Текст книги "Вор с палитрой Мондриана"

Автор книги: Лоуренс Блок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Глава 12

– Это она его убила, – сказала Кэролайн. – Да, Берни?

– Ты хочешь сказать – Андреа?

– Кто ж еще? Вот почему она перепугалась до полусмерти, когда ты вошел. Она боялась, что ты обнаружишь скелет в шкафу. [22]22
  Скелет в шкафу – идиоматическое выражение, обозначающее семейную тайну, тщательно скрываемый от посторонних постыдный секрет.


[Закрыть]Правда, то был вовсе не буфет, и Ондердонк еще не успел превратиться в скелет, но…

– Так ты считаешь, что она могла одолеть его? Связать, убить… Но, Кэролайн, она всего лишь маленькая тщедушная девчонка!

– А ты не находишь, что это свинство, так выражаться о своей девушке?

– Я имел в виду, в смысле физической силы. Ну, допустим, она могла нанести ему достаточно сильный удар, чтоб сбить с ног, пусть даже убить, возможно, ей даже удалось бы затащить его в шкаф, когда он вырубился, но все равно, как-то не верится. Может, она действительно пришла забрать свои письма, как говорила.

– И ты ей веришь?

– Вообще-то не слишком. Но мне хочется верить, что она приходила не с целью убить. Просто искала что-то.

– Мондриана.

– А потом, когда нашла, вынесла картину незаметно от меня, упрятав в складках тела, так, что ли?

– Не похоже. Ты бы заметил.

Я окинул ее многозначительным взглядом. Было утро. Утро, пятница, и если меня нельзя было назвать заново родившимся на свет, то уж по крайней мере я ощущал себя человеком не первой свежести, но в отличной форме. Оставив Уолли Хемфилла в парке, я прямехонько отправился домой, принял душ и чашку горячего пунша, после чего улегся в постель и проспал часов десять кряду, предварительно заперев дверь на все замки, плотно задернув шторы и отключив телефон. Утром поехал в центр, заскочил в лавку, несколько раз пытался дозвониться Кэролайн в «Пудл Фэктори», потом, наконец, она ответила, и я тут же повесил в витрину табличку «Буду через десять минут», вышел и запер дверь.

Бросил взгляд на улицу и заметил, как в тень подъезда шмыгнули два каких-то лохматых и грязных типа. Больше всего они походили на алкашей, собравшихся распить бутылку на двоих, вот только никакой бутылки у них не было, и я вспомнил, что оставил на улице столик с книгами. Но что им там красть? Все книги по виноделию в домашних условиях были благополучно заперты в лавке. И я прошел мимо столика, купил за углом два запечатанных пластиковых стаканчика с кофе и понес их Кэролайн, в салон собачьей красоты.

Когда я пришел, она стригла бишон-фриза. [23]23
  Бишон-фриз – кудрявый бишон, декоративная порода, выведена во Франции.


[Закрыть]Сперва я принял это создание за снежно-белого пуделя, но Кэролайн тут же заявила, что ничего общего с пуделем эта собака не имеет, и принялась пересказывать мне описание из американского справочника по разведению редких пород. Я терпеливо выслушал параграфа два, затем оборвал ее на полуслове, вернул, что называется, к реальности. Рассказал о последнем визите в «Шарлемань», об истории с цветами, происшествии в квартире Ондердонка, беседе с Уолли Хемфиллом. Словом, все.

И вот теперь она спрашивала:

– А это действительно так серьезно, Берн? Ты и вправду по уши в дерьме, да?

– Ну, не по уши, примерно по горло. Но оно поднимается.

– Это я во всем виновата.

– Что ты имеешь в виду?

– Но ведь это же мой кот, верно?

