Текст книги "Горсть пыли"

Автор книги: Лина Хааг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Annotation

Немецкая коммунистка Лина Хааг – очевидец страшного времени в истории Германии – прихода к власти фашистов, разгула нацистского террора. В ее записках – страдания простой труженицы, мужественной, умной, любящей женщины, перенесшей муки фашистского ада.

Книга рассчитана на широкий круг читателей.

Лина Хааг

ПРЕДИСЛОВИЕ

ОТ АВТОРА

I

II

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

Лина Хааг

ГОРСТЬ  ПЫЛИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Записки Лины Хааг, написанные в последние годы нацистского режима под свежим впечатлением пережитого и выстраданного, изобличают жестокость и террор, царившие в гитлеровском рейхе. Честная труженица, активная участница антифашистского движения в простых и волнующих словах описывает все, что пришлось ей претерпеть в тюрьмах нацистов, в концлагере Торгау. Глубоко трогает правдивость, с которой она повествует о своих чувствах, о столкновениях и борьбе с угнетателями. Гестаповские палачи хотели уничтожить ее физически и морально. Этого им не удалось. В самых трудных, казалось бы, безнадежных ситуациях Лины Хааг каждый раз вновь собиралась с силами, оставалась непоколебимой, ощущая солидарность соратников по борьбе, и сама активно проявляла такую солидарность.

В записках резко противостоят два мира: на одной стороне добрая, сердечная женщина, коммунистка, полная человечности, любви к жизни и ненависти к войне, на другой – презирающие людей, жестокие, бездушные палачи, прислужники режима насилия и террора, фашизма, несущего с собой войну и уничтожение.

В настоящее время Лина Хааг живет в Федеративной Республике Германии, она активная антифашистка. Рядом с ней еще проживает много палачей из гестапо и концентрационных лагерей, жестокость которых она описывает, многие из тех, кто принимал участие в истязаниях, массовых убийствах в концлагерях и фашистских застенках. Некоторые из них получают пенсии, значительно превосходящие доходы, на которые существуют их жертвы.

Непостижимо, но факт. Из обнаруженных официальными учреждениями ФРГ 85 тысяч нацистских убийц только 6 тысяч были осуждены. Но лишь немногие из них отбывают наказание. Большое число преступников до сих пор не обнаружено.

Органы юстиции ФРГ крайне неохотно возбуждают преследование и проводят судебные процессы над нацистскими преступниками. Производство дознаний по таким делам было начато только в середине шестидесятых годов. Однако чаще всего это был лишь фарс, задуманный для успокоения демократической общественности, требующей строгого наказания нацистских убийц. Ведение следствия умышленно затягивалось, во многих случаях более чем на пятнадцать лет. Тем временем умирали свидетели, и органы дознания, как правило, прекращали следствие. Еще свежо в памяти скандальное происшествие, имевшее место на проходившем в Дюссельдорфе судебном процессе над преступниками из концентрационного лагеря Майданек, где под предлогом «отсутствия доказательств» судьи прекратили дело по обвинению орудовавших в этом лагере самых страшных нацистских палачей.

Отношение судебных органов к нацистским преступникам отражает политическую ситуацию в Федеративной республике. Во времена «холодной войны», выполняя указания руководящих политических сил, они воздерживались от преследования нацистских и военных преступников. Это был период, когда для ремилитаризации страны нужны были нацистские генералы и крупные нацисты выдвигались на ответственные государственные и правительственные посты.

Сегодня реакционные политики периодически высказываются за подведение черты под прошлым. По их мнению, народ должен забыть про страдания автора этой книги Лины Хааг и многих других антифашистов при нацистском режиме, он не должен знать правду о преступлениях нацистов. Он не должен знать, что монополии и капиталисты, производящие вооружение, поставили Гитлера у власти. Поэтому реакционные политики требуют установления сроков давности для нацистских и военных преступлений.

