Текст книги "Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка"
Автор книги: Лнонид Ицелев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Александра Коллонтай – дипломат и куртизанка
ПРОЛОГ
28 июня 1927 года на вокзале GARE DU NORD в Париже в вагон первого класса Северного экспресса вошла элегантно одетая женщина необыкновенной красоты. Поздоровавшись по-французски с соседями по купе, она положила изящный саквояж на полку, села возле окна. Сосед vis-a-vis – седой англичанин, украдкой взглянув на неё из-под развёрнутой «Times», решил, что этой вдове банкира, вероятно, не больше тридцати. «В свои тридцать семь эта содержанка торговца овощами выглядит великолепно», – подумала сидевшая рядом с англичанином миниатюрная брюнетка.
Никто из пассажиров первого класса, разумеется, не мог даже представить, что женщине этой уже исполнилось пятьдесят пять и что ещё час назад в министерстве иностранных дел чиновники, кланяясь, обращались к ней «Madame l’Ambassa-deur Kollontai». Впрочем, сегодняшний визит в министерство был чисто формальным. Александра любила Париж и старалась построить маршруты своих деловых поездок так, чтобы они проходили через этот великий город. Даже пробыв здесь три дня, она чувствовала себя преобразившейся, тем более что этого короткого времени вполне хватало на то, чтобы обновить свой гардероб. И как бы там ни ворчало начальство в Москве, одеваться она будет только в Париже! Должны же понимать в Кремле, что от того, насколько элегантен будет фасон платья первой в мире женщины-посла, зависит международный престиж первого в мире государства рабочих и крестьян!
Раздумья Александры прервал детский голос:
– Я тоже хочу смотреть в окно. А в моё окно видна только крыша вокзала. Можно, я буду смотреть в твоё окно?
Рядом стояла голубоглазая девочка лет пяти.
– А твоя мама разрешит? – спросила Александра.
– А я ей не скажу.
– Моник! – послышалось из соседнего купе. – Иди сюда, не приставай к людям.
– Фу, какая противная у меня мама, – сказала девочка, неохотно возвращаясь в своё купе.
«Совсем как я в её возрасте, – усмехнулась Александра. – Так же не слушалась маму, такое же было голубенькое платьице, такие же косички и голубые глаза. Вот только в лице уже года в три-четыре можно было заметить настойчивость и волю».
Париж уже скрылся в вечерней мгле, но Александра продолжала смотреть в окно, и перед её глазами отчётливо и ярко проплывали улицы и набережные другого города, города её детства.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
19 марта (1 апреля) 1872 года в Санкт-Петербурге, в доме-особняке номер пять по Среднеподьяческой улице, на втором этаже, в семье полковника Михаила Алексеевича Домонтовича родилась девочка, голубоглазая, как её мать, Александра Александровна.
Девочку хотели назвать Марией, но назвали Шурой.
День, когда она родилась, был не по времени холодный и ветреный.
Старая няня, давно жившая в доме, посмотрев на новорождённую, сокрушённо сказала:
– Неужели её жизнь будет такой же бурной, как этот день?
Крестившего Шуру священника в доме Домонтовичей хорошо угостили. После изрядного возлияния, заполняя метрическое свидетельство, он указал, что крестился мальчик Александр. Ошибку обнаружили только в день Шуриной свадьбы.
Предзнаменования няни в первые двадцать лет жизни Шуры, казалось, не оправдывались. Она росла здоровой и весёлой в счастливой, благополучной семье, окружённая заботой и любовью.
Михаил Алексеевич Домонтович был высокий красивый мужчина с чёрными баками, с умными живыми глазами и выразительными чёрными бровями. Родился он в Черниговской губернии в 1830 году. Получив образование в Петровско-Полтавском кадетском корпусе, он в 1849 году начал службу в Петербурге прапорщиком в лейб-гвардии гренадерском полку. Карьера его развивалась успешно, особенно после окончания Императорской военной академии.
Михаил Алексеевич принадлежал к старинному дворянскому роду, основателем которого был знаменитый литовский князь Довмонт, княживший в XIII столетии в Пскове. После смерти в 1299 году князь Довмонт (который приходился зятем Александру Невскому) был причислен к лику святых. Народ его высоко чтил. У псковичей имеется множество легенд, песен и сказаний, составленных в честь доблестных походов Довмонта на тевтонских рыцарей. Мощи святого Довмонта и его победоносный меч хранятся в Псковском монастыре. Отец рассказывал Шуре, что, если кто-либо из рода Домонтовичей приезжал в Псковский монастырь, монахи в его честь звонили во все колокола. В детстве Шура очень хотела попасть в Псков, чтобы в её честь звонили колокола, но этой мечте не суждено было осуществиться.
