Текст книги "Нетерпеливый алхимик"

Автор книги: Лоренсо Сильва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Салдивар чуть подумал, приложив указательные пальцы к верхней губе, затем вздохнул и спросил:

– Ждете самооговора, сержант?

– Разумеется, нет.

– Так-то лучше. Потому что впустую потратите и мое и свое время.

– Я жду, когда вы назовете какое-нибудь конкретное имя. Например, человека, с которым у представлявшего ваши интересы сеньора Солера могли возникнуть серьезные разногласия. Или того, кто желал зла непосредственно вам, но, не сумев проникнуть в ваше столь тщательно охраняемое поместье, решил дать пинка в наиболее уязвимое место бедного Тринидада, вашего надежного, как вы изволили выразиться, помощника и друга.

Салдивар изобразил удивление.

– Вы это серьезно? – усомнился он.

– Давайте говорить начистоту, сеньор Салдивар, – предложил я. – Я не имею права исключить вас из числа подозреваемых, поскольку еще не во всем разобрался. Думаю, вы и сами это поняли. Я задал вам прямой вопрос о ваших отношениях с сеньором Солером и увидел вашу реакцию, затем уже в косвенной форме спросил, чем именно занимался покойный в качестве вашего советника, и теперь сумею сравнить ваш ответ с информацией, полученной мною по иным каналам. Таким образом, сделана добрая половина дела, которое привело меня в ваш дом. Остается завершить вторую половину, то есть услышать, кто еще, помимо Криспуло Очайта, ненавидел Тринидада за то, что он зарабатывал для вас деньги.

– Благодарю за ясность, сержант, – сказал он, окатив меня ледяным взглядом. – Но, помилуй Бог, за кого вы меня принимаете? Разве я похож на идиота или пустомелю, чтобы выдвигать против кого-либо бездоказательное обвинение?

– Без протокола, а ради любопытства, – попытался раскрутить его я. – Как вы думаете, смог бы Очайта организовать убийство?

– Полагаю, вы наслышаны о наших отношениях, коль скоро задаете такой вопрос, – сказал он неторопливо. – А также об угрозах, прозвучавших во время неприятного инцидента между ним и Тринидадом. И, должно быть, знаете, насколько импульсивен и непредсказуем Криспуло Очайта. От себя я бы добавил, что он прост как амеба в полном смысле слова. По своим личностным особенностям он вполне подходит под тип преступника, не отдающего себе отчета о последствиях. Тем не менее меня бы сильно удивило, если бы у него хватило духу отважиться на убийство. Он всего лишь провинциальный князек, попавший в затруднительное положение.

От меня не укрылось то подчеркнутое презрение, с каким он говорил о своем конкуренте.

– И все-таки, есть ли у вас на примете еще кто-нибудь, кроме Очайты? – настаивал я.

– Я не обвинял Очайту и не собираюсь обвинять никого другого, – предупредил он. – Будь у меня компрометирующие сведения, то я непременно бы сообщил о них полиции или подал заявление в суд, наняв в помощь следствию лучших юристов.

Любезность Салдивара бесследно испарилась. Я допил минеральную воду (он едва пригубил свой стакан). Приготовленные мною вопросы тоже закончились – осталось лишь легкое утомление после напряженного противостояния с хозяином. Я поблагодарил его за беседу, и Салдивар тотчас же поднялся со стула. Он проделал со мной обратный путь по роскошному дому и довел до парковки, где стыдливо притулился мой автомобильчик. Перед тем как проститься, Салдивар вернул себе прежнюю обходительность и преувеличенно любезным тоном, в котором тем не менее прозвучала скрытая угроза, сказал:

– Надеюсь, вы доведете дело до конца. Иначе мне придется задействовать более квалифицированных людей. Не то чтобы я не доверяю вашему профессионализму, просто хочу докопаться до правды.

