Текст книги "Золушка и Мафиози (ЛП)"

Автор книги: Лола Беллучи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

– Ты...

– Дон, – перебивает он меня. – Твой Дон, хотя и временно, – пренебрежительно напоминает он. – Не будь грубой.

Я снова стискиваю зубы. Если я доживу до следующего года, не сломав их, думаю, я смогу считать себя победителем. Я чувствую, как мое лицо вспыхивает от гнева, но делаю шаг назад и преувеличенно громко говорю, отчего мое колено почти ударяется об перила, прежде чем я выравниваюсь.

– У меня есть разрешение уйти, Дон?

– Пока нет. У меня есть для тебя подарок. – Теперь его очередь идти назад. Тициано возвращается в гостиную и достает из-за кресла, в котором сидел, большую синюю коробку, перевязанную преувеличенным бантом из белой ленты. Я нахмуриваю брови. – Открой ее.

Несмотря на приказ, оставив коробку в моих руках, он не ждет моей реакции на то, что находится внутри. Тициано поворачивается ко мне спиной и спускается по лестнице, оставляя меня одну, держащую в руках его подарок, в коридоре.

Некоторое время я стою на месте, пытаясь понять, что только что произошло, пока не сдаюсь и не опускаю руки, потому что мне кажется, что у меня ничего не получится. Тициано – сумасшедший, это общеизвестно.

Я несу коробку к кухонному острову в левом углу комнаты с открытой планировкой. В гостиной и кухне нет стен, они есть только в коридоре, разделяя десятки спален, кабинетов и других комнат, которые никогда не используются.

Я хмуро смотрю на коробку. Она легкая и в ней ничего не шевелится, значит, это не жуки или что-то в этом роде. Тараканы легкие, и я не думаю, что почувствовала бы их движение, но Тициано не дал бы мне коробку, полную тараканов.

Он ведь не даст мне такое, правда?

Я хмыкаю, шлепаю ладонями по бокам бедер, а затем развязываю бант, решив перестать сходить с ума. Я снимаю крышку с коробки, и морщинка между моими бровями становится еще глубже, когда я натыкаюсь на тонкую черную ткань. Я вынимаю ее из папиросной бумаги, в которую она была завернута, и ощущаю ее мягкость, когда передо мной разворачивается красивое платье длиной до колен.

Мне не нужно объяснений, это для поминок, потому что заместителю босса именно такие вещи кажутся смешными. Я качаю головой, чувствуя, как раздражение снова бурлит в моих мыслях, и на поверхность всплывает вопрос: как это возможно, что он так быстро разобрался с этим платьем?

Заголовок гласил, что несчастный случай произошел сегодня ночью. Об этом, конечно, писали в газете. Но если бы Тициано узнал о случившемся сегодня утром, читая новости, у него не было бы времени на злую шутку, которой стало платье в моих руках.

Конечно, он Дон, о чем не преминул мне напомнить, но даже если бы он узнал новости сразу после происшествия, сейчас восемь утра, где бы Тициано успел купить платье за последние шесть часов, я не знаю? Если только он уже не знал, ведь это был он... Я резко прервала зародившуюся мысль и, если бы не была так перегружена проблемами, нашла бы в себе силы посмеяться над собственной глупостью.

Этот ублюдок просто хочет затащить меня в постель. Ради этого он бы не пошел на такое. Конечно, не стал бы. Он не стал бы совершать подобное безумие, особенно когда все взоры устремлены на него, ожидая, что он совершит ошибку в отсутствие дона Витторио.

Людям нравится говорить, что быть вторым – значит быть первым из последних, но правда в том, что в Саграде нет человека, который не хотел бы занять место Тициано, ну, возможно, есть два или три человека, способных признать, что заместитель достоин этого поста, несмотря на зависть, которую они испытывают.

Нет. Он не стал бы этого делать. Определенно не стал бы.

10

ТИЦИАНО КАТАНЕО

Я тащусь вверх по лестнице, каждая ступенька напоминает о дне, который я предпочел бы забыть. Я бы предпочел все забыть. Бюрократия – это все более раздражающее испытание для моего терпения, и я не уверен, что прошел его. Но именно на последней ступеньке, когда расхождение в ковре бросается в глаза, тяжесть дня начинает рассеиваться, сменяясь любопытной настороженностью.