Мать Шуры, урождённая Александра Масалина, была дочерью простого финского крестьянина, торговавшего лесом. Восемнадцатилетним юношей Александр Масалин босиком пришёл в Петербург из Нюслотской губернии и начал заниматься скупкой и продажей леса жителям Петербурга и казённым заведениям. Будучи энергичным и предприимчивым человеком, он быстро сумел сколотить себе состояние. Женившись в Петербурге на полурусской-полуфранцуженке Александре Крыловой, родом из остзейских губерний, Масалин вернулся в Финляндию, где на Карельском перешейке купил усадьбу Кууза и построил чудесный деревянный дом с белыми колоннами, напоминающий декорацию первого акта «Евгения Онегина». В доме были художественные паркетные полы, полюбоваться на которые приезжали архитекторы из Петербурга и Выборга.
Ещё большее восхищение вызывали дочери Масалина – Надя и Саша. Вместе с матерью они абонировали ложу в Итальянской опере в Петербурге, и гвардейские офицеры, посещавшие этот театр, восхищённо называли Масалиных «тремя северными красавицами». Здесь на одной из премьер Михаил Домонтович впервые увидел Александру Масалину и полюбил её с первого взгляда.
Подозрительный финский лесоруб, устроившийся к тому времени смотрителем богоугодных заведений, не верил в серьёзность намерений гвардейского офицера и запретил дочери видеться с Михаилом Домонтовичем.
Тут разразилась австро-прусская война, и полк Михаила Алексеевича был отправлен на зимние квартиры в Бердичев.
В это же время в богадельню, смотрителем которой был Масалин, нагрянула ревизия. От одного вида ревизоров Масалин побагровел и тут же умер от удара.
Александре Фёдоровне пришлось на скорую руку выдать дочерей замуж. Эпилептичку Надю – за недворянина Афанасьева, одного из тех архитекторов, которые приезжали смотреть на паркетные полы; красавицу Сашеньку за гражданского инженера Мравинского, заехавшего в Куузу, чтобы изучить систему вентиляции в подвалах масалинского особняка.
Крепкая и здоровая, с пышным, гармонически прекрасным телом, Александра Александровна за пять лет родила поляку Мравинскому троих детей.
Но однажды на общественном балу она вновь встретила Михаила Домонтовича и поняла, что не может без него жить. Развод в те годы был делом неслыханным. Пойти на это было актом большого гражданского мужества. Весь Петербург следил за ходом бракоразводного процесса. Дело могло затянуться на несколько лет, но помогли связи Домонтовича в Священном Синоде и медицинское свидетельство о беременности Александры Александровны от Михаила Алексеевича.
Так родилась Шуринька.
В особняке на Среднеподьяческой кроме Шуры и её родителей жили две её старшие сестры – Адель и Женя (брат Александр остался у своего отца Константина Мравинского), а также многочисленные приживалки: бабушки, тётушки, старые няни и прислуга «на покое». За стол редко садилось меньше пятнадцати человек. Для прислуги готовили отдельно.
Слуг в доме было много. Платили им в месяц от трёх до пяти рублей. Харчи полагались хозяйские, но спали все где попало: в коридорах, на скамейках в кухне, на сундучках в чуланчике. Зимой слуги ходили без пальто, накинув на плечи шаль или дешёвый платок. Летом ходили босиком.
Семью Домонтович считали передовой. Мать Шуры читала Жорж Санд[2]2
Санд Жорж (наст, имя Аврора Дюпен, 1804—1876) – французская писательница.
[Закрыть], ходила без корсета и устраивала дома проветривания даже в лютый мороз.
Отца Шура любила больше матери. Это был добрейший человек, избегавший сквозняков и вида людских страданий. Дома он редко выходил из своего кабинета: или что-то писал, или беседовал с гостями в военных мундирах.
Когда Шуре было пять лет, началась русско-турецкая война. На стене детской висели картины, изображавшие турок, резавших маленьких детей огромными саблями. Но зато на другой стене висел портрет русского генерала Скобелева на белой лошади. Под портретом было написано, что генерал Скобелев освобождает болгар-единоверцев от турецкого ига.