В отличие от него, я не страдал навязчивой идеей оставлять за собой последнее слово. Поэтому молча кивнул и направился к машине. Проезжая мимо парадного входа, я увидел прямую фигуру Салдивара со спины: он неторопливо поднимался по ступенькам парадного крыльца, держа руки в карманах. Провожая его взглядом, я размышлял, как, собственно, мне к нему отнестись: как к самой лживой и наглой твари, какую мне довелось видеть в жизни, или как к человеку, сумевшему наконец приподнять завесу над загадочной личностью Тринидада Солера? Вопрос повис в воздухе без ответа.

Глава 14
Крупинка звездной пыли

Я намеренно не взял свою помощницу к Салдивару, а после нашей с ним встречи только укрепился в правильности принятого решения. В тот же день я увиделся с Чаморро и подробно передал ей разговор с «великим человеком», а заодно и короткий диалог с его дочерью.

– Выходит, она тоже знала Тринидада, – заметила Чаморро.

– Знать-то знала, но насколько коротко – вот в чем проблема. По ее тону я бы не сказал, что она сильно скорбит по усопшему.

– Тем не менее дочь действовала в унисон со своим папашей. Она намекнула на те же доверительные отношения с Тринидадом, на которых с таким упорством настаивал Салдивар в течение всей вашей беседы. Наверное, они не врут, раз он вхож в семью на правах друга.

– Боюсь, как бы ее купание в бассейне не было подстроено Салдиваром перед самым моим приходом. Он вполне мог дать дочери соответствующие инструкции, чтобы внушить мне эту мысль, – фантазировал я. – От него можно ожидать чего угодно! Так или иначе, дружба с Тринидадом и высокая оценка его заслуг еще не основание для выведения Салдивара из игры. Мы должны продолжить атаки, несмотря на поразительную стойкость, с какой он выдержал первый натиск.

– А ведь он не пошел по проторенной дорожке, – рассуждала Чаморро. – Любой другой на его месте постарался бы перевести стрелки на Очайту.

– И тут же попал бы под подозрение сам. Он соображает не хуже нас с тобой.

Моя помощница помолчала, крепко о чем-то задумавшись, потом проговорила:

– В нарисованную отцом и дочерью идиллическую картину совсем не вписывается вдова, тебе не кажется? Тринидад вряд ли сумел бы так тесно сойтись с Салдиваром без ведома жены, а она утверждала, будто не желала не то чтобы общаться, но даже слышать о новых приятелях супруга за исключением своего троюродного братца. Я допускаю, что необыкновенная активность Тринидада на коммерческом поприще прошла незамеченной для сотрудников атомной станции – он работал посменно и не распускал язык. Но вот для Бланки… Объясни мне, пожалуйста, как можно жить бок о бок с человеком и не быть в курсе всех его взлетов и падений. Когда-нибудь он обязательно поделился бы с ней успехами, и тут никак не обойтись без упоминания о тех людях, с которыми он сотрудничал. Такие вещи нельзя долго таить в себе – рано или поздно они выходят наружу.

Я взвесил доводы Чаморро. Ее отличали здравомыслие и особый дар выделять из вала информации не существенные на первый взгляд мелочи – отменное качество, тем более для сыщика, занятого анализом противоречий и нестыковок. Именно это ее качество заставляло меня признать в ней незаменимую помощницу в настоящем с задатками прекрасного следователя в будущем. Но во всем надо соблюдать определенный порядок, и я продолжал настаивать на своем.

– Мы не знаем, какого рода узы их связывали. А вдруг они вообще между собой не разговаривали. Вспомни, как мы удивились, когда выяснилось, что Тринидад проводит много времени вне дома и что он крайне скрытный человек. Я учту твое замечание при новой встрече с Бланкой, если в таковой будет надобность. Сейчас на повестке дня стоит Салдивар, и пока мы им занимаемся, не стоит отвлекаться на других фигурантов.

