Текст книги "Берег черного дерева и слоновой кости(изд.1989)"

Автор книги: Луи Жаколио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Прием кончился уверением Рембоко, что его белые друзья могут поступать в его владениях, как у самих себя, и упрашивал их как можно долее остаться в Эноге.

Вечером, когда путешественники отдыхали в хижине, отведенной им королем, они услыхали громкие крики с аккомпанементом тамтама, раздавшиеся, по-видимому, с главной площади города; любопытство побудило их следовать за толпой, стекавшейся туда. О'Конда, мать Рембоко, умерла, и Куенго, великий жрец фетишей, приготовился заставить заговорить статую великого Майякомбо, чтобы узнать тайных врагов, убивших мать короля своим колдовством. Все жители деревни, даже женщины и дети, вооружились, чтобы напасть на виновных.

Раскинув свои палатки на границе лесов Мукангама, фаны, не оставив своих воинственных нравов, приняли обычаи пастушеских народонаселении этих стран и всем фетишам страны отдавали равную почесть. Поэтому во всей Центральной Африке нельзя было найти ни одного селения, в котором было бы столько фетишей, как в Эноге.

Великий жрец Куенго велел принести на площадь статую великого Майякомбо и всех фетишей, составлявших свиту бога, и объявил толпе, что, если приговоры неба не будут исполнены немедленно, самые великие несчастия обрушатся на деревню.

Толпа единогласно отвечала, что готова отомстить неизвестным колдунам за смерть матери короля.

Но великий жрец, находя толпу недостаточно возбужденной, обещал раздать амулеты против яда, хищных зверей и боли в животе тем, кто более отличится в преследовании преступников.

– Что они будут делать? – спросил Гиллуа Лаеннека.

– Я сто раз видел эту комедию, – ответил Лаеннек. – Великий жрец Майякомбо просто хочет освободиться не только от своих личных врагов, но и от всех тех, положение которых возле короля может ему вредить, направив на них гнев толпы.

– А мы разве должны присутствовать равнодушно при этой сцене?

– Да. Если дорожите жизнью… Достаточно, чтобы один из этих лицемерных жрецов указал на нас, как на околдовавших О'Конду, и нас убьют. Мы совершенно бессильны остановить убийство.

– Но кто нам мешает в таком случае вернуться в нашу хижину? Вы, вероятно, не более нас, любезный Лаеннек, чувствуете желание присутствовать при таком печальном зрелище?

– Оглянитесь – и вы увидите, что невозможно пробраться сквозь толпу, окружающую нас.

Против воли они принуждены были ждать конца драмы.

Куенго, как предвидел Лаеннек, предал во власть народной ярости пять человек, самых могущественных своих врагов, которых он не посмел бы обвинить, если бы дело шло о смерти человека обыкновенного; но всем казалось естественным, что мать короля была убита колдовством людей, служивших при дворе.

Как только они были названы, их тотчас растерзали на куски.

Обвинение в колдовстве в Центральной Африке – самое тяжкое против человека, и ничто не избавит его от ожидающей его участи. Негры живут в постоянном страхе перед фетишами, а ганги, дудо и прочие мошенники-жрецы пользуются этим суеверием, чтобы упрочить свою власть.

Путешественники вернулись в свою хижину под тягостным впечатлением всего происшедшего.

– О чем вы думаете? – спросил Барте у Гиллуа.

– Я думаю о том,– ответил молодой человек,– что не далее как столетие тому назад даже Европа, столь гордая своей цивилизацией, сжигала заподозренных в колдовстве.

На другой день Рембоко дал большой праздник в честь белых, в котором после пения и плясок, продолжавшихся до заката солнца, велел убить пятьдесят невольников и отдать их на угощение толпы. Жители Эноге, несмотря на значительные перемены в нравах, остались людоедами, как все другие племена фанов.

