Текст книги "Мама Стифлера"
Автор книги: Лидия Раевская
Жанр:
Контркультура
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)
Два вопроса
31-08-2007 12:53
Темно. Темно и тепло.
И с этим как раз всё предельно ясно.
Темно – потому что на улице ночь, а ты – ты просто не хочешь зажечь в доме свет.
Тепло – потому что асфальт, нагретый за день пыльным солнцем мегаполиса, охотно отдаёт пахнущее битумом тепло засыпающему городу.
Если бы на все вопросы можно было бы легко найти исчерпывающие ответы…
И сидишь ты у окна. И ничего за ним не видишь. Потому что, как всегда, на твоей улице не горит ни один фонарь. И звёзд на небе нет. Тоже не работают. Наверное. Перегорели.
Всё не так. Всё неправильно.
Но – уже случилось. И тебе лишь остаётся искать в себе причины случившегося. И отвечать на заданные самому себе вопросы.
И тогда, кажется, ты всё сможешь понять.
Наверное, сможешь.
Два вопроса. Всего два: „Почему?“ и „Что делать?“
Простые такие вопросы. Лёгкие. Тогда почему на них так трудно ответить?
Закономерность. Мы с лёгкостью цитируем наизусть Хайяма, помним, в каком году вступила на престол Екатерина, а вот вопрос „Что делать?“ ставит в тупик не только Чернышевского.
Почему?
Не знаю. Так получилось.
Жалею ли об этом?
Нет. Не жалею.
Я просто люблю. Его. Просто так. Потому что он есть. Потому что хожу с ним по одной земле, и дышу одним воздухом. А ещё у него глаза голубые.
Почему именно он?
Не отвечу. Никто не ответит. Может, просто оказалась в нужном месте, в нужное время, а может, это просто кому-то было надо.
„Ищите – и обрящете“
Я искала. Я тебя долго искала. Слишком долго, наверное. Разменивала себя по мелочи, тратила налево и направо, что-то находила, да всё не то. Только понимание приходило постепенно, и слишком медленно.
А мне казалось, я сразу пойму, что это – Ты. Ошибалась.
И когда встретила тебя – ничего не поняла. Ничего не почувствовала.
Ты – старше. Ты – мудрее и опытнее. Рядом с тобой себя чувствуешь неловко.
И всё-таки, ты со мной.
Я – младше, и многого ещё не понимаю. Возможно, уже и не пойму никогда. Хотя и очень стараюсь.
И ещё я замужем.
Я никогда тебе не врала. Хотя, не скрою, иногда очень хотелось. Всем вру. Мужу вру. Себе. Себе даже больше всех. А вот тебе врать – не могу.
Устала. Устала врать, устала скрываться. Глаза лживые прятать устала, улыбаться резиново, фальшиво, нарисованно.
И сделать ничего не могу.
Муж. Он хороший. Он – родной, проверенный, надёжный
Но нет у него, такого родного и хорошего, такой уютной шёрстки на груди. И глаз таких, пронзительно-голубых, нет. И он никогда не гулял со мной по нагретым солнцем, липким от смолы, шпалам… И не вплетал мне в волосы одуванчики.
У него есть всё. Кроме этого.
Такая малость… Такой пустяк… Но, как оказалось, очень нужный пустяк.
А ещё он не умеет любить так, как ты. До слёз, до хрипоты, до боли. Как в последний раз в жизни.
Я не хочу тебя терять. Не хочу!
Хочу тебя видеть, слышать, чувствовать. Хочу просто быть рядом, и дышать тобой.
Я отдам тебе всё, что у меня есть: отдам тебе свою душу, своё тело, свою любовь… Я отдам тебе своё сердце, если твоё устанет биться…
Ты знаешь. Ты всё это знаешь. Ты слишком, слишком много знаешь. Я делала это сознательно, открывая тебе каждый новый день всё больше и больше своих уязвимых мест. Чтоб на равных быть. Чтобы знал, что люблю.
Ты боишься, что я тебя оставлю.
Я боюсь, что ты в любой момент можешь сделать мне больно, точно зная, в какое место бить.
Всё по-честному.
Но ты бережёшь меня. А я – тебя.
Я вынашивала свою любовь долгие годы. Носила в себе, и боялась, что, когда она появится на свет – она окажется никому не нужной. И рожала её тяжело.
Но ты был первым, кто сразу взял её в свои руки. И оставил себе.
Три года. Три долгих-долгих года мы росли втроём.
