Текст книги "Нетерпеливый алхимик"

Автор книги: Лоренсо Сильва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Какая жалость, – взгрустнула Чаморро.

От меня не укрылись то, что Салдивар назвал Тринидада своим другом, и то, что он точно знал его возраст.

– Пятнадцать-двадцать лет назад, когда я еще не добился высокого положения, меня уже терзали страхи, – продолжал Салдивар, – страхи умереть на полпути к цели. Но я уговорил себя продолжить борьбу, и боги сжалились надо мною, однако не пощадили моего друга. Почему? Чем я лучше? Не умнее, не благороднее, не сильнее. Загадка.

Если человек так многословен и с такой легкостью вторгается в деликатную сферу личных чувств, приходят на ум два истолкования его поведения: первое – он настолько не уважает ни своих ближних, ни себя самого, что ему ничего не стоит вывернуть душу перед случайным знакомым, второе и наиболее вероятное – в его откровениях больше лжи, чем правды. В своем стремлении обольстить милую двадцатипятилетнюю девушку Салдивар не стал скаредничать и явил сразу несколько ипостасей своей разносторонней личности. Наверное, он возомнил, будто ему необыкновенно пристал образ благородного, израненного жизнью кабальеро. И у него хватило бесстыдства использовать для этого Тринидада, первого покойника, который подвернулся ему под руку.

Когда Салдивар поменял тему, умненькая Чаморро не попыталась вернуть разговор к умершему другу. Она плыла по течению, предоставляя ему возможность выговориться. Ее собеседник перескакивал с одного предмета на другой, не меняя напыщенного менторского тона, каким подчиненные его подчиненных, то бишь главные редакторы, вещали со страниц его газет. После десерта он заказал шампанское.

– За что пьем? – поинтересовалась Чаморро.

– За то, что ты есть, словом, за тебя – крупинку звездной пыли.

– Спасибо, но я, право, недостойна такого тоста.

– Если бы я только смог объяснить тебе, чего ты стоишь на самом деле! – галантно воскликнул Леон, и я представил, как его маленькие миндальные глазки впились в лицо Чаморро расчетливым взглядом, прикидывая, во сколько она ему обойдется. – Но мой язык бессилен, вот почему я прибегну к другим способам выражения. Будьте любезны!

Последние слова относились к кому-то другому Через некоторое время в микрофоне послышались сначала шуршание, а потом голос Чаморро:

– Большое спасибо. Они прелестны. Когда ты только успел?

– Перед тем, как пригласить тебя за мой столик. В случае твоего отказа я бы швырнул их в Мансанарес [69]69
  Мансанарес – река длиною 87 км, на берегах которой стоит Мадрид.


[Закрыть]вместе с обломками моих надежд. Но ты согласилась, поэтому они спасены, а что делать с надеждами – решать тебе.

Пошлости вызывают во мне жгучий стыд, смешанный с восхищением. Иногда мне очень бы хотелось иметь такое спокойствие и говорить глупости с умным видом. Но у меня не хватает самообладания. Чаморро повела себя в высшей степени сдержанно:

– Еще раз большое спасибо. Чрезвычайно польщена.

Затем Салдивар попросил счет, попрощался с метрдотелем и позвонил по мобильному телефону своему шоферу, распорядившись подать машину ко входу в ресторан. Потом предложил Чаморро:

– Я подброшу тебя до дому, не возражаешь?

– Это лишнее, – сказала моя помощница. – Довези меня до стоянки такси. Вдруг я хочу сохранить в секрете свои координаты.

– Почему?

– А вдруг мне не хочется давать тебе объяснения, тогда как?

– Неужели я не могу рассчитывать даже на номер твоего телефона?

– Нет, – твердо отказала неумолимая Чаморро. – Лучше оставь мне свой.

– И ты его выбросишь на помойку, да?

– Тогда я не стала бы просить.

Салдивар сдался. Иначе он рисковал разрушить тщательно созданный им имидж. Наступило молчание – должно быть, он искал свою визитную карточку, потом записывал на ней свой личный телефон и вручал его Чаморро.

– Возьми. Но имей в виду: если ты не объявишься, я найму частного детектива и пущу его по твоему следу, – пригрозил он.

– Я сумею спрятаться, – заверила Чаморро с милой развязностью.