Осуществить слежку за перемещениями Салдивара да еще так, чтобы оставаться вне поля зрения его мощной службы безопасности, задача, прямо скажем, не из легких. Часто приходилось намеренно выпускать объект из виду, пока нас самих не застукали его телохранители. Как бы там ни было, дневные труды нашего подопечного не отличались разнообразием. Салдивар рано выходил из дома и приезжал в офис в семь утра. В десять он делал двухчасовой перерыв для игры в теннис или четырехчасовой – для игры в гольф. В первом случае он возвращался в офис и работал там до трех, а во втором, – ехал домой обедать. С шести тридцати до девяти тридцати или десяти вечера Салдивар снова работал, а потом отправлялся ужинать, причем в неизменном одиночестве и в одном и том же месте – маленьком ресторанчике с баснословными ценами в центре города. Домой он попадал где-то в двенадцать – двенадцать тридцать. На следующее утро все повторялось сначала. По нашим подсчетам, Салдивар спал всего шесть часов в сутки, хотя не исключено, что ему удавалось урывать еще часок для сиесты. [65]65
  Сиеста – послеобеденный сон.


[Закрыть]

За время наблюдения, а оно продолжалось около четырех дней, произошло единственное, достойное внимания событие: к нему домой приезжал Эхеа. Да и то, поразмыслив, мы не нашли в этом ничего странного: стремление босса обменяться впечатлениями со своим подчиненным после того, как я побеседовал с ними обоими, выглядело вполне естественным. В какой-то момент нам показалось целесообразным запросить санкции на прослушивание его телефонных разговоров, но, опять же поразмыслив, мы поняли нерациональность такого шага. По сути, нам нечем было обосновать свою просьбу, но, даже при положительном решении судьи, у Салдивара, равно как и у Эхеа, хватило бы ума не сболтнуть лишнего. Подобные меры эффективны лишь в том случае, когда имеешь дело с мелкими жуликами или с людьми, не чувствующими за собой никакой вины.

Следующая стадия операции приходилась на пятницу. Для ее проведения мы выбрали ресторан, где бывал Салдивар, и, чтобы не остаться на бобах, зарезервировали столик загодя, то есть в четверг. Этим занялся я, оформив заказ на имя мифического Альваро Руиса-Кастресаны. Все сошло гладко, не считая того, что моя храбрая помощница поддалась внезапному приступу паники:

– А вдруг встреча сорвется, тогда кто будет платить?

– Сядешь за столик и закажешь воды, – вразумлял я ее. – Если Салдивар не появится, выжди какое-то время и расплатись по счету. Затем поднимайся и уходи. Не запросят же они тысячу дуро за одну бутылку! А если он соизволит прийти, но не станет искать твоего общества, опять же поднимайся и делай ноги, но прежде громко помяни всю родню Альваро до седьмого колена. Метрдотель тебе только посочувствует – вот увидишь. А тут, может, и наш голубок клюнет.

– Мужчинам легко рассуждать.

– Не так легко, как ты думаешь, Виргиния, – заверял я и был вполне искренен.

В пятницу, когда я около полудня зашел в офис утрясти некоторые моменты вечернего действа, мне сообщили о телефонном звонке. Меня разыскивал секретарь гвадалахарского суда, который осуществлял надзор за делом Тринидада Солера. Он даже оставил свой номер – поразительная настойчивость, принимая во внимание, что чиновники впервые за время следствия удосужились проявить инициативу. Я тотчас позвонил.

– Не беспокойтесь, у нас вопрос чисто формального характера, – проговорил голос в трубке с непривычной для моего слуха сердечностью. – Мы наводим лоск для предстоящей ревизии, и его честь поручил мне узнать, на каком этапе находится расследование убийства Тринидада Солера.

Опомнившись от изумления, я быстро сориентировался в обстановке. В конце концов, курирование убийств относилось к ведению суда, хотя до сих пор он предпочитал не осложнять себе жизнь исполнением своих прямых обязанностей. Разбушевавшаяся во мне гордыня дудела мне в ухо, что предпочтительнее было бы поговорить с самим судьей, однако я вспомнил о разделявшей нас иерархической дистанции и занятости его чести. Поэтому спокойно рассказал секретарю о наших скромных успехах и тех направлениях, которые мы сейчас разрабатываем. Чтобы он имел полное представления о последних событиях, я посвятил его в наши планы прощупать Салдивара в интимной обстановке с помощью подсадной утки, а потом сопоставить полученную информацию с имевшимися у нас фактами.

– Прекрасно. Большое вам спасибо, сержант, – вежливо поблагодарил меня секретарь. – Я обо всем доложу его чести. Если у него возникнут дополнительные вопросы, он позвонит вам лично. Удачи и хорошего уик-энда.