Я продолжаю идти, мои шаги становятся легкими, почти игривыми, по мере того как я оглядываю коридор. В коридоре обнаруживается еще одна слегка сдвинутая ваза, кривая картина на стене: это едва заметные признаки, но для меня они как крики в абсолютной тишине. Я не сдерживаю улыбку. Наконец-то.

Наконец-то хоть что-то интересное в этом чертовом дне.

Когда я подхожу к двери в свою комнату, моя рука скользит к пистолету, засунутому за пояс. Это знакомое удобное движение, холодный металл прижимается к коже. Коридор словно затаил дыхание, ожидание повисло в воздухе. Одним плавным движением я открываю дверь, пистолет в руке и огромная улыбка на лице.

– Это должен быть сюрприз? – Спрашиваю я, включая свет.

Чезаре сидит в кресле у камина. Он разглаживает свою густую бороду и вздергивает бровь, безмолвно говоря, что, если бы он хотел сделать мне сюрприз, он бы его сделал. Я щелкаю языком, хотя знаю, что это правда.

Мой брат не был бы нашим элитным палачом, если бы он был небрежен. Чезаре мог бы убить президента Соединенных Штатов и не попасться. Не попался бы и в России тоже. Поэтому все следы его, которые он оставил, разбросанные от площадки лестницы до этого места, были целенаправленным предупреждением о его присутствии. Что не объясняет, что он делает в моей комнате.

– Мама будет рада услышать, что ты пропустил ужин, хотя и был дома.

– Так же, как и о том, что ты тоже был дома, – говорю я, проходя мимо него к гардеробу и уже расстегиваю рубашку. Настала его очередь цокать языком.

– Я только что приехал. Можно подумать мне бы позволили. Мамина сторожевая собака не позволит никому из нас пропустить ужин, не предупредив своего хозяина.

– Мне же позволила. – Говорю я из ванной. Чезаре сухо смеется, и его ответ последнее, что я слышу прежде, чем ступить под душ:

– Это потому, что ты дергаешь Луиджию за ногу с тех пор, как мы были детьми.

Я не спеша принимаю душ. Мой брат здесь не для чего-то серьезного, иначе он бы уже сказал мне об этом. Когда я выхожу из ванной в шортах-боксерах, готовый броситься на кровать и отключиться до завтра, я нахожу то же самое развратное выражение лица, что и раньше, на Священном палаче Саграды, он театрально смотрит на часы на запястье, прежде чем заговорить:

– Рано заканчиваешь ночь? – Спрашивает он и щелкает языком.

Я подхожу к комоду, достаю сигарету из бумажника, хранящегося в нем, и прикуриваю.

– Но я думаю, что ты заслуживаешь поблажки после вчерашней ночи. И все же, автомобильная авария, Тициано? Я ожидал от тебя чего-то более захватывающего.

Я бросаюсь в кресло напротив Чезаре.

– Я вроде не попадал в аварию, – говорю я после долгой затяжки. – Я в порядке, но спасибо за беспокойство. А теперь не мог бы ты пойти и прогуляться в другом районе, я был бы тебе очень признателен.

– Люди говорят, что поминки будут в закрытом гробу. Что авария разорвала Марсело от задницы до рта, – сплетничая как черт. – Я бы хотел знать, когда ты успел все это затеять, если я все это время был рядом с тобой, разбираясь с ситуацией в подземных галереях.

– Быть красивым и смешным – не единственные мои таланты, маленький брат. У меня есть много других. Ты собираешься и дальше преследовать меня?

– Пока Витторио не приедет, да. Тогда я буду свободен.

Честный ответ заставил меня рассмеяться. Не то чтобы я не знал, что внезапная близость Чезаре – это приказ нашего старшего брата, я никогда в этом не сомневался. Витторио доверяет мне достаточно, чтобы передать командование Саградой, но не настолько, чтобы не заподозрить меня в готовности переступить границы. Он умный человек.

– О, так это ты будешь на свободе?

