, уступая сцену директору.

– Спасибо за создание такой связи, мисс Масо, – сухо говорит директор Чен, наклоняясь к микрофону, и это звучит так, будто мысленно она уже составляет объяснительное письмо озлобленным родителям. – Давайте вернемся в сегодняшний день, «Юнион Хай». Такие дела, ребята. Эта вечеринка была до начала учебы и происходила не на школьной территории, поэтому у нас нет никаких прав. Тем не менее, она дает нам отличную возможность завести диалог о толерантности. Этот диалог будет иметь место публично – на собрании и в классах – и лично, в моем кабинете. В течение следующих нескольких дней некоторые из вас нанесут мне визит, чтобы я могла лучше понять, что происходило на той вечеринке, и что нам нужно сделать, чтобы подобного больше не случалось, ладно?

Она смотрит на свои наручные часы, совещается с завучем, а затем говорит:

– Мистер Доннелли хотел бы сделать объявление перед окончанием собрания.

Мистер Доннелли медленно подходит к кафедре, словно хочет выиграть время прежде, чем начать говорить. Когда он встает за кафедрой, он делает паузу, оглядывая всех нас.

– Доброе утро, господа. У меня есть специальное объявление, связанное с тем, о чем мы говорили. В честь следования толерантности, которую мы создаем в «Юнион Хай», и нового федерального законодательства, весенней постановкой будет «Проект Ларами», спектакль, построенный на интервью с людьми, которые знали Мэттью Шепарда. Это красивый и сложный спектакль, который задает жестокие вопросы, и я думаю, он очень нам подходит, учитывая то, что мы сейчас пытаемся совершить. От себя лично,– говорит он и останавливается, делая выдох в микрофон, – у меня есть опыт с нетерпимостью, и я бы хотел пригласить всех, кто пострадал от дискриминации или оскорблений, вызванных их сексуальной ориентацией, прийти побеседовать со мной, когда будет удобно. Спасибо.

Мистер Доннелли отступает на шаг от кафедры, игнорируя удивленные взгляды со стороны преподавателей и приглушенный шум голосов, расползающийся по залу. Внезапно он возвращается к микрофону и добавляет:

– Чуть не забыл. Состав исполнителей для «Что бы ни случилось» уже висит на доске рядом с театром.

Я едва понимаю объявление о составе исполнителей – или то, что мистер Доннелли только что практически открыл свою сущность перед всей школой – потому что у меня кружится голова. Я была свидетелем преступления на почве ненависти? Я делаю нечто неправильное, не рассказывая об этом? Не думала, что это так серьезно – то есть, я думала, что это серьезно, так как Конрад был в опасности, но, похоже, не понимала, какой большой была эта опасность.

Но я поклялась не усложнять свое положение в этом году, бегая к директору и докладывая о ком-то. Даже, если этот кто-то – Мэтт Хэллис.

Бормотание в зале нарастает, когда ученики ощущают, что собрание скоро кончится. Мне пойти посмотреть состав исполнителей перед первым уроком или лучше подождать, пока кто-нибудь не расскажет, кто туда попал, потому что я уверена, что меня нет в списке?

Будет хорошо пойти туда с друзьями и поздравить их.

А я сегодня настроена на хорошие поступки?

Я фокусируюсь на неправильных проблемах, задавая неправильные вопросы. Вопрос должен быть таким: я собираюсь сегодня делать хорошие поступки? И я хоть знаю, какие?

К кафедре возвращается директор Чен.

– Отправляйтесь на первый урок, который закончится в обычное время. И спасибо за ваше безраздельное внимание! – кричит она с саркастичной интонацией, когда шум переходит в настоящий рев – толпа школьников больше никого не слушает.

Я встаю и смотрю на Конрада. Мне нужно увидеть его, пока меня не утащили в кабинет Чен – мне нужно знать, что, по его мнению, мне говорить, а что – нет. Но он уже уходит.