На всякий случай я последовал за ними. Но Салдивар высадил мою помощницу на ближайшей остановке, и его сверкающий голубой «мерседес» подался восвояси. Чаморро предусмотрительно выждала, пока он не скроется из виду, и только потом села в такси. Я некоторое время следовал за ней, чтобы посмотреть, свободно ли «побережье от мавританских лазутчиков». [70]70
  Фразеологизм, восходящий ко временам реконкисты (освободительной войны против нашествия мавров, длившегося с 711 по 1492 г.).


[Закрыть]Потом заморгал фарами и обогнал такси. На следующем семафоре Чаморро пересела ко мне в машину, швырнула букет роз на заднее сиденье и накинула ремень безопасности.

– Ну и что? – спросила она нетерпеливо.

– А что ты рассчитывала услышать?

– Я тебе кое-что скажу, – заявила она, стаскивая с себя сережки. – Если бы этому типу, а заодно и мне сбросить с десяток лет, то я бы безумно в него влюбилась. Но не теперь – так что один ноль в мою пользу. И не вздумай смеяться, засранец!

Естественно, я не придал значения ее грубости. Ко всему прочему, это было первое бранное слово, которое сорвалось с губ моей помощницы за все время нашей совместной работы.

Глава 15
Настоящий мужчина

В понедельник не успели мы с Чаморро приступить к анализу сложившегося положения и сообразить, как бы поудачнее распорядиться благоприятным раскладом сил, поступил вызов от Перейры. Весь последний месяц я аккуратно докладывал ему о малейших изменениях в предпринимаемых нами действиях, потому что сознавал, на какой отчаянный шаг он пошел, позволив мне сосредоточиться на одном расследовании. За нашим отделом и так числился внушительный перечень текущих дел, а за время моего отсутствия прибавилось много новых. Среди них особой жестокостью выделялось кровавое убийство двух человек в провинции Мурсия, не сходившее со страниц газет уже целых шесть дней. Перейра явно ко мне благоволил и безоговорочно верил моим уверениям в отношении многообещающих перспектив, наконец-то открывшихся перед следствием, которое так трудно начиналось. Другими словами, шеф проявлял максимальную терпимость и понимание, однако я отдавал себе отчет, что наша привольная жизнь не могла длиться вечно. И действительно, в последние дни я стал замечать в его глазах странное выражение.

Перейра не любил ходить вокруг да около, и то утро не было исключением.

– Все, Вила, ваша лафа закончилась, – сказал он. – Не хотелось бы на тебя сильно наседать, но мне немедленно нужны результаты. И не вздумай просить у меня еще месяц – пулей полетишь в Мурсию, [71]71
  Мурсия – автономная область на юго-востоке Испании у Средиземного моря. 11,3 тыс. км ². Население 1038 тыс. человек (1992). Главный город – Мурсия.


[Закрыть]а мы тут и без тебя разберемся.

– Жаль, господин майор, – заартачился я, решив стоять до последнего. – Я считаю ошибкой бросить дело, когда мы вплотную подошли к разгадке.

– Ну что ж, попробуй меня убедить.

Я мысленно сбил накопившуюся информацию в компактную массу, стараясь сохранить неразрывную целостность ее частей. Большинство фактов Перейре были уже известны, но я выстроил их по-иному, образуя новые сплетения, ускользнувшие от внимания нашего проницательного шефа. Человек – существо слабое и не способен постоянно находиться в здравом уме и твердой памяти, к тому же утром мне, будто нарочно, не удалось подзарядиться привычной дозой кофеина. И пока я говорил, во мне возрастало чувство недовольства своим бездарным повествованием, меж тем как позиции Перейры не только не ухудшались, а, скорее наоборот, крепли с каждой минутой. Вконец расстроившись, я в качестве решающего аргумента красочно описал ему организованную на Салдивара облаву и особо отметил вклад Чаморро, чьи недюжинные актерские способности позволили сузить кольцо и подобраться к нему на близкое расстояние.

– Все это прекрасно, – сказал Перейра, ничуть ни впечатленный моим красноречием, – однако в твоем отчете отсутствуют сколько-нибудь очевидные признаки, которые бы позволили определить круг подозреваемых лиц. И менее всего туда вписывается Леон Салдивар, не сказавший и не сделавший ничего противозаконного. Конечно, он мерзавец, каких поискать, и начисто лишен совести, но, пойми, мы ищем убийцу Тринидада Солера, а все твои доводы вертятся вокруг одной и той же предпосылки: видите ли, он любил покойного и высоко ценил его заслуги. Разве на этом построишь обвинительную базу?