– Думаешь, я стал бы преследовать тебя, если бы у меня был выбор?

– Ты всегда можешь исчезнуть, тебе ведь больше нечем заняться. Я обещаю, что не скажу Витторио, – говорю я, улыбаясь в углу.

И Чезаре открывает рот, возмущенный, как я и думал.

Неужели я так же предсказуем для Витторио, как Чезаре для меня?

– Отвали!

– Ты слишком прямолинеен, – обвиняю я. – Ты пришел сюда только для того, чтобы увидеть меня, Чезаре?

– Вообще-то я пришел сказать тебе, что у нас есть выживший. Он в сознании, хотя и не контролирует свое тело. Завтра утром его будут допрашивать, ты хочешь присутствовать?

11

РАФАЭЛА ЭСПОЗИТО

Я впервые вижу, как моя мама смущается от того, что на нее обращают внимание. Обычно она из тех, кто процветает, когда ее ставят в центр внимания, но не сегодня, и я не могу ее винить. То внимание, которое мы привлекаем к себе, когда переходим из холла в гостиную дома Марсело, где лежит его тело и тело Сарии которых оплакивают, это не то, что София Эспозито всю свою жизнь стремилась завоевать. Далеко не так.

Люди смотрят на нас, смотрят на меня, и гул нарастает волнами, пока всю комнату нельзя сравнить с взволнованным морем, единственная цель которого – атаковать меня кислотными словами, произносимыми громким шепотом. Прошептанными слишком громко, чтобы оставаться тайными.

Моя мама опускает голову, надеясь, что ее покорная поза привлечет к ней милосердие, как будто она не знает, что в мире, в котором мы живем, такого не бывает.

Мы останавливаемся в углу комнаты, достаточно далеко от остальных людей, чтобы спрятаться, если они не против. Мы могли бы спрятаться, если бы люли не были так решительно настроены на то, чтобы пялиться на нас. Мой отец оставил нас с матерью одних менее чем через пять минут, исчезая в переполненном коридоре, чтобы уладить все, что, по его мнению, важно уладить сейчас.

Я наполняю легкие воздухом и высоко поднимаю голову. Высоко держу ее. Я отказываюсь стыдиться результата сделки, в которой у меня не было выбора: моя помолвка с Марсело и его смерть в результате.

Я смотрю из одной стороны в другую на место, где я была несколько раз до этого, когда жена Марсело была еще жива и достаточно вежлива, чтобы принимать семью, стоящую ниже ее в иерархии, чтобы иногда обедать.

В доме классической итальянской архитектуры висят картины в роскошных рамах, а мебель из темного дерева и лакированная. На полу – разноцветные, искусно сработанные ковры, а на стенах, на потолке, замысловатые люстры.

Дом, который должен был стать моим через несколько недель. Или настолько моим, насколько женщине позволено владеть в нашей среде.

От этой мысли мне хочется фыркнуть, но я ведь даже не владею своим телом, не так ли?

Я ведь не владею своим телом, правда?

Горькая правда заключается в том, что это дом владел бы мной, если бы сделке на меня, не помешал бы несчастный случай.

Случайность. Слава Богу, помешала.

Я не могу контролировать краску, которая заливает мои щеки и лицо, когда обо мне сплетничают, циркулирующие по комнате, как будто у них есть право, но я контролирую свою реакцию на них. Глупо, что наш мир так подвержен суевериям. Из всех людей... Кто бы мог подумать, что только те, кто отказывается подчиниться даже самому обыденному понятию понятия законности, первыми склонятся к мистицизму?

Мистицизму?

В глазах мафии я никогда не была чем-то большим, чем товаром, который можно обменять, фигурой на их деловой доске, а теперь все гадают, нет ли у меня производственного брака, основанного на одних лишь суевериях.

На нас никто не смотрит прямо. В нашу сторону бросают взгляды, но они никогда не длятся дольше нескольких секунд. Во всем мире только одна пара глаз осмеливается задержать на мне взгляд более чем на две секунды.

И они голубые.

