Текст книги "Вор с палитрой Мондриана"

Автор книги: Лоуренс Блок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Глава 16

Вернувшись в лавку, я первым делом осмотрел помещение на предмет обнаружения каких-либо посторонних лиц, живых или мертвых, но таковых не оказалось. Не удалось и прояснить, каким именно образом Тернквист пробрался в лавку и как это получилось, что вскоре после этого он отправился к своим великим предшественникам в «небесную мастерскую». Кэролайн вкатила кресло в подсобку, и я помог сложить его.

– Отвезу обратно в такси, – сказала она. – Но сперва не мешало бы кофейку.

– Сейчас принесу.

– Но только не из той арабской забегаловки.

– Не беспокойся.

Когда я вернулся с двумя стаканчиками кофе, Кэролайн сообщила, что в мое отсутствие кто-то звонил.

– Я уже хотела подойти, – сказала она, – а потом раздумала.

– Что ж, мудро поступила.

– Да, этот кофе гораздо лучше… А знаешь, что нам с тобой надо бы сделать? Установить в твоем или моем заведении одну из таких машин, что весь день варят вкусный свежий кофе. Ну, такую электрическую штуковину, из которой все время капает.

– А можно просто завести газовую плиту и турку.

– Ага. Но тогда ты весь день только и будешь, что угощать своих посетителей кофе, и избавиться от Рея Кирчмана уже не удастся. Он все время будет тут ошиваться. А здорово я его напугала, правда?

– Да уж! Вылетел из лавки, словно ошпаренный.

– Этого я и добивалась. Подумала, что чем страшнее буду расписывать это стихийное бедствие, тем скорее он уберется. Сперва хотела пересидеть, дождаться, пока он сам не уйдет, но он, похоже, не спешил уйти, не отлив, вот я и решила…

– Я и сам едва не удрал. Так что он не единственный, кого ты обманула.

– Да ладно тебе! Неужели ты не понял, что я это все придумала?

– Конечно нет. Откуда мне было знать, что там мертвец?

– Может, я слишком уж вдавалась в подробности…

– Не бери в голову, – сказал я, и тут зазвонил телефон.

Я снял трубку и услышал голос Уолли Хемфилла.

– А тебя, оказывается, не так просто застать, Берн. Я уж было подумал, что ты решил дать деру.

– Никогда бы такого не сделал. Ведь в Коста-Рике у меня никого.

– О, ты из тех ребят, которые где угодно найдут себе друзей. Послушай, а что тебе известно об этом Мондриане?

– Известно, что он – голландец, – ответил я. – Что родился в 1872 году в Амерсфорте, что-то в этом роде. И начинал как художник-пейзажист, создавая вполне реалистичные полотна. А затем нашел, что называется, свой стиль, достиг в нем необыкновенных художественных высот, и работы его уже с полным основанием можно было причислить к произведениям абстрактного искусства. К 1917 году он…

– Это что, музейная лекция? Из квартиры Ондердонка была похищена картина стоимостью чуть ли не в полмиллиона долларов.

– Знаю.

– Она у тебя?

– Нет.

– Ты поступил бы очень мудро, Берни, сдав ее добровольно. Тогда мы могли бы начать торговаться.

– А больше ничего сдавать не требуется? – осведомился я. – Может, судью Крейтера? Или преподнести им лекарство от рака?

– Так у тебя действительно нет картины, Берн?

– Нет.

– Тогда у кого она?

– Может, у того, кто его прикончил.

– А ты никого не прикончил и ничего не брал, так?

– Именно.

– И просто заскочил туда оставить отпечатки пальцев?

– Очевидно.

– Чудненько. И куда это, ты думаешь, нас приведет?

– Да никуда. Будем продолжать бегать по кругу.

Наконец я повесил трубку и направился в подсобку. Кэролайн потащилась за мной. Рядом с письменным столом находилось нечто вроде кухонного шкафчика, битком набитого различными предметами, которые давно стоило бы выбросить, да все не поднималась рука. Там у меня хранилась майка для бега и еще кое-какие спортивные шмотки. Я открыл дверцу, вынул тряпки и снял рубашку.

– Эй! – сказала она. – Ты чего делаешь?

– Переодеваюсь, – ответил я и расстегнул пряжку на поясе. – А ты что думала?