– Я вовсе не собираюсь предъявлять ему обвинение, – оправдывался я, – хотя не стал бы полностью отметать такую возможность. С одной стороны, у него отсутствует мотив, и его поведение не соответствует сложившемуся в обществе представлению о закоренелом убийце. Но с другой – у него слишком много денег и слишком твердое намерение никогда с ними не расставаться, чтобы миндальничать с соперником, когда подворачивается шанс от него избавиться.

Перейра нахмурился.

– Мы не можем просить у судьи санкции на возбуждение против Салдивара уголовного дела только на том основании, что он миллионер.

– Безусловно нет, тем не менее он ключевая фигура во всей этой темной истории – я уверен. И уже собранные о нем компрометирующие сведения не идут ни в какое сравнение с теми, которые мы надеемся собрать.

– В ближайшее время? – настаивал Перейра.

Меня так и подмывало продемонстрировать энтузиазм и наобещать золотые горы. Но я не мог обманывать Перейру.

– В ближайшее время не получится. Он гибкий как резина и к тому же бесподобный интриган.

– В какой-то мере я разделяю твою точку зрения, – заверил меня шеф. – Вполне вероятно, ты близок к раскрытию дела. Но, к сожалению, мы не в Полицейской академии: я не имею возможности поставить тебя у классной доски и остановить время, ожидая, покуда ты нацарапаешь на ней свои выкладки. Будь в моем распоряжении целый батальон из шестидесяти мозговитых и въедливых следователей, окончивших Гарвард и готовых работать двадцать четыре часа в сутки по примеру агентов ФБР (если верить их пропаганде), тогда другое дело. Однако у меня есть то, что есть, и сейчас все мое внимание приковано к психопату из Мурсии, смастерившему для нас подарочек в виде двух трупов с выпущенными наружу кишками и отрубленными руками.

– Но ведь вы уже поручили кому-нибудь это расследование, не так ли? – предположил я с робкой надеждой.

– Не важно, – укоризненно ответил Перейра. – Я не хочу ни лишать тебя права на собственное мнение, ни диктовать условия, однако позволю дать совет: надо безотлагательно воспользоваться следом, который ведет к Криспуло… ну, к тому деятелю из Гвадалахары – никак не могу запомнить его фамилию. У него имеется четкий мотив, а у нас хоть косвенные, но все же улики.

– Конечно, господин майор, ваш совет кажется оптимальным решением, – признал я. – Мне уже приходила в голову подобная мысль, но я от нее отказался; по-моему, надо сначала примериться, а уж потом ударить наверняка.

– Ладно, Вила, я устал с тобой спорить. Придется, извини за грубое выражение, ткнуть тебя носом в мои майорские звездочки и употребить власть. Даю тебе сроку до пятницы. Выкручивайся, как знаешь: можешь заняться Криспуло, а можешь и дальше разводить эту сентиментальную бодягу с Чаморро: пусть она позвонит Салдивару и пригласит его, к примеру, в кино или отведать мороженого… Мне – до лампочки. Я не буду тебя ограничивать. Однако учти, в следующий понедельник твоему самоуправству придет конец.

Преимущество майорского чина перед сержантским состоит в том, что в его распоряжении находится более широкое поле для применения сарказма. Вместе с тем я прекрасно осознавал: Перейра исполняет свой долг, а потому, в соответствии с принесенной мною присягой, мне надлежит исполнить свой.

– Так точно, господин майор, – отчеканил я, сдавшись на милость победителя.

Когда мы выходили из кабинета Перейры, Чаморро обратилась ко мне с дружеским участием:

– Если тебе помогут мои слова, то знай: я считаю тебя абсолютно правым.

– Спасибо, Виргиния. Но мне сейчас ничто не поможет, – заметил я, все еще уязвленный в самое сердце. – Давай лучше займемся подборкой материалов по Криспуло Очайта и сегодня же нанесем ему визит.