Тициано оглядывает меня с ног до головы, и на его лице появляется дебильная улыбка, которая меня так раздражает и к которой я уже привыкла, прилипая к его лицу, когда он кивает, довольный тем, что я надела его подарок.

Он не должен улыбаться мне, но не похоже, что этому человеку не все равно, что он должен или не должен делать. Ему не стоило дарить мне платье, ради плохой шутки, но кого это волнует.

Почему он подарил мне платье?

Мне было легко убедить маму, что платье – подарок Габриэллы. Это был не первый раз, когда моя подруга дала мне броню, необходимую для противостояния нашему обществу во время настоящей битвы за то, чтобы подвергнуться всеобщему осуждению.

Чей-то голос прорезает воздух, отражаясь от холодных стен дома заставляя меня прервать зрительный контакт с Доном. В этот момент я вижу, как он отталкивается от холодных стен дома и заставляет меня снова перевести взгляд на нашего Дона.

– По крайней мере, его сын избежал традиции чтить отцовский бизнес. Хорошо, что его помолвка уже состоялась с девушкой Беллуччи. – Говорит он, усиливая чувство дискомфорта, которое охватывает меня.

Господи. Все, чего я хочу, – это чтобы все закончилось, чтобы период траура подошел к концу, чтобы я могла освободиться от своего горя и жить дальше, даже хотя бы до тех пор, пока мой отец не найдет мне другого жениха.

Однако это желание, кажется, оскорбляет само время, которое все больше и больше стремится затянуться, превращая кошмар, похожий на пробуждение, в бесконечную пытку.

– Мне нужно в туалет, – говорю я маме, и она крепко хватает меня за руку.

– Не оставляй меня одну.

Я уверена, что она хотела приказать мне, но ее тон почти умоляющий, и я отворачиваюсь, и снова натыкаюсь на внимание Тициано, которое по-прежнему приковано ко мне.

На мне. Если я останусь здесь еще хоть на секунду...

– Я не задержусь, – обещаю я, высвобождая свои пальцы из ее и направляюсь в коридор.

Суматоха и ропот сопровождают меня, пока я иду к ванной, и когда я дохожу до двери, я сталкиваюсь с группой женщин, сосредоточивших все свое внимание на мне.

Я поворачиваюсь назад, не желая доставлять им удовольствие видеть, как я прячусь. Держа плечи напряженными, я пробираюсь к столу, хотя голод – последнее чувство, которое меня мучило. Я беру тарелку и иду по длинной поверхности из красного дерева, как можно дольше анализируя каждый из предложенных вариантов, как будто мне действительно не все равно. Какое-то движение в мою сторону, и я поворачиваю лицо, чтобы посмотреть, даже не задумываясь об этом.

Мой отец стоит спиной ко мне и разговаривает с незнакомым мне мужчиной. Человеком, которого я не знаю, никогда не встречала. Судя по его внешности и возрасту, он должен быть другом Марсело. Обычно я не интересуюсь делами отца, но выражение его лица, когда он разговаривает с незнакомцем, заставляет мой желудок вздрагивать. Мой отец обычно не показывает свои эмоции так явно, и это видно по его лицу, и все видят, как он зол.

Я обостряю слух, пытаясь расслышать, о чем они говорят. Это не совсем помогает, и я продолжаю обходить стол, пока не подхожу к ним достаточно близко, чтобы их услышать.

– Быстрый брак, вот решение, мой друг. Я уверяю тебя. – Говорит незнакомец моему отцу, и тот негромко ругается.

Мороженое в желудке растекается по коже.

Они обо мне. Это я, та о которой они говорят.

– Если ты хочешь уберечь свою дочь от шрамов, я могу снять с тебя эту проблему.

Отец горько усмехается.

– Создание этой проблемы стоило больших денег, а я не люблю убытки.

Глухая боль, которую вызвали эти слова в моей груди, совершенно необоснованна. Их смысл не то, чтобы было чем-то новым для меня. Я всегда это знала.

Я опускаю голову и облизываю губы. В моих глупых подростковых мечтах, когда я не заканчивала великий университет и не становилась президентом Италии, я выходила замуж за мужчину, который был бы хорошим отцом для моих детей. Глупая фантазия.

