Текст книги "Мама Стифлера"

Автор книги: Лидия Раевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 31 страниц)

Я проводил взглядом две фигурки, которые на моих глазах всосала в себя воронка метро, и посмотрел на себя в зеркало.

Дедушка. Вот и дожили. Я-то себя, где-то в глубине души, считал ещё мужиком ого-го. На меня, бывало, и бабы ещё заглядываются. Ан нет. Дедушка – и точка. Рома сказал. Ромашка-промокашка. Такой не обманет. Видать, и вправду совсем в тираж я вышел. Скоро носки вязать научусь, и кота себе заведу. Барсика. Тьфу ты, ёкарный бабай!

А ведь и вправду, по большому счету, мне по возрасту не в развалюхе этой пылиться, а внуков нянчить. По возрасту – в самый раз. Не ровен час, колымага моя медным тазом накроется, и так-то на одном честном слове барахтается, и что делать? Все кончилась, дедушка, твоя профессия – вот тебе, дедушка, пенсия одна-одинешенька – выруливай как знаешь. Да и что с там с деньгами? Мне много не надо. Меня другое пугает – делать-то что? Дома сидеть, пылью да мхом порастать? Гулять мне что ли на старости лет? Вот и выходит, что я, как те ботинки, вроде вещь нужная – а куда ее применить один черт знает. Так бы хоть внукам пригодился. Или внучкам? Кто его знает – как оно могло бы быть: сын или дочка, внук или внучка, а то ведь и те и другие могли бы быть.

Я встряхнул головой, провёл рукой по небритому несколько дней подбородку, и снова завёл мотор.

На часах уже около четырех: вот-вот город встанет и закипит на жаре. Стало быть, мне тут делать нечего. Если движок не закипит, так я с ударом слягу. Вообще по идее, так и должно бы произойти – за рулем мне помереть. Встать так на Садовом, где-нибудь над Цветным Бульваром или у Маяковки. На вечную стоянку, так сказать. Не дома ж помирать. Там меня с неделю никто не хватиться, а тут хоть и проклянут и последними словами обложат, а все ж таки сразу скорую вызовут. Да и пятерка моя изъезженная мне давно дом заменила. Да прочь эти мысли, надо к дому заворачивать. Мы еще свое повоюем. Сами с собой.

А вот еще один руку кажет. Если не по пути – не повезу, ни за какие деньги. Не хочу по пробкам стоять, как-то с возрастом менее терпеливым становишься.

– На Шмидтовский подвезете? К первому Красногвардейскому?

– Это где ж там такой?

– Где небоскребы строят, может, помните, там раньше улица Узкая была?

Ишь ты! Помнит, как там улица называлась. Видно, из старожилов. Я то сам из этих мест, сначала на Саввинской угол снимал, а потом к Пресне ближе подобрался, в хрущовку. Стало быть, соседи мы с ним – повезло ему, по пути мне.

А мужичок, стало быть, в возрасте. Видно, что те времена помнит. Непривычно: не часто приходиться пенсионеров подвозить. Прыткий такой не по годам, на сидение ловко так запрыгнул, уселся, ремень пристегнул. Тут подчас клиента уговаривать приходиться ремешок-то пристегнуть, чтоб не штрафанули, а этот – сам.

– Машину сами, небось, имеете раз пристегиваться обучены?

– Куда ж теперь без нее, мотаюсь целые сутки – два часа сюда, два часа обратно и так целый день.

– По работе что ли?

– Да куда уж мне по работе, уважаемый? Я уж пять лет, как на пенсии обживаюсь.

Стало быть, почти ровесник мне. Вот как, а так больше полтинника на аванс не выдашь. А он продолжает:

– У меня теперь, мил человек, другие дела, внук, вот, заболел, а родители, как всегда – на работе. Вот я мотаюсь, то за лекарствами, то в поликлинику его поведу, то за гостинцами – такая у нас стариков – доля, верно ведь?

Киваю в ответ, сказать-то вроде нечего. Да, мол, понимаю ваши проблемы, а сам… куда уж мне?

– Сейчас вот еще, машину продаю, зять говорит, надо менять машину-то надо. Свою мне отдает совсем новую, японскую. А куда я свою-то дену? У меня ж семерка – как новенькая, жаль за бесценок отдавать. А делать нечего. Вот ее у дома оставил, пешком катаюсь. Вам-то не надо. У вас, смотрю, уже на ладан дышит?