Как известно, демократические силы в ФРГ и международная общественность развернули широкое движение против применения сроков давности к этим преступлениям, что привело бы к прекращению уголовного преследования нацистских и военных преступников за совершенные ими злодеяния. Под влиянием этого движения большинство депутатов бундестага вынуждено было принять решение об отмене сроков давности, правда не для нацистов и военных преступников, а только по делам об убийствах. Этому способствовало также и переиздание записок Лины Хааг «Горсть пыли». И все же, несмотря на решение бундестага, дело все еще обстоит таким образом, что федеральное правительство и законодательные органы республики до сих пор уклоняются от применения В судебной практике принятых Потсдамским соглашением, приговором международного трибунала в Нюрнберге, а также ООН обязательных международно-правовых норм. Они отказывают в возбуждении уголовного преследования военных преступников, лиц, виновных в преступлениях против мира и человечности.

Судебные органы Федеративной республики преследуют лишь тех нацистских преступников, чье личное участие в убийстве может быть доказано. Но каким образом можно во многих случаях «доказать» такое участие, если те, кто мог бы это засвидетельствовать, замучены в фашистских тюрьмах и концлагерях или, если они это пережили, умерли прежде, чем было возбуждено дело против нацистских убийц! Если же иной раз и оказывается возможным доказать прямое и личное участие какого-либо палача из концлагеря в совершении им убийств, он часто отделывается смехотворно ничтожным наказанием. Так глумятся над его жертвами.

В судебной практике органов юстиции ФРГ ничего не изменилось и после принятия бундестагом вышеупомянутого решения о неприменении сроков давности.

Безнаказанность нацистских и военных преступников поощряет тех, кто ослеплен антикоммунизмом, антисоветизмом и выдумками о «советской военной угрозе», тех, кто находится под влиянием фашистской идеологии.

Записки Лины Хааг свидетельствуют, к чему привел приход к власти фашистов. Более того, они предостерегают против всякой недооценки любых нацистских идеологий и устремлений, призывают все демократические силы – коммунистов, социал-демократов, христианских демократов, либералов – решительно, объединенными усилиями вести борьбу против нацизма и неонацизма.

Если в настоящее время в Федеративной Республике Германии мы наблюдаем оживление и активизацию неонацистских сил, то корни этого явления в усилившемся антикоммунизме и антисоветизме правящих кругов, в гонке вооружений, травле коммунистов и всех прогрессивно мыслящих людей, в сдвиге вправо руководства буржуазных партий.

Однако благодаря деятельности многих антифашистов, огромной проводимой ими разъяснительной работе и освещению того, что происходило в годы нацистского господства, как об этом рассказывается и в записках Лины Хааг, одновременно возрастает противодействие неонацизму со стороны демократических сил, не желающих, чтобы в нашей стране были снова установлены порядки, описанные Линой Хааг, не желающих, чтобы наша земля опять стала очагом возникновения новой войны.

Никто и ничто не может быть забыто. Под таким девизом проходило широкое международное движение против применения в ФРГ сроков давности по делам нацистских и военных преступников. Этим девизом руководствуются антифашистские силы моей страны в борьбе против неофашизма и реакции, за демократические права, мир и социальный прогресс.

КУРТ БАХМАН

ОТ АВТОРА

Этой книге я должна предпослать несколько замечаний.

В мае 1944 года, когда можно было наконец с уверенностью предсказать окончание длившегося двенадцать лет страшного периода организованного нацистами массового истребления народов и развязанной ими войны, я поняла, что сразу же вслед за этим должны громко прозвучать голоса живых свидетелей, достоверно и убедительно рассказывающих обо всем, что происходило. Голоса тех, кто вышел живым из тюрем и концентрационных лагерей, кому можно было верить. Людей, связанных общими идеалами и доказавших, что и безоружными – их оружием были только глубокое возмущение и сжатые в гневе кулаки – они все же могли наносить ответные удары невероятно могущественной власти бесправия и чудовищного насилия. И что еще важно: среди них было много мужественных женщин.

Я ощущала, насколько необходимо, чтобы все оставшиеся в живых антифашисты, в той мере, в какой им позволяли силы, повсеместно рассказывали все, что им известно о совершенных нацистами массовых преступлениях. Не становясь при этом в ложную позу героя, а просто свидетельствуя обо всем, что происходило в действительности, и подкрепляя свои рассказы бесспорными доказательствами. Необходимость делать это существует и поныне.