– Они украли Арчи, чтоб добраться до меня, Кэролайн. И если бы у тебя не оказалось Арчи, они нашли бы какой-нибудь другой способ оказать на меня давление. И все это с целью заполучить картину из музея. Но, как ты знаешь, это невозможно. Вот ты спросила, а не убила ли его Андреа. Знаешь, я сперва тоже так подумал, но по времени не сходится. Или же их судмедэксперт свихнулся. Ондердонка убили, пока я воровал марки Эпплинга.

– Он оставался в квартире один, когда ты ушел?

– Насколько мне известно, да.

– И после этого к нему заявился некто, разбил ему голову, связал, запер в шкафу и украл картину, да?

– Наверное.

– А тебе не кажется это странным? Такое совпадение… Кто-то убивает этого парня и крадет картину и одновременно мы должны похитить картину, того же художника, чтобы вернуть кота?

– Да, меня тоже удивило это совпадение.

– Угу… Где брал кофе? В той арабской забегаловке?

– Да. Не очень хороший, верно?

– Вопрос не в том, хороший или плохой. Вопрос в том, что они в него насовали.

– Турецкий горох.

– Правда?

– Нет, просто предположение. Они суют этот горох везде, где только можно. Я и народиться не успел, а уже на вторые сутки узнал, что такое турецкий горох. Прямо спасенья от него нету!

– А как ты думаешь, зачем они его везде кладут?

– Может, из-за ядерных испытаний?

– В этом что-то есть… Послушай, Берн, а к чему им было связывать Ондердонка и прятать его в шкафу? Ну, допустим, его убили, чтоб завладеть картиной, но…

– Нелепое предположение. Ведь все остальное вроде бы на месте. Та, вторая картина тоже стоит целое состояние, однако же ее не взяли. И вообще не похоже, чтоб в квартире что-то искали.

– Может, кому-то понадобился именно Мондриан. Для какой-то особой цели.

– Какой же?

– Ну, скажем, освободить кота.

– Не думал об этом.

– Весь вопрос в том… Послушай, Берн, в следующий раз бери кофе только в кофейной, ладно?

– Ладно.

– Весь вопрос в том, к чему понадобилось связывать и запихивать его в шкаф. Чтоб тело как можно дольше не обнаружили, да? Но это же глупо.

– Не знаю.

– А эта, как ее, Андреа, она знала, что он в шкафу?

– Возможно. Не знаю.

– Вообще она весьма хладнокровная особа, верно? Одна в квартире, с трупом в шкафу, и тут неожиданно врывается взломщик, и что она делает? Валяется с ним на восточном ковре.

– Абиссинском, – уточнил я.

– Извини. Ну и что нам теперь делать, а, Берн? Что это нам дает?

– Не знаю.

– Ты не говорил в полиции об Андреа?

Я отрицательно помотал головой.

– Я им вообще ничего не говорил. Вряд ли она поможет составить мне алиби. Я мог бы, конечно, попробовать намекнуть им, что был в квартире Эпплинга как раз в то время, когда убили Ондердонка, но к чему бы это привело? Меня обвинили бы в еще одном преступлении. И потом, если б я даже показал им марки, все равно, это не доказательство, что я не убивал Ондердонка до или после ограбления коллекции Эпплинга. К тому же я не знаю ни ее имени, ни где она живет.

– Ты считаешь, что Андреа – не настоящее ее имя?

– Не знаю. Может, и нет.

– Но ведь ты можешь дать объявление в «Войс».

– Могу.

– Так в чем же дело?

– О, ну не знаю я, не знаю! – сказал я. – Кажется, она мне не безразлична, вот в чем.

– Ну, это понятно. Вряд ли ты бы стал валяться на ковре с человеком тебе неприятным.

– Да. И потом, знаешь, я подумал, что не прочь встретиться с ней еще раз. Нет, конечно, она замужняя женщина и все такое, и никакого будущего у нас нет, но я подумал…

– А ты, я смотрю, романтик.

– Э-э… да, Кэролайн. Наверное, ты права.

– Разве это плохо?

– Нет?