Все перепились пальмовым вином, и Лаеннек со своими спутниками, принужденные присутствовать возле короля на этом пиру, не смели, из опасения скомпрометировать себя, выказать отвращение, которое внушали им подобные поступки. При первой возможности они вернулись в свою хижину с твердым намерением оставить Эноге на другой же день; они не чувствовали себя в безопасности среди кровожадных людей, которых могла направить против них малейшая прихоть короля или главного жреца.

На другой день они с большим трудом добились от Рембоко позволения оставить его владения, и то только под условием вернуться скорее.

Король фанов дал им почетную стражу до страны асси-ров, куда они пришли три дня спустя.

Как везде, прибытие их возбудило величайшее удивление, потому что еще ни один белый не отваживался проникнуть в этот край. Несмотря на настойчивые просьбы остаться несколько дней, они объявили, что проведут только одну ночь, потому что спешили добраться до цели своего путешествия.

По их соображениям, они находились только в пятидесяти милях от Габона, и сердца Барте и Гиллуа сильно бились при одной только мысли, что через неделю они смогут отдохнуть на французской земле. Там они найдут известия от родных, друзей, потому что Габон был местом их назначения; они также, наверное, узнают, что сделалось с Жилиасом и Тука, их двумя товарищами на «Осе», так же как и с Ле Ноэлем, капитаном судна, торгующего неграми, которого они оставили у устья Рио-дас-Мортес. Все эти воспоминания, на которых иногда останавливались их мысли во время продолжительных странствований по Центральной Африке, возвращались к ним теперь; они клялись самим себе отомстить смелому флибустьеру, которому обязаны были всеми своими страданиями… Тоска по цивилизованным странам давила их до такой степени, что они не видали, как горько было для Лаеннека горячее выражение их радости, и не всегда примечали, какой контраст составляли их излияния с печальным и задумчивым молчанием их проводника.

В тот вечер, однако, когда ассиры прекратили, наконец, пение, пляски и увеселения, придуманные в честь белых, путешественники могли отдохнуть в одной из самых больших хижин деревни Акоонга. Молодые люди, занявшись разговором о своем возвращении, отыскивали глазами Лаеннека и, не найдя его, отправились по указаниям Кунье на берег Рембо Ниуге.

Они нашли Лаеннека сидящим у реки; он рассеянно смотрел на воду, которая походила на широкую серебряную ленту.

– Вы страдаете? – спросил Барте. – Зачем вы уединились?

– Извините меня, друзья, но печаль неразлучна с жизнью, которую я веду, и у меня не всегда хватает силы противодействовать моему настроению… Вы спрашиваете меня, страдаю ли я? Отвечу вам откровенно… Это странно, не правда ли? Я страдаю от вашей радости.

– От нашей радости?

– Да, за пять месяцев я так привык к вашему присутствию, что бывают минуты, когда я чувствую, что неспособен более один вести ту жизнь, которую прежде так любил…

Молодые люди были тронуты до слез.

– Любезный Лаеннек,– ответил Гиллуа, пожимая ему обе руки,– вы никогда не хотели серьезно поговорить с нами об этом, но настала минута сказать вам: мы положительно рассчитываем, что сначала вы поедете с нами в Габон, куда нас призывает наша служба, потом во Францию, где вас ожидает помилование, двадцать раз уже заслуженное вами.