Через два дня после вступления американских войск в Гармиш я вручила мои записки офицеру американской армии доктору Бургу, который внушал мне доверие. Через несколько недель он дал о себе знать, а в начале 1947 года книга была опубликована в «Nest-Verlag» в Нюрнберге в качестве одного из первых документов движения Сопротивления. Книга быстро разошлась.

В 1948 году ее опубликовали Виктор Голланц в Лондоне и «Mitteldeutsche Verlag» в Галле, а в 1950 году – в Берлине – Потсдаме издательство Объединения лиц, преследовавшихся при нацизме. В настоящее издание, выходящее через тридцать лет после первой публикации книги, внесены несущественные изменения и исправлены некоторые неточности.

Я просила бы принять во внимание, что, действуя под влиянием чисто эмоционального порыва, я за несколько ночей описала все случившееся со мной, не имея опыта литературной работы и каждую минуту ожидая нового ареста. Рукопись создавалась тайком. Одно дело, когда работаешь у себя дома, в нормальных условиях, возможно имея под рукой пишущую машинку и сделанные ранее записи, и совсем другое, когда вынужден полагаться только на собственную память. Дневников в тюрьмах гестапо узники не вели, у них не было ни карандаша, ни клочка бумаги. Каждый побывавший там это знает. Нелегальные передачи из тюрьмы возможны были лишь при особо благоприятных условиях, что случалось крайне редко.

Картины этого прошлого бесконечно мучительны и сейчас. Того, что было, нельзя ни забыть, ни простить. Для женщины из рабочего класса они неотъемлемая часть ее жизни, отданной борьбе с теми, кто вел Германию к гибели.

Я была поражена впечатлением, какое произвела моя книга на читателей. От них пришло много писем с одобрительными отзывами. Молодежные организации, а также проходивший в 1948 году во Франкфурте-на-Майне съезд писателей пригласили меня прочесть ряд докладов. Много положительных рецензий было опубликовано в печати.

Одно американское издательство предложило объявить мою книгу бестселлером при условии, если я соглашусь на то, чтобы в тексте помещенной на суперобложке книги издательской рекламы было указано, что мне и моему мужу следовало бы проявить «больше благоразумия» при выборе своей партийной принадлежности. Представителю этого издательства я указала на дверь.

Что сказать сегодня, тридцать лет спустя? Надо неустанно, все вновь и вновь бороться с предрассудками людей, с вновь надвигающейся массированной, жестокой и в то же время искусно организуемой нетерпимостью, с угрожающей опасностью справа.

ЛИНА ХААГ

Мюнхен, лето 1977

I

Гармиш, в мае 1944 года, отель «Риссерзее»

Здесь я совсем недавно, в военном госпитале, работаю инструктором по лечебной гимнастике. Да будет тебе известно, что отель превращен теперь в госпиталь. Нашу берлинскую квартиру разбомбили, иначе меня бы сюда не перевели. Кетле я устроила у родителей. О тебе я все еще ничего не знаю.

Пишу тебе письмо – не помню уже, какое по счету. Я все же пишу, даже если это бессмысленно, мне тогда чуточку легче. Днем еще кое-как терпимо, отвлекает работа. Тяжки вечера.

Разве не был всегда Гармиш нашей мечтой? Разве не в Гармиш мы должны были отправиться в свадебное путешествие семнадцать лет назад? Ты следуешь раз и навсегда избранным путем. Странные пути. Что можно о них сказать. Почему именно нам приходится так тяжело? Видишь, какие вопросы приходят в голову, когда наступает ночь, бесконечная бессонная ночь. Над белой вершиной горы я вижу первую звезду. В долине шумят горные ручьи. Гармиш в мае. Это прекрасно, говорят наши солдаты, когда попадают сюда. Да, это прекрасно.