А сейчас мне страшно. Потому что надо что-то решать. Это не может продолжаться долго. Я нужна тебе целиком. Вся. Без остатка. Тебе нужна эта мишура с Мендельсоном и лупоглазой куклой на капоте чёрной „Волги“, два кольца в бархатной коробочке, и синий штамп в паспорте на четырнадцатой странице. И чтоб у тебя дома в ванной висел мой домашний халат, а в комнате стояла детская кроватка… И в ней лежал маленький человечек, похожий на тебя, но с моими глазами…
„Нам нужна Принцесса!“ – твои слова. Твоя просьба. Мольба.
Нужна. Очень нужна. Мне ночами сниться русая головка, и маленькие ручки, пахнущие молоком… Маленькие-маленькие ручки…
И – не могу!
Я три года каждый день предаю человека, который рядом со мной уже восемь лет. Я вру ему, глядя в глаза. Я говорю ему, что люблю – и он верит.
Ты сказал, что хуже уже не будет. Что я предала его уже единожды, три года назад, и теперь уже неважно, когда он об этом узнает… Что мне только нужно ему всё рассказать. Ты сказал, что устал меня делить на две части: на свою, и его.
Что мне делать? Я хлопаю мокрыми ресницами, всё понимаю, но молчу как собака.
А молчание – оно не всегда золото.
Обратный отсчёт уже пошёл. Я это вижу и чувствую.
Как сделать правильный выбор между любовью и безмерным уважением? Что главнее?
Что делать?
Думать. И решать. Потому что времени слишком мало. А что больнее? Убить собственными руками свою выстраданную, переношенную, в муках рождённую любовь, или получить серию прицельных ударов в каждое из своих уязвимых мест?
Три года.
Восемь лет.
Три года счастья и вранья. Радости и слёз. Ласки и боли. Шёпота и криков.
Восемь лет спокойной жизни. Сын-отличник. Дом, в котором каждая тряпочка положена на своё место своими руками, и каждый гвоздик – вбит руками заботливого мужа, отца и хозяина…
Мокро. Лицо мокрое, руки, губы, щёки, подоконник…
И темно. Фонари не работают. Звёзд на небе нет.
Как в бочке с гудроном.
Рожала – мучилась, а убивать – ещё мучительней и страшнее.
Русая головка… Маленькие-маленькие ручки нерождённой, приснившейся Принцессы…
Голубые глаза, колючая щека, трущаяся о мои руки, голос с хрипотцой…
Мокро и темно. Темно и мокро. И ещё больно. Ампутация души без наркоза.
Кровь из прокушенной губы на белом подоконнике.
„Является ли Ваше согласие вступить в брак добровольным? Ваш ответ, невеста?“ – „Да!“ – „Ваш ответ, жених?“ – „Да!“ – „Сегодня, 12 апреля, ваш брак зарегистрирован“
„Я тебя люблю…“ – „И я тебя…“ – „Я никогда тебя не предам! Никогда!“ – „Я верю тебе, маленькая моя, верю, родничок мой…“
„А как Вас зовут?“ – „Валерия. Можно Лера“ – „Лера… Замечательное имя! И глаза у Вас замечательные… А что Вы делаете сегодня вечером?“
„Жень, у нас будет ребёнок…“ – „Повтори!“ – „Я беременна, Женьк..“ – „Ты уверена? Да? На сто процентов? Это правда? Это… Подожди… То есть, ОН – уже там сидит? Внутри? В животике?“ – „Жень, ну перестань…“ – „Лерка! Я тебя люблю! У меня будет сын! Сын-сын-сын!“ – „Ты ненормальный, Лавров… Но я тебя обожаю!“
„Алёш… Я… Мы… Не надо было… Как же я теперь, а?“ – „Лерик, Лерик… Тихо-тихо, солнышко моё… Всё будет хорошо, малыш. Я тебе обещаю. Всё будет хорошо. Я люблю тебя, Лерк..“ – „И я тебя люблю… Господи, что теперь делать, мамочка?“
„Я хочу сказать тост! Для своей жены. Лера, родная моя, с днём рождения тебя, девочка. Дай Бог тебе, хорошая моя, здоровья, спасибо тебе за то, что терпишь меня почти восемь лет, спасибо тебе за Ваньку, спасибо, что рядом… Не было бы у меня тебя – у меня не было бы ничего. Я люблю тебя, детка! За мою жену прошу выпить стоя!“
„Я скучаю, Лёшка… Я задыхаюсь без тебя! Я минуты считаю до встречи! Я письма твои перечитываю, когда тебя рядом нет! Я больше так не могу! Ну, сделай же что-нибудь! Ты же мужик, в конце концов! Ну, пожалей ты меня!“ – „Лера, котёнок, всё зависит только от тебя. Думаешь, мне легко? Я провожаю тебя до дома, и отдаю любимую женщину другому мужчине… Я не знаю, и знать не хочу, ЧТО ты делаешь с ним дома! Лер, выходи за меня замуж! Роди мне дочку, Варенькой назовём, как ты хотела… Лер, ну ты что? Ну, не плачь… Я никому тебя не отдам, маленькая… Никому не отдам. Видит Бог – не вру!“
…Поворот ключа в замочной скважине. Вздрагиваю. Машинально вытираю подоконник, и лицо.
