Текст книги "Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка"

Автор книги: Лнонид Ицелев

   – Прапрапрапрапрадеду прапрапрапраправнук.

   – Ой как интересно! А когда вы умрёте, вам тоже поставят памятник?

   – Конечно.

   – Как это славно! Я тоже хочу, чтобы мне поставили памятник. Тоже в красивом парке. Я сижу на лошади в костюме амазонки... Нет, пусть лучше на памятнике я буду, как Екатерина Вторая у Александрийского театра – красивая и величественная, в окружении своих любовников...

Потом они долго бродили по аллеям Летнего сада, то и дело останавливались около приобретённых Петром Первым в Италии великолепных статуй, изображающих знаменитых философов, полководцев и античных богов.

Они присели на скамейку возле скульптуры, олицетворяющей сладострастие: на обнажённой груди юной девы сидит голубь, клюющий её в сосок.

Николай закурил папиросу, и тончайший аромат табака примешался к душистому дыханию сада.

   – Александра Михайловна, а ведь я не шутил тогда, когда предложил вам стать моей женой, – тихо сказал наследник цесаревич.

   – Так вы не забыли? – произнесла она со счастливой улыбкой.

   – Я полюбил вас с первого взгляда.

   – Я, кажется, тоже полюбила вас тогда. Но вот видите: я обручена.

   – Всё ещё можно изменить.

   – Допустим, я откажу Владимиру.

   – И мы обвенчаемся.

   – Но ведь вы можете жениться только на девушке из зарубежного царственного дома!

   – Я изменю протокол, и вы станете царицей.

   – И я смогу управлять?

   – Как всякая любящая жена, вы будете разделять заботы мужа, в данном случае – государственные заботы. Ну и, разумеется, заниматься благотворительностью.

   – Благотворительностью? Как это скучно! Моя мама тоже занимается благотворительностью. Для этого незачем за царя замуж выходить.

   – Так что же вы хотите?

   – Я хочу по-настоящему управлять. Хочу быть канцлером или хотя бы министром.

   – Женщина-министр? Но это невозможно.

   – Все говорят, что я упрямая и добиваюсь всего, чего захочу. Вот в прошлом году мама не хотела мне покупать верховую лошадь, а я настояла на своём, и этой весной она мне купила хорошенькую лошадку.

   – Стать министром и уговорить маменьку купить лошадь – это разные вещи.

   – В малом проявляется большое.

   – Я могу вам предложить только своё сердце, сделать вас министром я не в силах.

   – А кто в силах?

   – Ну... революция.

   – Значит, надо сделать революцию, тогда я осуществлю свои мечты.

   – А что будет со мной, Александра Михайловна? Вы отрубите мне голову?

   – А вы сами отдайте власть народу. Тогда не будет революции.

   – Мне не позволит это сделать долг перед родиной.

Часы Пантелеймоновской церкви пробили два, и вскоре над густой листвой деревьев Александра увидела вздымающуюся громадину Троицкого моста.

   – Мосты разводят! – воскликнула Александра. – Ваше императорское высочество, идёмте скорее смотреть.

По мосту через Лебяжью канавку они выбежали на Суворовскую площадь.

Стройная перспектива Троицкого моста, переходящего в Каменноостровский проспект Петербургской стороны, у них на глазах прерывалась, гигантский мост медленно раскалывался на две равные части, чтобы дать возможность балтийским судам пройти Неву и войти в крупнейшее в Европе Ладожское озеро.

Они долго стояли молча, не в силах отвести глаз от этого потрясающего зрелища.

   – Как прекрасен Божий мир, – прошептала Александра.

   – Господи, благодарю тебя за то, что ты даруешь нам блаженные минуты наслаждения плодами рук человеческих! – звонким голосом произнёс Николай, снимая фуражку.

С Ладоги повеяло прохладой, Шура, взяв Николая под руку, повела его к Марсову полю.

   – По Мойке мы можем дойти до Конюшенной площади, а оттуда по Екатерининскому каналу вернёмся на Невский, – предложила Александра, когда они миновали Марсово поле.

   – Я не люблю те места, – вздохнул цесаревич. – Там дедушку убили.