– Не обманывайте себя пустой мечтой, – сказал бывший моряк более твердым голосом, – и будьте уверены, что я вам скажу мое последнее слово. Как ни тягостна для меня наша разлука, я оставлю вас по прибытии в Габон и вернусь в Конго. Вы знаете, я поклялся королю Гобби, а Лаеннек не изменяет своему слову. Пребывание во Франции не уменьшит сожалений о прошлом, а я давно уже потерял и привычку и любовь к цивилизованной жизни, чтобы снова разыгрывать ничтожную роль в чуждой мне среде. Может быть, я обманываюсь, но мне кажется, что люди, рождающиеся в моей среде в Европе, всю жизнь вынуждены трудиться, приносить себя в жертву для других, не совсем понимая общественные законы, которым они покоряются; они умирают моряками, рыбаками или каменотесами, как родились, и кажутся мне нисколько не счастливее невольников, которых я заставляю работать на себя в Конго. Я знаю, что так должно быть, что не все моряки могут быть адмиралами, не все рыбаки – судохозяевами, не все камнеломы – адвокатами или префектами… Но для чего хотите вы, чтобы я опять занял место на таком жизненном пути, где, я это знаю заранее, могу только маршировать и повиноваться?.. Допустим, что приговор военного суда будет отменен, – я все-таки буду принужден подчиняться общественным требованиям, к которым я потерял уважение, между тем как здесь я сам себе господин и с карабином на плече, с беспредельным простором пред собою пользуюсь воздухом, солнцем, свободой...

Барте и Гиллуа смотрели на Лаеннека с искренним изумлением; «степной странник» явился им совершенно в новом свете. Они не подозревали, до какой степени жизнь в лесах и созерцание природы развили индивидуальность бывшего бретонского рыбака.

Задумчиво и с волнением вернулись они в свою хижину, не обменявшись ни одним словом. Но несколько раз, ночью, среди странных звуков, смешивавшихся с однообразным журчанием реки, молодые люди слышали, как Лаеннек вздыхал…

4. Габон. – Прощание с Лаеннеком

Два дня пути провели путешественники на берегу Огове, несколько выше озера Овенге. Они проехали в пироге эту величественную реку, неизвестные источники которой, вероятно, сливаются с большими озерами, и очутились среди племен фанов и бакале, поселившихся на этих берегах.

Они немедленно приняли меры, чтобы добраться до Габона сухим путем, который молодые люди предпочитали поездке по реке, чтобы долее остаться с Лаеннеком и проститься с ним, потому что не надеялись, чтобы он переменил свое намерение даже в виду французской земли.

Готовясь прибыть на место назначения, от которого были удалены странными приключениями, они начали заниматься этой интересной и мало известной страной, где обязанности службы могли удержать их на несколько лет. Барте, который сделал из всеобщей географии свое любимое занятие, был рад отплатить Гиллуа за уроки ботаники и естественной истории, преподанные ему во время их продолжительных странствований.

Габон, по донесению лейтенанта Пижара, был в 1839 году большим центром торговли, где не думала еще поселиться ни одна нация, несмотря на многочисленные выгоды его центрального положения как пункта снабжения провиантом эскадр и торгового пути во внутренние земли.

В феврале «Малучна» – шхуна под командованием Буе – бросила там якорь, и договор, заключенный с Денисом, королем левого берега, дал Франции право основаться на этом берегу.

Однако в 1840 году тот же офицер, пораженный значительной смертностью, обнаружившейся между белыми в невольничьих факториях, расположенных с этой стороны Габона, вздумал выбрать лучшую позицию.

В 1842 году был заключен договор с королем Квабен для приобретения местности и права поселения на правом берегу, и скоро блокгауз, окруженный временными укреплениями, упрочил в этих местах господство Франции.

Внутренний бассейн Габона, начинающийся у островов Кункей и Парро, суживается к востоку и наконец становится рекой шириной в одну милю. В этот бассейн впадают несколько притоков: Коя и Воголей на северном берегу, Комо – на восточном, Мафуга и Дамбо-Уе – на южном берегу.

Эти пять притоков судоходны на некотором расстоянии от своего устья. Далее идут песчаные отмели, и реки суживаются до такой степени, что становятся непроходимыми даже для лодок.

Комо, текущий с востока, судоходен более остальных, это главная артерия бассейна.

Берега залива или, лучше сказать, лимана Габона населены исключительно неграми понго, племенем ленивым и хитрым, сделавшимся посредником между торговлей европейской и внутренней.