– Я могу заплатить, – отвечает незнакомец, и вдруг запах еды на столе передо мной становится слишком сильным для меня.

Мне хочется блевать.

Я бросаю пустую тарелку на груду чистой посуды и практически бегу в ванную. Остаться и дослушать разговор, все равно ничего не изменит в моей жизни.

В любом случае. Пока я стою на коленях перед унитазом и выкладываю то немногое, что съела сегодня, невозможно не думать о том, что, возможно, просить, чтобы все закончилось как можно скорее, было неправильным шагом.

12

ТИЦИАННО КАТАНЕО

Я стучу кулаком по столу в постоянном движении, ритм которого совпадает с настойчивым пульсированием в ушах. Разложенные передо мной фотографии – лишь еще один стимул для шума, который никак не удается заглушить. Надеюсь, в каком бы гнилом уголке ада ни нашла покой душа Марсело Гандулине, она благодарна ангелу-мстителю, который решил, что заставить Витторио Катанео влюбиться будет забавной шуткой. Ведь если бы не это, если бы не кровавый медовый месяц, заставивший меня вжиться в чужую роль, бывший жених Рафаэлы никогда бы не удостоился милости такой нежной смерти. Но, к моему несчастью, мне пришлось делегировать эту работу, так что все, что я могу сделать, это справиться с разочарованием, наблюдая в бесконечном цикле, в своей собственной голове, все, что я не сделал с Марсело, пока мой разум не решит, что достаточно меня помучил, и не позволит мне снова рассуждать здраво.

Я беру в руки одну из фотографий, и при взгляде на нее у меня в горле застревает хрип. Страх на лице Рафаэлы подогревает мою ненависть к Марсело за то, что он не смог закончить жизнь так, как заслуживал.

Засунутого в задницу метала было недостаточно.

Этот сукин сын заслуживал того, чтобы его плоть была содрана с костей, переплавлена и использована в качестве корма для свиней за то, что посмел приложить свой грязный рот к тому, что принадлежит мне, за то, что имел наглость изобразить на лице Рафаэлы выражение отвращения и отчаяния.

Я потираю большим и средним пальцами виски, чувствуя, как пульсация в них усиливается, и словно в качестве неожиданной мести мое тело хочет заставить меня почувствовать все то, что чувствовала Рафаэла. От отвращения у меня сводит желудок и горчит во рту. И еще одним резким ударом воспоминание о том, как Чезаре сравнил Рафаэлу с собакой, завладевает моими мыслями. Я с силой ударяю кулаком по столу, прекращая прежнюю ритмичную поступь.

Я выдыхаю воздух сквозь зубы, слыша слова брата так, словно он стоит передо мной и говорит их в этот самый момент, внушая, что Рафаэла – чертова домашняя зверушка.

Как и она, которая защищала свою подругу, словно львица, когда я назвал Габриэллу питомцем Витторио. Даже спустя месяцы я все еще отчетливо помню храброе выражение ее лица, когда она столкнулась со мной на маминой кухне при нашей первой встрече.

Рафаэла не стеснялась ни моего присутствия, ни размера, ни положения. Возможно, она уехала из Италии, когда была слишком молода, чтобы много знать обо мне, но я не сомневаюсь, что после возвращения она услышала обо мне достаточно предостережений.

В нашем мире быстрее сплетен могут быть только пули. А может, даже и не они.

И хотя я знаю, что не отношусь к тем, кто легкомысленно относится к неуважению и дерзости, ради своей подруги и вопреки здравому смыслу Рафаэла встала на ее сторону, и это меня позабавило.

Я подумал, что она пытается привлечь мое внимание, и то, что меня отвергли, когда я впервые за ней увязался, меня не удивило. Но то, что она продолжала сопротивляться во всех остальных случаях, и особенно решимость, которую я обнаружил в ее глазах, когда потрудился посмотреть, удивили.

То, как она защищала свою подругу, не имело ко мне никакого отношения. На самом деле сегодня я думаю, что, если бы Рафаэла могла вернуться в прошлое и промолчать, чтобы я не смотрел на нее, она бы так и сделала. Если бы могла, конечно. В чем я, честно говоря, сильно сомневаюсь.