Шура смущённо замолчала, и они пошли вниз по течению Мойки.

Когда они дошли до Зимней канавки, Александра вдруг почувствовала усталость.

   – Может, где-нибудь посидим, – предложила она.

   – Здесь совсем рядом Зимний дворец, почему бы не отдохнуть там?

   – О нет, нет, – запротестовала Александра. – Мне пора домой. Отдохнуть мы можем и в Александровском саду.

Дойдя до острого угла здания Министерства иностранных дел, они пересекли Александровскую площадь и вошли в протянувшийся вдоль Адмиралтейства Александровский сад.

Устало опустившись на первую же скамейку у входа, Шура достала из сумочки два яблока, одно взяла себе, а другое протянула Николаю.

   – Спасибо, я не хочу, – поблагодарил он.

   – Ну откусите. Маленький кусочек, – настаивала она.

   – Но зачем?

   – Я вас прошу.

Он подчинился и надкусил яблоко. Она сделала надкус с другой стороны.

   – Теперь я засушу его и положу в свой альбом, чтобы навсегда сохранить память о сегодняшней волшебной ночи, – сказала Шура.

   – Неужели мы больше никогда не увидимся? – Обеими руками взяв её узкую ладонь, он заглянул в бездонные голубые глаза Александры, но она вдруг поднялась со скамейки и подошла к стоящей у входа в сад статуе Афины Паллады.

   – Правда, она хороша? – спросила Шура, любуясь мраморным изваянием.

   – Вы ещё прекрасней, – ответил Николай, подходя к Александре.

   – Что вы, я такая угловатая. Мама говорит, что где я ни повернусь, я обязательно что-нибудь задену.

   – Ненаглядная моя душка, – прошептал наследник цесаревич, трогая губами её маленькое ухо.

   – Ах, что вы, ваше императорское высочество, – вскрикнула Шура и бросилась прочь.

Он с трудом нагнал её в самом конце аллеи у статуи Геракла.

   – Будьте моей женой! – запыхавшись, проговорил он и прислонился к постаменту.

   – Ваше императорское высочество, ведь я вам не пара! – с отчаянием произнесла она. – Я дочь простого генерала.

   – А я всего лишь полковник, – расхохотался Николай. В его смехе было что-то детское, наивное, чистое.

Шуре захотелось тут же его поцеловать, и она прижалась к нему. Так, обнявшись, они долго стояли у мраморного Геракла, пока её щека не почувствовала влагу. Николай плакал. Шура своим надушенным платком вытерла его слёзы и крепко поцеловала. Дрожащими руками он стал расстёгивать её платье.

   – Эта аллея слишком хорошо просматривается, – сказала Шура, отстраняя его руку. – Идёмте в другое место.

Они свернули в боковую аллею и вышли на небольшую площадку, окружённую густыми деревьями.

   – Видите, как тут уютно, – сказала Шура, ложась на скамейку. – Здесь никто нас не увидит.

   – А чья это там голова в кустах? – неуверенно спросил Николай, снимая тужурку.

   – Не бойтесь, это памятник Пржевальскому. Интересный был человек, между прочим. Я любила слушать его рассказы о странствиях по Центральной Азии. Он часто приходил к моему отцу.

   – У вас такие знакомства! – прошептал Николай, обнимая её стан. – Теперь я начинаю верить, что вы когда-нибудь станете министром.

Она хотела возвратиться домой одна, но Николай настоял на том, что проводит её. Через Мариинскую площадь они вышли на Морскую улицу. В гулкой ночной тиши послышалось цоканье копыт. Их нагнала закрытая коляска и остановилась у соседнего с итальянским посольством дома. Из коляски вышел высокий господин в белом фраке и цилиндре. Николай вздрогнул и укрылся за колонной посольства, привлекая к себе Шуру.

   – Спрячьтесь, – зашептал он. – Это Владимир Набоков, известный либерал. Он, кажется, здесь живёт. Я не хочу, чтобы он меня здесь видел.

   – Ах, – вздохнула Шура, – как трудно быть царём! Всего надо бояться. У вас ещё меньше свободы, чем у меня, бедный мой Ники!