Отвращение понго (или понгове, как говорят некоторые путешественники) к ручным работам замечается в одинаковой степени у всех племен, населяющих берега залива. Единственная причина, выводящая их иногда из апатии, это желание достать продукты белых; для этого одни занимаются маклерством, другие охотятся, и все трудятся некоторое время только для того, чтобы иметь возможность потом отдыхать и пить много алугу. Они презирают земледелие, оттого что страна удовлетворяет почти без труда их малейшие потребности, а также и потому, что обработка земли предоставляется женщинам и невольникам.

Бананы, иньям, таро и маниок составляют их главную пищу; зажиточные туземцы прибавляют сушеную рыбу, слоновое мясо, копченого кабана, которые охотничьи племена внутренних земель выменивают на прибрежье.

Кочующие племена, до сих пор отдаленные от моря, ведут почти всю торговлю слоновой костью в Габоне через прибрежных жителей, от которых получают ружья, порох, ром и прочее. Таким образом, фаны предпочтительно обмениваются товарами с бакале, нравы которых схожи с их нравами.

Некоторые операции происходят помимо этого пути; например, разные деревни бакале остались еще верны своим древним обычаям, сами охотятся за слонами и продают продукты, когда найдут случай; но трудности пути и завистливые посредники делают прямые сношения с европейскими факториями ничтожными.

В Габоне начинается и идет вдоль залива Гвинеи длинный берег, называемый Берегом Слоновой Кости; там специально идет торговля этим предметом.

Однако слоновой кости становится все меньше. Не только в Габоне, но и на всем пространстве Берега Слоновой Кости фактории жалуются изо дня в день на уменьшение оборотов.

Действительно, по мере того как охотничьи народы верхней страны знакомятся с белыми и привыкают к их продуктам, они умудряются доставать их как можно легче и находят, как понго, посредничество менее трудным и менее опасным, чем охота.

Отсюда постоянное стремление отдаленных племен приблизиться к берегам моря. Так, булу, жившие прежде в верхней части притока Комо и бывшие неустрашимыми охотниками, были отодвинуты к западу племенем бакале; бакале в свою очередь оттеснены фанами, прибывшими из внутренних земель.

Этой-то склонности охотничьих народов сделаться посредниками торговля обязана уменьшением в ее обороте слоновой кости, а вовсе не убыли слонов, которые, напротив, все еще очень многочисленны.

Пять или шесть племен, различных по названию и языку, живущие в Габоне, почти все имеют один и тот же физический облик; единственную разницу составляют более угловатые черты и менее темная кожа, по мере того как подвигаешься во внутренние земли.

Многоженство, идолопоклонство, хитрость, ловкая алчность – главные черты этих племен. Энергия и наклонность к труду уменьшаются.

Женщина, как у всех черных племен Африки, живет в постоянном унижении, и на ней лежит вся тягость семейных забот.

Племена Конго, соседи моря, были соединены интересами своих начальников, между прочим, старым королем Денисом. Булу соединены между собою гораздо менее, а бакале, хотя не воюют между собою, постоянно питают взаимное недоверие.

Самая сильная ненависть существует в деревнях, лежащих у границы между двумя народами; и любопытно то, что эти деревни постоянно ссорятся, а деревни, принадлежащие тем же племенам, но живущие несколько дальше, поддерживают мирные торговые сношения.

Ремесленничество этих народов, главное занятие которых составляет война и которые постоянно кочуют, должно было направиться на способы приспособления к известному месту и защите его. Напрасно было бы искать у них культуру, похожую на культуру народов Океании и Нового Света. Здесь все отзывает большой природной леностью и примитивностью кочевого быта.

Ремесленничество представлено исключительно необходимыми предметами обихода, как, например, грубые пироги, сети, циновки и оружие, фабрикуемое фанами и бакале. Можно прибавить еще изготовление глиняных сосудов, не требующих почти никаких особенных стараний, если вспомнить, что повсюду находится глина, совершенно чистая, без примеси известковых частиц и быстро твердеющая на солнце.