– Конечно нет! Я и сама такая же. А знаешь, вчера заходила Элисон. Мы встретились в городе, выпили, а потом я сказала, что мне должны позвонить по очень важному делу, и мы пошли домой. Я думала, что позвонят насчет кота, но так никто и не позвонил, и мы просто сидели, слушали музыку и болтали.

– И тебе наконец подфартило?

– Что ты, Берн! Я даже не пыталась. Просто посидели так тихо и уютненько, ну, ты меня понимаешь. Сам знаешь, каким несносным бывает Юби, к тому же он прямо совсем сбесился с тех пор, как пропал Арчи, так что ты думаешь? Он забрался к ней на колени, свернулся там клубочком и не слезал. И я рассказала ей об Арчи.

– О том, что он пропал?

– О том, что его украли. Вообще, все рассказала, Берн… Ну, просто не могла остановиться. Мне надо было выговориться.

– Понимаю.

– Романтика, – заметила она. – Именно благодаря ей и вращается земной шар, да, Берн?

– Есть такое мнение.

– Ты и Андреа, я и Элисон…

– Андреа ростом около пяти футов шести дюймов, – сказал я. – Стройная, с тонкой талией. Темные волосы до плеч, и она носит их завязанными в такие смешные хвостики.

– Элисон тоже стройная, но меньше ростом. В ней где-то пять футов четыре дюйма. А волосы у нее светло-каштановые и короткие, и она не пользуется ни губной помадой, ни лаком для ногтей.

– Еще бы она ими пользовалась, будучи политэкономической лесбиянкой. А вот Андреа пользуется лаком для ногтей. Правда, насчет помады не помню.

– Мы просто сравниваем внешность наших возлюбленных, да, Берн?

– Просто возникла одна идиотская идея, и я хочу убедиться, что она идиотская.

– Ты подумал, что это одна и та же девушка, да?

– Я же сказал, мысль идиотская.

– Нет, ты боишься признаться в своих чувствах, вот и все. Ведь у тебя уже давно ни с кем не было всерьез.

– Наверное.

– Знаешь, через много-много лет, – сказала она, – когда вы с Андреа будете совсем седыми и старенькими, будете сидеть и клевать носами где-нибудь у камина, вспоминать эти дни и тихонько посмеиваться. И ни один из вас не спросит, над чем это смеется другой, потому что между вами и так все будет ясно, без слов.

– Через много-много лет, – сказал я, – мы с тобой будем сидеть где-нибудь и попивать кофе, и один из нас вдруг пукнет, а второй не спросит, с чего это он, а сразу без слов все поймет и вспомнит об этой нашей беседе.

– И об этом поганом кофе, – добавила Кэролайн.

Глава 13

Когда я подошел к лавке, там надрывался телефон, но не успел я снять трубку, как он замолчал. Мне казалось, что, уходя, я просто захлопнул дверь, и она защелкнулась на автоматический замок, однако, по всей видимости, я все же повернул ключ на пару оборотов, и теперь мне пришлось немного повозиться с замком, что заняло какое-то время. Так что звонивший потерял терпение и повесил трубку прежде, чем я успел подойти к телефону. Я произнес слова, которые люди обычно произносят в подобных случаях, смысл их сводился к маловероятным комментариям относительно происхождения, сексуальной ориентации и особенностей питания (кого, спросите вы? Да никого в частности, так, вообще), а потом я вдруг увидел на полу доллар, наклонился и поднял его. Рядом лежала бумажка, а на ней карандашом было нацарапано, что это плата за три книжки с уличного столика.

Такое иногда случается. До сей поры ни один из подобных анонимных покупателей не был настолько честен, чтобы прибавить к этой сумме торговую наценку, и, если так пойдет и дальше, я, к стыду своему, окажусь невольным соучастником преступления. Я сунул доллар в карман и занял свое место за прилавком.

Телефон зазвонил снова. Я снял трубку и сказал:

– «Барнегат букс», доброе утро.