Сегодня опять отправили на фронт тридцать человек. Их не вылечили, тем не менее они признаны годными к строевой службе. За это капитан медицинской службы, хорошо знающий свое дело, сможет еще некоторое время здесь продержаться. Он прямо-таки чудодей, исцеляющий больного возложением рук, как в Ветхом завете, а может быть, в Новом: и говорю тебе, сын мой, встань и иди! Я принесла ему рентгеновские снимки тех, кого сегодня выписали. Приказ выполнен без лишних слов. И снимки были достаточно четкими. Но это не помогло. Приказ о выписке оставлен в силе. Вся команда отбыла. Фронту нужны герои. Ничего нельзя было поделать. Напротив. Возможно, его несколько смутил мой взгляд, иначе он бы меня наверняка отчитал. Все ограничилось обычной ссылкой на конечную победу рейха. О том, что в мае сорок четвертого здесь намного лучше, чем в полевом госпитале у Тарнополя, он не упомянул. Вместо этого он сказал: «Для достижения конечной победы можно пойти на любые жертвы!» Я швырнула в угол рентгеновские снимки и поднялась в свою мансарду. Я должна об этом написать, иначе лопну от злости. Или не смогу сдержаться и хоть раз скажу все, что об этом думаю. Вот до чего дошла. До точки.

Слишком много переживаний за последние годы. Пребывание в одиночке совсем меня изнурило. Я это чувствую. С каждым днем худею. Остальное делает страх. Уже несколько месяцев от тебя ни строчки. Расспрашиваю прибывших с восточного фронта раненых. Может быть, кто-нибудь знает что-либо о твоей части. Нет, они ничего не знают. Они знают только, что все идет кувырком.

Мать пишет о новых арестах дома. Спрашивали мой адрес. Неужели снова хотят меня арестовать, в четвертый раз? Больше я не выдержу. В бюстгальтер зашила половинку лезвия безопасной бритвы. На всякий случай. Но это не успокаивает. Мне страшно. Когда звонит телефон, у меня дрожат колени. Когда за моей спиной открывается дверь, замирает сердце. Меня тактично пригласят в приемную. Там будут ждать два хорошо одетых господина. Они вежливо попросят меня следовать за ними. Здесь, в госпитале, они будут вести себя более прилично. Не так развязно и нагло, как в тех случаях, когда за тобой приходят домой.

Вчера, рассматривая рентгеновские снимки, я впала в обморочное состояние. Это ощущение мне знакомо. Когда вдруг голоса окружающих доносятся, как через стеклянную стену, я уже знаю, что произойдет. Если все предметы вокруг начинают вращаться по спирали, самое время к чему-то прислониться. Вчера я почувствовала, что пол уплывает из-под ног несколько ранее обычного. «Это еще что за новости, – сказал капитан медицинской службы, – вы что, совсем скисли?»

Нет, я не хочу скиснуть. Не могу скиснуть. У меня муж и ребенок. Я буду им нужна потом, когда это безумие кончится. Не напрасно же я прошла через двадцать тюрем. Не напрасно сохраняла мужество на протяжении долгих одиннадцати лет. «Уже прошло», – сказала я.

Все проходит – слабость, мнимое обсуждение рентгеновских снимков, пошлые остроты солдат, хихиканье флиртующих сестер, этот день, всё. Все проходит. Только не страх, не тоска по Кетле, не страстное желание видеть тебя. Не эти муки. Ночь…

Разложила перед собой ваши фотографии и рассматриваю твое милое лицо. Я взяла бы его в свои руки и плакала.

Только не падать духом, сказал бы ты. Как часто ты это говорил.

Я никогда не падала духом. Я должна была всегда быть твердой. Почти всегда я была одна. Но никогда не чувствовала себя несчастной. Только мужественной. Только мужественной. Они травили нас, как собак. Они вновь и вновь нас разлучали, тебя отправляли в концлагерь, меня гоняли по тюрьмам. Редко приходилось нам бывать вместе, а когда оказывались вдвоем – разве могли мы спокойно радоваться нашему счастью? Нет. Всегда лишь преследуемые, выслеживаемые, под надзором полиции. Всегда помнить о главном: только сохранять самообладание, оставаться сильными, всегда – только не сдаваться. Мою любовь к тебе все эти семнадцать лет я носила в себе как сокровенную тайну, как дар, который никогда не могла тебе вручить.

Ах, любимый, что знаешь ты обо мне. Почему я не могу положить голову на стол и как следует нареветься. Ведь я женщина, ведь я твоя жена. Почему не могу однажды сказать: теперь все, больше нет сил.