Не часто встретишь в нашей системе такого внимательного человека. Судейских функционеров, как правило, отличает холодность, доходящая до откровенной грубости. Вероятно, на них влияет данная им власть распоряжаться чужими судьбами либо монотонная работа, а может, банальная нехватка времени. Кто знает?

Отдав должное пожеланиям начальства, я сосредоточился на подготовке операции. Нам предстояло взять напрокат вечерний туалет для Чаморро (на этот случай у меня был припасен адрес одного местечка, куда наведывался весь голоштанный мадридский бомонд, чтобы пустить пыль в глаза на очередной тусовке), а затем продумать, как бы половчее спрятать под одеждой микрофон для записи разговора и для отслеживания ситуации в целом. Никогда не угадаешь, какой фортель выкинут наши подопечные, хотя сегодня мы не ожидали никаких сенсаций. Разве только Салдивар скинет одну маску, а потом натянет на себя другую.

Около семи часов мы с Чаморро пошли выбирать платье. Я имел полное право вмешаться в этот процесс, поскольку был ее начальником и отвечал за все расходы, а главное, за последующее выбивание потраченных денег из нашей прижимистой бухгалтерии, однако, подумав, решил положиться на женский вкус моей помощницы. Продавщица подвела нас к стенду с ее размерами, и Чаморро остановилась на воздушном платье цвета мальвы, умеренной длины, с открытыми плечами и вырезом, именуемым в среде молодежи «Честное слово». [66]66
  Вырез «Честное слово» – покрой платья с открытым лифом без бретелек, который держится за счет жесткого корсажа. Подразумевает продолжение: «Честное слово, она (грудь) у меня не вывалится».


[Закрыть]Наряд показалось мне немного вульгарным, тем не менее я счел за благо держать свои мысли при себе. Судьбу сегодняшнего предприятия я препоручил моей помощнице, и если уж доверять, то до конца.

Когда без нескольких минут девять я заехал за Чаморро, все сомнения, гнездившиеся в моей неуемной душе, отпали сами собой. Не растекаясь мыслью по древу, могу выразить свои ощущения одной фразой: мне стало невыразимо больно оттого, что вся эта красота предназначалась не мне, а кому-то другому. Чаморро подобрала волосы – слишком смелое решение, поскольку черты лица не являлись самой привлекательной стороной ее внешности. Но умело нанесенный макияж как нельзя лучше подходил к гладкой прическе и общему стилю. Неброские сережки, тонкое золотое ожерелье, оттенявшие ее персиковую кожу, и розовое платье, ниспадавшее от талии легкими складками, превращали ее в соблазнительную приманку. Моя помощница непременно заставит Салдивара заглотать крючок и не вызовет у него никаких ассоциаций с тем держимордой в юбке, какой ее наверняка изобразил Эхеа, отчитываясь перед боссом после нашего посещения его офиса.

– Выше всяческих похвал, Виргиния, – сдался я.

– Спасибо, – сказала она, избегая встречаться со мной взглядом, но не скрывая счастливой улыбки. – Я попросила совета у Нади, подружки инспектора Савалы.

– Ты серьезно?

– Конечно нет. Мало же ты ценишь мою способность обходиться собственными средствами, – упрекнула она меня.

Я высадил ее на углу метрах в пятидесяти от ресторана и грустно смотрел ей вслед. Стоял теплый вечер начала октября, и, по мере того как ее фигура исчезала в легкой осенней дымке, меня все больше одолевало какое-то непонятное чувство сродни тоске по мечтам, которые мы так долго и страстно лелеем и которые уплывают все дальше и дальше, не даваясь нам в руки. По извращенным законам человеческого бытия мы привыкли взывать к несуществующей памяти несбывшегося и совсем не ценим того, что уже имели или имеем сейчас. Может, меня просто будоражил осенний воздух Мадрида – в это время года и сам город располагает к душевной смуте – а может, этот неустойчивый период перехода от солнечного лета к зимней опустошенности навевал мне воспоминания о юных годах, когда, будучи впечатлительным подростком, я воображал себе одиноких, неприкаянных женщин, бредущих, подобно Чаморро, по темным улицам. Но случись мне встретиться с кем-нибудь из них в реальности, я бы не знал, о чем с ними говорить и что у них просить. Один польский фильм великолепно объясняет суть подобного явления. В нем молодая женщина застигает мальчика за подглядыванием и пытается выяснить, чего же он хочет: поцелуя, любви или что-нибудь еще. Ровным счетом ничего, отвечал паренек.