В доме все ненавидели турок. И только Шурина гувернантка мисс Годжон с удивлением восклицала: «Почему вы, русские, так ненавидите турок? Они такие же люди, как и мы!»
Но Шура знала, что мисс Годжон так говорит, потому что она англичанка, а Англия не хочет, чтобы Россия дружила с болгарами.
Войне сочувствовали даже нигилисты. Нигилисты – это студенты, которые ходили в очках, а вместо пальто, как кухарка Маша, носили шаль, или девушки, которые коротко стригли волосы.
Отца Шуры в чине полковника Генерального штаба отправили на фронт. После его отъезда мать ходила грустная и тревожная. Она ждала от отца телеграмм, а если телеграмм не было, искала газету «Новое время», в которой печатали самые последние новости. Но когда новости были плохие, бабушки и тётушки прятали от мамы газету, а мама плакала.
28 ноября 1877 года пала турецкая крепость Плевна. На всех окнах Петербурга в этот вечер горели свечи. Шуре позволили не ложиться в обычное время, чтобы она могла полюбоваться иллюминацией и народным ликованием. Но из окна большой столовой она не видела никакого народа, кроме кучки пьяных, которых полиция вела в участок.
После подписания Сан-Стефанского мира родители решили, что теперь семья может наконец поехать к отцу в Болгарию.
Михаил Алексеевич сначала был назначен губернатором Тырнова, а затем управляющим делами русского наместника Болгарии князя Дондукова-Корсакова.
В Болгарию отправились Александра Александровна с тремя дочерьми и Шурина гувернантка мисс Годжон. По дороге они остановились в Ялте и жили в красиво расположенном доме, окружённом розами и магнолиями, а с веранды можно было срывать спелый виноград. Этот дом принадлежал князю Дондукову-Корсакову.
Из Крыма в Болгарию отплыли на военном крейсере, капитаном которого был адмирал Макаров, прославившийся позднее во время русско-японской войны.
На крейсере кофе подавали в маленьких красивых чашечках. Эти чашечки Шуре очень понравились, и ей разрешили взять одну на память. Сервиз принадлежал раньше турецкому паше.
Из Варны предстоял путь в Софию. Переваливать через Балканские горы им пришлось на лошадях под эскортом солдат. Война официально была окончена, но бои между турками и болгарскими партизанами продолжались. Иногда приходилось останавливаться и ждать, когда прекратится пальба за горой. Пока шла перестрелка, мисс Годжон кормила сестёр бутербродами и вкусными, сладкими карамельками фабрики Ландрина.
В некоторых особо опасных участках пути приходилось идти пешком. В таких случаях сопровождавшие Домонтовичей солдаты сажали Шуру на плечи. Дорожные трудности вызывали у Шуры лишь удовольствие. Ей нравилось прижимать своё тельце к потным солдатским шеям, покачиваясь в такт их шагов. В такие минуты Шуре было так хорошо, что у неё захватывало дух.
Однажды Шуру перенёс через горную реку сам главнокомандующий русской армией генерал Тотлебен. Шуре совсем неинтересно было сидеть у него на плечах. От него скучно пахло мылом и духами, как от какой-нибудь мисс Годжон. Зато её очень смешила фамилия генерала. В такт раскачивающемуся настилу она шептала: TOT-LEBEN, TOT-LEBEN, TOT-LEBEN[3]3
Мёртвая жизнь (нем.). Шура в то время уже говорила на трех европейских языках.
[Закрыть].
В Софии Домонтовичи жили в двухэтажном доме, окружённом запущенным садом с чудесными старыми деревьями и кустами роз. Из детской видны были белые стройные силуэты турецких минаретов на лиловатом фоне горы Витоша. В долинах ходили стада овец, которых пасли живописно одетые болгарские пастухи. А в переулочке около дома можно было увидеть прелестных маленьких осликов.
У родителей было мало времени следить за Шурой, и она наслаждалась свободой. Мама и мисс Годжон были заняты хозяйством. Чуть ли не каждый день в доме были гости. В разорённой войной стране продуктов не хватало. Мисс Годжон часто ворчала на трудности, но мама была полна бодрости и желания оставить в Болгарии память о русской культуре. Она собрала комитет болгарских женщин для организации первой в стране женской гимназии.