– Меня переживет.

Понесло старика. Меня моей же машиной укорять… Но вопрос сам собой вырвался невольно:

– А почем продаете-то?

– Да, тыщи за две, за полторы отдам, коли в хорошие руки.

Две тысячи сейчас не деньги. Особенно, если один живёшь. Для кого капиталы копить?

– Надо подумать, цена хорошая…

Сам уж думаю, взять что ли те деньги, что на похороны свои копил, да и ухнуть все в один раз на машину-то новую, может и свой век так продлю, все ж не дома одному сидеть, а по городу кататься. А то, моя, как заглохнет, так и я за ней.

– Вы вот возьмите телефон-то, ежели решитесь – позвоните, посмотрим, обсудим, поторговаться можно. Мне-то на ней все равно уж не ездить, а вам, гляжу – пригодиться еще.

Карточку мне с телефоном протянул и заодно деньги за поездку. Попрощался и в подъезд юркнул.

Я и глазами его проводить не успел, а его уж нет. Откуда столько прыти? В карточку-то заглянул, и аж вздрогнул что-то.

Надо же, случается ведь такое: однофамильцы мы с ним, да впридачу ещё и тёзки полные. А если вспомнить, что и я тут поблизости живу – совсем нехорошо становится. В чертовщину не верю. И в случайности тоже. Как говорил кто-то умный, "случайности не случайны".

Я во дворы заехал зачем-то, хотя мой дом за следующим поворотом. Но не хотелось мне туда. Вот прямо сейчас и не хотелось.

Зарулил я во дворы, и, сгорбившись отчего-то, снова карточку сижу, разглядываю. И вот странность: чем больше я на бумажку эту смотрю – тем сильнее кажется мне, что кто-то там, наверху, подшутить над стариком решил.

"… зять свою машину мне отдаёт совсем новую…"

"… внук заболел…"

"… дети на работе…"

Зять, внук, дети.

Зять-внук-дети-пенсия-машина.

А у меня что?

Пустая квартира, старая машина, и две пары пыльных ботинок. Зато новых.

И ещё одиночество. Которое давно стало мне и сыном, и зятем, и внуком… А всё могло бы быть и по-другому, наверное.

Да что тут сидеть-куковать? Сколько не сиди, а ничего не высидишь.

Завёлся, к дому своему подъехал. Машину поставил. Закрыл и – домой. В квартиру зашел, к холодильнику – открыл: пусто. В магазин бы надо сгонять, деньги есть. Да как-то не хочется, идти хоть и недалеко, а уж вроде домой зашел – так выходить уже не тянет. Без крайней необходимости.

Закурил, пепел в банку из-под томатной пасты сбрасываю, сижу скатерть разглядываю. Тоже с десяток сигаретных ожогов, как на чехлах в машине – все выкинуть руки не доходят. Да и как выкинуть? Если из-за этого выкидывать, мне себя самого на помойку надо первым отнести. Верное слово есть "прожженный".

Прожженный жизнью.

Странно как-то. Как это меня жизнь так обжечь смогла, если она вся мимо меня прошла?

В руках карточку, которую пенсионер дал, кручу. Смотрю на номер – позвонить, что ли однофамильцу-то? На машину на его посмотреть, за устройство Жигулей поспорить, про ремонт поспрашивать. Масло он, интересно, какое в нее заливал? А то, может, разговоримся, по пивку пропустим – чем черт не шутит. Все ж не одному тут в четырех стенах. Карточку-то в руках верчу, а самому все меньше из дому выходить хочется. Нужна мне машина-то эта? А если помру завтра? Вон кашляю, как туберкулезник какой, аж сердце заходиться. Куда мне такие покупки? Староват, я уж для таких покупок. Я бы решился – если бы была крайняя необходимость. А тут что? Баловство.

Взял, карточку, порвал да и выбросил – чтоб глаз не мозолила.

Сигарету затушил и пошел в комнату. Телевизор включу и покемарить попробую.

Мимо прихожей проходя, на ботинки свои взгляд бросил.

Как будто еще с миллиметр пыли на них за день осело.

Скоро уж и не разглядеть их будет под этим слоем.