Мы быстро пробежали базу данных, поговорили по телефону с неизменно отстраненным и высокомерным Валенсуэлой, поскребли по сусекам тут и там и в конце концов довершили психологический портрет Криспуло Очайты, до сих пор казавшийся нам несколько поверхностным. Он принадлежал к разряду людей, бравирующих тем обстоятельством, что они вышли из нищеты, а потом, ступенька за ступенькой, доходя до всего собственным умом, совершили восхождение на вершину богатства и власти. Хвастуны, как правило, лишены чувства критичности и предаются восхвалению своих достоинств с тем большей эйфорией, с чем большим недоверием относятся к ним окружающие. Похоже, Очайта с головой погряз в трясине самолюбования. Если кто-нибудь ставил под сомнение его поступки или образ мыслей, то он называл его идиотом или пачкуном, а иной раз с удовольствием награждал обоими эпитетами. На него было заведено несколько дел за сопротивление властям и за неуважение к закону, а также за неявку в суд и за употребление поносных выражений в адрес судьи, в чьем ведении находились эти дела. Его невоздержанность на слова чередовалась с множеством других более тяжких прегрешений, в частности: с бешеной ездой на печально прославленном желтом «ламборгини», с которого он не слезал (пренебрегая более удобным и надежным способом передвижения на машине с шофером), и с домом неподалеку от Гвадалахары, который занимал площадь целого холма. Чтобы его построить, Очайте пришлось преодолеть неистовое сопротивление соседей и «зеленых». Его обвинили в нарушении градостроительных и экологических норм, но он относился ко всему с презрительной насмешливостью и издевался над поверженными врагами при каждом удобном случае.

Как в любом влиятельном человеке, а Очайта, безусловно, таковым являлся, в нем смешались самые разнообразные черты. По свидетельствам тех, кто хорошо его знал, включая врагов, он был одарен незаурядной природной хитростью, острым чутьем бизнесмена и беспримерной дерзостью. В отличие от прочих нуворишей, Очайта обладал неким подобием благородства. Его щедрые подачки самой разношерстной публике, начиная со своих сотрудников и кончая парковщиками машин, стали легендарными. Он не забывал вносить пожертвования на превратившиеся в руины храмы, больницы для бедных и приюты для стариков. Иногда суммы достигали баснословных размеров. Короче говоря, Очайта был из той породы мужчин, которая ни в чем не знает удержу.

Мы пообедали в Мадриде и, не дав пище как следует утрамбоваться в желудке, взяли курс на Гвадалахару. Пятьдесят километров, разделявшие оба города, пролетели почти незаметно. Скоро мы уже подъезжали к цели нашего путешествия, а в пятом часу занялись поисками знаменитого холма, нещадно искромсанного Очайтой, и все ради того, чтобы соорудить на нем дом и любоваться сверху прекрасной панорамой долины. В половине пятого наша машина вырулила на частную дорогу, проложенную владельцем к своему участку. Через некоторое время на нашем пути выросла похожая на крепость стена, и за ней послышался исступленный лай собак, предположительно бойцовой породы. Мы припарковали машину и нажали кнопку домофона.

– Кто там? – гаркнул немного погодя сердитый голос.

– Гражданская гвардия, – лаконично представился я.

Прошло несколько секунд.

– Что вам нужно? – враждебно спросил голос.

– Мы хотели бы побеседовать с доном Криспуло Очайта.

– О чем?

– Извините, но я не в праве разглашать содержание разговора. Он носит сугубо официальный характер.

– Обождите.

На этот раз прошло около минуты, прежде чем голос прорезался снова.

– Дона Криспуло нет дома.

В высшей степени дипломатичный, а главное, оригинальный ответ.

– Передайте, что речь идет о деле исключительной важности, – настаивал я.

– Говорят вам, его нет дома.

– Если нас не впустят, мы вернемся с письменным предписанием, короче, с ордером на арест, так и передайте, – пригрозил я, исчерпав все мирные средства.

Переговоры прервались минуты на две или три. Мы было сдались и уже хотели развернуться на сто восемьдесят градусов, когда сквозь треск и хрип динамика прорвались мощные перекаты того же голоса:

– Не двигайтесяс места. Я привяжу собак.