Жители ничего не требуют у этой плодородной земли, но достаточно указать на естественные продукты, встречающиеся там, и на аналогию с соседними

землями, чтобы судить о результатах, каких может достигнуть культура.

С другой стороны, легко установить близкую аналогию почвы Габона с почвой Принцевых островов, лежащих за сорок миль к западу, и доказать, что можно с такою же выгодою обрабатывать эту почву. Разумная вырубка леса в частях, соседних с морем, сделала бы воздух здоровее, открыв большие пространства для заселения. Множество высоких плоскогорий требует немного труда, чтобы сторицей возвратить посаженные семена.

– Пользуясь всеми наблюдениями, сделанными до сих пор в Габоне, – сказал Барте, кончив это изложение, составлявшее два дня главный предмет их разговоров, – можно бы превратить этот край в одну из богатейших колоний, но, к сожалению, это неосуществимо.

– Отчего же? – спросил Гиллуа.

– Европеец не привык к климату и может пробыть там несколько лет, только постоянно принимая хинин и считая себя еще счастливым, если дурной воздух не умертвит его в первые дни приезда.

– Пять месяцев усталости и страданий в странах таких же нездоровых, как и Габон, не сделают разве этот климат сноснее для нас, чем для вновь приезжающих?

– Непременно, но не думаю, чтобы мы так долго остались.

– Почему же? Мы не больны и, как ни желали бы увидеть Францию после стольких испытаний, немедленно должны приступить к исполнению своих обязанностей.

– Да, если не были замещены… Места, которые мы должны были занять, не могли оставаться вакантными так долго, и признаюсь, что это предположение мне приятно. После стольких волнений я не прочь отдохнуть у родных, которых должно было огорчить мое исчезновение. Я думаю, что и вы также, любезный Гиллуа.

– Меня никто не ждет!– печально перебил молодой человек.– Я один на свете.

– Теперь не один! – горячо возразил Барте. – Вы сделались мне так дороги, как брат. Вас примут все мои родные…

В следующие дни маленький караван прошел ряд невысоких лесистых холмов. Во всех деревнях фанов и бакале путешественников встречали как нельзя лучше; их везде принимали за торговцев, пришедших выбрать лучшие места для своих факторий, и повсюду их упрашивали остаться.

Иметь факторию на своей земле – самое великое счастье, какого может добиться негритянская деревня. Это значит иметь всегда под рукой не только ружья, порох, зеркала, стеклянные изделия, но и «божественный алугу», или негритянский ром, настоящий кумир во всей этой части Африки.

Холмы сменились низменными землями, переходившими в болота, где путешественники не могли пройти без провод-ника-бакале. Но последний, вместо того чтобы вести их к притоку Дамбо-Уе, который в двадцать четыре часа привел бы их к лиману Габона, повел их в свою родную деревню Ганго, находившуюся почти у истока Комо, на расстоянии четырех дней пути в лодке от Либревиля (главное место французских владений на правом берегу Габона); но они не подозревали этого обмана, который сильно раздосадовал бы их.

В ту минуту, когда они прибыли в Ганго, почти все жители деревни находились на берегу реки, где посредством железной цепи с крючком и приманкой захватили громадного крокодила, который уже несколько месяцев опустошал страну и до сих пор избегал всех расставляемых ему засад. Он пожрал и искалечил такое количество женщин, детей и рыбаков, что никто не смел ходить за водой в ту часть Комо, где он жил.

Эта поимка была настоящим событием. Убитого крокодила разорвала толпа, оспаривая друг у друга его зубы, кусочки когтей, кожи и костей для талисмана против крокодиловых укусов.

Выслушав обычную просьбу и ответив обычным же образом, то есть торжественным обещанием рекомендовать деревню всем прибрежным торговцам, которые захотят основать фактории, путешественники достали в Ганго большую пирогу для поездки в Либревиль.