Записки блондинки

13-08-2007 13:16

"Мой папа был афромолдаваном из Кишинёва. Мама познакомилась с ним, когда ездила в Молдавию в командировку, и они сразу полюбили друг друга. Папу звали Даако Мереко-Джимо, но я ношу отчество Петровна, потому что, когда я родилась – папа сразу маму бросил. И сказал, что не желает воспитывать чужого ребёнка, потому что я родилась очень непохожей на папу. Папа хотел чернокожего сына, а родилась девочка-блондинка. Удивительно. Потому что моя мама – узбечка по бабушке. А ещё назвал мамочку "прошмандовкой", и вернулся к себе на родину, забрав всё своё имущество: канистру с молдавским вином, и чемодан изюма. Так что на память о папе у меня ничего не осталось.

Я всегда жалела, что не видела своего папу, пока мама однажды не напилась, и не рассказала мне, что папа Даако – не мой папа. А кто мой папа – она сама не знает. И горько расплакалась.

Я её обняла, и сказала: "Не плачь, мама. Я всё равно тобой горжусь, и вырасту такой же, как ты!" После чего мама перестала плакать, дала мне по уху, и ответила: "Да не дай Бог! Сплюнь, идиотка!" Я плюнула на пол, и мама снова меня стукнула. Наверное, я просто не расслышала её просьбу правильно.

Зато в школе я была самой красивой девочкой. Меня любили учителя и одноклассники. Особенно, физрук, и Сёма Кузнецов – сосед по парте.

Школа у меня была хорошая, с бассейном. И наш физрук Сергей Иванович часто оставлял меня на дополнительные занятия, говоря, что из меня получится великая пловчиха. Но я думаю, он просто хотел меня подбодрить. Ведь я совсем не умею плавать.

Ещё на первом уроке я ему об этом сказала, и он согласился позаниматься со мной дополнительно. Он был хорошим учителем, и очень обо мне беспокоился. Поэтому всегда затыкал мне пальцем дырку в попе, чтобы я не утонула.

А ещё я пела в школьном хоре. Особенно хорошо мне удавалась песня "По роще калиновой, в шляпе малиновой на именины к щенку, шёл ёжик резиновый, шёл, и насвистывал дырочкой в правом боку" Зрители всегда плакали, когда я пела, а некоторые даже уходили плакать на улицу. Чтоб никто не видел их слёз. Наверное.

Конечно же, у меня были поклонники моего таланта. Сёма Кузнецов всегда приходил на репетиции хора, плакал, а потом говорил: "Да… В такую глотку лужёную не напихать – большой грех!" Что он имел ввиду – я не знаю, но зато он очень хорошо целовался, и один раз пригласил меня на свой день рождения, где я впервые напилась, и частично потеряла память. А через полгода, на диспансеризации, выяснилось, что ещё и девственность.

Мне сразу стали завидовать все девчонки в нашем классе, а я очень гордилась тем, что я что-то потеряла – а мне теперь завидуют. Так ведь не бывает."

"Когда я поступила в иститут, меня научили правильно сдавать зачёты. Сначала я сдавала их неправильно, и всё время приходилось пересдавать. А потом к нам пришёл новый преподаватель, который мне сказал: "Отсосёшь мне – получишь зачёт" Что он имел ввиду – я тогда не поняла, но он мне показал и научил.

Сначала, с непривычки, меня один раз стошнило, а потом ничего так… Понравилось даже.

В нашем институте было много мужчин-преподавателей, поэтому я всегда сдавала правильные зачёты.

С каждым днём я становилась всё красивее и красивее. Поэтому меня однажды пригласили сняться в кино. И даже обещали заплатить за это деньги! Фильм был очень красивым, про любовь. Я играла главную роль. Я, правда, не совсем поняла сюжет, но, по-моему, фильм был про институт. Потому что я всё время сдавала зачёты разным мужчинам-актёрам. Я снялась в кино четыре раза, а на заработанные деньги купила себе французские духи и красивую заколку.

Потом я долго покупала телепрограммы, и искала в таблице, по какому каналу покажут фильм "Доктор Анус из Хабаровска" Но так и не находила. Наверное, он теперь лежит в архиве Госкино, и его показывают только знаменитым режиссёрам."

"После окончания института я устроилась на очень хорошую работу. Меня взяли работать личным секретарём генерального директора! Это очень, очень хорошая работа!

От меня только требовалось сдавать зачёты, и говорить по телефону одну фразу: "Алло! Фирма "Медиа Консалтинг Диджитал Фэшн Инкорпорейтед", здравствуйте! Иван Сергеевич на совещании!" А платили гораздо больше, чем в кино. Гораздо!