Шура прильнула к нему, и они, обнявшись, дошли до конца Морской, поднялись на Фонарный мост и по Фонарному переулку вышли на Екатерининский канал.

Когда они переходили мост, ведущий к Среднеподьяческой улице, Ники бросился перед Александрой на колени.

   – Богиня! Одно твоё слово, и я брошу всё, и мы уедем в Ниццу, будем любить друг друга, и у нас будут милые дети, много-много детей.

   – Нет, Ники, нет! – воскликнула она. – Я умерла бы от тоски при такой жизни. Я не могу жить в заточении, я создана для подвигов.

Она отцепила его руки, обвитые вокруг её колен, прислонила его обмякшее тело к перилам моста, жарко поцеловала в губы и не оборачиваясь побежала к дому.

Эта волшебная ночь действительно изменила её судьбу. Она поверила в свои силы, поверила в то, что в жизни она будет покорителем. Но когда перед её глазами вставали прекрасные, полные тоски голубые глаза Николая, её вновь начинали одолевать рыдания. О как она старалась забыть его! И чтобы окончательно вытравить образ Ники из своего сердца, в 1918 году на заседании ЦК Александра проголосовала за ликвидацию царской семьи.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Вы мать ребёнка школьнических лет,

И через год муж будет генералом...

Но отчего на личике усталом —

Глухой тоски неизгладимый след?

Наконец настал день свадьбы. Шуре не верилось, что с сегодняшнего дня её будут называть «мадам Коллонтай», что она навсегда покинет родительский дом на Среднеподьяческой улице и расстанется со своей уютной светлой комнатой, где она учила уроки, писала романы и мечтала о великих подвигах. В этой же комнате жили Шурины друзья – маленькая жёлтая собачка без породы и канарейка Макс. Собачка почему-то терпеть не могла канарейку. Когда Шура занималась, Макс любил сидеть на чернильнице, а жёлтая собачка садилась на стул и впивалась в канарейку глазами. Выпуская Макса погулять по комнатам, Шура всегда выгоняла собаку. Но в суматохе свадебного дня Шура забыла об их вражде, и когда она вошла в свою комнату, то увидела на подушке неподвижное тельце Макса.

   – Забери от меня эту бессовестную, подлую собаку, – обезумев от ужаса, закричала она матери. – Я не хочу её больше видеть, она убила мою канарейку.

   – Ты сама виновата. Если ты не умеешь смотреть за животными, как же ты будешь ходить за своими собственными детьми?

   – Мне нет дела до каких-то детей. У меня погибла канарейка, – воскликнула Шура и зарыдала.

Когда настало время надевать белое атласное платье с длинным шлейфом, как у Маргариты Наваррской из оперы «Гугеноты»[13]13
  «Гугеноты» – опера композитора Джакомо Мейербера (1791-1864).


[Закрыть], Шура вдруг начала чихать.

   – Вот видишь, – опять стала её бранить мать. – Зачем тебе понадобилось сегодня утром в такую холодную погоду скакать с Владимиром на острова? Придётся отложить свадьбу.

Шура запротестовала и поспешно отправилась в церковь. К счастью, во время венчания она не чихала. Но когда после холодной церкви она вернулась в тёплую комнату, насморк разыгрался вновь. Убедившись, что у дочери жар, Александра Александровна категорически запретила ей танцевать и велела тотчас же лечь в постель.

После полуночи Владимир ушёл вслед за гостями, а Шура улеглась на свою кровать, положив голову на подушку, на которой утром погибла канарейка.

После свадьбы молодые уехали в Тифлис к матери Владимира Прасковье Ильиничне. Через много-много лет племянница Владимира напишет члену Советского правительства Александре Коллонтай:

«Живо припомнился Ваш приезд с дядей Володей к нам в Тифлис. Как мы, дети, искренне были уверены, что перед нами не просто молодая жена нашего дяди, а какая-то воздушная, лучезарная фея из сказки! До чего Вы были восхитительно красивы! Кроме того, мы бессознательно воспринимали то молодое счастье, ещё ничем не омрачённое, ту необыкновенную любовь, какую вы оба излучали каждый миг пребывания у нас».