Они проехали мимо больших деревень Пандангои, Дуия, Могюи, Нумбе и Домбия и бросили якорь через день у живописной деревеньки Кобогои. Ни в одной из тех, которые они проходили, не встречали они такого довольства и благосостояния. Хижины были построены правильными рядами по перпендикулярному направлению к реке, а длинная плантация банановых и кокосовых деревьев, простиравшаяся за каждым рядом домов и покрывавшая их тенью, кончалась на берегу реки. Пристань имела не более восьми метров в ширину и была так густо окаймлена кустами, что только вблизи можно было приметить деревню, первые хижины которой почти омывала река.

– Здесь мы расстанемся, – сказал Лаеннек молодым людям, дошедшим благодаря его смелости до места назначения. – В этой деревне начинается французская земля, и я не могу сопутствовать вам далее.

Произнеся эти слова, Лаеннек не старался прикрыть чем-либо свое волнение.

Он был так тверд и решителен, что Барте и Гиллуа поняли совершенную бесполезность попыток уговаривать его переменить намерение и непреклонность его решения вернуться в верхнее Конго.

– Завтра вы будете в Либревиле,– продолжал Лаеннек,– а мы вернемся в лес… Так все идет на свете; и постоянно надо топтать ногами свое сердце, чтобы повиноваться требованиям жизни…– Тут голос Лаеннека начал дрожать. – Вот пальмовый лист для могилы бедной старушки в Плуаре, которая умерла, не увидевшись со мною… Вы сдержите ваше обещание, мне будет приятно думать об этом в пустыне… и… и…– Он сделал усилие над собою и кончил, пролепетав: – Вы мне позволите вас обнять, если думаете, что бывший дезертир достоин сохранять о вас горячее воспоминание…

Молодые люди бросились к нему на шею, не будучи в состоянии произнести ни слова; они задыхались от волнения.

Вдруг Лаеннек быстро вырвался из их объятий, бросил карабин на плечо и свистнул Уале.

– Прощайте! – сказал он обоим друзьям. – Прощайте! Если когда-нибудь вы будете в Сан-Паоло-да-Луандо, пришлите ко мне нарочного к Гобби, и – честное слово бретонца – я приду к берегу, чтобы увидеть вас…

Быстрыми шагами пошел он по дороге, которая должна была привести его к берегу Огове. Кунье, Буана, Нияди, Иненга и мосиконгские воины последовали за своим начальником, призывая на белых друзей своих все благословения мокиссо. Проходя мимо, эти добрые люди отдавали им часть своих талисманов против лихорадки, укусов змей и опасных встреч.

Гиллуа и Барте принимали все это на память. Последний негр давно исчез в лесу, а они не могли еще отвлечь своих мыслей от тех, кто расстался с ними, и глаза их все допрашивали глубины леса.

– Какая внезапная разлука, – вдруг сказал Барте, вздохнув.

– Так лучше, – ответил Гиллуа. – Этот железный человек, насмехающийся над людоедами, стихиями и лютыми зверями, чувствителен, как ребенок. Он не умеет переносить горести сердца.

Вернувшись к своей лодке, друзья с удивлением увидели Иомби, который на берегу наблюдал, как переносили в лодку плоды и пресную воду.

– Ты зачем не пошел за Момту-Самбу? – спросили они у него.

– Невольник следует за своим господином, – ответил добрый фан, – а Йомби – невольник.

5. Либревиль. —Возвращение во Францию

С невыразимым чувством грусти оба друга проехали Комо с гребцами-бакале. Они оставили за собой деревни Атекве, Гомия, Коло, Антобия, Фассоль, островки Шолиу, Нангье и Шика, два притока Комо – Мага и Ачанго – и наконец въехали в лиман Габона.

Через несколько часов они прибыли в Либревиль, где французский флаг, развевавшийся над домом губернатора и на мачте вестового судна, стоявшего в гавани, доставил им живую радость после неприятных происшествий, закинувших их в центр Африки.