Моя куколка – боец. Все эти месяцы отказа уступить безумному притяжению между нами и моим необоснованным ухаживаниям только подтверждают это. Я знаю, что на первый взгляд то, как я прессую Рафаэлу, не сильно отличается от того, что делал Марсело, но ни разу, даже в первый раз, в ее глазах не появилось ничего, хотя бы отдаленно напоминающего страх или отвращение.

Сначала она была любопытна и немного возмущена. Как я посмел? Она уже сказала мне нет. Но как бы она ни была возмущена, ее глаза были полны вожделения. Я всегда нахожу его в них. Рафаэла постоянно говорит мне об этом не ртом, а кожей и телом.

Однако на фотографии, которую я держу в руках, я вижу лишь отчаяние и некое опустошение, которое способен испытывать только человек, находящийся в состоянии крайней уязвимости. А моя жена не может позволить себе чувствовать себя уязвимой.

Из моего горла вырывается едкий смех. Я скомкал фотографию, отбросил ее в сторону и сосредоточил свое внимание на другой, более свежей, сделанной на поминках несколько дней назад.

Я цокаю языком.

Ни один сукин сын, осмелившийся сделать Рафаэлу хоть слегка уязвимой, не имеет права продолжать дышать и уж точно не получит пощады в виде медленной смерти. Марсело был последним, и я могу в этом поклясться.

Возможно, платье было лишним признанием вины. Рафаэла не глупа, она, конечно, поняла часть того, что я имел в виду. Интересно, поняла ли она все? Интересно, поняла ли она, что подарком было не платье, а повод, по которому она должна была его надеть.

Интересно, поняла ли она, что единственным алтарем, к которому она подойдет, будет мой или надгробие того, кто попытается занять мое место.

Чезаре был крайне неправ, сравнивая ее с Голиафом, но в одном он был прав: если она не моя, то Рафаэла не будет ничьей другой, и мне почти жаль ее за то, что она стала объектом моей одержимости.

13

РАФАЭЛА ЭСПОЗИТО

– Иди сюда, моя девочка.

Мама окликает меня, когда я прохожу через кухню с корзиной чистой одежды, и я оглядываюсь на нее через плечо. Ее темные светлые волосы зачесаны назад и повязаны цветистым шарфом. Несмотря на свою просьбу, она не смотрит на меня. Я делаю глубокий вдох, измученная, хотя день только начался.

Неужели люди, работающие в офисе, на рынке или в аптеке, так же ненавидят работу по дому, как я?

Я никогда не понимаю, надоедает ли мне, или я просто не рождена для этого. Иногда мне кажется, что если я уберу еще один шкаф с постельным бельем, то умру. К сожалению, этого не случается, но я надеюсь, что в следующий раз все получится. Поэтому я спрашиваю:

– Ты позволишь мне разложить одежду в спальнях?

– Нет, нет, нет. Сейчас же иди сюда.

Я надавливаю кончиком языка на внутреннюю сторону щеки и подхожу к старому деревянному столу в центре кухни, где мама разминает тесто. Юбка ее платья колышется от каждого движения ее рук. Я ставлю корзину на скамью, собираясь вымыть руки, но София качает головой и вытирает муку с ладоней, заканчивая вытирать их чайным полотенцем, повязанным вокруг талии.

Включенная печь нагревает каждый сантиметр терракотового пола и толстых стен. Я еще не успела прийти, а моя футболка уже начала прилипать к коже. Потолочные балки – единственные, кто не подвержен жару.

Слава Богу, потому что хуже сауны был бы пожар.

– Тебе нужна моя помощь. Подать тебе что-нибудь?

Я оглядываюсь по сторонам, уже разыскивая скалку среди висящей на стенах утвари. Мама кривит губы, на несколько секунд отводя взгляд от моего синего взгляда, и кожа на ее шее напрягается, когда она колеблется. У меня холодеет в животе. Моя мама любит говорить. Если она колеблется, этот разговор не может быть хорошим. Я отказываюсь от мытья рук и сажусь на скамейку рядом с корзиной, чтобы подождать.