Они благодарили судьбу за то, что их медовый месяц проходит именно в Тифлисе, где они два года назад познакомились. В этом сказочном городе с тех пор ничего не изменилось. Всё так же бурным потоком текла Кура, всё так же будоражили ароматы ярких цветов... но того всеохватывающего чувства, что возникло у Шуры, когда они впервые целовались с Владимиром на подвесном мосту, она больше никогда с мужем не испытывала.

Через год у Шуры родился сын. В честь её отца мальчика назвали Михаилом. Они поселились в уютной квартирке на Таврической улице и стали жить на скромное жалованье Владимира. Шура всем говорила, что она страшно счастлива, но иногда ей казалось, что это счастье её как-то связывает. Замужнюю жизнь она представляла себе совершенно иначе. Она думала, что стоит ей избавиться от нежных забот и тирании матери, как жизнь пойдёт совершенно иначе. Хозяйство её совершенно не интересовало, за сыном могла хорошо ухаживать няня Анна Петровна. А вышло так, что у Шуры стало ещё больше зависимости, чем когда она жила у родителей. Она не могла больше писать повести и романы или просто читать. Только раскроет книгу Геркнера «Рабочий вопрос», тут Аннушка: «А бельё вы отдали в стирку? Небось не переписали?» или «Почему вы не пойдёте с Мишенькой погулять? Второй день он не был на воздухе!»

Заткнув уши, Шура убегала в свою комнату, запиралась на ключ и с ожесточением начинала делать заметки по поводу только что появившейся книги Плеханова «К вопросу о развитии монического взгляда на историю». Но тут вдруг Миша, набив на лбу шишку, начинал дико кричать. И Шура бросала свою работу и бежала на помощь ребёнку.

Хорошо хоть было кому пожаловаться. Зоя Шадурская после смерти своих родителей жила у Шуры и собиралась стать певицей. Шура завидовала ей: никакого хозяйства, никаких хлопот со счетами. Зоя постоянно уходила то на концерт, то слушать лекцию, то на консультацию с учителем пения. А Шура всё сидела дома и должна была учиться стать хорошей женой и матерью, как говорила Александра Александровна.

   – Иногда хочется всё бросить и бежать отсюда, – признавалась она Зое.

   – Я всегда говорила, что он тебе не пара, – отвечала Зоя. – Тебе надо развестись.

   – Ты не понимаешь. В том-то и горе, что я люблю Коллонтая, я его страшно люблю. Я никогда не буду счастлива без него.

Зоя пыталась убедить Владимира, что в Шуре пропадает талантливая писательница, что ей необходимо предоставить больше свободы, но он почему-то обижался:

   – Чем я ей мешаю?

Каждый раз после такого разговора Владимир расстраивался и, заглядывая Шуре в глаза, спрашивал: «Ты меня разлюбила?» Она, конечно, протестовала, но объяснить, чем она недовольна, не могла и не умела.

Кроме Зои Шадурской Шура дружила ещё с одной Зоей – своей троюродной сестрой Зоей Лотаревой. Шура очень любила Зою, у них было много общего. Но Зоя, выйдя замуж, сникла и опустилась, подладившись под круг ограниченных интересов мужа.

 
Моя сестра единственная Зоя
Имела мужа, чуждого духовно,
Поручика сапёрного в отставке,
В которого в семнадцать лет влюбилась
Неопытною девушкой, но после,
Я думаю, но я не утверждаю,
К избраннику немного охладела,
Поближе разглядев его никчёмность.
Но никогда не показала вида,
Что может быть несчастной, беззаветно
Всю отдала себя на счастье мужу,
Была высоконравственной при этом,
И никогда никто не мог услышать
От Зоечки ни жалобы, ни слова
Неудовольствия своею жизнью:
Она была весьма самолюбива
И гордо замкнута.
 

Так писал о Зое Лотаревой её родной брат Игорёк – в будущем знаменитый поэт Игорь Северянин. Но в те годы он был только тоненьким мальчиком с недетски печальными глазами. Игорёк был необыкновенно начитан, и Шуре теперь даже легче было находить с ним общий язык, чем с его сестрой.

В своих ядовитых эпиграммах Игорёк безжалостно высмеивал тупого поручика, и Шура, естественно, была единственной читательницей этих эпиграмм.