Я купила себе собачку, и назвала его Пуки. Мне сказали, что Пуки – очень редкой породы: китайско-персидская хохлатая чихуйня. И он такой – один в мире! Я очень любила Пуки, пока он однажды не съел по ошибке мою маму, и не издох.

Приехавшие милиционеры сказали, что я теперь должна заплатить им штраф, за то, что я тайно держала в доме гиену, но потом пожалели меня, потому что я в один день потеряла и маму, и Пуки, и я просто сдала рекордное количество зачётов.

Кто такая гиена – я не знаю, но маму было очень жалко. И Пуки, конечно же, тоже.

А потом у меня пошла полоса неприятностей. Через неделю после отдачи штрафа милиционерам, у меня ужасно начало чесаться в трусах. Я испугалась, и рассказала о болезни своему начальнику. Я искала сострадания и поддержки. Ведь он говорил мне, что любит меня! Но он оказался подлецом. Он уволил меня с работы, с криками: "Пошла вон отсюда, рассадник мандавошек!" Эти мужчины – настоящие подонки и скоты!"

"Какой жестокий мир! Возвращалась вчера из ночного клуба домой через красивый парк, любовалась звёздами, и вдруг из кустов вышел симпатичный мужчина, и сказал: "Барышня, давайте я Вас провожу!" Он был такой галантный. Мы шли с ним по парку, он крепко держал меня за грудь, чтобы я не исколола себе её ветками, а другой рукой гладил мою попу. И как он догадался, что она у меня немножко болит? Она всегда у меня болит, когда я возвращаюсь из клуба. Я уже почти хотела пригласить его к себе домой, но вдруг он стукнул меня по голове, и уволок в кусты…

… Снова болит попа.

Ненавижу мужчин!"

"Устроилась на новую работу в массажный салон. Работа несложная: пять дней в неделю я делаю мужчинам массаж и минет. Теперь я знаю, как это называется. Но теперь я делаю это за деньги, без любви. Потому что не верю мужчинам.

Меня повысили на работе! Теперь я получаю на сто долларов больше, но приходится заниматься аналом. Теперь я знаю, отчего болит попа."

"Купила путёвку в Турцию. Мне там очень понравилось. И откуда только местные красивые мужчины узнали, что меня зовут Наташа? Было очень приятно.

Познакомилась с турецким мужчиной Илясом. Он сразу позвал меня замуж, но я не пошла. Я же знаю, что все мужчины – подлецы. Но в гости я к нему сходила. У Иляса большой дом, и много братьев. Подружилась со всеми. Спела им песню про резинового ёжика, все заплакали, и предложили мне анал. Я подумала, и сказала, что согласна только за деньги.

Денег мне не дали, но зато подарили большую золотую цепь с алмазами, и я потом ещё 2 раза спела про ёжика. Сразу после этого Иляс отвёл меня обратно в отель, и больше не приходил"

"Работаю всё в том же массажном салоне. Попа уже не болит, зато почему-то всё время тошнит. Наверное, это от минета. Пора менять работу."

"Я беременна! Только что об этом узнала! И рожать мне уже через две недели! Ура! У меня будет маленький ребёнок! Я куплю ему красивую коляску, и буду наряжать в пушистые комбинезончики! Интересно: а кто папа? И какое отчество давать ребёнку? Жалко, мамы рядом нет. Она бы посоветовала. Очень хочу родить мальчика. Я назову его Бонифацием! Мне всегда нравилось это имя."

"Вчера я родила дочку. Назвала её Дульсинея Бонифациевна. Фамилию дала свою – Грыжа. И она уже очень похожа на меня. Маленькая блондинка с носом как у Иляса.

Бывают же такие совпадения! Моя дочка вырастет такой же красивой и умной как её мама. И я даже на пол плевать не стану. Потому что знаю, что так оно и будет"

Женская солидарность

04-07-2008 14:34

Телефонный звонок в три часа ночи, оборвал мой эротический сон, в котором молодой и волосатый Брюс Уиллис разводил меня на анальный секс, и почти уговорил.

В темноте я нащупала на полу телефон, и выдохнула в трубку:

– Сдохни, гнида.

– Через пять минут. – Скорбно пообещал мне Юлькин голос, и добавил: – Не ори на подругу свою бедную, у меня нещастье и мировая скорбь как следствие.