В ответ мужской голос, грубый и незнакомый, произнес:

– Мне нужна картина.

– Это книжный магазин, – сказал я.

– Не валяйте дурака. Мондриан у вас. И мне необходимо его забрать. Я хорошо заплачу.

– Не сомневаюсь, – ответил я. – Потому как, судя по голосу, человек вы кристально честный. Тем не менее, вас, по всей видимости, ввели в заблуждение, потому как предмета, о котором идет речь, у меня нет.

– Делайте что хотите, но окажите мне одну любезность: не продавайте ее никому, не предложив прежде мне.

– Весьма разумное предложение, – сказал я. – Но проблема в том, что я не знаю, как с вами связаться. Мне даже неизвестно, кто вы.

– Зато мне известно, кто вы, – ответил он. – И я знаю, где и как вас найти.

Это что, следовало понимать как угрозу? Я как раз размышлял над этим, когда в трубке раздался щелчок, и он отключился. Я опустил ее на рычаг и стал анализировать нашу беседу, пытаясь отыскать ключ и установить личность звонившего. Но даже если этот ключ и имелся, нащупать его никак не удавалось. По всей видимости, я впал при этом в некоторую рассеянность и не услышал, как отворилась дверь. А когда поднял глаза от прилавка, увидел, что к нему подходит женщина.

Хрупкая, похожая на птичку, с большими карими глазами и коротко подстриженными каштановыми волосами, и я сразу же узнал ее, только никак не мог вспомнить, где и когда видел. В одной руке она держала книгу, большой альбом по искусству, другую опустила на прилавок и сказала:

– Мистер Роденбарр?.. «Эвклиду одному доступно было узреть создание небесной красоты…»

– «Мисс Смит из Третьего Орегонского», – сказал я. – Но вы цитируете вовсе не Мэри Кэролайн Дэвис.

– Конечно нет. Это Эдна Винсент Миллей. И знаете, эти строки пришли мне на ум, когда я увидела вот это…

Она положила книгу на прилавок. Это было обзорное издание, посвященное современному изобразительному искусству и охватывающее период от импрессионистов до полной анархии наших дней. Открыта она была на цветной иллюстрации, изображающей абстрактное полотно с геометрическим рисунком. Черные вертикальные и горизонтальные линии делили белое полотно на квадраты и прямоугольники, несколько из них были окрашены в цвета основного спектра.

– Абсолютная, обнаженная красота чистой геометрии, – сказала она. – Или же чистая красота абсолютной геометрии, можно и так. Прямые углы, цвета основного спектра.

– Мондриан?

– Пит Мондриан. А что вы вообще знаете об этом человеке и его работах, мистер Роденбарр?

– Знаю, что он был выходцем из Голландии.

– Правильно, действительно, был. Родился в 1872 году в Амерсфорте. Начинал, если вы помните, как пейзажист, рисовал вполне натуралистические пейзажи. Затем нашел свой собственный стиль и все время совершенствовал его. Являлся одним из основоположников абстрактной живописи. Году в 1917-м, объединившись с Тео ван Дасбургом, Бартом ван дер Леком и еще несколькими художниками, основал движение под названием «Де Штиль». [24]24
  «Де Штиль» – движение голландских художников, объединявшее живописцев-модернистов, архитекторов, дизайнеров.


[Закрыть]Мондриан свято верил, что прямой угол – есть суть и основа всего изображаемого, что вертикальные и горизонтальные линии, пересекаясь, делят пространство таким образом, что на основе этого можно сделать очень важные философские выводы.

И она продолжила в том же духе. Прочитала мне целую лекцию стоимостью в четыре доллара, причем с тем же жаром, с каким пару дней тому назад декламировала стихи о несчастной Смит.