Шуру и Игоря многое сближало. Они оба любили Жюля Верна, Майн Рида и Фенимора Купера. Оба считали, что только Тургеневу и Гончарову удалось познать сущность русской женщины. Именно Игорёк открыл Шуре Ибсена.

– Варяг прав, – говорил он, – от жизни надо брать всё, что она даёт. Иначе это не жизнь. Взять хотя бы Зою! Ради чего она принесла себя в жертву? Ради этого самодовольного болвана? Разве можно назвать жизнью то, на что она себя обрекла?

   – Чем такая жизнь, лучше смерть, – уверенно произнесла Шура.

   – Причём я вижу, что она его уже не любит. Но что-то её держит возле этого остолопа. Что это, преданность? Порядочность?

   – Косность, Игорёк. Приверженность изжившим устоям брака.

   – Я никогда не женюсь. – Заложив руки за спину, Игорёк ходил взад и вперёд по комнате. – Брак требует незыблемости от человеческих чувств, но чувства остаются чувствами: они зыбки и недолговечны.

   – Чем тоньше человеческая натура, особенно если это натура женщины, тем богаче она чувствами и тем труднее требовать от неё постоянства этих чувств, – утверждала Шура.

   – А с другой стороны, я часто прихожу к мысли, – задумчиво сказал Игорь, – что чувства наши остаются постоянными. Меняется только объект любви. Да и любим-то мы не сам объект, а собственные ощущения. Мы любим наше состояние влюблённости. Вы согласны со мной, Шура?

   – Эта мысль никогда не приходила мне в голову. Может быть, ты и прав, Игорёк. Но если это так, это ужасно. Это значит, что любви не существует. Во что же тогда верить?

   – В нас самих. Если наша любовь не может быть вечной, давайте станем вечными сами.

Шура запомнила этот разговор на всю жизнь. Уже будучи послом в Норвегии, она напишет Игорю в Эстонию, где он будет жить в эмиграции: «Мы с Вами, Игорь, очень-очень разные сейчас. Подход к истории у нас иной, противоположный, в мировоззрении нет созвучия. Но в восприятии жизни есть много общего. В Вашем отношении к любви, в этом стремлении жадно пить кубок жизни, я узнавала много своего, и неожиданно Вы – человек другого мира, стали мне совсем «не чужой»...

– У вас, Шура, активный характер, – сказала Мария Ивановна Страхова, когда Шура призналась своей первой учительнице, что не удовлетворена семейной жизнью. – Вам надо взяться за какое-нибудь полезное дело. Почему бы вам не пойти работать в Подвижной музей учебных пособий? Захватите с собой Зою. Заодно вы познакомитесь с интересными людьми.

В педагогических кругах в то время много говорили о том, что учиться по книге недостаточно. Необходимо использовать также стенные таблицы, гербарии, чучела животных, различные приборы. Мария Ивановна была одним из организаторов этого нового дела. Музей учебных пособий предназначался для воскресных школ, в которых учились рабочие. Фонд музея пополнялся самими учителями, а также за счёт пожертвований. Пособия выдавались, как книги из библиотеки. Помещение для музея выделил в своей знаменитой библиотеке Николай Александрович Рубакин, писатель и издатель популярных брошюр для просвещения крестьянства и рабочих. Музей вскоре стал культурным центром, куда охотно шла интеллигенция, желавшая служить делу просвещения русского народа. Кто только не работал в музее на общественных началах! Студент Графтио изготовлял физические приборы. Тот самый Графтио, которому Ленин поручит строительство первой советской гидроэлектростанции на реке Волхов. Надежда Константиновна Крупская участвовала в работе музея в качестве педагога.

Наиболее близка была Шуре Лёля Стасова, высокая и стройная девушка с выразительным умным лицом и красивыми волосами, очень решительная и уверенная в себе. Она была членом РСДРП со дня основания партии. После революции семнадцатого года Стасова станет личным секретарём Ленина.

Отец Лёли, Дмитрий Васильевич, был знаменитым адвокатом, председателем совета присяжных поверенных, а также музыкантом и меценатом, одним из основателей Русского музыкального общества и Петербургской консерватории.