Свободной рукой я нашарила на стене выключатель, и включила ночник. Его неяркий свет осветил мою спальню, мои же покусанные комарами ноги, и обнаружил полное отсутствие Брюса Уиллиса. Молодого и волосатого. Стало грустно и одиноко.

– Ершова, – прошипела я в трубку, – если твоё нещастье – это очередная жалоба, что твой нежный супруг Толясик снова лёг спать не помыв свои кустистые подмышки – ты получишь пизды. Прям завтра по утру. Вернее, уже через несколько часов.

– Вовсе нет. – Шмыгнула носом Юлька, и вдруг неожиданно спросила: – Скажи мне, что ты знаешь о проститутках?

Вопрос был интересным. В три часа они он казался ещё и зловеще-таинственным. Я задумалась.

– Ершова, я понимаю твои намёки на мой имижд, на цвет моих волос, и на твою зависть в отношении моих лаковых ботфорт, но, как ни странно, о проститутках я знаю крайне мало. Обычно они выходят побарыжить своим бренным телом глубокой ночью на Ленинградское шоссе, нарумянив щоки, и обвалявшись как антрекот в сухих блёстках. Если фортуна им улыбнётся, их покупает горячий грузинский джигит, грузит в своё авто Жигули шестой модели, бежевова цвета, с музыкой Кукарача вместо нормальной бибикалки, и увозит в ближайшые кусты…

– Поразительно. – Перебила меня Ершова. – Твои глубокие познания в области проституции позволяют мне задать и второй вопрос. Который я даже не предполагала тебе задать, но раз уж ты в подробностях знаеш чотам как у вас на Ленинградке принято…

– Щас нахуй пошлю. – Я обиделась.

– Ботфорты твои – говно лакированное. – Отпарировала Ершова. – Отдай их мне.

– Хуй. – Я посуровела. – Чо за вопрос ещё? Быстро говори, я спать хочу.

– Ты не знаешь, кто такая проститутка Катя?

Ну, кто ж не знает проститутку Катю, а? Действительно.

– Тычо? – Говорю, – Ёбнулась? Какая ещё проститутка Катя? Какая, я тебя спрашиваю, проститутка Катя в три пятнадцать ночи, каркалыга ты молдавская?

– Ошиблась. – С грустью подвела итог Ершова. – Обманулась я в своих лучших надеждах…. А ботфорты у тебя всё равно говно. Отдай их мне, пока не поздно.

– Ни за что. Они мне для ролевых игр нужны. Я в них, кстати, весьма талантливо, портовую шлюху изображаю.

– И не сомневалась даже. Потому и спрашиваю: кто такая проститутка Катя?

– Да пошла ты в жопу, Ершова! – Я окончательно проснулась, слезла с кровати, и пошлёпала на кухню за сигаретами. – Чо ты до меня доебалась со своей проституткой? У мужа своего спроси, он в них лучше разбираецца. Ибо сутенёр бывший.

– То-то и оно… – Прищёлкнула языком Юлька, – то-то и оно… Не могу я у него спросить сейчас ничего. Спит Толясик. Спит как сука, скрючив свои ножки волосатые, и запихнув к себе в жопу половину двуспальной простыни. И разбудить его не получицца. Литр конины в одну харю – это вам не хуй собачий. Спать будет до утра. А про проститутку нужно выяснить немедленно.

Я добралась до кухни, не включая света нашла на столе пачку сигарет, и сунула одну в рот:

– Давай ближе к делу. Мне на работу через три с половиной часа вставать.

– Говорю ж: у меня нещастье. – Ершова вернулась к исходным позициям. – Мой некрасивый и неверный молдавский супруг Толясик, в очередной раз дал мне повод потребовать у него новую шубу. Ибо пидор. Поясняю: вчера его принесли в районе часа ночи какие-то незнакомые желтолицые человеки неопрятного вида, сказали мне: "Эшамбе бальманде Анатолий кильманда", положили ево в прихожей, и ушли.

– Толясик пьёт с узбеками? – Я неприятно удивилась.