– Первая выставка Пита Мондриана состоялась в Америке в 1926 году, – сказала она. – Четырнадцать лет спустя он сюда переедет. А в 1939 году Мондриан переселился в Британию, спасаясь от войны. Потом, когда люфтваффе начало бомбить Лондон, он приехал в Штаты, в Нью-Йорк. Этот город, знаете ли заворожил его. Эта четкая сеть улиц, пересекающихся под прямыми углами, это бесконечное движение. Здесь начался новый период в его творчестве, «буги-вуги». Вы удивлены?

– Сроду не думал, что он был еще и музыкантом.

– А он и не был музыкантом. Просто стиль его живописи изменился, вот в чем суть. Его вдохновляло уличное движение, поезда метро, пролетающие над головой, желтые такси, красные огни, биение пульса Манхэттена, джазовые ритмы. Возможно, вы знакомы с «Буги-вуги на Бродвее», одним из самых знаменитых его полотен. Оно выставлено в Музее современного искусства. Еще есть «Буги-вуги победы» и о… ну, словом, еще несколько.

В нескольких других музеях, подумал я, где им суждено остаться.

– Он умер 1 февраля 1944 года, не дожив шести недель до своего семидесятидвухлетия. Кажется, умер он от пневмонии.

– А вы, я смотрю, много о нем знаете.

Руки ее поднялись поправить шляпку, которая вовсе в том не нуждалась. Глаза смотрели куда-то в пространство, чуть выше и левее моего плеча.

– Когда я была маленькой девочкой, – ровным отрешенным тоном начала она, – мы каждое воскресенье ездили на обед к дедушке с бабушкой. Мои родители жили на Уайт-Плейн, и мы ехали через весь город на Ривер-Сайд, где у бабушки с дедушкой была огромная квартира с огромными окнами, выходящими на Гудзон. Именно в этой квартире жил какое-то время Мондриан, приехав в Нью-Йорк в 1940 году. А в столовой, над буфетом, висела его картина, оставленная в подарок.

– Понимаю.

– У каждого за столом было свое постоянное место, – сказала она и прикрыла глаза. – До сих пор отчетливо вижу эту комнату, длинный стол. На одном конце – дедушка, на том, что ближе к кухне, – бабушка. Дядя с тетей и моя младшая кузина – по одну сторону стола, мама, папа и я – по другую. И стоило мне поднять глаза и над головой кузины я видела Мондриана. Я смотрела на него почти каждое воскресенье на протяжении всего моего детства.

– Понимаю.

– Вы, наверное, удивляетесь, как это я помню такие вещи. Ведь дети так забывчивы. К тому же я никогда не видела самого художника. Он умер до моего рождения. Да и вообще ребенком я была не слишком восприимчива к изобразительному искусству. Но эта картина… она просто говорила со мной на каком-то своем, особом языке. – Легкая улыбка тронула ее губы при этом воспоминании. – Потом, поступив в художественную школу, я всегда стремилась рисовать геометрические абстракции. Другие девочки рисовали лошадей и деревья, я же все время изображала черные линии на белом фоне и раскрашивала квадратики красным, синим и желтым. Учителя просто не знали, что со мной делать, я же стремилась стать вторым Мондрианом.

– Вообще-то, – робко вставил я, – его стиль не выглядит слишком сложным для воспроизведения.

– Но сперва он очень тщательно все обдумывал, мистер Роденбарр.

– Да, конечно, само собой, но…

– И потом, эта простота обманчива. Все пропорции отличались невероятным совершенством.

– Понимаю.

– Сама я не обладаю художественным даром. Даже копиист из меня получился не самый блестящий. Да и амбиций, свойственных истинному художнику, у меня нет. – Слегка склонив головку набок, она испытующе заглянула мне в глаза. – Но та картина… она должна была стать моей, мистер Роденбарр.

– Вот как?