– Господи, – пробормотала она и повернулась ко мне спиной. – Если ты собрался ко мне приставать, можешь не стараться. Во-первых, я лесбиянка, во-вторых, мы с тобой лучшие друзья и в-третьих…

– Я собираюсь на пробежку, Кэролайн.

– А-а… С Уолли, да?

– Без Уолли. Так, один маленький кружок по Вашингтон-Сквер, проветрить мозги. Потому как я окончательно запутался. Все прямо как с цепи сорвались, только и знают, что требуют от меня картину, которую я сроду в руках не держал. Все желают, чтоб она находилась у меня. Кирчман учуял вознаграждение, Уолли – солидный куш за ведение дела, а вот что унюхали остальные, понятия не имею. Возможно, всего лишь запах старой масляной краски. Так что пойду пробегусь, вытрясу всю эту ерунду из головы, может, что и прояснится.

– А как же я? Что мне прикажешь делать, пока ты там выпендриваешься и строишь из себя Бог знает кого?

– Отвезла бы кресло.

– Ладно. Все равно рано или поздно пришлось бы отвозить, да, Берн? Послушай, а вдруг кто-нибудь из людей, видевших, как ты ехал в этом кресле, встретит тебя на пробежке на Вашингтон-Сквер и узнает?

– Будем надеяться, этого не произойдет.

– Знаешь, – сказала она, – люди все равно говорят и думают друг про друга бог знает что. Можешь сказать им, что тебя возили в стирку.

Парк на Вашингтон-Сквер имеет форму прямоугольника, и тротуар, огибающий его, тянется примерно на пять восьмых мили, что составляет где-то около километра. Если вы спокойно идете себе по этому тротуару, он кажется совершенно ровным, но стоит побежать, и вы тут же почувствуете, что дорога поднимается в гору, особенно если бежать по часовой стрелке, как все обычно и делают. Я почувствовал это на первом же круге. Ноги мои все еще ныли – переусердствовал накануне в Центральном парке, но постепенно я разошелся, и все было нормально.

На мне красовались синие нейлоновые шорты и майка в желтую полоску, на ногах – кеды винно-красного цвета, и вдруг на секунду промелькнула мысль: что бы, интересно, подумал Мондриан при виде моего наряда? Понравился бы он ему или нет? Нет, наверно, алые кеды смотрелись бы лучше, решил я. Или же оттенка киновари, как там, в галерее.

Я продвигался вперед легко и не слишком поспешно, мимо проносились люди, но никто не обращал на меня внимания. Я ставил на асфальт поочередно одну винного цвета ступню за другой, и вот где-то на четвертом круге мысли мои перенеслись в совсем иные сферы – кажется, я пробежал после этого еще круга три, но не заметил, не считал.

Нет, я не думал о Мондриане, ни о его картинах, ни о всех этих безумцах, мечтавших завладеть ими. Я вообще ни о чем не думал, если, конечно, такое возможно, и, пробежав примерно мили четыре, забрал свою пластиковую сумку с одеждой, которую оставил на хранение у шахматистов, устроившихся в дальнем юго-западном уголке парка. Я поблагодарил их и затрусил к западу, к Арбор-Корт.

Кэролайн дома не было. Пришлось воспользоваться инструментами, чтобы войти в здание. Потом занялся входной дверью в квартиру. Первый замок оказался детским лепетом, чего не скажешь про остальные, и я еще раз подивился – какой такой злодей умудрился вскрыть эти замки, не оставив ни следа, ни намека на вторжение. Личность, обладавшая такими талантами, вполне могла бы выкрасть Мондриана из галереи Хьюлетта, не прибегая к посторонней помощи.

Итак, я вошел, разделся и принял душ – именно это, последнее действие и было истинной причиной моего появления на Арбор-Корт. Затем растерся полотенцем, оделся и повесил влажные от пота шорты и майку на штангу для занавески сушиться. Потом заглянул в холодильник в поисках пива, недовольно поморщился, не обнаружив такового, и решил приготовить себе чай со льдом. Получилось неплохо.