Наконец дверь открылась, и в проеме обрисовалась жутковатая фигура, при виде которой у меня по коже пробежал озноб. Перед нами стоял двухметровый великан, с огромными оттопыренными ушами и глубоко посаженными глазами, смотревшими на нас как из темной пещеры. На нем была старая, грязная одежда, и когда я стал подыскивать какой-нибудь ассоциативный образ, на ум пришло лишь чудовище Франкенштейна в исполнении Бориса Карлоффа. [72]72
  Карлофф Борис (наст. имя и фамилия – Уильям Генри Пратт, или Чарлз Эдвард Пратт; 1887–1969) – англо-американский актер. С приходом звука в кино глубокий, идеально поставленный голос Карлоффа оказался важным преимуществом, хотя многие из прославивших его ролей были сыграны без слов. В 1931 году снялся в фильме «Франкенштейн» в главной роли и повторил ту же роль в двух сиквелах, превзошедших оригинал: «Невеста Франкенштейна» (1935) и «Сын Франкенштейна» (1939). Позднее зрители ассоциировали Карлоффа только с образами чудовищ и убийц.


[Закрыть] Но телохранитель Очайты выглядел гораздо старше и производил более зловещее впечатление.

– Покажите удостоверение, – просипел он.

– Разумеется.

Мы с Чаморро протянули ему документы, и он принялся внимательно их изучать, часто моргая и подергивая веками.

– Всего-навсего сержант, – самодовольно усмехнулся он.

– Следующий раз будет генерал, – ответил я. – Сегодня он занят.

– А ты здоров шутки шутить, Бевакула, – ну и имечко! – пробурчал он, безбожно коверкая мою фамилию. – В свое время я дослужился только до капрала, но тогда служба была не чета нынешней. Тогда мы имели власть, так сказать, афтиритет.А вы – сброд пидоров вместе с вашими генералами. Потому и гвардия никудышная.

Я медленно окинул его взглядом с ног до головы. В нем ощущалось столько неукротимой силы, что он мог одним ударом кулака переломить мне хребет. Но молчать я не собирался.

– И то правда, – куда нам до ваших подвигов по отлову цыган и мелких воришек, чье самое большое преступление состояло в краже соседской курицы, – согласился я. – А вы, чем морочить людям голову воспоминаниями о героическом прошлом, лучше бы потрудились проводить нас к дому дона Криспуло.

Телохранитель хрипло закашлялся и, утерев слезы, проговорил:

– Так и быть. Идите за мной, пичуги.

Мы последовали за ним. Дом был окружен живописным парком, показавшимся мне совсем неплохим, хотя невольное сопоставление с усадьбой Салдивара явно свидетельствовало в пользу последней. Другими словами, парк проигрывал по всем статьям: и в планировке, и в оформлении, не говоря уж об эстетике деталей и всего ансамбля в целом. Дом представлял собою отрыжку фараоновских амбиций с беспорядочным смешением всех архитектурных стилей, начиная с дорического и кончая футуристическим. Но поскольку я не претендовал на звание журналиста и не собирался строчить статейки на тему ландшафтной архитектуры, то озаботился лишь тем, как бы не нанести непоправимого урона своему художественному вкусу. Мы прошли по почти безлюдному холлу, встретившись с парой мрачных особ женского пола, по видимости, служанок, которые не удостоили нас взглядом. Затем поднялись на второй этаж по помпезной лестнице, будто построенной специально для того, чтобы по ней кубарем скатилась Скарлет О’Хара из «Унесенных ветром». Миновав несколько коридоров, увешанных аляповатыми картинами с непонятным сюжетом, мы уткнулись в зал с огромным, открытым настежь балконом. Перед ним виднелся стол со стаканом и бутылкой виски, а за столом, спиной к двери, – какой-то человек в широком шелковом халате с кашемировыми узорами. Он сидел неподвижно. Его внушительные габариты плохо вязались с впалой грудью, вислыми плечами и тонкой, скривленной набок шеей. Высовывавшийся из воротника череп блестел отполированными проплешинами.

В этом странном существе было трудно узнать хозяина дома, но, когда мы к нему подошли и он бросил на нас злобный взгляд, стало понятно, что перед нами Криспуло Очайта собственной персоной. Меня поразили его замученные глаза и истощенный вид. Ему было под пятьдесят, но выглядел он лет на пятнадцать старше. Худое лицо отливало желтизной, а из-под халата торчали колючие кости.

– Ты и есть тот самый мудак, который хотел меня задержать? – спросил он грубым зычным голосом – единственным признаком едва теплившейся жизни.

Я не счел нужным обращать внимание на оскорбление, поскольку меня занимало другое: что довело его до такого состояния и откуда он брал силы, чтобы метать громы и молнии?