– Да. Дедушка обещал ее мне. Он никогда не был по-настоящему богатым человеком. Они с бабушкой жили вполне прилично, но не считались богачами. Думаю, он и представления не имел о том, сколько может стоить полотно Мондриана. Нет, он знал, что с чисто художественной точки зрения эта картина представляет ценность, но сомневаюсь, чтоб догадывался о коммерческой ее цене. Он никогда не коллекционировал предметы искусства, для него картина была просто подарком, памятью о добром друге, не более того. И он говорил, что после его смерти Мондриан перейдет мне.

– И не перешел?

– Видите ли, случилось так, что бабушка умерла первой. Подцепила какую-то инфекцию, не поддающуюся лечению антибиотиками, проболела месяц, а потом вдруг отказали почки. Родители пытались уговорить дедушку переехать к нам, но он отказался и остался на Ривер-Сайд. Нанял экономку, она вела хозяйство и жила в доме. Он так и не оправился после смерти бабушки и через год последовал за ней.

– А картина…

– Исчезла.

– Может, ее украла экономка?

– Да, было такое предположение. Было и другое. Отец считал, что картину забрал дядя. И, как мне кажется, дядя Билли думал то же самое об отце, и все они подозревали экономку и вели какие-то бесконечные разговоры о расследовании, но дело до него так, кажется, и не дошло. В конце концов семья пришла к выводу, что в доме произошло ограбление, потому что одновременно с картиной пропали и кое-какие другие вещи, в том числе свадебное столовое серебро. И потом, все же было проще и спокойнее списать на некоего анонимного грабителя, нежели продолжать подозревать друг друга.

– Полагаю, выплаты по страховке возместили потерю?

– О нет, только не за картину. Дедушка так и не застраховал ее. Ему просто в голову не пришло. Ведь в конечном счете картина не стоила ему ни цента, и потом, вряд ли он мог предвидеть, что ее украдут.

– Так значит, ее так и не нашли?

– Нет.

– Ясно.

– Время шло. Умер мой отец. Мама вышла замуж за другого и переехала на западное побережье. А Мондриан так и остался моим любимым художником, мистер Роденбарр… И всякий раз, глядя на его работы в Музее современного искусства или Гуггенхайма, я испытываю дрожь восторга. И еще тоску по моей утраченной картине, моему Мондриану, которого дед завещал мне. – Она выпрямила спину, пожала плечами. – Два года назад, – сказала она, – в галерее Вермильон состоялась ретроспективная выставка произведений Мондриана. Я, разумеется, пошла. Бродила от одной картины к другой затаив дыхание, и вдруг, мистер Роденбарр, сердце у меня так и остановилось. Потому что я узнала одну из картин. Это была моя картина.

– О!..

– Я была потрясена. Оглушена, ошарашена, сбита с толку. Это была моя картина, я узнала бы ее где угодно.

– Но ведь вы не видели ее целых десять лет, – мягко заметил я. – И потом, все работы Мондриана отмечены… э-э… неким сходством. Нет, я нисколько не умаляю достоинств этого гения, однако же…

– Это была моя картина!

– Ну, хорошо. Вам, конечно, видней.

– В течение долгих лет каждое воскресенье я сидела перед ней, смотрела на нее, перемешивала на тарелке зеленый горошек с картофельным пюре. Я…

– О, так вы тоже так делали? А знаете, что я еще придумывал? Я выстраивал из пюре маленький замок, сооружал вокруг него нечто вроде рва с соусом, затем брал кусочек моркови и воображал, что это лодка, а из зеленого горошка получались превосходные пушечные ядра. И еще мне страшно хотелось придумать, как бы катапультировать их в грудинку, но тут всегда вмешивалась мама, и игре наступал конец. Но как ваша картина оказалась в галерее Вермильон?

– Поступила туда на время выставки.

– Из музея?

– Из частной коллекции. Мистер Роденбарр, лично мне совершенно все равно, каким образом картина оказалась в частной коллекции и как попала на выставку. Я должна ее вернуть, вот и все. Она принадлежит мне по праву, и даже если б не принадлежала, так мне на это тоже наплевать. С тех пор как я увидела ее на выставке, меня преследует навязчивая идея. Я должна ее вернуть.