Нет, этого не будет. Не могу себе позволить этого. Не могу обращать на себя внимание. Ведь здесь я оказалась чудом и не могу легкомысленно его утратить. Это единственный шанс на спасение. Я не могу проявить слабость.

Потому я пишу. Я должна излить свою душу, описав все страдания, пережитые за истекшие годы. Может быть, тогда легче будет все перенести. Может быть, тогда я буду тебе ближе. Может быть, тогда и ожидание не будет таким тяжким. Я ожидаю уже слишком долго. Жду одиннадцать лет. Жду с 31 января 1933 года. С того дня, когда тебя увели.

С этого все началось. Все началось с Гитлера. С захвата власти. С перелома, как они говорили. Они действительно нас ломали – душу и тело. Когда об этом сообщили по радио, я знала, что они тебя возьмут. Ты был депутатом ландтага от КПГ. На наших собраниях мы предупреждали об опасности, какую несет с собой Гитлер. И вот он у власти. Почтенный президент и маршал великой войны – до сих пор эти слова звучат у меня в ушах – уполномочил его сформировать правительство. Ожидаемое народное восстание не состоялось. Ничего не произошло. Кое-где – жидкие демонстрации. И мы прошли по улицам небольшого городка, на нас глазели, осыпали насмешками, бросали грозные взгляды. Все высыпали на улицу. Все ждали. Ждали и обыватели. Они выглядывали из окон, стояли у дверей своих домов, чувствуя себя под их защитой, в лихорадочном возбуждении толпились подле пивных и – ждали.

Их ожидания были напрасны. Ни криков, ни свистков, ни стычек, ни выстрелов, ничего. Ни крови. Они были разочарованы. Были разочарованы и мы. Мы не подметили ни одного понимающего взгляда, ни одного испуганного лица, ни тени страха перед тем, что грозно надвигается. Только мелкое, тупое любопытство обывателя да безмолвная вражда. Мы видели флажки со свастикой, коричневые рубашки, торопливо шагающие сапоги. Но нигде ни одного сжатого кулака. Вечером ты возвратился из Штутгарта. В Берлине не произошло революции, зато состоялось факельное шествие. Через рупоры громкоговорителей далеко разносились провозглашаемые на Вильгельмплатц массами людей крики «хайль». Явилось это ответом? «Хайль нашему вождю!» Мы были так сильно разочарованы, что не хотели в этом признаться самим себе. Внезапно меня охватил страх. Я быстро упаковала твой рюкзак. Я хотела, чтобы ты уехал. За границу. В безопасное место. Ты пришел в ярость.

– Бросить на произвол судьбы моих рабочих, – сказал ты, – теперь?..

– Если они тебя арестуют, ты тоже будешь вдали от них, – сказала я.

– Но не дезертиром, – закричал ты.

Ты был вне себя. В тот момент мне было все равно. Я думала только о тебе. И о себе. Конечно, и о себе, признаю. Как упрямый ребенок, я все время повторяла одно и то же: они тебя возьмут, вот увидишь, они тебя возьмут! Ах, милый, ты помнишь это?

Они пришли в пять утра. Ремни под подбородком, револьверы, резиновые дубинки. Рванули дверцы шкафа, швырнули на пол одежду, перевернули все на письменном столе и в ящиках. Я знаю, что такое политическая борьба, и не один раз подвергалась домашнему обыску. Но это нечто другое. Они взбираются на стулья, сбрасывают со шкафов на пол коробки, срывают картины, простукивают стены. Все очень быстро, грубо, бесцеремонно, с отвратительным рвением и явным удовольствием. Они ничего не ищут, они только бесчинствуют, топчут сапогами брошенное на пол чистое белье, с циничным любопытством читают наши письма, заставляют меня, дрожащую от возбуждения и холода, стоять в одной сорочке у кроватки Кетле. Не зная, что еще предпринять, они бегают бессмысленно взад и вперед, шушукаются, ухмыляются, изрыгают проклятия, наслаждаются нашей беспомощностью. Причем мы для них не чужие, мы знаем их, они знают нас, это взрослые люди, сограждане, соседи, если хотите, отцы семейства, добропорядочные обыватели. Мы не сделали им ничего худого, тем не менее они смотрят на нас с ненавистью, револьверы наготове, вынуты из кобуры.