– Приветик! А почему в потёмках сидишь? Почему не встречаешь?
– Жень… Я хочу тебе кое-что сказать… Ты только свет не включай, ладно?
– Как скажешь…Что случилось? Ты плачешь, что ли? Лер, не пугай меня! Что стряслось?
– Я хотела тебе сказать…. Нет, я давно хотела тебе сказать… В общем… Чёрт, подожди. Не торопи. Молчи. Мне собраться надо… Вот… Уффф… Жень… Жень, прости меня, дуру!
– Да что такое? За что прощать?!
– Прости! Прости! Прости, Женька! Прости меня!
– Лер, ты что? Быстро поднимись! Куда ты на холодный пол коленями, дурочка? Встань немедленно!
– Женька, я такую глупость натворила… Ты прости… Прости! Простишь, да?
– Тихо, тихо… Всё хорошо. Всё в порядке. Лера Лаврова с ума сошла. Это бывает. Это нормально. Встань ты, глупая тётка! Простил, простил. Всё простил уже. Давно. Успокойся.
„Простил. Он простил. А я себя – простила?“
– Женя, нам нужен второй ребёнок. Девочка. Варя. Прямо сейчас!
– Солнце, ты не обижайся, но прямо сейчас тебе девочки Вари не будет. Вот через девять месяцев – может быть. Буду стараться. Пошли, пошли уже. Пойдём, покажу тебе, что я тебе принёс! Вытри нос, глупая. Пойдём, Мария Магдалена, блин.
Темно. Темно и тепло.
Темно – потому что за окном ночь, а на улице, как обычно, не горит не один фонарь. И звёзд нет. Перегорели, наверное…
А тепло – потому что рядом Он. У него нет голубых глаз, нет уютной шёрстки на груди, и он не пойдёт гулять со мной по шпалам.
Зато он подарит мне Принцессу. Девочку с маленькими ручками, пахнущими молоком…
А убивать – совсем не больно.
Это ктой-та к нам приехал?
24-10-2008 03:20
Телефонный звонок разбудил меня в восемь утра. В субботу.
– Доча… – Печально сказала телефонная трубка материнским голосом, и замолчала.
– Не пугай меня, мать. – Я сразу проснулась. Нормальные матери никогда не звонят в субботу, в восемь утра, без большого важного повода. – Что случилось?
– Радость большая случилась. – Голос мамы стал ещё печальней, чем был. – К тебе едет Васёк.
– Какой Васёк?! – Я поняла, что на меня свалилось щастье, но ещё не оценила его реальных размеров. – Трубачёв с товарищами?
Мама, вероятно, запамятовала о существовании одноимённой книжки децкого писателя Валентина Осеева, и поспешила меня успокоить:
– Нет, Васёк Кургузов. Один. Без товарищей. Правда, здорово?
– Это ахуеть как прекрасно. Я щастлива. Знать бы ещё что такое Васёк…
– Лида! – Мама попыталась возмутиться, но голос у неё оставался печальным, и возмущение получилось неестественным: – Вася – сын тёти Тани!
В голосе матери отчётливо слышался теперь укор, но о том, что такое „Вася – сын тёти Тани“ я знала ещё меньше чем о „Васе Кургузове“. Признавать это было стыдно.
– Ах, Васёк… – Я сделала вид, что конечно же вспомнила Васька, но тут же переспросила: – Какая тётя Таня?
Трубка ещё три минуты гневно ругалась на меня материнским голосом, а потом послала в мою барабанную перепонку серию коротких гудков.