– Толясик пьёт даже с нашей морской свиньёй Клёпой. А узбеки… Толик же прораб ща на объекте каком-то. И эти турумбаи там кирпичи кладут. Но это неважно. В общем, принесли они это дерьмо, и оставили на полу. Я вначале обрадовалась, что оно там до утра проспит, но зря я так развеселилась. Оно, оказывается, ещё не утратило способность ползать, и довольно быстро доползло до нашего супружеского ложа. Страшнее картины я никогда в жизни не видела. В общем, приползло оно, скрючилось, простыню себе в жопу затолкало, и больше не шевелилось. Здоровый сон всегда был отличительной чертой Толясика. Я, конечно, подушку свою схватила, да на диван спать перебралась. Только глаза закрыла – слышу: смс-ка пришла Толясику. Сам он, понятное дело, спит. А я чо, не жена ему что ли? С дивана сползла, отважно руку в его карман запустила, подозревая что могу во что-то впяпацца, телефон вытащила, и читаю: "Толенька, пыса моя шаловливая, завтра твоя кися-мурыся будет ждать тебя с нетерпением у нас дома. Не забудь побрить яички. Катюша"

Ершова зашмыгала носом.

– Нет, ты понимаешь? "Пыса шаловливая"! "Яички побрей"! Я, блять, ему эту пысу шаловливую оторву вместе с небритыми яичками, и кину Клёпе в клетку!

– Юля… – Меня пронзила страшная догадка: – Юля, у Толика есть любовница!

– Хуёвница! – Юлька разволновалась. – Какая у него может быть любовница, если он не то что яйца не бреет, а вообще не подозревает, что их мыть можно! Ладно я… Я с ним не сплю уже полгода, мне похуй на его яйца тухлые. А вот любовница – это вряд ли. Скорее, какая-нибудь твоя подружка с Ленинградки. Дай ботфорты, сука?

– Не дам. Я завтра буду играть в голодную сиротку Маню, которую за эти ботфорты… Короче, неважно. Не дам. Ты скажи лучше, как ты поняла, что Катя – проститутка?

– Элементарно, Ватсон! – В голосе Юли послышался азарт. – Я полчаса сидела, расстраивалась, водки попила немножко, а потом на этот номер позвонила. Берёт трубку какая-то баба, а я сразу в лоб: "Ты Катя?", а она мне: "Неа, я Сюзанна. А какая вам Катя нужна?" Сюзанна, блять. Таких Сюзанн и Марианн у Толясика когда-то двадцать штук работало. А по факту, все как одна – Галы с Конотопа. Ну, я говорю: "Ачо, у вас там Кать много работает?" Нет, ты заметила как я тонко в ситуацию въехала, а? Типа, сразу тон разговора нужный подобрала, типа я такая серьёзная баба, и отдаю себе отчот в том, что с блядью щас разговариваю. Вот. Короче, она мне отвечает: "У нас две Кати. Катя-Мяу, и Катя-Шкура. Вас какая интересует?" Да мне похуй вообще! Только встала я на место Толясика, и думаю: вряд ли та Катя, которая его пысой шаловливой величает, щас сблюю кстати, Катя-Шкура. Как-то само собой понятно, что Шкуру даже Толясик ебать не станет, и ради неё яйца свои мохнатые не побреет. Стало быть, мне Катя-Мяу нужна. Говорю я гейше той: "А позовика-ты мне, подруга, Катю-Мяу", а она мне: "Завтра перезвоните. Катя щас на выезде, где-то в Люберцах. Может, Шкуру позвать?" Вот уж хуй, думаю. Шкура нам не нужна. У нас своя шкура сраная дома щас лежит, с трикотажем в жопе. И тут меня осеняет! И тут меня прям идея посетила гениальная! И я говорю все тем же тоном развязным: "А что, – говорю, Катя-Мяу и вправду искусница такая, что про неё аж легенды ходят? Правда ли, что владеет она искусством кунилингуса, и со страпонами обращается мастерски, как Дартаньян со своим шампуром? Если правда всё это – хочу заказать себе Катерину завтра днём, за бабки бешеные. Ибо являюсь меньшинством сексуальным, и любовь лесбийская мне не чужда" Щас снова сблюю… Ну, вот. В общем, договорилась я. Завтра с утра нам Катьку привезут. Катьку-проститутку. Дай ботфорты, жаба.

– Хуй тебе. – Привычно отвечаю, и тут до меня вдруг доходит смысл Юлькиной последней фразы: – К нам?! Катьку привезут?! Куда это – к нам? С хуяли это к нам?! Мне, например, бляди дома не нужны!

– Конкуренции испугалась, писька старая? – Ершова зловеще хихикнула.

– Дура ты. Поэтому так и помрёшь, не успев примерить мои прекрасные ботфорты. Так поясни, трубка клистирная, как это проститутку привезут к нам?