– Сержант Бевилаква, моя напарница гвардеец Чаморро, – вежливо представился я, словно отвечая на чрезвычайно деликатный вопрос. – Мы расследуем убийство и желали бы вас кое о чем спросить, разумеется, если наш визит не причинит вам беспокойства.

– Твою мать! Еще как причинит, – взорвался он. – Ты что о себе вообразил? Как у тебя хватило наглости врываться к порядочным людям и за здорово живешь угрожать им арестом? На какой барахолке ты обзавелся своей треуголкой, щенок?

Тяжелый случай. Но я промолчал, давая ему время выпустить пар. Однако мои надежды оказались тщетными.

– Я разрешил Эутимио впустить вас лишь потому, что хотел плюнуть в ваши мерзкие рожи, а потом пинками выставить за дверь, – не унимался он. – Несчастная страна! Жалкие, ни черта не смыслящие людишки! Все хотят быть белыми и пушистыми, производить хорошее впечатление, и ни у кого недостает смелости назвать ничтожество ничтожеством. С каждым днем мы катимся все ниже и ниже, кругом одни охальники, молокососы да маменькины сынки. Теперь народ живет, как тот монах, который втихаря дрючит свой член, и самое страшное – не только себе, но и другим тоже. Отправляйтесь-ка в детский сад пугать младенцев – там ваше место. Слышите? Вон отсюда, недоноски!

Какую-то долю секунды я колебался между двумя прямо противоположными линиями поведения. Потом склонился к наиболее рискованной.

– Прекрасно, сеньор Очайта, – сказал я невозмутимым тоном. – Мы отсюда уйдем, но только вместе с вами. Вы задержаны. Вам, очевидно, известны ваши права, а если нет, то я потом продиктую их все скопом, а теперь сделаю упор на основном: вы имеете право знать, почему вас задержали. Так вот, вам предъявляется обвинение в покушении на Тринидада Солера, убитого восьмого апреля текущего года.

Очайта выпучил глаза, а вслед за ним Эутимио. Затем хозяин сделал попытку встать, опершись на подлокотники, но не сумел даже приподняться. Он сделал судорожное движение и, скривившись от боли, упал в кресло.

– Провались все пропадом, – пробормотал Очайта. – Эутимио, подай мне эти долбаные таблетки.

Эутимио с небывалой для его возраста и комплекции прытью бросился к шкафчику и вынул из ящика флакон с лекарством. Через секунду он уже протягивал хозяину таблетку, и тот с отвращением протолкнул ее в горло, запив тем, что оказалось под рукой, то есть глотком виски. Некоторое время Очайта сидел с закрытыми глазами и сжатым ртом, меж тем как Эутимио смотрел на нас взглядом, в котором читалась неутолимая жажда убийства. Признаюсь, в тот момент я растерялся и предпочел подождать, пока обессилевший Криспуло не придет в себя.

– Видишь, сержантик, – забыл твое имя… – сказал он едва слышно. – Я бегаю взапуски со смертью. Тебе меня не догнать. Так что прихвати с собой твою мамашу – будь она неладна, а я остаюсь здесь. Хотите вынести меня отсюда на руках – валяйте. И поскольку сейчас мне недосуг, я выделю в завещании деньги на юриста, и пусть он потратит их на то, чтобы вышвырнуть вас обоих из Гражданской гвардии.

Никогда еще я не влипал в такую скверную историю. Чаморро не сводила с меня насупленного взгляда.

– Сожалею по поводу вашей болезни, но, раз вы отказываетесь от разговора, у нас нет другого выхода, кроме как применить силу, – упрямо настаивал я, хотя на душе у меня скребли кошки. – Если вам нужен доктор, мы вызовем «скорую помощь».

– Не будь ослом, сержант, – посоветовал он мне слабым голосом. – Во-первых, задержание незаконно, а во-вторых, ты напрасно потеряешь время. Я выходил и не из таких переделок, а ведь иной раз был грешнее самого Сатаны. Поэтому черта лысого тебе удастся повесить на меня дерьмо, о котором я и слыхом не слыхивал.

– Так вы отрицаете ваше знакомство с Тринидадом Солером?

Очайта покачал головой.

– Эй, малый, очнись! Не понимаю, то ли ты действительно недоумок, то ли притворяешься? Разве я так говорил? Я говорил, что мне ничего не известно о его смерти, и все. Конечно, я был с ним знаком. Даже как-то раз надавал ему затрещин. Постой-ка, – он замолк, а потом спросил: – Так из-за этой ерунды ты… Тоже мне, легавый!