– Ты меня хорошо слышишь? Если плохо, то посигналь, – раздавшийся в наушниках голос Чаморро вырвал меня из плена осенних грез. Связь работала безукоризненно, и я не стал нажимать на клаксон, давая ей возможность уверенно войти в ресторан.

С этого мгновенья начинались сложности для нас обоих. Для нее они были сопряжены с ответственностью за несение на своих плечах всей тяжести спектакля одного актера, а для меня – с невозможностью вмешаться и прийти ей на помощь. Немного погодя до меня долетели услужливые слова метрдотеля, который поздоровался с Чаморро и, после того как она назвала Альваро Руиса-Кастресану, на чье имя был зарезервирован столик, подтвердил заказ и пригласил ее следовать за ним. Устроившись, Чаморро попросила воды и прошипела в микрофон:

– Пока все чисто. Здесь очень мило. Всего восемь, нет, девять столиков.

Сидя в засаде, я приготовился к тому, что с каждым движением минутной стрелки будет возрастать наше нервное напряжение, но в тот вечер Салдивар против обыкновения приехал раньше, чем обычно. Без пятнадцати десять его машина остановилась у дверей ресторана, и объект нашего внимания вошел в заведение с непринужденностью небожителя – неотъемлемое свойство тех, кому не надо заботиться о парковке, поскольку, куда бы они ни пошли, их сопровождает целый выводок лакеев. Через несколько секунд последовали комментарии Чаморро:

– Он здесь. Приступаю к исполнению миссии, возложенной на меня принадлежностью к женскому полу.

Подпущенная шпилька показалась мне злонамеренным и нечестным выпадом, так как я не мог ответить. Мне оставалось только напрячь слух, чтобы разобрать ее слова в общем гуле голосов, стука приборов и мелодичного звона бокалов. Это продолжалось минут пятнадцать-двадцать. К Чаморро опять подошел метрдотель и любезно осведомился, не желает ли она заказать что-нибудь еще или будет ждать своего кавалера.

– Благодарю вас, я подожду, – ответила моя помощница. – Должно быть, его задержали какие-нибудь дела.

Наконец по наушникам распространился мощный рокот звуковых волн, и меня бросило в жар: я услышал то, чего так ждал и боялся:

– Извините, сеньорита.

– Да? – ответила моя помощница, и это была уже совсем другая, незнакомая мне Чаморро.

– Вижу, вы собираетесь поужинать в одиночестве.

– Боюсь, вы правы, если я вообще не уйду домой. Заставить женщину ждать сорок пять минут – превосходит все приличия, не правда ли? – проворковала она с очаровательной наивностью.

– Не могу не согласиться, – неторопливо ответил Салдивар. – А я вот смотрел на вас и думал, не будет ли грубым попранием приличий, если некий старец попытается воспрепятствовать велению судьбы, обрекшей такую прелестную даму, как вы, на суровое одиночество в разгар вечера.

Наушники заполонил поток липкой патоки и потек прямо мне в уши – пришлось запустить туда мизинец и хорошенько их прочистить. Так вот какую систему обольщения практиковал Салдивар! Назвать ее старомодной – значит ничего не сказать. От нее веяло прямо-таки силурийским периодом. [67]67
  Силурийский период соответствует третьему периоду палеозойской эры геологической истории. Началась 435 млн. лет назад, длительность 30 млн. лет.


[Закрыть]За словами потасканного дон-жуана последовала долгая тишина. Интересно, как отнеслась к нему Чаморро? Скорее всего, у нее в мозгах произошло что-то вроде короткого замыкания или она пыталась расшифровать велеречивые недомолвки Салдивара. Наконец она пришла в себя и ответила:

– А где же прячется этот сердобольный старец, позвольте узнать?