Все же интересно, подумал я, что же есть такое в этом самом Мондриане, от чего люди с неустойчивой психикой окончательно сходят с ума? Тот похититель (или похитительница?) кошек, тот мужчина с грубым голосом, звонивший по телефону, Ондердонк, убийца Ондердонка и вот теперь, наконец, эта нахальная маленькая дамочка. Да и вообще, кто, собственно, она такая?

– А собственно, – сказал я, – кто вы такая, позвольте узнать?

– Вы что, не слышали? Мой дедушка…

– Вы так и не назвали свое имя.

– Ах, имя!.. – протянула она и на какую-то долю секунды задумалась. – Элспет. Элспет Питерс.

– Красивое имя.

– Благодарю. Я…

– Вы, очевидно, считаете, это я выкрал картину из дома вашего дедушки много лет тому назад, да? О, я все понимаю, мисс Питерс. Вы купили книгу в моей лавке, и мое имя запало вам в голову. Затем вы прочитали или услышали нечто и узнали, что несколько лет тому назад, перед тем как стать владельцем букинистического магазина, я… э-э… вел преступный образ жизни. Вы сделали в уме и эту зарубку и затем…

– Я вовсе не считаю, что вы украли картину у деда.

– Вот как?

– Нет. Почему, собственно, я…

– Но…

– Нет, я просто подумала, что вором вполне могли быть вы. Хотя в то время вы, очевидно, были еще совсем мальчишкой, верно? Лично мне всегда казалось, что отец прав. Что это дядя Билли украл картину. Но очевидно, дядюшка Билли с тем же основанием приписывает эту кражу отцу. Ладно, как бы там ни было, но этот человек продал потом мою картину. И знаете, кто ее купил?

– Могу лишь догадываться.

– Уверена, что знаете.

– Дж. Маклендан Барлоу, да?

Она была явно удивлена и уставилась на меня огромными карими глазами. Я повторил имя, но оно, похоже, ей ничего не говорило.

– Это имя человека, который дал на время картину в галерею Вермильон, – объяснил я. – А позднее преподнес ее в дар музею Хьюлетта. Ну, теперь вспомнили?

– Не знаю, о чем это вы, – ответила она. – Картина, моя картина, была выставлена в Вермильон, и там висела табличка, где говорилось, что принадлежит она Гордону Кайлу Ондердонку.

– О… – сказал я.

– И еще я читаю газеты, мистер Роденбарр. И у меня сложилось впечатление, что ваша криминальная карьера вовсе не прекратилась в связи с приобретением книжной лавки. Если верить этим самым газетам, вы были арестованы за убийство мистера Ондердонка.

– Ну, отчасти это так.

– И вас выпустили под залог, верно?

– Более или менее.

– И именно вы украли у него картину. Мою картину, моего Мондриана.

– Похоже, что все так думают, – сказал я, – но на деле это не так. Да, картина исчезла. Да, я хотел наложить на нее ла… перчатку, но не получилось. Готовилась какая-то передвижная выставка, и Ондердонк должен был дать им свою картину. И отправил ее в мастерскую, сделать другую рамку.

– Этого быть не может.

– Не может? Почему?

– Да потому, что спонсоры этой выставки обязаны делать это сами, в том случае, разумеется, если считают, что картину нужно переобрамить. Я абсолютно уверена, что это вы взяли картину.

– Но ее не было, когда я влез в квартиру.

– Верится с трудом.

– Я и сам глазам своим не поверил, мисс Питерс. И до сих пор не хочу верить, но штука в том, что я там был и сам видел. Вернее, не видел, потому как и видеть было нечего, кроме голой стенки на том месте, где она висела.

– И что же, Ондердонк сам сказал вам, что отдал картину в мастерскую?