В общем, у меня теперь был повод для щастья и радости. Ко мне едет Васёк. Васёк Кургузов. Сын Тёти Тани из Могилёва. Когда-то, лет сорок назад, моя мама отдыхала в пионерском лагере, и играла в весёлые пионерские игрища с девочкой Татьяной. Вместе с ней мама прыгала в мешках, бегала стометровку, держа в руке столовую ложку с сырым яйцом, и пела „Взвейтесь кострами“ – в общем, оттопыривалась по-пионерски. После окончания смены девочка Татьяна уехала в свой Могилёв, и начала писать моей маме трогательные письма, начинающихся со слов: „С пионерским приветом пишет тебе Таня из совецкой республики Белоруссия“. Второй раз подруги увиделись лет через тридцать, когда девочка Таня из Могилёва родила подряд две двойни от белорусского мужчины-алкоголика, и все четверо её отпрысков успели вырасти и наглухо спиться. Младшую двойню звали Витёк и Васёк, и мне, откровенно говоря, было на них сильно похуй, потому что оба они были страшные как голод, и первая их фраза при виде меня была „У тебя деньги есть?“ Собственно, этим мне Васёк и запомнился. И вот теперь он едет ко мне в гости. Почему ко мне? На этот вопрос мама тоже ответила. Васёк едет не один. Он едет с мамой, папой, братом и двумя сёстрами. И вся эта гоп-компания у мамы в квартире, конечно же, не помещалась. Поэтому Васька было решено расквартировать у меня дома.
Я немного подумала, а потом перезвонила маме:
– Мама, а тебе не кажется, что логичнее было поселить у меня девочку? – Задала я маме коварный вопрос.
– Подумала. – В голосе мама всё ещё слышался укор. – Подумала. Васёк – парень неплохой. Да что там неплохой – он ого-го какой парень. Такой тебе и нужен. И ты Васе нравишься. Пусть у тебя поживёт, приглядитесь друг к другу получше…
После этих слов я забыла о вежливости и заорала:
– Ну, во-первых, Васино „ого-го“ можешь оставить себе, у меня и поогогошнее есть, во-вторых, я не старый пидор, чтобы кидаться на тощих рахитов-алкоголиков, и в-третьих, я в рот ебала всю эту узбекскую пиздобратию, вместе с твоей тётей Таней! Никаких Васьков мне тут не нужно, ясно?!
– Ясно. – Тихо ответила мама, и положила трубку.
На минуту мне стало стыдно, а потом это прошло. Вот уж радость какая, блять. Васёк. Кургузов. Нравлюсь я ему. Не иначе, тётя Таня моей маме в уши поссала. Надо ж ей своих упырей пристроить в Москве. С тётей Таней мы разошлись во мнениях лет пять назад, когда в ответ на её реплику: „Ты неправильно воспитываешь своего сына, это тебе говорю я – мать четверых детей“, я ответила: „Мать четверых алкашей, дура ты ебанутая“. После чего тётя Таня стала изрыгать на меня всяческие проклятия, параллельно ставя мне в пример своих дочерей, одна из которых в этот момент пила шестнадцатую рюмку водки. Мне эти проклятия не понравились, и я побила мамину пионерскую подругу двумя крышками от кастрюль. Тётя Таня, помнится, опечалилась, пожелала мне скорейшей гибели от венерических болезней, получила от меня в ответ увесистый поджопник, и с тех пор мы с ней больше не виделись. Равно как и с членами её семьи. Воспоминания накатили на меня волной, я вдруг остро пожалела своего папу. Ведь папа мой ни в чём не виноват. А теперь ему предстоит минимум две недели (на меньший срок семейство Кургузовых никогда не приезжало) жить среди шести алкоголиков. Даже для папы это было многовато. Папа у меня один, и я, как его дочь, обязана позаботиться о сохранении его душевного равновесия.
В общем, я для себя решила, что папу надо непременно забрать к себе, и с этими благими намерениями снова заснула.
Проснулась я около трёх часов дня, нарядилась-накрасилась, и вся такая фильдеперсовая пошла выручать из беды отца.
Дверь родителькой квартиры открыл мне сам папа. Ибо он был единственным из всех, находящихся в данный момент в его доме, кто был способен услышать дверной звонок, и открыть дверь.
– Приехали? – Шёпотом спросила я папу.
Папа обречённо кивнул.
– Чо мать? – Уточнила я.
– Поллитра валерьянки. Спит.
– А уроды? – Я оценивала обстановку.
– Жрут спирт.
– Одевайся. – Я потянула папу за рукав.
– Не могу. – Папа твёрдо оторвал мою руку от его рукава. – Хату выставят. А мать на органы сдадут.
– Я войду.
Папа отступил. Он сам меня воспитывал, и знал каждое моё действие наперёд. Препятствовать мне сейчас было опасно.
В родном доме пахло носками, валерьянкой, алкоголем и зелёным луком. Прекрасный букет.