Простенько и со вкусом – прямо в яблочко. Браво, Чаморро! Салдивар растаял:

– Могу я надеяться, что вас не испугает идея поужинать вместе?

– Почему бы нет? – ответила Чаморро, поколебавшись ровно столько, сколько требовал ресторанный этикет.

Раздался шум передвигаемых стульев. Чаморро пересаживалась за столик властителя женских сердец, без сомнения куда более привлекательный, чем тот, который отвели не существующему в природе Альваро Руису-Кастресану. Последний скрип, и из уст моей помощницы выпорхнуло нежное «благодарю». Судя по всему, Салдивар сам подставлял стулья под задницы своих дам.

– Почему вы ужинаете один? – начала беседу Чаморро, ловко мешая беззастенчивость с обезоруживающей наивностью.

– Тому, кто всегда один, не с кем разделить ужин, – ответил Салдивар с горьким придыханием. – Однако не надо меня жалеть – часто я сам призываю одиночество. Хотя порой его полезно нарушать ради общества прелестной женщины.

Чаморро не ответила на комплимент. По звукам в наушниках я заключил, что она изучает меню. Потом раздался ее голос:

– Не примите за бестактность, но я уже давно жду и умираю от голода.

Салдивар испустил смешок и поспешил позвать метрдотеля, чтобы тот лично помог им сделать выбор. Чаморро заказала рыбу, а он – какой-то деликатес из оленины, название которого я не разобрал, потом спросил бутылку самого лучшего вина. Наш подопечный, видимо, собирался поразить воображение моей помощницы изысканными яствами и, не моргнув глазом, выкинуть пухлую пачку банковских билетов. Я уныло посмотрел на свой бутерброд с яичницей и банку пива, призванных составить мне компанию на сегодняшний вечер.

– Простите мою неловкость. – Он наигранно засмеялся. – Я ведь вам не представился. Меня зовут Леон. Леон Салдивар.

– А меня Лаура, – выдумала на ходу Чаморро. – Лаура Сентис.

Своеобразно – ничего не скажешь. [68]68
  Сентис – непривычная для испанского слуха фамилия.


[Закрыть]Где она только откопала такую фамилию! Но пока все идет как по маслу – лишь бы она ее не забыла. Вам это может показаться мелочью или плодом моей фантазии, но однажды со мной приключилась похожая неприятность, и мне пришлось так туго, что врагу не пожелаешь.

– Как вы отнесетесь к тому, чтобы нам перейти на «ты», Лаура? – неустрашимо бросился в атаку Салдивар.

– Я не против, – согласилась Чаморро. – Неудобно выкать весь вечер человеку, пригласившему меня на ужин.

Наступила пауза. Должно быть, они переглядывались или Салдивар готовился изречь какую-нибудь закрученную фразу. Но я ошибся.

– Это вино станет тебе в копеечку, – предположила Чаморро.

– Что такое деньги?! – презрительно бросил Леон, подвывая от нахлынувшей на него щедрости.

– Все зависит от количества. У тебя их много?

Последнее замечание Чаморро привело меня в совершеннейший восторг. То, что надо: задорная инфантильность, замешанная на непочтительности пополам с кротостью. Видимо, Салдивара ее реплика тоже не оставила равнодушным.

– Как бы тебе сказать? – Он на мгновенье запнулся, потом игриво проговорил: – Было бы верхом неделикатности ответить утвердительно. Скажем так, у меня достаточно средств, чтобы не огорчаться по поводу их отсутствия.

– Тебе повезло!

– А сейчас серьезно. – Голос Салдивара изменился; теперь он говорил официально, словно диктор, комментирующий трансляцию военного парада. – Мне нравится твое отношение к деньгам – естественное и без манерных ужимок. Большинство людей, заводя о них речь, становятся невыносимыми: они либо считают подобные разговоры дурным тоном, либо делают все от них зависящее, чтобы так оказалось на самом деле. Материальная сторона жизни – штука важная и требует здравых идей, чего многим не хватает.