Комитет собирался в доме у Домонтовичей. Одетые во всё чёрное болгарки молча усаживались на стулья вдоль стен столовой. Шурина мать и болгарка-переводчица садились за большой стол в середине комнаты. На каждом заседании болгарки задавали одни и те же вопросы: какой будет школьный дом, какие учителя, кто будет платить учителям и прочее. Александра Александровна в который раз им всё терпеливо объясняла, а болгарка, сидевшая за столом, записывала на бумажке. Иногда ветер врывался в окно, и бумаги разлетались по всей комнате. Тогда Шура вскакивала со стула и с большим рвением бросалась собирать бумаги с пола. Ей казалось, что она тоже помогает важному делу.
Вечерами у Домонтовичей бывали совсем другие гости. Чаще всего друзья матери и сестёр, которые учили роли и готовили любительские спектакли с благотворительной целью – помочь сиротам и вдовам. Обе. Шурины сёстры считались главными артистками, особенно Женя с её красивым высоким сопрано.
Шурины сёстры позднее говорили, что годы, проведённые в Софии, были самыми счастливыми в их жизни. Театральные представления, пикники, танцы, поездки верхом в горы и много молодых офицеров, ухаживающих за ними. Шура с завистью смотрела на одетых в синие амазонки сестёр, ожидавших на крыльце дома, когда им подведут осёдланных лошадей. В сильных руках стройных офицеров девушки легко взлетали в дамские седла и, окружённые стаей кавалеров, галопом неслись в горы. Шура же продолжала стоять на ступеньках, чувствуя себя несчастной. Такие красивые офицеры и лошади! Такие нарядные амазонки! Почему только взрослые имеют право ездить в горы и веселиться?
Опустив голову, она шла в пустую конюшню, где стоял только серенький ослик. Шуре подарил его секретарь отца, болгарин Словейко. Прижавшись щекой к мягкой пушистой щеке ослика, она обнимала его за шею и шептала на ухо: «Ты ведь знаешь, что я твой друг и что я очень тебя люблю, но почему ты не лошадь?»
В Софии Шура познакомилась со своей ровесницей, жившей в соседнем доме. – Зоей Шадурской. Зоя станет для Шуры самым дорогим человеком в мире. Вместе переживут они годы политической эмиграции, вместе будут помогать партии Ленина класть первые кирпичики Советского Союза.
Отец Зои был членом Военного суда. Зоина мать совсем молоденькая женщина, она вышла замуж в пятнадцать лет, дружила с Шуриными сёстрами, хотя у неё уже были три дочери. Она мало занималась своими девочками, участвовала в любительских спектаклях, танцевала в офицерском собрании и ездила с офицерами в горы на пикники.
Раньше Шуре приходилось играть только с мальчиками, а мальчики любили драться, и это не всегда было приятно. С Зоей же можно было разговаривать. Она умела читать и сама читала в газетах то, что писалось большими буквами. Шура уважала Зою за её знания. Как-то, качаясь на качелях, Шура спросила, что такое конституция. Зоя ответила без запинки:
– Конституция – это такая синяя тетрадь, она лежит на столе у моего папы, и в ней записаны все правила, как болгары должны жить, чтобы стать свободными и быть счастливыми. Папа мне всё это объяснил. Турки уничтожили все болгарские законы, но русские вернули эти законы болгарам, и теперь на Народном собрании синюю тетрадь русские подарят болгарам, и Народное собрание будет жить так, как написано в конституции, и все будут слушаться правил, которые там записаны.
У Шуры в доме очень много спорили о конституции. Мама говорила, что конституцию составил отец по образцу финской конституции. Шура плохо помнила Финляндию, но знала, что там находилась дедушкина усадьба Кууза и там росла очень вкусная, сладкая малина. Ещё там был большой сад, где можно было играть в прятки. Шура считала, что болгарская конституция должна быть хорошей, если она будет похожа на дедушкину усадьбу.
В солнечный апрельский день 1879 года Народное собрание приняло разработанный отцом проект конституции. В этот день воздух в доме был наполнен ароматом фиалок. Букеты цветов стояли во всех вазах и горшочках и даже в вёдрах. У рояля Женя и Зоин отец разучивали дуэт из оперы «Русалка». Женин чистый голос звучал на весь дом. Зоин отец был главным режиссёром любительского театра. Он дирижировал и пел вполголоса, чтобы лучше слышать Женю.