– Твой отец уже ведет переговоры о второй помолвке для тебя, и это несправедливо.

Я моргаю, ошеломленная.

Не от информации, после поминок я знала, что это не заставит себя ждать. А от человека, который готов вести переговоры под крышей мертвого жениха, наверняка торопясь, а я этого не понимаю.

Мой отец никогда не был примером отцовства, и меня воспитывали, прекрасно объясняя мою роль в этой семье. Я всегда знала, что Кармо отправит меня подальше, как только на горизонте появится выгодный брак. Но я и представить себе не могла, что меня выхватит тот, кто предложит самую высокую и быструю цену.

Это удивляет меня не меньше, чем возмущение матери, но только до тех пор, пока я снова не начинаю прислушиваться к ее словам и не понимаю, что жертва несправедливости, о которой она сетует, – не я, а она.

Я выдергиваю несколько прядей из обтрепанного подола шорт, чтобы найти, чем занять руки.

– Я не заслужила этого, я сделала все возможное, чтобы вырастить идеальную дочь: умную, красивую, умеющую говорить и вести себя. Последние двенадцать лет я работала в этом доме как рабыня, и ради чего? Ради чего? За что? – Спрашивает она, ее глаза наполняются влагой.

Мои родители всегда были сумасшедшими? Или что-то случилось за то время, что я провела вдали от них? Потому что я не помню, чтобы они были настолько не в себе раньше.

Возможно ли, что я была слепа все это время?

– Почему ты такая? – Снова спрашивает она сквозь слезы. – Почему ты не можешь сделать так, чтобы тебя заметили? Это же не так сложно! Заместитель босса уже заинтересован, стоит только приложить немного усилий...

– Не знаю, сколько можно повторять, что Тициано интересует только одно, – ворчу я, скрещивая руки, не в силах больше терпеть ее попытки манипулировать.

– Я рада, что ты заговорила об этом. – То, как внезапно она перестала плакать, заставляет меня сузить глаза. Ей даже не стыдно. – Я думала об этом, и, думаю, можно с уверенностью сказать, что это один из немногих случаев, когда цель оправдывает средства.

Средства?

Мои глаза становятся такими маленькими, что я едва вижу сквозь них. Мама протягивает руки, расставляя пухлые пальцы на посыпанном мукой столе. Я сосредоточиваюсь на веснушках на ее коленях, чтобы не смотреть на ее хмурый взгляд.

– Что за цель? – Я прикидываюсь дурочкой. – Ты же не предлагаешь мне...

– Лечь к заместителю босса, да, – шепчет она, и я смотрю на нее в недоумении.

Ее глаза параноидально бегают из стороны в сторону, заглядывая в кухонное окно, как будто она только что предложила мне взорвать Тициано вместо того, чтобы переспать с ним.

Мои плечи опускаются на несколько сантиметров, пока мой разум пытается справиться с тем, что только что произошло, и я обеими руками откидываю волосы назад. У меня кружится голова от того, как за секунду перевернулся мой мир.

– Если ты соблазнишь его как следует, вы все равно сможете пожениться, – снова шепчет она. – А если это не сработает, – она слегка наклоняет голову, и от жалости, которую я вижу в ее глазах, у меня сводит живот, хотя я не знаю, на кого направлено это чувство, на меня или на нее, – учитывая... все... Возможно, быть его любовницей было бы более доброй судьбой.

Я встаю, я должна чувствовать возмущение, и хотя я не знаю, так ли это, я следую очевидному сценарию.

До какого момента мы дошли? Какой точки я достигла? Потому что, если быть расчетливой, это не такая уж абсурдная идея, и не похоже, что я не думала об этом раньше. Конечно, не о том, как стать любовницей Тициано. Святая знает, что на такое унижение я никогда не соглашусь. И уж тем более я ни на секунду не верю, что у заместителя шефа есть хоть какой-то шанс жениться на мне, когда он получит то, что хочет.

Если бы такова была логика Тициано, Саграда должна была бы принять многоженство, потому что сейчас у него было бы не меньше двух дюжин жен.

Но даже так... Я поддаюсь искушению.