Этого я не могу постичь. Еще меньше я понимаю происходящее, когда вдруг вижу тебя в пальто.

– Что случилось? – спрашиваю я испуганно.

– Ничего особенного, – говоришь ты и пожимаешь плечами.

– Марш, марш! – командует один из этих людей.

– Ты ведь депутат! – восклицаю я.

– Депутат, – смеется парень, – слыхали? – И начинает кричать: – Вы коммунисты, – орет он во весь голос, – но с вашим сбродом теперь будет покончено!

Кетле в страхе простирает к тебе руки и хочет тебя удержать. Неужели они этого не видят? Нет, они этого не видят. Они говорят, чтобы ты следовал с ними.

Прощай! Мы не можем пожать друг другу руки. Между мной и тобой стоит этот субъект. Я могу лишь кивнуть. В горле комок. Все плывет перед глазами. Хочу что-то крикнуть тебе вслед, но входная дверь уже захлопнулась.

Из окна я вижу, как вы идете по улице. Ты впереди. Хочешь обернуться и еще раз мне кивнуть. И тогда парень хватает тебя сзади. Ты обороняешься. Они начинают тебя бить.

На какое-то мгновение, кажется, все остановилось. Я отрываю от окна плачущего ребенка.

Так вот как это выглядит, думаю я. Хорошо, думаю я почти с удовлетворением. Очень хорошо. Долго народ этого не потерпит.

Через четыре недели арестовали меня.

Меня арестовали, так как подожгли рейхстаг. Я даже не знала, что он горит. Произошло это 28 февраля.

На этот раз это были внешне приличные чиновники центрального управления уголовной полиции, явно дрожащие за свое место. Только четыре недели назад они арестовывали буянивших штурмовиков, теперь же они выбрасывают кверху руку и кричат: «Хайль Гитлер!»

– Вы фрау Хааг?

Перед дверью двое в непромокаемых плащах, мельком замечаю их серые шляпы. На одной из них за ленточкой торчит голубоватое перышко, оно бросается в глаза, так как, по-видимому, должно производить впечатление некоей лихости и отваги. Воспринимается же как глумление и издевательство. Прежде чем я могу ответить, между дверью и порогом протискивается несколько старомодный, однако до блеска начищенный ботинок.

– Только без глупостей, – слышу холодный, неприятный голос.

Только теперь всматриваюсь в их лица. Разве это люди? Усики с проседью выглядят как наклеенные. Их назначение, теперь я это ясно вижу, – прикрыть жесткие линии рта. Нарочито приветливое добродушие неподвижных желтоватых рож – только маска. Она скрывает настоящее лицо – злое, подстерегающее. Меня знобит. Что это за люди? Они выглядят безобидными обывателями, на самом же деле это безжалостные палачи. Одеты как почтенные граждане, а в действительности заняты тем, что творят подлости. Они не знают, что такое честный, добросовестный труд, они заняты делом низким и гнусным. Они – ничто и тем не менее имеют над тобой власть. Так как сами они лишены совести, они глумятся над совестью твоей. Собственная беспринципность позволяет им преследовать людей принципиальных и с одинаковым усердием служить всем режимам, вчера республике, сегодня Гитлеру. У них нет сердца, только занимаемая должность. Им не нужно сердце, им нужно только чужое горе. Хаос. Голод. Отчаяние. Нищета. Это поле их деятельности. За тридцать сребреников, получаемых первого числа каждого месяца, они держат нос по ветру, преследуя всех, кого требуют от них в данный момент преследовать, вчера – властителей сегодняшнего дня, сегодня – владык вчерашнего. И всегда, во всех случаях – нас. Народ.

Они забирают меня потому, что горит рейхстаг. Рейхстаг горит, так как им нужен повод, чтобы разгромить КПГ. Я член КПГ. Поэтому они забирают меня. Я не совершила никакого преступления, но они увозят меня как преступницу. Они видят, что обед на столе, что у меня ребенок и я не могу так все сразу бросить, встать и уйти. Тем не менее они травят меня. Ребенка отдают соседке. Снимают с вешалки и бросают мне пальто. «Гоп-гоп!» – говорят они. Они торопятся. Им надо показать новым господам, что на них можно положиться. Они должны заполнить тюрьмы. Всегда «гоп-гоп». «Бескровнейшая» революция всех времен требует своих жертв. А день такой короткий.