На папином диване лежал незнакомый мужик, развратно шевеля жёлтыми пятками, выглядывающими из разноцветных дырявых носков, и лениво щёлкал пультом от телевизора. В маминой комнате стояли клетчатые баулы, из которых торчали серые валенки и два лошадиных копыта. На кресле, накрытая газетой „Могилёвские новости“, на которой проступали жирные пятна, безмятежно спала моя мама, источая сильный запах валерьянки. В бывшей моей комнате, разложив на кровати лук, буханку хлеба и три солёных помидора, возлегали тётя Таня со своими карапузами, и жрали хань из хрустальных фужеров, подаренных мне мамой на мою свадьбу.
В глазах у меня потемнело, и от переизбытка чувств я стала заваливаться на папу. Крепкое отцовское плечо не дало мне упасть на пол, а папин голос сзади подытожил:
– Три недели.
Голосом Никиты Джигурды я сказала только два слова:
– Хуй. Одевайся.
Папа не рискнул со мной спорить, и исчез. А я вошла в комнату.
– Приехали? – Риторически поинтересовалась я, выкидывая в окно лук и помидоры.
– Ы. – Ответил Васёк. Или Витёк. Хуй их разберёшь – они на одно ебало.
– Приезжайте к нам ещё. – Вежливо продолжила я, аккуратно извлекая из рук тёти Тани фужер с надписью „Совет да любовь“. – Лет через семьдесят. Раньше не надо. Я ещё буду крепка и сильна. И вырву всем вам ноги.
На этом моё спокойствие, вызванное шоком, благополучно закончилось, и я заорала:
– Я вырву всем вам ваши ебучие сраные ноги, вырву вместе с вонючими носками, которыми вы, бляди, навоняли на всю мою квартиру! Я вколочу вам в глотки ваши валенки и копыта, а жопы вам навтыкаю останки вашего папы, которого я прям щас отправлюсь рвать на куски зубами! Я сложу вас в ваши баулы, а мой папа принесёт мне с работы пятьдесят кило цемента. Мой папа строитель, он умеет красть цемент со стройки так, чтобы его не поймали, и он украдёт его. Для меня. И поможет мне сделать в тазу раствор. Который я напихаю вам во все отверстия, и ещё останется литров сорок, чтобы полностью наполнить ваши ебучие авоськи, в которых будете лежать вы! После этого мы с моим папой – а он крепкий мужик, он на стройке работает – допинаем ваши авоськи до Яузы, и кинем вас в реку. С обрыва. И похуй, что там нет никакого обрыва – я клянусь, он там появится. Если. Вы. Через минуту. Не съебётесь. Отсюда. НАХУЙ!!!!
На этом месте у меня временно закончился словарный запас, и я услышала как хлопнула входная дверь. Оглянувшись назад, я увидела открытый папин рот, и сделала вывод, что из квартиры съебался вовсе не он. Поняли это и жители Белоруссии.
– У нас билеты на семнадцатое число… – Проблеяла то ли Оля, то ли Лена – тоже хуй поймёшь, они на одну синюю рожу, но тут же увидела как покраснело моё лицо, и исправилась: – Но мы можем их поменять.
Я сделала шаг в сторону, освобождая дверной проём, и тихо сказала:
– Пошли нахуй!
Ещё никогда я не видела, чтобы нахуй шли так слаженно, в ногу, и так быстро.
Через три минуты входная дверь хлопнула ещё один раз, и в квартире остались я, мама, папа, и запах носков.
Я повернулась к отцу:
– Я вот только одного не пойму: ты чо, не мужик, что ли?
Папа испуганно сделал шаг назад, и упёрся спиной в шкаф. Дочь он воспитывал сам лично, поэтому знал, что сейчас будет.
– Какого хуя, спрашивается, я должна приходить к вам, выгонять этих упырей, спасать свой богемский хрусталь, и надрывать свой прекрасный голос?!
Папа закрыл глаза.
– Какого хуя это делаю я?! Ты! – Мой палец упёрся в папину грудь. – Ты меня учил стоять за себя, учил не позволять садиться себе на шею, учил… Да ты меня дохуя чему учил! Так почему я должна бросать свои дела, и бежать к вам, чтобы выставить из вашей хаты шестерых мудаков?!
Папа открыл глаза, и буднично ответил:
– Потому и учил. Чтоб пришла, и постояла. Водку будешь?
Я посмотрела на папу, и выдохнула:
– Давай.
– Матери-то чо скажем? – Папа полез в холодильник, и достал оттуда бутылку водки. – Рюмки на кухне. Сполосни.
– А ничо не скажем. – Я зашла на кухню, и достала из шкафчика две рюмки. – Щас выпьем, и ко мне пойдём. Колбаски порежь.