Было около одиннадцати часов утра, когда они вышли на пристань; огненное солнце палило берег, и ни на военном корабле, стоявшем на рейде, ни на берегу ни одна душа не

отважилась подвергнуться зною. Все – губернатор, офицеры, администраторы, моряки и солдаты – отдыхали после завтрака.

Барте и его друг немедленно отправились к губернатору, и он их тотчас же принял.

Достаточно было сказать, что его спрашивают двое белых, прибывшие из внутренних земель в самой жалкой одежде, для того чтобы габонский губернатор Сервен счел своим долгом тотчас осведомиться об их национальности и их нуждах.

Это был бравый моряк, обязанный своим чином только собственным заслугам, немножко резкий в обращении, недостаточно честный перед самим собой, чтобы бросить грязную службу, но уважаемый и любимый всеми товарищами за чистосердечие и прямоту.

Он имел только один хорошо известный недостаток, впрочем, извинительный: терпеть не мог членов колониального комиссариата, которых называл писаками, хищниками, мастерами путать цифры и т. п. Его споры с этим корпусом, который он справедливо обвинял в разорении всех колоний, были известны во флоте и различных поселениях, где он был начальником, и редко бывало, чтобы комиссар-распорядитель, находившийся под его начальством, не был отправлен обратно через три месяца по приезде.

Колониальный комиссариат, как все административные корпуса, имеет склонность совать нос во все ведомства, впутываться во всякую службу. Главная цель его – уничтожить последнюю крошку честности, если таковая остается по недоразумению в возмутительном колониальном строе.

Сервен был единственный губернатор, не уставший еще от бесплодной борьбы с бездействием, недоброжелательством и невежеством колониальных бюрократов, он имел особенный способ кончать эту борьбу: немедленно отсылал обратно во Францию всякого администратора, который прятался за вечную стену уставов, чтобы не исполнить данного ему приказания.

Все эти господа были принуждены приходить в назначенное время и работать. Он сажал комиссара под арест каждый раз, как не находил его в канцелярии в часы службы.

Бесполезно говорить, что его ненавидела вся администрация и что его давно «спихнули» бы, как выражались эти господа, если бы у него не было хорошей опоры.

Никто в морском министерстве не смел его коснуться, потому что он был товарищем всех контр– и вице-адмиралов адмиралтейства, а они не позволили бы сделать ему ни малейшей неприятности. Когда он отсылал комиссара, ему присылали другого, и больше ничего.

Не далее как неделю тому назад к нему прибыл новый начальник администрации Жильбер-Пьер Крюшар, более известный под именем Жибе-Пье-Кюша, потому что он не в состоянии был произнести букву «р», как и все антильские креолы.

Его нарочно выбрали за его классическое ничтожество (в чем он, впрочем, мало отличался от других своих товарищей) в расчете, что он не станет вступать в ссору с губернатором. Он заменил знаменитого Тука, который остался на «Осе», когда Гиллуа и Барте были выданы Гобби капитаном Ле Ноэлем. Надо сказать в похвалу ему, что он не затеял еще ни малейшей ссоры со своим начальником.

Сервен был любезный и очаровательный человек, и, когда ему не приходилось ссориться с комиссаром, никто не имел характера приятнее и веселее.

Таков был человек, к которому явились Барте и Гиллуа. Только что они назвали свое имя и чин, губернатор протянул им обе руки и сказал:

– Как, это вы? Пять месяцев назад мне дали знать о прибытии вашем и двух других офицеров, а последний корабль привез мне известие о вашей смерти! Он же привез и других чиновников на ваши места.

Оба друга в нескольких словах рассказали ему о своих приключениях и страданиях, а также и о преданности дезертира, которому были обязаны своим освобождением.

– Вы прошли всю Центральную Африку? – спросил губернатор, который не верил своим ушам.