Видимо, таблетка стала оказывать успокаивающее действие. У меня появилась надежда наладить с ним контакт, правда, ценою унижения. Мне придется покорно стоять навытяжку под шквалом его брани и под неусыпным надзором Эутимио, не спускавшим с меня хищного взгляда. И все же я решил не сдаваться и тупо бубнить про арест, не имея на него ровно никаких полномочий.

– Вы ошибаетесь, тот инцидент нас не интересует, – сказал я, стараясь не терять апломба, – но раз уж вы о нем упомянули, то у нас имеются свидетельства многочисленных очевидцев, утверждающих, будто в тот день вы высказывали недвусмысленные угрозы в адрес покойного.

– Что значит недвусмысленные? – спросил Очайта, растянув губы в зловещую улыбку. – Разве я говорил об убийстве?

– Вы прекрасно знаете: порой намеки красноречивее самих откровенных намерений.

– Но не в случае Криспуло Очайты, сержантик, – заявил он, гордо вскинувшись. – У меня слова не расходятся с делом. К примеру, я тебе обещал увольнение из Корпуса, и ты его обязательно получишь. Так вот, если бы я на самом деле угрожал смертью этому всезнайке, то убил бы его не задумываясь, – и со святыми упокой! А там пусть солнце восходит хоть над Антекерой, [73]73
  Солнце восходит над Антекерой – выражение, которое появилось во времена присоединения Гранадского халифата к владениям католических королей (1492 г.) и окончательного изгнания мусульман с Иберийского полуострова. Город Антекера находится к западу от Гранады, и, говоря, что солнце восходит именно там, заявляют о решимости воплотить в жизнь задуманное, невзирая ни на какие препятствия.


[Закрыть]я все равно крепко бы спал, чтобы назавтра с чистой совестью полюбоваться рассветом.

Очайта смотрел на меня снизу, всем своим видом выражая отвращение, смешанное с яростью, а преданный ему сторожевой пес, перенимая малейшие оттенки на лице хозяина, устремил на меня такой же взгляд сверху.

– Но вы же не будете отрицать соперничества, существовавшего между вами и покойным? – спросил я. – Постоянная война за концессии на строительство, ваши частые проигрыши на прочих конкурсах плюс нечестные методы борьбы, используемые вами обоими. Видите, нам многое известно, но я не буду раскрывать всех карт. Достаточно дать вам понять, что мы пришли не с пустыми руками, сеньор Очайта.

Криспуло Очайта расхохотался. В устах любого другого смех, пусть даже неуместный, воспринимался бы мною как простое проявление экспансивности. Но при том печальном положении, в котором находился Очайта, мне показалось, будто вместе со смехом он выплевывал куски своей истерзанной души.

– Этот жалкий трус мне не соперник, – запротестовал он. – Я соперничал с его боссом, или боссом его босса, но ссоры никогда не искал, наоборот, – это они пытались прищемить мне яйца.

Очайта замолчал и тяжело вздохнул, ему не хватало воздуха. Наверное, боли у него так и не прошли, но он превозмог страдание и продолжил говорить в том же заносчивом тоне:

– Спору нет, когда они одерживали верх, мне приходилось хреново, но ведь я тоже у них выигрывал, и у меня тоже всего вдоволь, по крайней мере, достаточно, чтобы не ходить с голой задницей. Однако мне непонятно твое вяканье про какие-то «нечестные методы». Ходишь вокруг да около как прилизанный гомосек из телевизора! Намекаешь на взятки? Так и скажи. А я тебе отвечу: да, я давал взятки и давал их больше, чем у тебя волос ниже пупка. Надеюсь, там есть, что прикрыть? Если хочешь, я заверю свое признание у нотариуса и вывешу плакат у дороги: «Очайта Криспуло давал взятки», а потом всенародно покаюсь: «Виноват – вот вам истинный крест!» Теперь можешь донести на меня какому-нибудь судейскому болвану. Пусть он заведет очередное уголовное дело и даст мне повод посмеяться вволю, пока меня будут жрать черви.

Я не знал, то ли Очайта облегчал перед смертью душу, то ли такая манера поведения была присуща ему еще до болезни. Но я не стал его прерывать, поскольку мой интерес состоял именно в том, чтобы он излил свой гнев до конца.