Затем я соорудил сэндвич и съел его, соорудил второй и уже начал жевать, как вдруг какой-то придурок на улице резко ударил по тормозам и надавил на клаксон, и Юби вспрыгнул на подоконник – посмотреть, что случилось. Я наблюдал за тем, как он просовывает голову между прутьями решетки, касаясь их длинными усами, и вспомнил об отрезанных бакенбардах Арчи, и меня вдруг пронзила жалость к несчастному коту. Двое людей уже убиты, самого меня обвиняют в одном убийстве, кстати, с тем же успехом могут обвинить и во втором, но я почему-то не думал об этом, а все представлял, каким, должно быть, одиноким чувствует себя кот Кэролайн.

Я поискал номер в записной книжке, снял трубку и набрал его. Дениз Рафаэльсон ответила после третьего гудка, и я сказал:

– Это Берни. Ты, наверное, меня уже не помнишь и…

– Как это ни странно, но прекрасно помню, особенно последний наш разговор. Словно это было вчера.

– Что тебе известно о художнике по имени Тернквист?

– Так ты для этого звонишь? Узнать, что мне известно о художнике по имени Тернквист?

– Да, поэтому. Ему где-то около шестидесяти, рыжеватые волосы и бородка, скверные зубы, вся одежда – из ящиков для бедных.

– Где он? Дайте мне этого мужчину, и я выйду за него замуж.

Некоторое время Дениз была моей подружкой, а затем вдруг совершенно внезапно переключилась на Кэролайн, но их роман долго не продлился. Она была художницей и имела мастерскую на Вест-Бродвей под названием «Нэрроу бэк», [27]27
  В дословном переводе – узкая спина.


[Закрыть]где жила и работала. Я сказал:

– Боюсь, что ты немножко запоздала.

– А что с ним случилось?

– Ой, лучше не спрашивай. А ты вообще слыхала о таком?

– Вроде бы нет. Тернквист… А имя у него есть?

– Возможно. Обычно у большинства людей все же имеется. Может, Тернквист – это его имя, а фамилии вовсе нет. Такое, кстати, случается довольно часто. Ну, взять к примеру Хильдегард. Или Твигги. Нет, наверно, все же фамилия.

– Да, ты прав.

– Так она тебе что-нибудь говорит?

– Даже не шепчет. А что он за художник?

– Покойный.

– Этого я и боялась. Что ж, он оказался в неплохой компании. Рембрандт, Эль Греко, Джотто, Босх – все эти ребята уже покойники.

– Ладно, забудь о нашем разговоре.

– Каком разговоре?

Я повесил трубку и стал искать фамилию Тернквист в телефонном справочнике, и там оказался только один Тернквист, Майкл, проживавший на Западной Шестидесятой. Наряды нашего Тернквиста не соответствовали этому адресу, но почему бы, черт возьми, и не попробовать? Я набрал номер, и на том конце почти тотчас же сняли трубку.

Я спросил:

– Мистер Тернквист?

– Слушаю вас.

– Извините, – сказал я. – Кажется, ошибся номером.

Ну и шут с ним. Я снова взялся за телефон и набрал 911. Ответила женщина, и я сказал:

– В заброшенном здании на Вашингтон-стрит находится мертвое тело, – и дал ей точный адрес. Она стала спрашивать меня о чем-то, но я не дал ей закончить фразу. – Извините, – сказал я, – но я принадлежу к тому разрядом людей, которые не хотят быть замешанными в подобного рода делах.

Я пребывал в некоторой растерянности, которую можно было бы назвать задумчивостью, как вдруг услышал: в одном из замков поворачивается ключ. Звук повторился – похоже, открывали уже второй замок, и секунды две я судорожно размышлял, что делать, если это не Кэролайн. Допустим, это явились нацисты, уничтожить второго кота, и я стал искать взглядом Юби, но видно его нигде не было, и тут дверь распахнулась, и, обернувшись, я увидел Кэролайн и Элспет Питерс.

Только то, конечно, была никакая не Элспет Питерс, и мне пришлось приглядеться повнимательней, чтобы понять это. И еще я понял, почему мой верный оруженосец так внимательно смотрела тогда на эту самую Питерс – сходство было просто поразительное.

Я также сообразил, отчего мой верный оруженосец никак не может налюбоваться этой женщиной, являющейся, по всей видимости, той самой Элисон, специалисткой по налогообложению. Она была столь же привлекательна, как и ее двойник, но некое воздушное очарование, присущее Элспет Питерс и воспеваемое поэтами старых времен и авторами подержанных книжек, заменяла у Элисон вполне земная, даже несколько агрессивная притягательность. Кэролайн познакомила нас.