Заняться с ним сексом, хотя бы один раз... Я не железная, конечно, я уже спрашивала себя почему бы и нет? И я, конечно, не собираюсь сразу признаваться в этом маме. Но если она хочет, чтобы я была такой смелой сегодня... Я шлепаю ладонями по бедрам и откидываю голову назад, качая ею из стороны в сторону, задерживая дыхание, пока лицо не нагреется.

– Знаешь, что я думаю, мама?

– Ну и что ты думаешь? – С надеждой спрашивает она.

– Либо ты и мой отец сошли с ума за последние годы, либо я всегда была сумасшедшей. Только это объясняет, почему я никогда не замечала, как вы сходите с ума.

– Рафаэла! – Возмущенно восклицает она, и я смеюсь, хотя мне это не кажется смешным.

– Ты вбила себе в голову, что нечто невозможное имеет большие шансы произойти, – обвиняю я, – а Папа Римский решил, что я объект, а не человек...

– Ничего подобного, – перебивает она меня, говоря громче, чем я, – но правда? Что за черт! Если я больше ничего не могу сделать, то хотя бы буду говорить.

– И никто из вас, – я говорю громче нее, заставляя ее слушать меня, – ни на секунду не остановился, чтобы подумать о моих чувствах! – Ее лицо приобретает обиженное выражение, но она продолжает молчать. – Честно говоря, я предпочитаю думать о вас как о неуравновешенных людях, потому что альтернатива, признать, что для моих собственных родителей моя единственная ценность – между ног.

Пресытившись этим разговором, раздраженная до последнего волоска, измученная тем, что меня швыряют по сторонам, и не видя никакого света в конце тоннеля, в который превратились мои дни, я толкаю сиденье за собой, и оно с агрессивным шумом задвигается.

– Двадцать один, – со слезами на глазах отвечает мама. – Двадцать один год в тебя вкладывали деньги, а ты имеешь наглость говорить, что ты ничего не стоишь?

Я смеюсь еще сильнее.

– Инвестирование – повторяю я слово, которое, возможно, в другом доме означает доброе дело.

– Я отдала тебе свое тело, – кричит она, – свой разум, свою молодость! И что я получаю взамен?

– Я не просила ничего этого! Я не просила рождаться! – Кричу я в ответ.

– Я прошу тебя просто выйти замуж за правильного человека, вот и все! – Она продолжает свою задумчивость с того места, где остановилась, как будто я не потратила последнюю минуту на то, чтобы выкрикнуть свое возмущение. – Но что ты делаешь? А Рафаэла? Вместо того чтобы стать нашим спасением, ты станешь нашим проклятием, причем по собственной воле! Святая наделила тебя красотой, чтобы привлечь внимание достойного мужчины, но не умом, чтобы использовать ее на благо своей семьи. Неблагодарная! – Обвиняет она, и я поднимаю глаза, сдерживая слезы.

Я отказываюсь плакать, отказываюсь.

Я переступаю через скамейку и хватаю корзину с бельем. Если Санта будет добр, то на этот раз я умру, раскладывая одежду по шкафам. Да будет так, аминь. Я выхожу из кухни, ничего не ответив.

14

РАФАЭЛА ЭСПОЗИТО

Я жалкая, правда. Ничем иным нельзя оправдать подкрадывающееся разочарование, которое вырывается наружу, вытаскиваясь из глубин моей груди, когда я прихожу в гостиную Тициано и обнаруживаю, что она пуста. Мамино безумие начинает заражать меня.

Я качаю головой из стороны в сторону, закатывая глаза. Воды. Мне нужна вода, чтобы смыть с себя эти безумные мысли перед началом работы. Я пересекаю комнату с открытой планировкой, пока не оказываюсь на другой стороне.

Лист бумаги, сложенный на белой каменной столешнице, заставляет меня сузить глаза, когда я читаю свое имя, написанное на нем торопливым, почти небрежным, но очень красивым почерком.

Я делаю глубокий вдох, готовясь к тому, что бы это ни было.

Разве ты не жаловалась, что не можете найти его? А теперь держись! Говорит в моей голове шаловливый голосок, когда я беру записку и открываю ее.