– И какие же у тебя идеи? – спросила Чаморро словно мимоходом.

Я всегда завидовал женщинам. Попробуйте, спросите что-нибудь похожее у дамы, и если она сразу не выставит вас за дверь, то пропустит вопрос мимо ушей, и делу конец. Но вот мужчина, услышав такое от женщины, изойдет кровавым потом, прежде чем ответить. Я не видел, но, по-моему, Леона не миновала сия участь:

– Для начала, девяносто и девять процентов наших проблем решается с помощью презренного металла, а раз не решаются, то лишь в силу своей сложности или отсутствия решения как такового. Поскольку погоня за наживой не фигурирует в числе добродетелей, надо во что бы то ни стало прекратить ею заниматься. Однако весь парадокс состоит в том, что существует только один способ избежать постоянных мыслей о деньгах – это не думать ни о чем другом, кроме них, и какое-то время посвятить сколачиванию капитала. Пока не заработаешь достаточно средств, нельзя чувствовать себя свободным. Любопытно, не правда ли? А вырваться на свободу можно лишь после того, как пройдешь через этап полного закабаления, за исключением тех случаев, когда ты получаешь богатство по наследству.

– Звучит крайне противоречиво, – заострила разговор Чаморро.

– Пойми, Лаура, – Леон оживился, попавшись на ее удочку; в его голосе вдруг обозначились резкие настойчивые нотки, – люди в своей основной массе желают получить все и сразу: следовать своему призванию, предаваться наслаждениям, иметь семью и зарабатывать деньги. И в итоге приговаривают себя к рабской зависимости от культа золотого тельца. А те, кто стремится вырваться из его власти, – я сейчас не говорю о везунчиках, которые родились с серебряной ложкой во рту, – должны на какой-то период жизни забыть о былых амбициях, надеждах и даже о собственных детях и сосредоточить свои усилия на обогащении. Богатство дается нелегко и не всем, но если ты упорно идешь к цели и не спишь на ходу, то оно к тебе приходит. Я не причисляю себя ни к финансовым гениям, ни к баловням судьбы, однако у меня все получилось. И теперь я свободен и делаю только то, что хочу.

– Но ведь ты многое потерял на этом пути? – неуверенно возразила Чаморро.

Наступила короткая пауза. Потом Салдивар заговорил вновь:

– Все что-то теряют. Но моя жертва оправдана с лихвой. Меня нельзя равнять с остальными, по меньшей мере с теми, кого я вижу вокруг. Сегодня, Лаура, я с прискорбием отмечаю, как изменился народ – его уже не соблазнишь ни грошами, необходимыми для того, чтобы быть сытыми, ни большими деньгами, чтобы быть свободными. Они продаются за среднее качество жизни; предел их мечтаний – обзавестись современной машиной, или домом, или моторной лодкой, в общем, любым дерьмом – лишь бы оно промелькнуло в рекламе, которая ограничивает и без того узкий кругозор стольких кретинов.

– А ты жестокий.

– У меня нет другого выхода, – заявил Салдивар, и я почувствовал раздражение в его тоне. – Возьмем наших интеллектуалов, особенно тех, кто проповедует по радио. Они берутся рассуждать о божественном и человеческом, пригвождают к позорному столбу голод в странах третьего мира и во всем поддерживают правозащитников, меж тем как сами подобострастно сворачиваются в трубочку – вот, как эта салфетка – при виде любого из моих служащих или главного редактора газеты, где печатают их идиотские статьи размером в одну колонку и платят за них жалкие двести тысяч песет в месяц. Зачем им все это? Никто из них не голодает, дети обеспечены одеждой и крышей над головой. Значит, речь идет о прихоти, об удовлетворении мелкого тщеславия, а не о спасении собственной жизни.

Вот уж никогда бы не подумал, что Салдивар такой моралист, хотя однажды он уже пытался предстать передо мной в подобном обличье. Вот почему меня совершенно не удивила столь отвратительная манера утверждать свою власть. Чаморро не дала ему развернуться в полную силу:

– У тебя есть газета?

– У меня их целых пять, – признался Салдивар, стыдливо понизив голос.

– Что за газеты?