– Не, я к тебе не пойду. – Папа принял от меня рюмку, и приподнял её: – За тебя.
– Ага. – Рюмки со звоном соприкоснулись. – Точно не пойдёшь?
Папа сунул в рот кружок колбасы, и машинально вытер бороду:
– Точно не пойду. Кому-то надо телефоны попрятать. Мать скоро проснётся. Ты же хочешь провести этот вечер спокойно?
– Спасибо, пап. – Я посмотрела на бутылку, завинтила обратно пробку, и убрала водку обратно в холодильник. – Я это… Всё правильно сделала?
Папа отвернулся к окну, и в отражении стекла я увидела, что он улыбается.
Наклонившись, я поцеловала отца в щёку, и через полминуты входная дверь хлопнула в третий раз.
Телефонный звонок разбудил меня в восемь утра. В воскресенье.
– Доча… – Печально сказала телефонная трубка материнским голосом, и замолчала.
– Что случилось? – Кисло спросила я. Партизан из папы хуёвый. Не мог телефон получше спрятать.
– Радость большая случилась. – Голос мамы стал ещё печальней, чем был. – К тебе едет дядя Алик с Урала.
Грузин Лидо
23-08-2007 15:01
Позапрошлой весной меня поимели.
Нет, не в песду, и даже не в жопу. Меня поимели в моск. В самую его сердцевину. Гнусно надругали, и жостко проглумились. А виновата в этом весна, и потеря бдительности.
Баба я влюбчивая и доверчивая. Глаза у меня как у обоссавшегося шарпея. Наебать даже дитё малое может.
Не говоря уже о Стасике.
Стасика я нарыла на сайте знакомств. Что я там делала? Не знаю. Как Интернет подключила – так и зарегилась там. Очень было занятно читать на досуге послания: „Малышка! Ты хочешь потыкать страпончиком в мою бритую попочку?“ и „Насри мне в рот, сука! Много насри, блядина!“
Тыкать в чужые жопы страпонами не хотелось. Не то, бля, настроение. Обычно хочецца – аж зубы сводит, а тут – ну прям ни в какую! Срать в рот не люблю с детства. Я и в горшок срать не любила, а тут – в рот. Не всех опёздалов война убила, прости Господи…
А тут гляжу – ба-а-атюшки… Прынц, бля, Даццкий! „И хорош, и пригож, и на барышню похож…“ Мужыг. Нет, нихуя не так. Мальчик, двадцать два годика. Фотка в анкете – я пять раз без зазрения совести кончила. Понимала, конечно, что фотка – полное наебалово, и вполне возможно, что пишет мне пиндос семидесяти лет, с подагрой, простатитом и сибирской язвой, который хочет только одного: страпона в тухлый блютуз, или чтоб ему в рот насерели.
Понимала, а всё равно непроизвольно кончала. Дура, хуле…
И пишет мне Стасик: „Ты, моя королевишна, поразила меня прям в сердце, и я очень хотел бы удостоиться чести лобызнуть вашу галошу, и сводить Вас в тиатр!“
Тиатр меня добил окончательно. Люблю духовно развитых людей. А ещё люблю мороженое дынное, Юльку свою, и секес регулярный. Но это к делу не относится.
Тиатр. Вот оно – ключевое слово.
И пох, какой тиатр. Юного Зрителя, или экспериментальный тиатр „Три мандавошки“, что в подвале на улице Лескова… Культура, ебёныть!
И пишу я ему в ответ: „Станислав, я, конечно, сильно занята, но для Вас и тиатра время найду непременна! Звоните скорее, любезный!“
Врала, конечно. На жалость давила. Какое там „занята“, если я готова была нестись к Стасику прям щас?! Но зачем ему об этом знать, правильно? То-то же!
Встретились мы с ним через три дня на ВДНХ.
Я – фся такая расфуфыренная фуфырка, Стас – копия своей фотографии в анкете. Сами понимаете – пёрло мне по-крупному с самого начала. Стою, лыбу давлю как параша майская, и чую, что в труселях хлюп какой-то неприличный начался. Стас ко мне несётся, аки лось бомбейский, букетом размахивая, а я кончаю множественно.
Встретились, в дёсны жахнулись, я похихикала смущённо, как меня прабабушка, в Смольном институте обучавшаяся, научила когда-то, Стас три дежурных комплимента мне отвесил (видать, его дед тоже в юнкерах служыл в юности)… Лепота.
В тиатр не пошли. Пошли в ресторацыю.