– Элисон, это Берни Роденбарр. Берни, это Элисон Уоррен, – и Элисон подтвердила свою принадлежность к кругу политэкономических лесбиянок по-мужски твердым рукопожатием.

– Вот уж не думала, что ты здесь, – сказала Кэролайн.

– Просто заскочил принять душ.

– Ну да, ты же бегал.

– О, так вы бегун? – заметила Элисон.

И мы, философски выражаясь, немного поболтали о пройденных мною милях, а Кэролайн тем временем готовила кофе. Элисон уселась на диван, и тут же, откуда ни возьмись, явился Юби и запрыгнул ей на колени. Я пошел на кухню, где Кэролайн хлопотала над кофейником.

– Ну, скажи, разве она не милашка? – шепотом осведомилась она.

– Потрясающая женщина, – шепнул я в ответ. – Только постарайся поскорее от нее избавиться.

– Смеешься, что ли?

– Нет.

– Но чего это ради?

– Мы идем в музей. К Хьюлетту.

– Прямо сейчас?

– Сейчас.

– Но послушай, мне только что удалось затащить ее к себе. И она так уютно устроилась с котиком на коленях. Могу я хоть чашечкой кофе ее угостить?

– Ладно, угощай, – произнес я все еще шепотом. – А я побежал. Постарайся побыстрее освободиться, встречаемся у входа в музей.

Я протянул дежурному две бумажки по доллару и две монеты по двадцать пять центов, и тот любезно уведомил меня, что галерея через час закрывается. Я сказал, что непременно буду иметь это в виду, и взял протянутый мне значок на булавке. Все эти действия очень живо напомнили покойного мистера Тернквиста, особенно тот пыл, с которым он прочитал нам краткую лекцию об искусстве. Думаю, что, перевозя тело через город и оставляя его в заброшенном доме, я специально несколько деперсонифицировал его образ, иначе бы просто не справился, но теперь он снова предстал передо мной как живой – острый на язык, ехидный, въедливый и смешной – и мне стало страшно жаль, что он умер, и стыдно оттого, что мне пришлось использовать его, уже мертвого, словно куклу в неком постыдном и ужасном фарсе.

Ощущение было не из приятных, и я поспешил отделаться от него, поднимаясь по ступеням на второй этаж, где был выставлен Мондриан. Я вошел в зал, небрежно кивнул охраннику в штатском и уже почти ожидал увидеть пустое место на стене там, где висела «Композиция в цвете» (ну, если не пустое место, то какую-нибудь другую картину), но этого не случилось. Мондриан оказался там, где ему и полагалось быть, и я обрадовался, увидев его снова.

Примерно через полчаса сзади послышался голос:

– Все это, конечно, очень мило, Берни, но неужели ты думаешь, что кругом одни дураки? И что карандашный набросок вряд ли удастся выдать за картину маслом. Чем это ты занимаешься?

– Перерисовываю картин, – объяснил я, не отрывая глаз от блокнота. – И сверяю размеры.

– А для чего эти буковки? О, они обозначают цвета, да?

– Да.

– Но какой смысл?

– Сам пока не знаю.

– А знаешь, тот парень внизу отказался взять у меня деньги. Сказал, что они с минуты на минуту все равно закроются. Но я все-таки всучила ему доллар. Так мы что, все же попробуем выкрасть эту картину?

– Да.

– Прямо сейчас?

– Ясное дело, нет.

– О… Но тогда когда?

– Не знаю.

– И наверняка еще не представляешь, как мы это сделаем?

– Как раз работаю над этим.

– Перерисовывая картину в блокнот?

– Черт! – выругался я и захлопнул блокнот. – Пошли отсюда.

– Прости, Берн. Я не хотела злить тебя.

– Ладно. Идем.

В паре кварталов от музея, на Мэдисон, мы обнаружили бар под названием «Глориоскис». Мягкое освещение, пышные ковры, черный пластик, отделанный хромом, и роспись на стенах, иллюстрирующая сценки из жизни маленькой сиротки Энни. Примерно половина посетителей заглатывала свои первые предобеденные аперитивы, остальные выглядели так, словно еще не совсем очухались от выпитого за ленчем. И все до единого благодарили Господа за то, что уже пятница.