Лёлин дядя, Владимир Васильевич Стасов, был крупнейшим музыкальным и художественным критиком. Это он научил русскую публику любить и понимать русских композиторов: Глинку, Мусоргского, Даргомыжского, Римского-Корсакова и других.

Знаменитый критик был большим либералом. Когда после смерти Александра Третьего ему, хранителю Публичной библиотеки и тайному советнику, вручили медаль с изображением императора, он демонстративно повесил её дома в уборной.

Политикой он не занимался, однако, когда его племяннице надо было получить из-за границы изданную там нелегальщину – книги пересылались в двух экземплярах на адрес Императорской Публичной библиотеки. Один экземпляр дядя тут же сдавал в секретный архив, а другой вручал племяннице-революционерке.

Хотя Лёля была на год моложе Шуры, Шуре казалось, что Стасова смотрит на неё свысока. Лёля знала, чего она хочет в жизни. Она уже нашла твёрдую дорогу. Шура же эту дорогу только искана. Ей хотелось заняться важным, ответственным делом, а приходилось наклеивать надписи на коробках с насекомыми, которые должны были иллюстрировать лекции по мимикрии.

   – Почему Стасова может принадлежать к нелегальной организации, а я не могу? – с обидой спрашивала Шура свою подругу Зою.

Но вот однажды в Музее Лёля отозвала Шуру в сторону и тихо сказала:

   – Шура, приходите на партийное собрание во вторник в восемь вечера на квартиру моих родителей. Войдите через парадный ход и позвоните два раза. У нас есть срочные вопросы, и я думаю, что вы можете быть полезны партии.

Кровь бросилась Шуре в лицо. Участвовать в подпольном собрании! Может ли быть более важное событие в жизни!

Когда-то в ранней юности, гуляя по аллеям Кутузовского парка, Шура мечтала участвовать в конспиративных собраниях революционеров. Она представляла себе такое собрание где-нибудь в подвале, со свечками, и все бы говорили шёпотом; участники – молодые, уверенные в себе, твёрдые и холодные.

Эти два дня до собрания Шура жила как в тумане. Она гордилась доверием Лёли и всё же боялась, окажется ли на высоте, сможет ли чётко и ясно обосновать и защитить своё мнение?

Во вторник, ровно в восемь часов, Шура пришла на Фурштатскую улицу, к знакомому дому, где жили родители Лёли Стасовой. Пока она поднималась по лестнице, сердце её готово было выпрыгнуть из груди.

Дверь открыла сама Лёля.

– Прислуга отпущена, – проговорила она, – а родители в опере. В доме никого, кроме нас, нет.

На вешалке уже висело несколько мужских пальто. Лёля провела Шуру в столовую. На столе, накрытом, как обычно, белой скатертью, стоял кипящий самовар. У стола сидели пять или шесть человек и пили чай с вареньем. Лёля представила Шуру как товарища по работе в музее и добавила: «А это всё мои личные друзья. Хотите чаю?»

Обсуждался вопрос о срочном сборе денег на выпуск политического воззвания. Полиция накрыла партийную типографию, а новая ещё не была по-настоящему пущена в ход. Шуру вызвали, потому что у неё были богатые знакомые и она могла придумать какой-нибудь способ срочно выманить у них деньги.

Домой она возвращалась пешком. Шёл мелкий сетчатый дождик, какой часто бывает в Петербурге весной. «Неужели я годна только на то, чтобы добывать у богачей деньги или надписывать коробки с жуками?» – думала Шура, глотая слёзы.

Комната в скромной квартире на Таврической улице в Петербурге. Горит керосиновая лампа с зелёным абажуром. На столе разложены чертежи и вычисления. Рядом на маленьком столе – новое изобретение для подсчётов, которое называется арифмометром. Владимир и его товарищ Карл Карлович работают над планами отопления и вентиляции и делают подсчёты на арифмометре. Владимир насвистывает мотив нового танца кекуок. Карл согнулся над вычислениями, не замечая Шуры и Зои, пытающихся читать вслух свежий номер «Русского богатства». Несмотря на жестокость цензуры, в этом прогрессивном журнале появляются статьи, рисующие положение русского крестьянства и рабочих. Владимир верит, что технические успехи – это самый сильный фактор в истории и самый большой двигатель человечества. Владимир считает, что самое важное – это просвещение.