– Чо ты сразу панику подняла, а? Ко мне домой её привезут, не ссы. А ты на балконе спрячешься в шкаф с вареньем. Только не сожри там ничего, это стратегический запас на зиму. А потом вылезешь по моему сигналу, и мы Катьку пытать начнём. Где она Толясика подцепила, сколько раз он её употреблял вовнутрь, и, самое главное: как она его заставила хуй помыть? Это важно.

– Пытать паяльником будем? Или утюгом? – Я огорчилась. – Юлия, я не буду причинять боль бедной проститутке. Её наверняка узбеки в жопу ебут. Так что она давно своё получила сполна. Паяльник ей только в радость будет.

– Ну, зачем такие радикальные средневековые методы, Лида? – Юлька тоже огорчилась. – Что мы, звери что ли? Так, пизды дадим ножкой от табуретки, для острастки – и всё. Дальше она сама нам всё расскажет. Главное, не забыть узнать про хуй немытый… Так ты согласна?

– А у меня выбор есть? – Вопросом на вопрос ответила я. – Если я к тебе не приду, ты ж мне это подопытное жывотное на работу притащишь. Я угадала?

– Верно. Так что завтра устраивай себе выходной, и в час дня чтоб была у меня как штык.

Юлькин голос в трубке сменился короткими гудками, а я потушила сигарету, и отправилась обратно в кровать. Точно зная, что никакого анала с Брюсом Уиллисом мне сегодня уже не дождаться. Уиллис, сука, капризный. Теперь ещё долго не присницца.

***

– Ну что, готова? – Юлька открыла балконную дверь, и тыкнула пальцем в старый гардероб, который уже лет десять стоит на Юлькином балконе, и расстаться с ним Ершова не в состоянии. – Лезь в бомбоубежище. И сиди там тихо. Ты, кстати, завтракала?

– Не успела.

– Так и знала. На варенье даже не смотри, я предупреждала. Вот тебе сосиска, пожри пока. Только не чавкай там, чтоб за ушами трещало. Вылезать строго по сигналу. Понятно?

– Вот ты пидораска, Ершова…

– Я? Вот если б у меня были такие говённые ботфорты как у тебя – я б с тобой обязательно поделилась бы. Так что сама такая. Всё, сиди тихо.

Дверь гардероба закрылась, и стало темно.

Хуй знает, сколько я там сидела. Телефон остался в сумке, а часов я не ношу. Но время тянулось как сопля.

Наконец я услышала как хлопнула балконная дверь, и в глаза мне ударил яркий свет.

– Вылезай! – Заорала красная Ершова. – Хули ты там сидишь? Я ж сказала – вылезай по сигналу!

– По какому, блять, сигналу?! – Я, щурясь, выползала из чрева гардероба на свет Божий.

– Я кашляла! Ты чо, не слышала?

– Знаеш чо? – Я тоже заорала. – Залезь сама в это уёбище Козельского мебельного комбината, я тебя тут забаррикадирую, закрою балконную дверь, и начну кашлять! До хуя ты чо услышишь, сигнальщица плюгавая?

Юлька перестала орать и взмахнула ножкой от табуретки, зажатой в правой руке:

– Вон она сидит. Катя-Мяу наша. Чуть не обоссалась, когда я ей по горбу кошачьей миской дала. А палкой я её ещё не била даже. Это на крайний случай. Мы ж не звери.

Я захлопнула по привычке за собой дверь гардероба, и вышла с балкона на кухню.

Забившись в угол, поближе к помойному ведру, по стене размазалась крашеная блондинка с пикантными гитлеровскими усиками. Вот я хуею: если ты от природы брюнетка с пушкинскими баками, и с усами, которым Тарас Бульба позавидует – нахуя ж красицца в блондинку? Хоть бы усы с бакенбардами сбрила бы… Как я.

– Лесбиянка? – Грозно спросила я у возмутительницы Ершовского спокойствия. Надо ж было с чего-то разговор начать.

– Нет… – Прошелестело от помойного ведра. – Я только за деньги…

– Ты откуда Толясика знаешь, путана черноусая? – Юлька выступила вперёд, перекладывая из руки в руку девайс от табуретки, и быстро шепнула мне на ухо: – Ведём перекрёстный допрос.

– Какого Толясика? – Падшая женщина готовилась потерять сознание, и переводила взгляд с меня на Юльку.