– А по поводу карт в рукаве, не бойся, – вытаскивай и клади их на стол. Все равно я знаю, что ты там прячешь. Как говорят игроки в мус: [74]74
  Мус – испанская карточная игра, предшествовавшая покеру.


[Закрыть]четыре, пять, шесть, семь – у меня совсем.

Утомившись, Очайта замолчал. Настал мой черед делать ставку: надо было всеми правдами и неправдами соскрести с него защитный слой коросты и ковырнуть в самое больное место. Я пошел ва-банк.

– Позвольте задать вам вопрос, – медленно проговорил я. – Можете отвечать как угодно. Хотите меня оскорблять – пожалуйста, хотите изображать из себя ворчуна из «Белоснежки и семи гномов» – сделайте милость. Но прежде советую взвесить все за и против. Скажите мне как эксперт: «Что есть такого у русских проституток, чего нет у испанских?»

У Очайты от изумления вытянулось лицо.

– Эутимио, признавайся, зачем ты стукнул это нежное создание по голове? – спросил он с наигранным беспокойством.

На лице Эутимио нарисовалась мерзкая ухмылка. Дожил! Дегенерат выбрал меня предметом своих насмешек. Для нормального человека не существует большего унижения, и я испытал его с лихвой.

– Не увиливайте от ответа, – сказал я ровным голосом, пытаясь сохранить достоинство.

Больной посмотрел на меня с откровенным любопытством.

– Я плохо тебя понял, – сказал он. – К тому же не успел уразуметь новый уголовный кодекс. Разве пользоваться услугами шлюх теперь считается преступлением?

– Пользоваться – нет, но убивать – да.

– Дьявольщина, еще один труп! – воскликнул он. – Я тебе что – похоронное бюро? Слушай сюда, паренек. Я хожу к проституткам, когда у меня встает, а такое случается часто, или, точнее сказать, случалось, потому что сейчас он у меня не то что встать, а приподняться не может, даже с помощью той пакости, которой меня пичкают. Я перепробовал их всех: наших, русских, негритянок, китаянок, включая хромых, – убогие, доложу я тебе, особенно люты на любовь. Русские тоже неплохи, но не лучше остальных. Кое-кого я поколачивал, но убивать… Кому надо убивать проститутку? На это способны лишь психопаты, наряжающие девушек в халат медсестры или в рясу монашенки. У меня свои недостатки и странности, однако я настоящий мужчина.

Очайта умолк и стал за мной наблюдать. Он смотрел на меня опустошенным, полным неподдельной обреченности взглядом, каким истекающий кровью бык смотрит на матадора, когда тот после первой неудачи точит клинок шпаги, чтобы нанести смертельный удар. За какую-то долю секунды в моем мозгу провернулся целый калейдоскоп вопросов про Коста-дель-Соль, про Ирину Котову и пулю девятого калибра, пробившую отверстие в ее черепе. Но ни один из них не материализовался на моих губах. Я вдруг почувствовал настоятельную необходимость прекратить нелепый балаган. Этот мешок с костями размазал меня по стене, и я понял: мне не сломить его воли никакими угрозами. Да и задержать я его тоже не мог, поскольку подобный поступок только ухудшил бы мое и без того сложное положение. Тут нужна другая тактика, если она вообще существовала.

– Послушай, сержант, – заговорил Очайта, не сводя с меня глаз. – Я не знаю, сколько дней мне еще осталось. Может, пятнадцать, может, десять, а может, и два. Я прожил неплохую жизнь: получил массу удовольствия, добился того, чего хотел, и мог себе позволить любой каприз. А сейчас мне ничего не нужно. Если тебе приглянулась какая-нибудь вещица в моем доме, забирай ее себе. И ты тоже, детка. Эутимио я отдал все машины, а одной служанке – то самое серебро, которое она раньше чистила. Там мне ничего не понадобится и меньше всего – доказательства моей невиновности. Скажу тебе только одно: убей я кого-нибудь в действительности, я бы тебе тут же и с огромной радостью во всем признался. Не думай, будто я не боюсь ада. Я его боюсь, поскольку провел в нем всю свою жизнь. Вместе с тем мне безразлично, что будет потом. В конце концов, смерть похожа на возвращение домой после долгого отсутствия.