   – Этого мало, – говорит Шура. – Как ты хочешь насадить науку и просвещение в самодержавной России, где всякая живая мысль задушена? Надо изменить в корне существующий порядок. Надо создать базу для новой экономики. Историю человечества двигает классовая борьба.

Карл – умелый спорщик, и ему ничего не стоит разбить доводы противника. Коллонтай над всеми посмеивается во время споров и почти не участвует в них сам. Иногда он прерывает всех и говорит:

   – Довольно философии! Давайте потанцуем.

А так как в то время не было граммофонов, они сами насвистывают или хором поют вальс из «Онегина» и танцуют.

Шура с Зоей давно спят в своей спальне, а в соседней комнате арифмометр продолжает стучать до утра.

Коллонтай и его друг очень не похожи. У Владимира тёмные волосы и карие глаза. Его живой темперамент сказывается в каждом движении. Карл небольшого роста, бледный и некрасивый, из-за чего Зоя прозвала его Марсианином. У него умное лицо. Он самоуверен, сдержан, холоден.

Карл с уважением относился к Шуриным проблемам и интересовался её сочинениями.

– Разумеется, хозяйство и воспитание одного ребёнка не могут заполнить вашу жизнь, – говорил он. Марсианин охотно слушал выдержки из Шуриных литературных работ, критиковал их или хвалил. Шура прислушивалась к его суждению и отдавала ему должное за ясность и чёткость мысли.

Рассказ, над которым Александра трудилась целое лето, закончен. Он с вызовом назван «Святочный». Обычно под таким названием в журналах «для семейного чтения» публикуются слащавые истории о торжестве добродетели. Зоя считала, что этот рассказ нанесёт смертельный удар старым предрассудкам и положит конец буржуазной морали.

Это был большой день для Шуры. В квартире на Таврической собрались близкие друзья.

Шура поудобнее устроилась в стареньком скрипящем кресле, поставила возле себя на столике стакан с чаем в серебряном подстаканнике и, слегка волнуясь, начала читать:

«СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ

Скорый поезд «Петербург—Варшава—Берлин» прибыл в Псков по расписанию – в половине третьего ночи. Тотчас же возле вагонов третьего класса зашевелилась и загалдела неизвестно откуда взявшаяся тёмная безликая масса с мешками, узлами и фанерными чемоданами. Два тощих господина в котелках, о чём-то оживлённо споря, размахивая при этом руками, торопясь и опережая друг друга, залезли в вагон второго класса. И лишь одинокая женская фигурка в чёрном медленно направилась к вагону первого класса.

Пожилой проводник с бакенбардами принял у пассажирки саквояж и помог ей взобраться на ступеньки.

   – Прошу вас, мадам, – сказал он, взглянув на билет, – вот ваше купе.

Пожелав даме спокойной ночи, проводник побрёл к себе. Когда щёлочка света за дверями служебного отделения исчезла, в коридор вышел юноша лет двадцати и жадно закурил дорогую папиросу. Дверь купе vis-a-vis слегка раздвинулась, и грудной женский голос тихо позвал: «Андрей!» Молодой человек вздрогнул.

   – Наташа! Слава Богу! Как я волновался, что ты не получишь моей телеграммы, – воскликнул он.

Дама в чёрном прижала палец к губам.

   – Тс-с, – зашептала она, – ты же разбудишь пассажиров, – и, кивнув головой, поманила его в своё купе.

Они сидели у окна, напротив друг друга, разделённые выдвижным вагонным столиком.

   – Ну вот мы опять вместе, – тихо произнесла Наташа, откинув вуаль.

На Андрея глядели добрые лучистые глаза стройной красивой женщины, которой на вид было не больше двадцати семи, и лишь неуловимый отпечаток жизненного опыта на её одухотворённом лице говорил о том, что женщине этой, возможно, больше тридцати.

   – Ты долго ждала поезда? – Андрей смотрел на Наташу робкими восторженными карими глазами.