– Так точно.

– А как зовут того человека, который освободил вас из плена негритянского короля и проводил сюда?

– Ив Лаеннек; это бывший моряк, который бежал в Сан-Паоло-да-Луанда, чтобы избегнуть осуждения на смерть.

– Лаеннек… Сан-Паоло-да-Луанда…– сказал Сервен, как бы припоминая. – Что же такое он сделал?

– Он поднял руку на офицера.

– Вспомнил!– сказал губернатор, ударив себя по лбу. – Это я был командиром «Тизбы», когда случилось это происшествие. Мы стояли у португальской столицы Анголы… Зачем вы не привезли его сюда?.. Я немедленно засадил бы его!

– О!..

– Позвольте, я послал бы его на понтон, который служит нам тюрьмой, и выпросил бы ему помилование со следующей же почтой!

– Мы употребляли все силы, чтобы уговорить его следовать за нами, но он предпочитает жить в зарослях.

– Это его дело… Но с вами-то что будет? Я не могу оставить вас здесь. Как я уже вам сказал, на ваши места назначены другие, и потом, после столь продолжительного путешествия вы должны отдохнуть во Франции.

– Тем более что нам нечего здесь делать.

– Именно. Судно, которое ходит между Сен-Луи, Горе-ей и Габоном, стоит на рейде; оно уходит завтра; я отошлю вас в Горею, а оттуда вас отправят с первым случаем в Бордо или Нант.

– Наша признательность…

– Хорошо, хорошо. Вам надо сейчас же отправиться к этому дур… Жибе-Пье-Кюша,– продолжал Сервен, закусив губу.– Вы скажите ему, что были у меня, что я отправляю вас завтра, и попросите приготовить необходимые бумаги. Сделав это, воротитесь ко мне, я жду вас к завтраку, вы мне расскажете подробнее о ваших любопытных странствованиях.

Молодые люди немедленно отправились в канцелярию комиссара, который принял их со всем достоинством, приличным его должности.

Выслушав с величайшим вниманием рассказ Барте об их приключениях и о визите к губернатору, Жильбер Крюшар ответил тоном, исполненным административной самонадеянности:

– Все, что вы мне рассказываете, очень интересно; но если вы даже действительно Барте и Гиллуа, мне до этого никакого дела нет. Ведь официально вы умерли и замещены, мне до вас нет никакого дела!

– Однако, – отважился сказать Барте, вне себя от удивления, – чиновники, замененные другими, имеют право вернуться на родину.

– Вы, стало быть, не понимаете, что я вам говорю: вы официально умерли, министерство уведомило нас об этом в своих последних депешах, а в таком случае, – прибавил Жибе-Пье-Кюша с улыбкой удовольствия, – никакая статья в уставе не дает мне права вас воскресить.

– Официально…– начал Барте, начинавший терять терпение.

– Именно. Вы так умерли с административной точки зрения, что молодой человек, сопровождающий вас и который был…

– При жизни…– продолжал Барте.

– При жизни…– подтвердил Жибе-Пье-Кюша,– помощник комиссара, вследствие своей смерти…

– Официально…

– Вы опять правы… избавляется от недельного ареста, к которому я присудил бы его за то, что он, высадившись на этот берег, не явился прямо ко мне, своему непосредственному начальнику!

– Итак, господин комиссар?..

– Мне до вас нет никакого дела.

– Несмотря на приказание губернатора?

– Губернатор, несмотря на свою власть, никогда не заставит меня поступить против устава.

– Разве устав предусматривает случай, подобный нашему?

– Нет.

– Но если так, господин комиссар, если устав ничего не предусматривает в этом отношении, он, значит, и не запрещает ничего, и вы можете тем более принять решение, что оно уже одобрено начальником колонии!

– Милостивый государь, в администрации мы часто поступаем вопреки уставу, все зависит от ловкости и соображения; но когда устав молчит, мы также молчим.