Эта школа – отстой. Разве они не осознают, что делая подобные вещи, они только ухудшают ситуацию для Конрада? Прежде всего, хоть они и не называли его имя, все знали, что Масо и Чен говорят о нем. А еще не похоже, что плавательные гиганты теперь собираются извиняться и умолять Конрада вернуться в команду по плаванию. Если вообще не начнут преследовать его еще сильнее, из–за чего у него могут быть проблемы.

Тупость. Взрослые могут быть настолько тупыми, когда доходит до таких вещей. Им нужно придумать способ получше, чтобы справляться с чем-то подобным.

Перекидываю сумку через плечо и выхожу из зала в толпе как раз вовремя, чтобы увидеть Джейми. Он поднимает подбородок в знак приветствия, и хоть меня и успокаивает, что мы не игнорируем друг друга, мне сейчас сложно улыбаться. Он указывает направление, в котором идет, и я вижу Конрада, выскальзывающего во внутренний школьный двор. Джейми идет за ним, но ему нелегко пробираться через море учеников. Нас уносит в разных направлениях, и он исчезает, а я не успеваю принять решение – идти за ним или нет.

На пути из «Morton's» к Трейси мы почти не разговаривали. Я была слишком смущена – не совсем понимала, что все–таки произошло. Не поняла я и потом, когда лежала без сна на низенькой кровати Трейси, слушала, как дышит в своем безмятежном сне любимая знаменитость старшей школы, и разбиралась во всех его словах, осознавая, что все равно ничего не стыкуется. Джейми думает, что он должен Деладдо, поэтому они для него в приоритете. Но сколько это продлится? Вечно?

И почему Джейми чувствует вину из-за мистера Деладдо, учитывая, что этот человек вытворял со своей семьей? Если он причинял им боль, разве им не лучше без него?

Что я упускаю?

Я подхожу к доске объявлений около театра, где Стефани и Холли уже держатся за руки и скачут вверх–вниз от возбуждения, а Роберт с огромной ухмылкой на лице говорит с угрюмым Митчеллом Кляйном. Когда Холли и Стефани видят меня, они вдруг прекращают прыгать, а с их лиц сползают улыбки, и это говорит мне обо всем, что мне нужно знать. Я машу им и говорю: «Поздравляю!» – настолько искренне, насколько вообще могу, продолжая идти к списку, хоть и знаю, что меня в нем нет.

Вокруг него толкотня, и мне приходится немного потрудиться, чтобы пробиться в первые ряды. Когда у меня получается, я вижу, что Холли, Стефани и Роберт – в главных ролях, а у Митчелла небольшая, но смешная, роль гангстера. Затем мой взгляд спускается в конец списка, и меня слегка трясет. Там мое имя.

Там написано: «Роуз Царелли – Пассажир №3».

Сперва я ничего не почувствовала. Потом подумала: «Ну ладно, по крайней мере, я прошла, ведь так?» Эта мысль быстро сменилась волной отвращения. Я снова посмотрела в список – неужели там правда написано «Пассажир №3»?

Да. Да, так и есть.

Смотрю, кто играет Пассажиров №1 и №2. Я не знаю эти имена, и возможно, это значит, что я буду третьей скрипкой после двух новичков. Мое лицо становится ярко–красным как раз, когда я слышу: «Роуз, пойдем со мной, пожалуйста? Я дам тебе талон на опоздание».

Я оглядываюсь и вижу, как толпа рассеивается, отходя от директора Чен, которая движением пальца зовет меня последовать за ней.

8

озарение(сущ.): поучительный сюрприз

(см. также: будущее становится немного яснее)

Кабинет директора Чен украшен в осеннем стиле, подходящем к ее болезненно яркому оранжевому ковру. С потолка свисают пучки искусственных разноцветных листьев, а на каждой ровной поверхности лежат тыквы всех сортов. А у самой директрисы время от времени мелькает пластиковая брошка в виде ведьмы, приколотая к подходящему на осень рыжеватому блейзеру, как сказала бы Трейси. Несмотря на то, что до Хэллоуина еще больше двух недель, на ее столе стоит черный пластиковый котел, наполненный ирисками, из которых как маленькие памятники торчат обернутые фольгой Дракулы и Франкенштейны. Когда директриса вытаскивает из котла маленькую металлическую поварешку, раздается жуткая Хэллоуиновская музыка.