Когда мы спускаемся вниз по лестнице, слышу, как повсюду в доме открываются двери, очень тихо и осторожно, но я это слышу. На улице у меня бегают по спине мурашки. Спиной чувствую на себе чужие взгляды. Изо всех окон смотрят мне вслед. Я не вижу этого, я это знаю. Улица полна народа, как всегда в таких случаях. Идут за молоком или возвращаются с рынка. Наверное, так и должно быть. Одни останавливаются и глазеют, разинув рот, наслаждаясь увиденным. Другие испуганно отводят взор. Для детей – зрелище, когда они видят, как мелкий служащий Билер жадными руками хватает твой мотоцикл. Разумеется, ему известно, что он принадлежит тебе. Знает это и полиция. Тем не менее она оставляет ему мотоцикл в награду за оказанные им услуги.

Меня доставляют в земельную тюрьму Готтесцелль. Да, да, Готтесцелль^[1].

Ворота, коридоры, решетки, серые лица, скользящие неслышно шаги. Захлопнута тяжелая дверь. Я в плену. Не знаю, за что и как надолго. Камера маленькая и голая, нет, это не камера господа бога. Невыносимая вонь параши. День кажется бесконечным. А меня мучает все та же мысль: что будет с тобой, с Кетле, что будет вообще? Воспоминания вызывают слезы на глазах. Теперешнее бесконечно тяжелое одиночество озарено светом непродолжительного счастья нашей скромной трудной жизни, и воспоминания эти сладостны и мучительны.

Нам приходилось нелегко, но мы принадлежали друг другу. У нас был наш добрый маленький мирок. Ребенок. Уютная кухонька со столиком в углу, кушеткой у стены. Вечера. Книги. Мы могли уйти и возвратиться домой. Могли в течение дня радоваться предстоящему вечеру. После еды беседовать, читать, играть с Кетле. Выключать по желанию свет. Ночью слышать дыхание друг друга. Мы были не одни. Мы были вместе. Это было счастье. Не так ли? Сколько времени прошло с тех пор? Четыре недели? Мне кажется– годы.

Хорошо, что меня через некоторое время из одиночки переводят в общую камеру, где несколько женщин находятся под так называемым предварительным арестом. Исключительно политические и взяты по недоразумению. Сначала взаимное недоверие, у меня – более стойкое. Здесь есть лица, которые мне не нравятся. Шумно, царит напряженная атмосфера. У людей, очутившихся вместе в небольшом помещении, противоречия и контрасты проявляются еще более резко, чем там, за тюремными стенами. Совместное страдание не всегда объединяет.

Нам разрешено получать газету. Из нее я узнаю, что горел рейхстаг и в связи с этим Геринг осуществил акцию против коммунистической партии. Теперь понятно, почему я здесь. Процесс о поджоге рейхстага предстает во всей своей зловещей смехотворности. Женщины оживленно его обсуждают. Я проявляю сдержанность. Я слышала, что в определенной ситуации за донос на соседа по камере можно купить себе свободу. Сильное искушение для слабохарактерных. Правда, у многих арестованы и мужья, а дома ждут малые дети. Не дома, разумеется. Где-нибудь.

Однажды меня вызвали на допрос. Очевидно, пришло время. Хотя и не знаю, чего от меня хотят, но по крайней мере что-то происходит. Уличить меня ни в чем нельзя, но мало ли что могут приписать. Я была членом Коммунистического союза молодежи, а позднее КПГ. Тогда легальной, теперь противозаконной.

В конторе начальника тюрьмы за письменным столом сидит небольшого роста приветливый господин. Взгляд острый, но, может быть, причиной тому толстые стекла очков. Он удобно откидывается в кресле, тихо и обходительно спрашивает фамилию, происхождение, вначале допрос протекает весьма спокойно.

– У вас ребенок, – замечает он вскользь.

– Да, сейчас он у моей матери, – отвечаю я непринужденно.

– Так, так, – говорит он участливо, положив ногу на ногу, – у вашей матери.

Тон, которым он произносит эти слова, меня тревожит.