   – Нет, только сорок минут, но поездка в Псков была довольно утомительной. Из Ревеля я выехала в шесть вечера.

   – Кто-нибудь провожал тебя?

   – Старший сын. Он приехал из Дерпта. В университете рождественские каникулы.

   – А муж?

   – Сейчас он находится где-то возле Огненной Земли. Крейсер «Анна Иоанновна» совершает кругосветное плавание. Командир не может оставить свой корабль, поэтому муж просил меня поехать в Берлин вместо него. Он так любил свою тётю Брунгильду. Она заменяла ему мать. И хотя я всегда недолюбливала её, я обязана выполнить просьбу мужа и побыть у постели умирающей.

   – Господи, дай этой несчастной дожить хотя бы до Крещения! – воскликнул Андрей, судорожно сморкаясь. – Она совсем одинока?

   – Да. Кроме слуг, никого в доме нет.

   – Даже не верится, что можно будет видеть тебя без этих нелепых встреч урывками, общаться с тобой не в письмах и телеграммах, а «живьём», глядя тебе в глаза.

   – Ты сам виноват в нелепости этих мимолётных встреч. Я всегда предлагала тебе останавливаться у нас. До сих пор не могу понять, почему ты избегаешь наш дом.

   – Ты же знаешь, что я в тебя влюблён.

   – Вот так всегда. Стоит только с интересным для тебя человеком завязать дружеские отношения, как оказывается, что он видит в тебе женщину.

   – Я вижу в тебе не только женщину, но «божество и вдохновение». Разве доказательством этого не является тот факт, что я, фельетонист газеты «Копейка», сочинил лирические стихи.

   – Я подумала, что ты написал их под впечатлением неожиданности нашего знакомства. Это в самом деле было очень романтично. Забытое Богом княжество Лихтенштейн, банковский дом кузена моего мужа, где я остановилась проездом из Санкт-Морица в Констанц. И вдруг в этом предальпийском захолустье я слышу русскую речь и вижу тебя, вояжирующего с друзьями из Баден-Бадена в Баден.

   – И мы пригласили тебя в итальянский ресторан в Вадуце, где провели незабываемый вечер, а когда мы расстались, на бумагу легли эти строки:

 
В меняльной лавке русского барона
При въезде в государство Лихтенштейн
Стояла дева родом из Коломны,
Минувшего исчезнувшая тень.
Она открыла крышку табакерки,
И в душу музыка влилась.
И сердце, замороженное веком,
Пронзила пламенная трепетная страсть.
В тот вечер в итальянском ресторане
Мы наслаждались музыкой родного языка,
И терпкое вино Тосканы
Нам услащало пересохшие уста.
Но вот настала ночь, разлучница-блудница,
И путница к карете побрела.
И с болью в сердце нам пришлось проститься...
О Господи, неужто навсегда?
 

В тот же день я отправил тебе эти стихи по почте, с трепетом ожидая твоего ответа. А ты лишь прислала мне свои стихи. Я их выучил наизусть:

 
Если тебя баловала судьба,
Если тебе её ласки приелись,
Если обиды тебе захотелось,
Ты – полюби.
Если не мил тебе гордый покой,
Если тебе не знакомы страдания,
Острые жгучие дети лобзания,
Ты – полюби.
Если свободой пресытилась ты,
Если тебе опостылели крылья,
Если ты хочешь цепей и насилья,
Ты полюби.
 

Но, как понимать эти стихи, я не знал.

   – Я намекала на то, что хочу избежать тирании любви. Эта рабская страсть подавляет волю и уважение к себе, отнимает время, лишает сил, необходимых для борьбы за гуманистические идеалы, и сужает кругозор. А я хочу оставаться самой собой, продолжать рисовать картины и участвовать в выставках. Только творческий труд, а не любовь может доставить женщине истинное удовлетворение.

   – Но без твоей любви я погибну!

   – О нет. Ты ещё молод. Тебе только двадцать два года. Вся жизнь у тебя впереди. Не забывай, что я старше тебя на семнадцать лет. Нас разделяет не только возраст. Мы люди разного круга. Ты фельетонист бульварной газеты, а я художница-маринистка.