Когда рассыльный принёс телеграмму из Тырнова о решении Народного собрания, Зоин папа обнял Шуриного отца, поцеловал маму в обе щеки, расцеловался с сёстрами и пытался обнять мисс Годжон, но она нашла это неприличным и убежала в кухню.
В дом стали приходить болгары, иногда целые делегации, чтобы поздравить отца, а болгарские женщины приносили девочкам вкусные турецкие сладости.
Но настроение этого дня длилось недолго. Царь отозвал генерала Домонтовича в Петербург, обвинив его в том, что он был вдохновителем либеральной конституции. С восшествием на болгарский престол принца Батгенберга демократические силы в стране были подавлены, а секретарь Домонтовича Словейко – тот, что подарил Шуре ослика, – вскоре был расстрелян.
Жизнь резко переменилась. Гости не приходили, сёстры не ездили больше верхом в горы. Любительские спектакли не ставились. В доме все были заняты упаковкой вещей. Всюду стояли ящики, валялось сено и обёрточная бумага.
Софию Домонтовичи покинули в мае. Когда коляска выехала за ворота дома, все плакали.
До Варны они добрались на лошадях, а оттуда на обыкновенном пассажирском пароходе вернулись в Россию.
В Петербурге стояло жаркое душное лето. Домонтовичи поселились в каком-то чужом доме. Сестёр временно послали жить к их настоящему отцу – Мравинскому. Без них в доме стало пусто и скучно. Когда отец возвращался домой, родители ходили по комнатам в обнимку и о чём-то шептались, не обращая на Шуру внимания. До неё лишь долетали какие-то непонятные слова: «лишение всех прав», «ссылка», «разжалование».
Шуре было страшно. Ночами она долго плакала, и её промокшая подушка сползала на бегавших по полу чёрных и бурых тараканов...
Но оказалось, что все страхи были напрасны. Военный министр рапортом генерала Домонтовича остался доволен и назначил его на службу в Генеральный штаб. После этого вся семья вновь переехала на Среднеподьяческую улицу.
Шура была рада возвратиться в свой старый дом, но после привольных дней в Софии жизнь в Петербурге стала особенно серой. Хотя сёстры опять жили с Шурой, они с ней больше не играли. Теперь они были взрослыми барышнями. Адель ездила на балы, кокетничала с молодыми людьми. А Женя до позднего времени готовилась к экзаменам на аттестат зрелости. Она твёрдо решила учиться пению и стать оперной певицей.
Единственными Шуриными друзьями были мальчики-полотёры, раз в неделю приходившие в барский дом натирать полы. Шуре нравилось, как они ловко, как бы танцуя, скользили по паркету, а главное – они разговаривали с ней как со взрослой и называли её «барышня». Больше всех Шуре нравился пятнадцатилетний рыжий мальчик Андрюша. Он был весёлый, знал грамоту и любил обсуждать написанное в газетах.
После двух лет, прожитых под тёмно-синим, как бархат, небом Софии, особенно трудно было привыкать к серому небу и долгим бесцветным петербургским вечерам. В Болгарии вся её жизнь проходила в саду возле дома, а здесь мисс Годжон лишь изредка ходила с Шурой в Юсуповский или в расположенный ещё дальше Александровский сад. Идти туда нужно было долго, а постоянное сопровождение гувернантки отбивало всякий интерес к прогулкам.
Как-то поздней осенью Шура пошла с мисс Годжон гулять. Когда они проходили по Фонарному переулку, англичанке понадобилось сходить по нужде. Возвращаться домой было далеко, до ближайшей общественной уборной ей тоже было не дойти. Бедняжке ничего не оставалось делать, как забежать в первую попавшуюся подворотню.
Мисс Годжон была на редкость стыдлива, она даже не купалась в присутствии домашних приживалок, так как считала безнравственным раздеваться при людях. Англичанка велела Шуре смотреть в сторону и забежала в тёмный закоулок двора. На мгновение Шура обрела свободу. Она оглядела двор. Обыкновенный петербургский двор-колодец. Шура представила себе, что находится во дворе старинного замка. Окна первого этажа узкие и с решётками – это, конечно, бойницы. Но почему стёкла в окнах закрашены белой краской? Шура подошла поближе и заглянула в стекло, краешек которого был расчищен. Голые дяденьки сидели на длинных каменных скамейках и мылись. Шура поняла, что это была баня. Она никогда раньше не видела голых людей, ни мужчин, ни женщин. У голых мальчиков оказывается совсем всё не так, как у девочек!.. Подошедшая мисс Годжон была настолько смущена только что содеянным, что даже не обратила внимания на то, как Шура, стоя на цыпочках, внимательно вглядывается в окно первого этажа.