В ресторацыи Стас кушанья заморские заказывал, вина французские наливал, и разговоры только об Акунине, Мураками, да академике Сахарове.
А я ни жрать, ни пить не могу. Я всё кончаю множественно. Надо же, думаю, такого дядьгу откопать! И красивого, и не жлобястого, и духовно обогащённого… Попёрло!
Три часа мы в ресторацыи сидели. Я и костью рыбьей подавилась от восхищения, и нажралась почти как свинья. Но это ж всё от возбуждения морального. И сексуального. Простительно, в общем.
Вышли на улицу. Темно. Фонари горят. Павильон „Киргизия“ стоит, сверкает. Может, и не сверкал он нихуя, но мне уже повсюду свет божественный мерещился.
Остановились мы у „Киргизии“, и я из себя выдавливаю, как Масяня:
– Ну, я пойду…
Стас мне ручонку мою, потную от волнения, лобызает с усердием, и кланяется:
– Рад был знакомству, клубничная моя… Позвольте отписаться вам в Ай Си Кью, как в усадьбу свою прибуду…
И пауза возникла. По всем законам жанра, щас должен быть поцелуй взасос, но его не было. А хотелось.
И тут я, как бразильский обезьян, ка-а-ак прыгну на Стаса! Да как присосусь к нему, словно к бутылке пива утром первого января! Присосалась, а сама думаю: „Блядь, если б не апрель, если б на улице потеплее было… Я б те щас показала белочку с изумрудными орехами!“
Но сдержалась. Ибо нехуй. Мы ещё в тиатр не ходили.
Упиздила я домой.
Дома включаю аську, и первое, чё вижу – сообщение от Стаса:
„Бля! Акунин-Хуюнин… В ГОСТИНИЦУ НАДО БЫЛО ЕХАТЬ!!!“
Ну, девочка, ну ёптвоюмать!!!!! Попёрло так попёрло! Нахуй тиатр!
На следующий день обзваниваю все гостиницы. На 26-е апреля нет мест! Нигде! Типа, девятое мая на носу, и всё заранее забронировано всякими лимитчиками, которые без Москвы на девятое мая – как без пряников! Тьфу ты, бля!
Я – в Интернет. Ищу хату на сутки. Нахожу. Договариваюсь. Звоню Стасу.
Есть!!!
В назначенный день приезжаем, берём ключи от хаты у прыщавого хозяина Юры, закрываемся на ключ, и предаёмся дикому разврату, в результате которого я теряю четыре акриловых ногтя, пук волос с головы, и пять кило живого весу.
Мне не нужен тиатр. Мне не нужен академик Сахаров и Мураками. Мне нужно, чтобы вот это вот никогда не кончалось!
*Лирическое отступление. Недавно мне пришло в голову мою белобрысую, что в таких вот хатах, которые снимаюцца на сутки сами понимаете для чего – непременно должны стоять скрытые видеокамеры. Я б точняк поставила. В общем, если когда увидите в Тырнете, как лохматая блондинка ебёцца, стоя на голове – это не я!»*
Домой я ехала на полусогнутых ногах, и непрерывно хихикала.
По-пёр-ло!!!
…Через месяц, когда Юра-прыщ предложил нам со Стасом, как постоянным клиентам, сдать квартиру на 20 лет вперёд, и сделал тридцатипроцентную скидку – случилось страшное.
С принцем своим я была предельно откровенна, и требовала такой же кристальной честности в ответ. Разумеецца, меня интересовало прынцево семейное положение, ибо ходить с фингалом, полученным в подарок от Стасиковой жены-сумоистки не хотелось.
Стас серьёзно показал мне паспорт, заверил, что я у него одна-единственная, и я вновь ломала дорогущие ногти, царапая спинку старого дивана.
Но наступил час расплаты за своё развратное щастье.
Захожу я как-то утром на тот сайт, где народ страпонов да говнеца требует, да припухла малость.
Ибо получила я сообщение от девушки Марии, девятнадцати годов отроду. Фото не прилагалось.
И писала мне Мария, что ей, конечно, очень неудобно меня беспокоить, но ей очень кажется, что её сожытель Станислав тайно трахает меня. Ага. Видение ей было. В виде прочитанной на заре СМС-ки у Стасика в мобильном, где некий ГРУЗИН ЛИДО (ПЕЛЬМЕНЬ) просит прибыть Стаса в субботу к некоему Юрию, и предаться сексу оральному, а так же вагинальной пенетрацыи.
Путём неких поисков и расследований, Мария вышла на меня. И просит извинить, если отвлекает.