– Как славно, – заметила Кэролайн, усаживаясь за столик в кабинке. – Этот приглушенный свет, радостный смех, звон кубиков льда в бокалах и голос Пегги Ли из музыкального автомата! Я могла бы быть счастлива здесь, Берн.

– И чертовски соблазнительные официантки, – добавил я.

– Да, я заметила. Здесь куда симпатичнее, чем в «Бам Рэп». Жаль только, что далеко от лавки.

Возникла официантка и услужливо склонилась над нами, демонстрируя роскошные формы. Кэролайн одарила ее самой сногсшибательной из своих улыбок и заказала мартини. Очень холодный, очень сухой и очень быстро. Я попросил кока-колу и лимон. Официантка улыбнулась и удалилась.

– Почему? – спросила Кэролайн.

– Что?

– Почему кока с лимоном?

– Лимон помогает убрать сладковатый привкус.

– Нет, почему именно кока?

Я пожал плечами.

– О, не знаю. Наверно, просто не в настроении пить перье. К тому же необходимо немного взбодрить организм, а в коке есть и сахар и кофеин.

– Ты что, нарочно придуриваешься, Берн?

– Не понял? А-а… Ты удивляешься, почему я решил обойтись без спиртного?

– Именно.

Я снова пожал плечами.

– Да так. Без особых причин.

– Хочешь попробовать забраться в музей, да? Но это же безумие!

– Знаю. И вовсе не собираюсь пробовать. Но уже предчувствую, что вечер предстоит сложный, и хочу быть в форме. Вот и все.

– А я предчувствую, что мне не мешало бы пропустить пару рюмашек.

– На здоровье.

– Уже не говоря о том, что, если мне сию секунду не принесут хотя бы одну, я просто подохну! А, ну, наконец-то!.. – воскликнула она, и на столе появились заказанные напитки. – Передайте, что они могут начинать смешивать вторую порцию, – сказала она официантке, – потому как интервал не должен быть слишком большим.

– Так вам повторить?

– Только еще один мартини, – ответила она. – А он весь вечер будет посасывать водичку. Ну, скажи, Берни, разве мамочка не говорила, что пить газировку вредно?

Я выдавил лимон в коку, размешал и отпил глоток.

– А ты заметил, как она рассмеялась? – спросила Кэролайн. – Люблю девушек с чувством юмора.

– И с шикарной оснасткой.

– Да, и с этим тоже. Вообще, о разных изгибах и формах написано и сказано просто уйма, пусть даже этот твой Мондриан верил только в прямые линии и цвета основного спектра. Ты считаешь, он был гением?

– Возможно.

– Кто знает, может, и был. Но если уж выбирать, что повесить на стенку, то честно скажу, я вполне довольна моей литографией Шагала.

– Забавно…

– Что забавно?

– Чуть раньше, – сказал я, – ну, стоя перед этой самой картиной, я вдруг подумал: как бы замечательно она смотрелась в моей квартире.

– Где?

– Над диваном. Прямо в центре, над самым диваном.

– Правда?.. – Она зажмурилась, пытаясь представить. – Картина, которую мы только что видели? Или та, другая, из квартиры Ондердонка?

– Которую только что видели. Но и другая тоже, думаю, смотрелась бы неплохо.

– Над диваном?

– Да.

– А знаешь, пожалуй, ты прав. Она действительно будет шикарно выглядеть у тебя в квартире, – сказала она. – И когда вся эта заварушка кончится, знаешь, что мы с тобой должны сделать в первую очередь, Берн?

– Ага, – ответил я. – Отсидеть от одного до десяти.

– От одного до десяти?

– Лет. В тюрьме.

– О-о… – протянула она и пренебрежительно отмахнулась, показывая свое отношение к петенциарной системе в целом. – Нет, я серьезно, Берн. Когда все это закончится, ты сядешь и сам нарисуешь себе Мондриана и повесишь картину над диваном.

– О, перестань!

– Да нет, я правда серьезно! Ну, подумай сам, Берн. То, что в свое время делал этот старина Пит, вовсе не трудно повторить. Ладно, согласна, он был гением, потому что первым придумал все эти полоски и цвета, и пропорции были у него само совершенство и соответствовали целой системе философских взглядов, не знаю, правда, каких именно, но что с того? Ведь если ты задашься одной-единственной целью, сделать копию для своей квартиры, неужели уж так сложно следовать его размерам, скопировать цвета и просто нарисовать ее, и все дела? Нет, я хотела сказать не «нарисовать», никаким рисунком здесь и не пахнет. Никаких полутонов, никаких светотеней. Просто белое полотно, а на нем черные линии и цветные пятна. Неужели для того, чтоб написать такую картину, нужно десять лет проторчать за мольбертом в институте изобразительных искусств?