– Ириску, Роуз? – предлагает она.

– Нет, спасибо. До 9:00 я к такому не прикасаюсь, – говорю я странным голосом. Пытаюсь пошутить, но нервничаю и получается грубовато, как будто я говорю, что она не должна есть конфеты, хоть она и весит около 45 кг, и ей, возможно, нужны калории, потому что она сжигает больше энергии за день, чем все жители Юнион, вместе взятые.

– Завтрак чемпионов,– говорит она с ухмылкой, высыпая себе в руку содержимое поварешки. – Итак, Роуз, как тебе в десятом классе?

– Отлично,– говорю я.

– Ты прошла прослушивание для мюзикла?

– Не совсем.

Директриса смущенно наклоняет голову.

– Не совсем?

– Я Пассажир №3. Не такое уж большое дело.

Она задумчиво кивает.

– Знаешь, многие люди вообще не прошли отбор.

Я пожимаю плечами.

– Ты слышала выражение: «Нет маленьких ролей, есть маленькие актера»?

Я киваю, прилагая все усилия, чтобы не закатить глаза.

– Ну, я в это не верю. Но верю в упорный труд. В этом году – Пассажир №3. В следующем – может быть, Мария из «Вестсайдской истории». В школе говорят, что у тебя очень сильный голос.

Постойте... Что? Мистер Доннелли ей это сказал? Это правда?

Похоже, меня только что назвал певицей еще один человек.

– Хорошо, хватит болтать,– говорит она, не обращая внимания на поварешку и зачерпывая горсть конфет прямо из котла. – Знаешь, почему я хочу с тобой поговорить?

В последний раз меня вызывали в кабинет директора после того, как я позвонила 911 на встрече выпускников, а YouTube-шпион опубликовал видео посвящения в чирлидеры Трейси и Кристин. Судя по всему, меня теперь будут вызывать сюда каждый год, когда чье-нибудь посвящение куда-либо пройдет неудачно.

Не успеваю я ответить на вопрос, как звонит внутренний телефон директора.

– Директор Чен, к вам подошел Конрад Деладдо.

Директриса кладет свои конфеты на гигантский настольный календарь и нажимает кнопку на телефоне.

– Спасибо. Скажи ему, чтобы подождал пару минут.

Она откидывается назад и ждет моего ответа.

– Я догадываюсь, что вы хотите поговорить со мной из-за вечеринки.

Она кивает.

– Ты была единственной, кто попытался помочь.

– Это неправда,– говорю я.

– Вот это для меня новость. Кто еще вмешался?

– Джейми Форта.

– Джейми Форта, – повторяет она. – Ну, это обнадеживает. – Она делает пометку в уголке гигантского календаря, и я понимаю, что отправила Джейми в путешествие в кабинет директора.

– Так ты готова рассказать, что произошло, и кто был зачинщиком?

– Я не скажу, кто это сделал, – говорю я.

– Роуз, послушай...

– Я не за себя переживаю.

Директриса начинает раскладывать конфеты на календаре – по конфетке на каждый день месяца. Потом она говорит:

–Тогда почему бы тебе просто не рассказать, что случилось?

Следующие несколько минут я трачу на объяснение того, что я увидела, когда только пришла на вечеринку, и как я оказалась в бассейне. Но я уверена, что не сказала Чен ничего нового. Когда я заканчиваю, она передвигает последнюю конфетку на место на календаре, а затем нажимает на кнопку телефона.

– Попроси Конрада зайти, пожалуйста.

Конечно. Конечно, к этому все и шло. Надеюсь, она не будет слишком разочарована, когда сообразит, что Конрад не видит во мне союзника – и не важно, что я для него сделала на вечеринке.

Дверь открывается и входит Конрад, спотыкаясь при виде меня. Его бешеный взгляд мог бы остановить товарный поезд.

–Конрад, спасибо, что к нам присоединился. Садись. Я просто спрашивала у Роуз, как она попала в бассейн на вечеринке команды по плаванию.

Конрад ничего не говорит. Даже не кивает в знак подтверждения того, что говорит директриса. Он медленно садится.

– Ты расскажешь мне, как ты оказался в бассейне?

Конрад скрещивает руки на груди.

– Если она рассказала, как туда попала, – говорит он, давая понять, что не называет меня по имени, – вы уже знаете, как я там оказался.

– Я бы хотела услышать это от тебя, – отвечает она. – И еще я бы хотела узнать, что заставило тебя уйти из команды по плаванию.

Конрад не сводит глаз с оранжевого ковра. По какой-то причине начинает играть жуткая Хэллоуиновская музыка, хотя никто не прикасается к поварешке. Директор Чен поднимает пластиковый котел и выключает его.

– Конрад, в эту команду непросто попасть, а тренер говорит, что ты уже стал одним из его лучших учеников. Почему ты сдался на этапе, когда так сильно старался победить?

После болезненного момента тишины директриса наклоняется к нам, кладет руки на календарь, не разрушая инсталляцию из ирисок, и переводит взгляд с Конрада на меня и обратно.

– Это событие – то, что случилось на вечеринке – значительнее, чем вы оба думаете. Это важнее, чем ваши переживания о том, что о вас подумают, если вы мне расскажете. Сейчас на вас поставлено многое, я знаю. Но я хочу, чтобы все ученики чувствовали себя в безопасности в «Юнион Хай», но не смогу этого добиться, если вы не пойдете навстречу.

Конрад поднимает глаза на нее, а его голос холоден как лед.

– Уверен, что сможете.

Директриса поднимает бровь, пригвоздив Конрада своим самым властным взглядом.

– Извини?

– Вам не нужны мои рассказы о том, кто обзывал меня гомиком, потому что неважно, кто именно это делал, важно, что это вообще происходит. О, и еще? Пока мы смотрим на общую картину и хотим, чтобы ученики чувствовали себя в безопасности в «Юнион Хай», как насчет моей безопасности?

Директора Чен, похоже, ошеломило, что Конрад не подчинился после ее «отстаивающей права» речи, и я вижу, что она меняет тактику. Она медленно поднимается, обходит свой стол и облокачивается на него – теперь между нами около тридцати сантиментов. Ростом она едва дотягивает до полутора метров, но каким–то образом она все равно умудряется возвышаться над нами обоими. Несмотря на блестящую брошку с ведьмой, она выглядит пугающей.

– Конрад, в подобных ситуациях помогает разговор с виновниками, включает он наказание или нет.

– Кто помогает? – рычит он, так резко вставая со стула, что вздрагиваю и я, и директор Чен. Она остается очень спокойной – возможно, пытается оценить, достался ли ей по-настоящему жестокий ученик или просто тот, кто временно супер-взбешен.

– Все, – хладнокровно говорит она. – Включая тебя. Теперь я буду благодарна, если ты потратишь немного времени на размышления об этом и вернешься ко мне завтра. Сегодня ты освобожден от уроков.

Конрад смущен – кажется, он ждал последней капли. А когда ее не последовало, он схватил свою большую черную сумку, перекинул через плечо и скрылся за дверью в мгновение ока.

Директриса переводит внимание на меня. Сердце уже грохочет у меня в груди. Находиться рядом с Конрадом – все равно, что проверять, правильно обезврежена бомба или нет. А лазерные лучи взгляда директора Чен совсем не помогают моей нервной системе.

– Было бы замечательно, если бы ты сказала мне, кто был зачинщиком, – уже по-деловому говорит она. – У меня есть свои подозрения, но если бы тот, кто на самом деле там был, подтвердил их, жить стало бы намного проще.

– Ничего хорошего из этого не выйдет, – бормочу я.

– Я знаю, что прошлый год оказался для тебя тяжелым. Я не преуменьшаю твой опыт, но то, что случилось с Конрадом – это притеснение совсем другого уровня. Это свидетельствует об особой проблеме. И ты могла бы помочь решить эту проблему.