– Пысу шаловливую! – Взвизгнула Ершова, и, сделав неожиданный выпад вперёд, ткнула Катю-Мяу палкой в рёбра. – Толясика с небритыми яичками! Гадину ползучую, с кривыми ногами!

– Лесбиянка ли ты? – Гудела я вслед за Ершовой. Чота другие вопросы мне в голову не шли. – Не стыдно ли тебе по чужим пилоткам шарить-вынюхивать? Изволь ответ держать, нечестная женщина!

– Заткнись. – Рявкнула Ершова, и тоже ткнула меня в жопу палкой. – Не о том речь идёт, дубина. Спрашивай у неё, как Толика заставить хуй помыть!

– И отвечай заодно, как заставить Толика хуй помыть! – Добавила я на автомате, и постаралась сделать хищное лицо.

– Вы про Толю-молдавана спрашиваете? – Проститутка вдруг перестала бледнеть, и в её голосе зазвучала уверенность. – Такой волосатенький, с добрыми глазами, и который всегда пьяный?

– И с кривыми ногами. – Тут же уточнила Юлька.

– Как его заставить хуй помыть, отвечай! – Я, следуя правилам, давила на путану провокационными вопросами.

– Он хороший… – Вдруг погрустнела Катя-Мяу, и добавила: – У нас все девочки знают, что у Толика жена-пидораска, у которой сисек нету. И ещё она готовить не умеет, поэтому Толик постоянно пьёт, чтобы перебить во рту вкус протухшево горохового супа. А ещё она…

Договорить бедная девочка не успела, потому что Юля, с криком: "Ах, он пидор! Я, блять, покажу ему "сисек нету" и "жену-пидораску"!" кинулась на только что купленную женщину, и приналась её мутузить.

– Нехорошо быть лесбиянкой… – В последний раз пожурила я Катю, и бросилась оттаскивать от неё Ершову. – Была б ты нормальной проституткой – ты б сюда не попёрлась, и пизды бы не получила.

– Вот тебе! Вот! – Кричала Юлька, таская свою покупку за бакенбарды. – Пыса шаловливая! Сисек нету! Суп мой, блять, ему протухший! Лидка, неси паяльник!

– Ершова, ты её убила. – Грустно констатировала я факт, и, воспользовавшись тем, что Юлька разжала руки, быстро отпихнула её в красный угол ринга. В синем углу осталась лежать изодранная тушка путаны.

– Совсем, что ли? – Юлька посмотрела на свои руки, а потом на израненного врага. И глаза её увлажнились: – Ты хоть успела у неё спросить, как заставить Толика хуй помыть?

– Спросить успела. А вот ответить она уже не смогла. Ты убийца, Юлия. Смотри мне в глаза. Ты убийца.

– Он его не моет… – Раздалось из помойного ведра, и мы с Юлькой обернулись на голос.

– Так и знала. – Совершенно человеческим голосом ответила Ершова, и всплеснула руками: – Сорвался такой план… Разрушилась вдребезги такая надежда… Путан Воскресе.

– Воистину Воскрес. – Ответила на автомате, и отвесила Юльке подзатыльника: – Не богохульствуй, нехристь. Ты убийца, не забывай.

– Да какая убийца… – Ершова поднялась из красного угла ринга, хрустнула поясницей, сделала шаг к синему углу, и неожиданно протянула руку: – Вставай, Катька. Супу хочешь горохового? Только попробуй сказать, что он протухший. Клевета это. На жалость Толясик давить горазд. Как ты вонь эту терпела только, а? Я даже трусы его никогда в руки не беру. Я их на веник заметаю, и в мусорку сразу. А ты, поди, в руки его брала… Бедняга…

– И в рот… – Послышалось откровение из помойки. – И в рот…

– Господи, помилуй… – Ершова вдруг ринулась к балкону, распахнула створки своего гардероба со стратегическим запасом, и достала оттуда банку: – Варенья хочешь, а? Клубничное, сама варила. В рот… Щас сблюю. Поешь варенья, поешь. Лидка, что ты встала? Возьми, вон, себе домой пару баночек, да побольше. Что я, жадина что ли? Кстати, дай ботфорты?

– Хуй тебе, Юля, а не ботфорты. А варенья я возьму. И даже три баночки. Я ж это заслужила. И четвёртую мы прям щас и откроем. И вкусим клубники душистой. Катька, вставай, отметим твоё чудесное спасение.

Через пять минут три столовых ложки со звоном воткнулись в пятилитровую банку клубничного варенья…