Несколько дней Шура ходила под впечатлением увиденного. Днём, разглядывая из окна столовой марширующих по улице юнкеров, она представляла себе, что у них там под яркой красивой формой. Ночью ей снились толпящиеся над её кроватью тётушки, между ног у которых болтались колбаски. Шура понимала, что она ещё маленькая, чтобы близко видеть голых дяденек. Но Женя и Адель всегда говорили, что она упрямая и, чего захочет, того добьётся. Значит, надо добиваться.
Когда полотёр Андрюша в очередной раз пришёл натирать пол, он, как обычно, завёл разговор о турках и англичанах.
– А у тебя есть между ног колбаска? – прервала его Шура.
Крестьянский паренёк остолбенел.
– Это уж как положено, – протянул он, смущённо улыбаясь.
– Покажи.
– Что вы, барышня! Как можно? Меня ж за это высекут и со службы погонят.
– А мы пойдём в чуланчик.
– Коли хватятся, в чуланчике, что ли, не найдут?
– Сегодня у прислуги банный день. У меня скоро тихий час. Я притворюсь, что уснула в своей комнате, а сама побегу в чуланчик. И ты туда приходи.
– Ох, барышня, страшно мне. Коли нас найдут, не жить мне на свете.
– Противный мальчишка! – топнула ногой Шуринька. – Я расскажу маме, что ты не хочешь показать мне свою колбаску. – Она скривила губы, приготовившись плакать.
– Да уж не плачьте, а то меня точно высекут. Вы вот мужеской «колбаски» не видывали, а я, может, свиной колбасы отродясь не нюхал, которую вы кажный день с чаем в бутербродах кушаете.
– Ты что, колбасы хочешь?
– Знамо дело, хочу.
– Так я сейчас принесу.
Через минуту Шура вернулась с палкой колбасы и куском хлеба.
– Вот это другой разговор, – улыбнулся Андрюша, набросившись на еду. – За енто можно и пострадать.
В чуланчик Шура прибежала в ночной рубашке.
– Я здесь, барышня, – услышала она в темноте шёпот Андрюши.
– Тут темно, я боюсь, – опять хотела заплакать Шура.
Андрюша отодвинул стоявшие возле стены доски, и чулан наполнился бледным светом, исходящим из маленького подвального оконца.
– Теперь покажи, – сказала Шуринька, напряжённо глядя на Андрюшу.
Он снял брюки.
– А потрогать можно?
– Можно, – хмыкнул Андрюша.
– Я тоже хочу, чтобы у меня была такая штука, а у меня только дырочка.
– Зато к ентой дырочке такая штука завсегда и тянется.
– А почему?
– Для удовольствия или чтоб детишек делать.
– А как это получается?
– Изволите, чтобы я показал?
– Да не рассуждай ты! Скорее!
От того, что ей делал Андрюша, Шуре стало так хорошо, как не было никогда. Она закрыла глаза, и ей почудилась горная долина, ярко освещённая южным солнцем, Андрюша в форме генерала переносит её через бурлящий поток, и у неё захватывает дух от аромата горных цветов и мужского тела. «TOT-LEBEN, ТОТ-LEBEN», – шептала про себя Шура, лёжа на сундучке. Очнулась она от голоса Андрюши:
– До свиданьица, барышня. Я должон бежать.
Когда его шаги затихли, Шура вышла из чулана и крадучись направилась в свою комнату. Никто ничего не заметил.
С той минуты Шура стала считать дни, дожидаясь следующего прихода Андрюши.
Через неделю пришёл совсем другой полотёр, взрослый дяденька.
– А где же Андрюша? – спросила Шура.
– Помер Андрюшка-то.
– Как помер?
– Да вот так. Давеча он выбежал от вас в худой рубахе вспотемши, его ветром и прохватило, потом лихорадило. Вот он взял да и помер.
– А почему же он хорошую рубашку не надел?
– А потому что одни ходят в золоте, а другие в рубище.
Шура убежала в свою комнату. Из её глаз брызнули слёзы. А губы зашептали немецкие слова: «TOT-LEBEN, TOT-LEBEN, TOT-LEBEN».