Мои намерения начинают рушиться. Пытаюсь защитить себя:

– Это просто обернется против меня. И против него.

– Чтобы что-то улучшить, необходимо рискнуть, – говорит она. – Иногда моральный долг перевешивает личные нужды. Я знаю, что в тебе он есть. Нравится тебе или нет, ты поступаешь правильно, даже, когда это трудно, Роуз.

Снова звонит телефон.

– Подошла мисс Масо.

Директриса закрывает глаза и делает глубокий вдох, как будто сегодня – один из самых долгих дней ее жизни. Она обходит свой стол, снова садится в кресло, нажимает кнопку и говорит:

– Скажи ей, что я разберусь... Очень скоро с ней встречусь.

Затем она еще раз пронзает меня своим пристальным взглядом. Лицо начинает гореть.

– Мне нужно, чтобы ты доверяла мне, Роуз. – Я не отвечаю, но не могу не смотреть на нее. – Итак. Мэтт Хэллис? – тихо спрашивает она, словно даже у стен есть уши.

Я смотрю в потолок, думая об утреннем собрании и разнообразии видов ненависти. Та фотография на заборе. Конрад, который важен для Джейми.

Я быстро киваю один раз, не глядя ей в глаза, будто это снимает с меня часть ответственности.

Никак не реагируя на мою реакцию, директор Чен говорит:

– Спасибо, что пришла, Роуз.

Если бы у меня был выбор.

Она поднимается и открывает мне дверь. Мисс Масо уже стоит здесь со скрещенными на груди руками. Директор Чен отмахивается от нее, словно она – школьница, у которой опять проблемы из-за того, что она не умеет держать язык за зубами.

Проходя мимо меня, мисс Масо похлопывает меня по плечу, откуда-то зная, что я поддалась, и даже ее звать не пришлось.

***

– Роуз, пой в унисон, ладно? Возьми свой громкий голос и пой в унисон! Я тебя умоляю.

Мистер Доннелли уже в третий раз останавливает репетицию, потому что я неспособна петь в унисон.

Что бы это ни значило.

Мы сидим на стульях на сцене актового зала и учим очень сложную песню с множеством гармоний, где все поют разные вещи одновременно. У меня нет проблем с тем, чтобы вступить в правильное время или услышать свою партию, и некоторое время, до проблем с унисоном, мне было по-настоящему весело. Есть что-то крутое в том, когда находишься на сцене, смотришь в зал – даже в пустой зал – и поешь, к примеру, гармонию из четырех–пяти частей, а пианистка от всей души аккомпанирует. Жить в музыке – это значит чувствовать, что ничто во всем мире не имеет значения, кроме того, что происходит прямо сейчас.

До тех пор, пока не выяснится, что ты не можешь петь в унисон.

А я, судя по всему, не могу.

– Начинаем с хора, еще раз!– кричит мистер Доннелли. Затем он оборачивается и громко шепчет мне: – Уши, Царелли. Используй уши!

Мистер Доннелли дает сигнал пианистке, а я решаю на этот раз беззвучно открывать рот – чтобы посмотреть, действительно ли он слышит то, что ему кажется. Потому что – как он вообще может слышать в общем хоре, что я делаю что-то не так?

Он снова останавливает нас и указывает на меня.

– Теперь ты вообще не поешь,– говорит он.

Последние двадцать минут мы потратили на одну эту часть, что всех расстраивает – пассажиры №1 и №2 вообще, похоже, хотят меня ударить.

–Ты знаешь, что я понимаю под пением в унисон?– спрашивает мистер Доннелли.

Когда я наконец качаю головой, он так хватается за свой пюпитр, будто сейчас упадет, и смотрит на меня с невероятным раздражением.

– Люди, если вы не знаете, о чем я говорю, спрашивайте! Нет ничего позорного в том, чтобы задавать вопросы – для этого и нужна репетиция. Кто хочет рассказать Роуз, что такое унисон?

Поднимает руку один Митчелл Кляйн, и это вызывает у меня подозрение, что остальные тоже во мраке неведения.

– Унисон – это когда твой голос сливается с голосами других, и ты не выделяешься.