– Что за дурацкая идея, – заметил я. – И потом, это наверняка сложнее, чем кажется на первый взгляд.

– Все сложнее, чем кажется на первый взгляд. Думаешь, так просто сделать хороший груминг какой-нибудь там ши-тцу. [28]28
  Ши-тцу – «собачка-хризантема», декоративная порода, выведена в Китае.


[Закрыть]Нет, это тоже сложнее, чем кажется, однако для того вовсе не обязательно быть гением. Где этот твой набросок? Неужели, зная размеры, ты не сумеешь изобразить то же самое красками на полотне?

– Единственное, что я точно сумею, так это раскрасить стену малярным валиком, не более того.

– Тогда зачем ты делал наброски?

– Затем, что кругом развелось слишком уж много картин, – ответил я. – И если не поставить рядом, различить я их просто не в состоянии. Мондриан Мондрианом, но я подумал, что набросок может сослужить службу при идентификации. Если, разумеется, увижу когда-нибудь еще одну его картину, помимо той, что висит у Хьюлетта. Но сделать этого я не могу.

– Что не можешь?

– Написать копию с Мондриана. Я вообще не понимаю, как это он умудрился создать такой шедевр. Все эти черные линии – такие прямые и острые, словно лезвие ножа. Как это у него получилось, ума не приложу.

– Ну, по всей вероятности, тут нужна твердая рука.

– Не только. К тому же я понятия не имею, какие нужно купить краски, уж не говоря о том, как их смешивать.

– Но можно научиться!

– Нет, такую работу может сделать только художник, – сказал я.

– Конечно. Если знаешь технику и…

– Жаль, что мы не успели использовать технику Тернквиста. Он был художником и обожал Мондриана.

– Он, слава богу, не единственный в Нью-Йорке художник. Если уж ты задался целью повесить Мондриана над диваном и не хочешь написать картину сам, уверена, найти кого-нибудь не проблема.

– Я не говорю о Мондриане для личного пользования.

– Разве? О!..

– Именно.

– Так ты хочешь…

– Именно.

– Куда запропастилась эта чертова официантка? Да человек может запросто от жажды помереть, пока она…

– Вот она, идет.

– Слава Богу. Нет, не думаю, что это сработает, Берн. Я ведь говорила о картине, которая будет хорошо смотреться над твоим диваном, а не о том, чтобы одурачить экспертов. Кроме того, где найти художника, которому можно доверять?

– Да, это проблема.

Подошла официантка и поставила перед Кэролайн новую порцию мартини. Окинула взглядом мой бокал с кокой, еще наполовину полный. Или наполовину пустой, на взгляд пессимиста.

– Прекрасно, – сказала ей Кэролайн. – Готова побиться об заклад, прежде вы работали медсестрой.

– Это еще что, – заметила та. – Выдавать секреты, конечно, нехорошо, но я знаю, вы никому не скажете. Наш бармен, между прочим, был раньше нейрохирургом.

– Сразу чувствуется рука специалиста. Мастерства он не утратил. Хорошо, что на мне Голубой крест.

Официантка хихикнула и удалилась. Кэролайн проводила ее долгим взглядом.

– Шикарная девица, – заметила моя сообщница.

– Жаль только, что она не художник.

– Какая походка, сколько достоинства!.. Какая соблазнительная задница. Как считаешь, она лесбиянка?

– Надежда умирает последней, да, Кэролайн?

– Так, во всяком случае, говорят.

– Ладно, лесбиянка она или натуралка, нам без разницы, – заметил я. – Потому как нам нужна прежде всего художница.

И тут в зале почему-то настала тишина, словно кто-то упомянул имя Э. Ф. Хаттона. Нет, разговоры за соседними столиками не прекратились, просто мы перестали их слышать. Мы с Кэролайн замерли, точно громом пораженные, затем глаза наши встретились. И через несколько секунд мы с ней в один голос произнесли одно и то же имя.

– Дениз, – сказали мы.