– Ну-ну, – говорит он, наклоняется и начинает перелистывать лежащие перед ним на столе бумаги, – потом выяснится, правильно ли будет оставлять его там.

Я вздрагиваю.

– Как? – говорю испуганно.

– Успокойтесь, – говорит он, – все зависит от вас, ничего не случится ни с вами, ни с вашим ребенком. Вы можете завтра же отправиться домой…

Я облегченно вздыхаю.

– Если вы этого захотите, – продолжает он. Словно я могу этого не хотеть.

– Если вы, – говорит он более решительным тоном, – расскажете мне все, что вам известно о нелегальной работе ваших товарищей… и – назовете имена этих товарищей.

Так вот в чем дело. Я должна предать друзей. Мой ребенок – ставка в этой игре. Я могу лишь пристально смотреть на этого человека, больше не могу ничего. Нет, это не очки, это сами глаза буравят меня. Они пригвождают к месту. Вынуждена собрать все свои силы, чтобы как можно спокойнее сказать, что мне ничего неизвестно. Лгу я плохо. Голос почти пропал, так бешено бьется сердце. Он это видит, он должен это видеть.

Спрашивает насмешливо, язвительно, коварно, все время одно и то же, но по-разному. Я упорно качаю головой и при этом уверенно смотрю ему прямо в глаза. Теперь мне все равно, хотя от волнения на лбу выступил пот.

Внезапно он вскакивает, но не импульсивно, потеряв терпение, а совершенно сознательно, чтобы напугать меня. Его лицо меняется, меняются голос и весь облик, становится действительно жутко и страшно. Невозможно представить, что этот маленький, брызжущий ядом и опасный дьявол когда-то мог казаться приветливым и любезным.

– Вероятно, – вопит он, потрясая взятым со стола листом бумаги, – это поможет несколько освежить вашу память!

Он зачитывает имена. Они падают как удары. Они должны заставить меня вздрогнуть. Но я не вздрагиваю, остаюсь спокойной и безмолвной, ибо среди этих имен нет тех, кого они ищут. Теперь я вижу, что ему ничего неизвестно.

– Нет, – говорю я, облегченно вздохнув, – не знаю… никогда не слышала… с ними незнакома… к сожалению.

Он кричит:

– Если вы думаете этим помочь себе, Хааг…

Теперь я вздрагиваю. Мне еще никто не отказывал в обращении «фрау». Почему он говорит «Хааг», почему не прямо – «грязь»? Ведь именно такой он считает меня. Что ж, извольте. Мне было бы невыносимо, если бы он считал меня подобной ему. Пусть в его представлении я ничто. Пожалуйста. Согласна на это от всего сердца. Мое человеческое достоинство – как часто мы говорили о человеческом достоинстве, помнишь? – я никогда не ощущала так остро, как в эту минуту. Что общего у меня с этим субъектом? Я человек, женщина, любящая. Родила ребенка. Я открыто выступила в защиту основных человеческих прав и потому теперь страдаю. У меня своя судьба. А он? Что представляет собой он? В протоколе допроса оп может записать, что я хитрая, пронырливая баба. За это его начальник, перед которым он тянется, даст мне на два месяца тюрьмы больше. Сам он даже этого не может. Он может только кричать, да и то лишь здесь, под защитой стен и решеток. Перед своим начальством лебезит и заикается. У него нет подлинной власти. Всего лишь ищейка. Может только терзать – и ничего более. Он ничего не знает о человеческом достоинстве, ибо таковым не обладает. Титул – вот его «достоинство». Советник уголовной полиции или что-нибудь в этом роде. У него даже нет настоящей судьбы. Самое большее, что может с ним произойти, – это неудача при очередном повышении в чине – если его обойдут. В этом вся его судьба. У него нет чести, одно честолюбие. Он не страдает. Он и не должен уметь страдать, ибо тогда ему пришлось бы время от времени разделять чьи-либо страдания. Но тогда он был бы не чиновником уголовной полиции, а человеком. Он же – чиновник уголовной полиции, я это вижу. Даже трудно представить, как можно создать такой внутренний мир. Без любви. Без каких-либо ощущений, кроме наслаждения от того, что приводишь в отчаяние людей.