– Спасибо Господу за Митчелла Кляйна!– восклицает мистер Доннелли. – Правильно, Митчелл. Роуз, у тебя уникальный голос, и это отлично. Но в таких песнях все голоса должны работать вместе, чтобы создать единый звук. Если один человек выделяется, нарушается песенное равновесие, и зрителям приходится слушать отдельный голос, а не полноценную музыку. Еще вопросы?

Не хочу снова выглядеть тупой, но в данный момент мне просто нужна информация. И судя по тому, как на меня смотрят несколько человек, информация требуется не только мне.

– Так как вы это делаете? – спрашиваю я.

– О, отличный вопрос.– Доннелли хватает себя за ухо и сильно дергает. – Ты слушаешь. Слушаешь, что вокруг тебя происходит, и стараешься соответствовать качеству. Пытаешься влиться. Понятно?

Я киваю, как будто это все прояснило.

– Еще раз! – весело говорит мистер Доннелли, словно проблема наконец решена. Он делает знак пианистке, и мы все начинаем петь. Я слушаю так старательно, как могу, и пытаюсь подражать контральто рядом со мной – у нее голос потоньше и поспокойнее, чем у меня.

Теперь мистер Доннелли нас не останавливает.

То есть петь в унисон – значит заставлять себя звучать, как кто–то другой?

Если так, то это логично – в последнее время я думаю, что я, наверно, должна быть кем-то другим. Если бы было так, я бы могла... не знаю... встречаться с парнем, который мне нравится, и не поддаваться, когда меня закидывает вопросами директор, и пройти кастинг на хорошую роль, и правильно петь...

Когда мы заканчиваем петь, мистер Доннелли говорит:

– Все хорошо, господа, идите домой, учите ваши партии и ваши слова! Недостаточно просто знать ноты. Вы должны знать еще и текст! Отбросьте учебники на следующую неделю или вам не поздоровится, – шутит он. – Роуз, подойди ко мне, пожалуйста.

Отлично. Беру сумку и иду к мистеру Доннелли.

– Слушай, я знаю, тебе кажется, что я выделяю тебя из общей массы, – говорит он, – и ты права. Так и есть. У тебя хороший голос – просто немного модерновый для того, что мы делаем. Знаешь, что я имею в виду?

– Вы имеете в виду, что он не подходит для постановки.

– Нет-нет, ничего подобного. Я бы не выбрал тебя, если бы он не подходил для постановки,– говорит он так, будто отчитывает меня за одну мысль об этом. – Тебе просто нужно удерживать его. Позволь ему вырываться в твоих сольных партиях в других песнях, но в этой все построено на равновесии. Ты это поймешь,– говорит он, хлопая меня по плечу и пытаясь успокоить, но из-за этого я только чувствую, что никогда не пойму и испорчу всю постановку.

Петь одной гораздо веселее. Хоть и нелегко гармонировать с самой собой.

Идя к своему шкафчику, я натягиваю свитер. Меньше, чем через минуту, появляются Холли и Роберт.

Совсем нет желания говорить с ней прямо сейчас. Я знаю, она всего лишь хочет меня подбодрить, но я не хочу слушать, как положительно она относится к моему пению, когда я примерно полчаса получала нагоняй перед всей группой.

И у меня уж точно нет желания находиться рядом с Робертом. После «Morton's» он пялится на меня на всех репетициях. Теперь он стоит рядом с Холли с таким просительным и умоляющим выражением лица, будто думает, что я в любую секунду могу рассказать Холли всю правду о нем.

Похоже, я произвела на него впечатление, что мне это по силам.

– У нас собирается компания поесть пиццу. Хочешь пойти? – спрашивает Холли.

– Спасибо, но мне надо домой, готовиться. Завтра предварительный экзамен.

Холли выглядит смущенной.

– У тебя уже предварительный экзамен? Мы все должны его сдавать?

– Нет, я просто буду тренироваться. Я хочу подать заявку на национальную стипендию в следующем году.

– Боже, Роуз, ты такая умная, – говорит она. – Но ты уверена, что не сможешь пойти? Хотя бы на один кусочек?

– В следующий раз пойду. Думаю, участники «Что бы ни случилось» как раз немного отдохнут от моего уникального голоса.

– Роуз, не переживай из-за унисона – когда мы ставили «Проклятых янки», мистер Доннелли все лето меня доставал из–за этого.

Роберт вдруг посмотрел на Холли, как на ненормальную – по одному этому можно сказать, что она все выдумывает ради меня.

– Просто твой голос слишком интересный для хора. И вот почему в следующий раз ты получишь главную роль! Так что это даже хорошо!

Я устала от слов, вроде «интересный», «уникальный» и «необычный», в отношении моего голоса. Сначала я принимала их за комплименты, но теперь я думаю, что это синонимы слов «странный», «раздражающий» и тому подобное. Я чувствую, как начинаю злиться из-за того, что засмущалась на репетиции, а это плохое состояние для меня. Когда я злюсь из-за своего смущения, у меня изо рта вырываются такие плохие вещи, которые не следовало бы произносить.

Как эта.

– Следующего раза не будет. Театр мюзикла – отстой.

Холли и Роберт подпрыгивают, словно я ударила их электрохлыстом.

– Что... что ты имеешь в виду? – спрашивает Холли.

Из–за болезненного выражения ее лица я чувствую себя так, будто сказала ей самое оскорбительное из всего, что вообще могла сказать.

Но разве это меня заткнет? Не-а.

– Я думаю, хореография и стиль пения абсолютно неестественные, и сама по себе музыка меня задолбала. Она старомодная.

Это справедливо лишь в самой малой степени. Я, вроде бы, задумывалась о таком, но мне все-таки нравится танцевать, хоть хореография и настолько однообразная, что я чуть не плачу. И я обожаю петь гармонии. Пусть даже музыка старомодная, но я ею наслаждаюсь. Я просто не собираюсь сейчас во всем признаваться перед этой парочкой.

Большие карие глаза Холли становятся извиняющимися.

– О Господи, Роуз, прости меня. Я правда думала, что тебе бы понравилось работать над спектаклем. Поэтому я и хотела, чтобы ты этим занялась.

– Не все так плохо. Обожаю наблюдать за тобой и Стефани – вы обе потрясающие.

Холли украдкой бросает быстрый взгляд на Роберта. От нее не укрылось, что он не вошел в мой короткий список потрясающих людей, участвующих в постановке.

Сомневаюсь, что и он это не заметил.

А потом – я ведь уже в режиме плохого поведения – я добавляю еще кое–что для полного счастья:

– Я просто думаю, что постановка позорная.

Вот оно. Я успешно оскорбила их настолько, насколько это подвластно человеку.

После очередного ошеломленного молчания двух из трех участников спектакля, который я только что обозвала позорным, Роберт холодным, как лед, голосом произносит:

– Во-первых, это Коул Портер – он не может быть позорным по определению. Во-вторых, если бы у тебя была главная роль, ты бы смотрела на все по–другому. Но не каждый тянет на главную роль.

– Роберт! – ахает Холли.

Наверно, она еще ни разу не видела Роберта язвительным.

Если подумать, я тоже не видела.

Меня удивляют слезы у меня на глазах. Я знаю, что однозначно заслужила то, что он сказал, но от этого не легче такое слышать.

– Может, захочешь передумать и не быть со мной придурком.

Я говорю спокойно, выразительно поднимая брови, чтобы напомнить ему – я могу просто открыть рот в любой момент и рассказать Холли, что он лжет. Он становится ярко–красным.

– Встретимся в «Cavallo's», Хол, – Роберт уходит, не глядя на меня.

Холли наблюдает, как удаляется ее парень, а когда она опять поворачивается ко мне, я вижу в ее глазах недоумение, смешанное с тем, чего я раньше в ней не замечала – с подозрительностью.

Холли очень невозмутимо смотрит на меня, а потом говорит со стальными нотками в голосе:

– Я не поняла, что сейчас произошло. Вы с Робертом в ссоре?