– Я не спрашивал. Он был мертв.

– Вы убили его прежде, чем заметили пропажу Мондриана?

– Мне не пришлось его убивать, потому что кто-то успел сделать это до меня. К тому же тогда я вообще не знал, что его убили, потому как не удосужился поискать в шкафу его тело. А не удосужился лишь по той причине, что не знал, что в квартире имеется тело.

– Так значит, его убил кто-то другой…

– Не думаю, чтоб это было самоубийство. А если и да, то самое странное самоубийство, о котором я когда-либо слышал.

Она снова смотрела куда-то в пространство, между бровями залегла тонкая морщинка.

– И тот, кто его убил, – сказала она, – забрал картину…

– Возможно.

– Но кто же его убил?

– Понятия не имею.

– Полиция считает, что вы.

– Им, конечно, видней, – заметил я. – Во всяком случае, офицеру, который пришел меня арестовать. Мы с ним давние знакомые, и ему прекрасно известно, что людей я не убиваю. Но они знают, что я побывал в той квартире, и могут это доказать. А потому я останусь подозреваемым до тех пор, пока у них не появится другой, более подходящий.

– А откуда это он вдруг может появиться?

– Ну, допустим, мне удастся выяснить, кто это сделал, и я им намекну.

– Так вы пытаетесь установить личность убийцы?

– Я пытаюсь жить потихоньку своей жизнью, – ответил я, – и держать при этом глаза и уши открытыми.

– И когда найдете убийцу, найдете и Мондриана?

– Не когда, а если. И даже если и найду, это еще вовсе не означает, что при этом найду и картину.

– Но когда найдете, имейте в виду, она моя.

– Ну…

– Она действительно моя. Вы должны это понимать. Я не успокоюсь, пока не заполучу ее.

– Вы что же, рассчитываете, что я принесу вам Мондриана на блюдечке с золотой каемочкой?

– Это самое лучшее, что вы можете сделать.

Я изумленно взирал на это хрупкое создание.

– Бог ты мой!.. – протянул я. – Это что же, угроза?

Она не отвела глаз. Надо сказать, они действительно были огромные и очень красивые.

– Я бы и сама убила Ондердонка, – сказала она, – чтоб забрать картину.

– Вы и вправду страдаете навязчивой идеей.

– Знаю.

– Послушайте, вам, разумеется, может показаться это странным и даже обидным, но вы никогда не пробовали лечиться? Навязчивые идеи, они, знаете ли, отвлекают от реальных проблем, и если вам удастся побороть…

– Непременно удастся, как только я завладею этой картиной.

– Понимаю.

– Поймите еще одну вещь, мистер Роденбарр. Я могу стать очень хорошим вашим другом. Или опасным врагом.

– Ну, допустим, я достану эту картину… – осторожно начал я.

– Так вы хотите сказать, она у вас?

– Нет, я хочу сказать только то, что сказал. Допустим, мне удастся ее заполучить. Где тогда прикажете искать вас?

Какое-то время она колебалась, затем открыла сумочку, достала фломастер с тонким стержнем и конверт. Перевернула конверт, оторвала от него язычок, оставшееся сунула в сумочку и написала на клочке бумаги номер телефона. Потом подумала еще секунду и приписала внизу: «Э. Питерс».

– Вот, – сказала она и положила клочок бумаги на прилавок, рядом с открытым альбомом. Закрыла фломастер колпачком, убрала в сумочку и уже собралась было сказать что-то еще, как вдруг дверь отворилась, и звяканье колокольчика возвестило о приходе посетителя.

Посетитель, в свою очередь, не преминул заявить о себе. Это была Кэролайн, и она сказала:

– Привет, Берн. Мне опять звонили, и я подумала, что… – Тут Элспет Питерс обернулась, и секунду женщины молча смотрели друг на друга. Затем Элспет Питерс быстро прошла мимо Кэролайн и вышла из лавки.