– Какая разница. Я могу продать их завтра же и купить новые. Каждая вещь, как и человек, имеет свою цену, и на нее всегда найдется покупатель. А конкуренция значительно снижает рыночную стоимость товара. Хочешь, я скажу тебе, кого нельзя ни купить, ни продать?

– Кого же? – спросила Чаморро с интересом.

– Того, кто научился жить без потребностей. И я с трепетом снял бы перед ним шляпу, если бы такие люди существовали в реальности.

Удовлетворив свою страсть к рефлексии, заявленную с истинно философским размахом, которым Салдивар окружил свое настырное ухаживание, он замолчал. Послышался шум расставляемых тарелок для первых блюд. Затем оживленная беседа на десять минут уступила место смачному пережевыванию пищи. Особенно хорошо слышался хруст челюстей моей помощницы, так как на ней был микрофон. Несколько раз они обменялись ничего не значащими репликами насчет еды и вина. Покончив с гастрономическим отделением представления, Салдивар возобновил диалог.

– Ты заставила меня слишком много рассказывать о себе, – сказал он. – Теперь поговорим о тебе.

Настало второе, самое интригующее отделение, и тут вся соль состояла в том, чтобы напустить побольше туману, разбавив его для пущей убедительности разными небылицами. Чаморро развернула блестящую импровизацию на тему наших домашних заготовок. Она вдохновенно врала о счастливом безмятежном прошлом, о путешествиях и бадминтоне, о колледже при женском монастыре, где она проучилась до восемнадцати лет (здесь ее описания отличались особенно красочными подробностями и подозрительной правдоподобностью) и о курсах менеджеров, которые она якобы начала, но так и не закончила. В настоящем она сделала себя хозяйкой магазина, открытом на отцовские деньги на паях с подругами, и слушательницей цикла лекций, не дававших ей никакой практической выгоды, кроме удовольствия, а потом не удержалась и оседлала своего любимого космического Пегаса. Все, как я и предполагал, закончилось разговорами об Альфе Центавра, бурых карликах и антимирах, что, по моим расчетам, должно было привести Салдивара в такое же замешательство, как и меня. Если бы мне пришлось выставлять ей оценку, я бы поставил ей восемь с половиной из возможных десяти баллов.

– Потрясающе, – пробормотал он, огорошенный ее натиском. – Затеряться в бесконечных просторах вселенной – что может быть чудеснее, хотя, честно говоря, страшновато. Что мы по сравнению с ней!

– Ничто. Мы – крупицы звездной пыли и, даже собранные в щепотку человечества, слишком малы, чтобы нас заметить, – ответила Чаморро. – А ведь вселенная вовсе не бесконечна, как принято думать, – просто наш разум не в состоянии постичь ее размеры.

Оба замолчали. Я интуитивно учуял настрой Салдивара. С помощью Чаморро он, сам того не ведая, залез в такие дебри мироздания, что у него вылетели из головы все мысли о флирте. Непритворное волнение вывело его с подмостков той комедии положений, с какой начинался вечер. Не хватало только разговоров о смерти. И тотчас послышался торжественно-печальный голос Леона, который не замедлил исправить досадное упущение.

– Извини, я немного отвлекся, – пробормотал он. – Ты подтолкнула меня к печальным воспоминаниям. Все последнее время мне не дает покоя смерть одного человека. Совсем еще молодого. Он у меня работал. Ужасная трагедия.

– Прости, – оправдывалась Чаморро.

– Не переживай – ты же ничего не знала, – подбодрил ее Салдивар. – За эти дни я многое пережил и понял одно: смерть гораздо ближе, чем мы думаем. В конечном счете, именно она или оправдывает, или отвергает нашу сущность и наши дела. Любое наше действие неумолимо приближает нас к ней, а мы только пытаемся отвоевать для себя несколько лишних мгновений стремительного бега навстречу небытию. Уверенная и непоколебимая, она стоит на пороге, манит нас рукой, а потом уводит за собой, не дав нам времени ощутить и повидать жизнь. Она не просто придет, а придет завтра. Мой друг умер от сердечного приступа в какие-то сорок два года.