Минуту я сидела охуемши. Тот факт, что у Стаса есть сожытельница меня убил меньше, чем загадочная фраза ГРУЗИН ЛИДО (ПЕЛЬМЕНЬ).
Потом я развила бурную деятельность.
Понимая, что Стас всё равно будет сегодня мною умерщвлен, я пишу девушке Марии, что опщацца виртуально щас не могу, а на все интересующие её вопросы я отвечу лично, ежели мне дадут адрес, куда я могу подъехать.
Приходит ответ: «Метро Беговая, дом…»
Ловлю такси, и еду.
Дверь мне открыла маленькая девочка, лет тринадцати.
– Маша? – на всякий-який спрашиваю, хотя понятно, что это нихуя не Маша, если только Стас-паскуда не педофил конченный.
– Маша! – кивает дитё, и с интересом на меня смотрит, как дошкольник на Деда Мороза на утреннике.
«Вот упырь, бля…» – это про Стаса подумалось.
– Ой, какая симпатичная!!! Лучше чем на фотке даже! Само собой, он в тебя влюбился!
От этих имбецильных восторгов стало кисло. И домой захотелось. Но Стаса увидеть в последний раз было просто необходимо. Хотя бы для того, чтобы выяснить, что такое ГРУЗИН ЛИДО (ПЕЛЬМЕНЬ).
Прошла в квартиру. Дитё суетится, чай мне наливает.
– Ты знаешь, Лид, я ведь давно подозревала, что Стас мне изменяет. Он каждую субботу одевал чистые трусы, и уезжал в Тулу. Ну зачем он ездил в Тулу, да? Да ещё утром возвращался…
– За тульским самоваром… – не удержалась.
– Не-е-е… – смеётся заливисто, колокольчиком – Это он к тебе, наверное, ездил!
«Да ну нахуй? Правда, что ли? Ишь ты… А я б подумала, что в Тулу за пряниками к утреннему чаю»
Зло берёт.
– А однажды я ему звоню на работу, когда он в Туле был, – пододвигает стул, залезает на него с ногами, и подпирает кулачком остренький подбородок – А он трубку взял, представляешь? Я его спрашиваю, мол, ты же в Туле должен быть! А почему уже на работе? А он мне тогда сказал, что до Тулы он не доехал… Кто-то в поезде стоп-кран дёрнул…
Вздыхает, и пододвигает мне вазочку с конфетами.
Чувствую себя героиней пьесы абсурда, но жру конфеты, чтоб не зареветь от злости.
– А потом, – продолжает, – Стас в ванной был, а у него мобильник зазвонил. Я смотрю – там написано: ГРУЗИН ЛИДО (ПЕЛЬМЕНЬ). Трубку не взяла, Стас не разрешает. Он из ванной вышел, а я его спрашиваю: кто, мол, такой – этот грузин Лидо?
Тут я напрягла уши так, что они захрустели, и даже перестала жевать конфеты.
Дитё засунуло в рот шоколадку, и засмеялось:
– А он мне говорит: «Маша, это один мой знакомый парень-грузин. Мы с ним раньше вместе в пельменном цехе работали. Он у меня как-то пятьсот рублей занял, и с тех пор всё звонит, говорит, что денег у него нету, и что он может пельменями расплатиться» Вот врун-то! Да, Лидуш?
Да, Машуль. А ещё он – труп. Вот только он ещё об этом не подозревает.
Проглатываю конфету, смотрю на часы, и спрашиваю:
– Он домой когда приходит?
– А щас уже придёт. Через десять минут.
Великолепно. Иди же ко мне скорее, моя карамелечка! Я тебя щас казнить буду. Четыре раза в одну дырку. Ага.
Маша показывает мне их «семейный» альбом, я его листаю, не глядя, и жду Стаса.
Через десять минут в прихожей запищал домофон.
Маша кинулась открывать дверь, а я пересела на диван, подальше от двери.
Слышу голос Стаса:
– Привет, родная! Соскучилась?
Я обидно и подло бзднула. Слушаю дальше.
– Соскучилась… Стасик, а к тебе тут гости пришли…
Пауза. И снова весёлый голос:
– Да ну? А кто?
И тут в дверях появляется улыбающаяся рожа Стаса.
Пробил мой звёздный час.
Я встала, улыбнулась, и рявкнула:
– Кто-кто? Грузин Лидо, бля! С пельменного, бля, цеха! Вот, проходил я тут мимо. Дай, думаю, к Стасику зайду, пельмешек ему намесю, родимому. Заодно и должок свой верну.
В один прыжок я достала Стаса, намотала на руку воротник его рубашки, подтянула к себе, и прошептала ему на ухо: