Текст книги "Южный Урал, № 10"

Автор книги: Лидия Преображенская

Соавторы: Людмила Татьяничева,Владислав Гравишкис,Тихон Тюричев,Василий Кузнецов,Леонид Чернышев,Владимир Мальков,Леонид Куликов,Ной Заржевский,Анатолий Головин,Евгений Бибиков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Человек, оставшийся на возу, столкнул сено, под которым оказался пулемет, и приготовил его для боя. На окраине, где разместились подводы углежогов, тоже началось движение. Опрокинув короба, они достали спрятанные под углем винтовки.

В глубине тюремного двора раздался выстрел, затем второй. Углежоги вскочили на коней и, окружая тюрьму, открыли огонь по часовым.

Заслышав выстрелы из города, к тюрьме помчался конный отряд белогвардейцев, но наткнувшись на пулемет, рассыпался в наступившей темноте. Затем все стихло. Только в бору дробно стучали колеса партизанских телег, на одной из которых, положив голову на колени Батурину, лежал освобожденный из тюрьмы Осокин.

…Разрозненные отряды колчаковцев, под натиском Красной Армии поспешно откатываясь в Предуралье, избегали крупных стычек с партизанами, силы которых росли с каждым днем. В конце лета был занят Златоуст и ряд крупных железнодорожных станций. Центр боев постепенно перемещался к Челябинску.

Стоял тихий июльский вечер. На горах лежал багряный закат, окрашивая вершины скал в розовые тона. Григорий Иванович остановил свой отряд на окраине Уржумки и в сопровождении командиров выехал в штаб 29-ой дивизии. Настроение у бойцов было приподнятое. Вскоре в сопровождении группы политработников Русаков возвратился обратно. Партизаны поднялись у костров и, повинуясь охватившему их чувству радостной встречи, дружно грянули:

– Да здравствует власть Советов!

– Ура!

Могучее эхо подхватило их голоса.

Митинг возник стихийно. Русаков слез с коня и поднялся на штабель дров. Провел рукой по волосам и долгим, внимательным взглядом посмотрел на партизан.

– Товарищи! Наша доблестная Красная Армия с помощью партизан освободила родной Урал. Под сокрушительными ударами колчаковцы откатываются в степи Предуралья. Наша задача – помочь Красной Армии добить врага, освободить города и села от белогвардейщины, выгнать их из Предуралья и Сибири, очистить от колчаковской нечисти и интервентов Приморье и сбросить противника в море…

Русаков сделал паузу.

– Командование дивизии поручило, – Григорий Иванович поднял руку и торжественно произнес: – занять Марамыш.

Русаков знал настроение своих партизан, их горячее желание освободить родной город от колчаковцев. И, как бы в ответ на слова командира, среди отряда началось движение и раздалось мощное:

– Да здравствует Красная Армия!

– На Марамыш!

Над Уржумом в вечерней тишине величаво полились звуки «Интернационала»:

 
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем —
Мы наш, мы новый мир построим:
Кто был ничем, тот станет всем!
 

– Да здравствует великое знамя нашей борьбы! Партизаны, вперед!

 
Это есть наш последний
И решительный бой,
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
 

Слово для приветствия от имени бойцов, политработников и командиров дивизии было предоставлено товарищу Фирсову. Григорий Иванович подал руку Андрею и помог ему взобраться на штабель

– Товарищи партизаны! Дорогие братья по оружию! – раздался четкий голос Андрея. – Над измученным Уралом все ярче и ярче светит солнце победы и настанут дни, когда вся наша страна освободится от белогвардейщины. Огромное значение имеет освобождение Урала от колчаковщины. Красная Армия с честью выполнила наказ Владимира Ильича Ленина, и Урал с помощью партизан стал нашим, советским. Мы на родной земле. Враг бежит и гнать его нужно без передышки, бить в Сибири, бить на Востоке, бить везде, где бы он ни появлялся…

Простые слова Андрея вызвали среди партизан большое оживление.

Митинг закончился в сумерках. Андрей Фирсов долго рассказывал Русакову о своей подпольной работе в Омске и Челябинске.

– Да многих уже нет в живых, – вздохнул он. – Погибли в колчаковских застенках Виктор, Нина, не слышно ничего об Иване Устюгове.

– А где Христина? – спросил Русаков. – Она ведь последнее время была в Челябинске.

Лицо Фирсова просияло.

– Григорий Иванович, Христина – теперь моя жена…

– Поздравляю, поздравляю, – Русаков крепко пожал руку Фирсову.

Летняя ночь коротка, и Русаков с Андреем не заметили, как стало светать.

– Ну, прощай, Григорий Иванович. Надеюсь, увидимся скоро, – Андрей бодро зашагал к штабу полка.

Всходило солнце. Русаков, провожая взглядом молодцеватую фигуру Андрея, долго стоял на углу улицы, пока тот не скрылся за большим домом.

Потеряв Челябинск, колчаковские части создали вокруг Марамыша сильные укрепления, и первая атака для Русакова окончилась неудачей. Сделав перегруппировку сил, Григорий Иванович стал нащупывать слабые места противника. Темной августовской ночью 1919 года несколько разведчиков под командой Осокина проникли в город. Колчаковские артиллеристы, расположившись возле своих орудий на площади, спали крепким сном. Ничто не нарушало ночной тишины. Лишь недалеко от батареи лениво жевали овес обозные кони, и порой раздавалось мерное похрапывание ездовых. Осокин шопотом подал команду своим людям, и те бесшумно стали подползать к батарее. В темноте возле орудий виднелись дремавшие часовые. Через дорогу на площадь из больших окон Фирсовского дома лился яркий свет.

Припадая к земле, разведчики ползли неслышно. Во мраке ночи все было спокойно. Но вот раздался приглушенный крик часового, затем послышалось падение тела. Не успев поднять тревоги, второй часовой почувствовал, что кто-то сильной рукой, зажав ему рот, клонит к земле. Недалеко захрапел конь и, тревожно поводя ушами, затоптался на месте. Снова все тихо. Только во дворе Фирсова загремел цепью пес и, хрипло тявкнув,, умолк. В ту ночь, сняв замки с орудий, группа Осокина благополучно вернулась в расположение своего отряда.

На рассвете, замаскировав пулеметы на опушке бора, Русаков с основными силами обошел город с запада и обрушился на колчаковцев. Не ожидавшие нападения каппелевцы стали отходить к центру города. Артиллерия белых молчала. Развивая натиск, подразделение Батурина после короткого боя заняло подступы к площади. Ближние улицы заполнились отступающими, каппелевцами. На них навалилась конница Шемета. Тесня их ряды, красноармейцы упорно пробивались к Фирсовскому дому, где засел штаб белых. Неожиданно со стороны Зверинской дороги на помощь каппелевцам в город ворвалась конная сотня белоказаков. Наступил критический момент боя. Было заметно, как передние ряды красноармейцев, оказавшиеся под перекрестным огнем, дрогнули и поспешно стали отступать от площади. Русаков вскочил на коня.

– Подтянуть пулеметы! – бросил он коротко Осокину и, пришпорив лошадь, с группой всадников помчался на помощь Епифану.

Там уже шел горячий рукопашный бой. Слышался стук прикладов, лязг клинков, выстрелы и разрывы гранат. Получив неожиданную помощь, белогвардейцы продолжали теснить отряд Батурина. Эскадрон Шемета отбивал яростные атаки атаманцев, не давая им прорваться к центру. Но все же опасность прорыва была большой и, учитывая обстановку, Русаков со своей группой конников вихрем ворвался на площадь. Лошадь Григория Ивановича была убита и, выпустив из револьвера все заряды в каппелевцев, наседавших на него, Русаков схватился за шашку. Началась отчаянная рубка. Увлеченные своим командиром, красноармейцы от защиты перешли к нападению. Но численный перевес был на стороне врага, и вскоре шаг за шагом отряд Батурина начал отступать к ближайшим улицам. Казалось, еще несколько минут – и красноармейцы дрогнут. В эту минуту упал Русаков. На помощь подбежал Батурин, поднимая раненого командира, он крикнул во весь голос:

– За родную землю! Ни шагу назад!

Голос Епифана придал новые силы бойцам, и те, сомкнув тесно ряды, остановились, продолжая отбивать атаки противника. Со стороны Горянской слободы затакали пулеметы Осокина. Вскоре показался и сам матрос. Его лицо дышало яростью, тельняшка была порвана во многих местах, и со лба струилась кровь. Втащив пулемет на крыльцо Фирсовского дома, Осокин направил, огонь по каппелевцам, которые держались еще стойко. Заработали и соседние пулеметы красноармейцев. Схватка с каппелевцами была предрешена: они стали отходить.

Белоказачья сотня все дальше откатывалась под ударами Шемета к Тургайской дороге. На отдельных улицах еще слышались выстрелы отступающих беляков, но исход боя за Марамыш был решен.

Через час раненого Русакова Епифан привез в свой дом.

Григорий Иванович очнулся перед утром. В комнате никого не было. В углу на маленьком столике слабым, трепетным огнем горела лампа. Русаков сделал попытку повернуться на бок, почувствовал сильную боль в правом плече и осторожно ощупал раненое место. Скрипнула дверь, и вошла Устинья. Поправила огонь в лампе и опустилась на стоящий возле кровати табурет. Молча положила руку на горячий лоб Русакова и вздохнула. Григорий Иванович закрыл глаза. Ласковое прикосновение женской руки, казалось, смягчило боль. Устинья с жалостью смотрела на Русакова, на его заостренный нос и глубоко ввалившиеся глаза.

«Должно быть, много крови потерял», – подумала она и поправила сползавшее одеяло. Раненый медленно повернул голову к женщине.

– Спасибо, Устиньюшка, – прошептал он слабо и взял ее руку, – не тревожься, иди отдохни, – Устинья отрицательно покачала головой.

…Устинья приехала в Марамыш незадолго до прихода отряда Русакова. В Зверинской ей оставаться было нельзя. Озлобленные неудачами на фронте, богатые казаки во главе с Силой Ведерниковым всячески стали притеснять бедноту. А тут еще повадился Поликарп, воинская часть которого находилась на Тоболе недалеко от станицы. Молодой Ведерников день ото дня становился нахальнее, добиваясь ее расположения. Затем он исчез. В середине августа в домике Истомина поселился дутовский офицер Маслов. Это был грузный мужчина лет сорока с багровым лицом и бараньими глазами навыкат. Он тоже начал приставать к ней.

Устинья уехала в Марамыш. Елизара дома не было. Мобилизованный колчаковцами, как подводчик, он вторую неделю кружил в Глядянской волости. Однажды Устинья услышала выстрелы. Припав к окну, она увидела, как отдельные группы вооруженных колчаковцев спешили к центру. Выстрелы участились. Затем раздались взрывы гранат и проскакал отряд конников.

«Наши вошли в город», – радостно подумала она и повернулась к матери.

– Мама, наши пришли! – крикнула она и вновь припала к окну.

В тот день кривой Ераско ночевал у знакомого горшечника. Услышав выстрелы, он выскочил из избы и, прячась за высокую картофельную ботву, пополз вдоль огородного плетня. Приподняв голову, он увидел поспешно идущего по переулку расстригу. Никодим приближался уже к бывшей мастерской Русакова. Воровато оглянувшись, он пригнул голову и влез в маленькую дверь. «Прячется, контра, от красных», – подумал Ераско и, перевалившись через плетень, подобрал лежавший на дороге кол. «Припереть дверь и пускай там сидит», – и смело зашагал к мастерской. Дверь была закрыта. Ераско приставил к ней кол, уселся на жернов и стал закуривать.

Было слышно, как расстрига подошел к дверям и попытался ее открыть. Кол держал дверь крепко. Затем Ераско увидел, как в узком окошечке мастерской показалась кудлатая голова Никодима. Увидев бобыля, он произнес ласково:

– Выпусти, человече, бегущего из града Гоморры.

Ераско молчал. Расстрига промолвил елейно:

– У Сократа сказано: «Истина добывается путем размышлений».

– Ну и сиди размышляй, кто тебе мешает, – сердито отозвался тот и отвернулся от своего узника. Из окошечка послышались вздох и слова расстриги:

– Имеющие уши слышать, да услышат, – Никодим уставил плутоватые глаза на Ераско. – Познавай, чадо, что корень зла таится в злой воле человека, выпусти, милок.

Ераско поднялся с жернова.

– Я тебя поагитирую, чертова перечница! Попался, значит, сиди, – заявил он решительно.

– Сказано одним древним философом, – продолжал Никодим, – что добродетель человека заключается в его мудрости. Есть у меня малая толика золотишка, может быть, поделим, а?

Ераско подошел вплотную к окошечку и замахнулся кулаком.

– Замолчи, гидра!

Голова Никодима исчезла в окошечке. Бобыль сплюнул и, разыскав второй кол, припер им покрепче дверь. «Теперь не вылезет, лохматый чорт». Довольный Ераско быстро зашагал к домику Истоминых. Устинью он застал в большой тревоге. Женщина видела, как со стороны Тургайской дороги по косогору под командой Маслова промчался большой отряд белоказаков. Затем шум боя стал приближаться к окраинам города. Видимо, конница Шемета, не давая белоказакам прорваться в город, стала теснить их на подступах к Марамышу.

Увидев Ераска, Устинья обрадовалась:

– Герасим, наши в городе, – слышишь, стреляют.

Ераско подошел к окну.

– Я, Устинья Елизаровна, пойду сейчас на подмогу, – окинув взглядом улицу, Ераско заторопился. – Самая пора.

– Постой! – женщина схватила Ераска за рукав. – Я достану тебе сейчас винтовку и патроны. Тятенька спрятал в подполье, – Устинья открыла подполье и достала оружие.

– Пойдем вместе, – подавая винтовку, заявила она и, затянув покрепче платок на голове, шагнула к дверям.

– Зачем ты пойдешь? С голыми руками много не навоюешь…

Устинья задумалась. «Герасим прав, но чем помочь нашим? Может, там раненые есть».

– Пошли, – твердо сказала она и толкнула дверь.

Закинув винтовку за плечо, Ераско последовал за ней.

На улице показалась толпа бегущих колчаковцев. Белогвардейцы прятались по домам. Устинья с Ераско вбежали во двор Черновых и, захлопнув калитку на крючок, прислонились к забору. Через широкую щель было видно, как каппелевцы торопливо, отстреливались от наседавших на них красноармейцев.

– Братец Епиха! – Устинья с силой сжала руку Ераско. Во главе отряда, который шел рассыпным строем, на улице показался Епифан. Молодой Батурин, размахивая шашкой, что-то кричал своим людям. На перекрестке каппелевцы остановились и один из них, видимо старший, прикрепив к штыку белый платок, поднял винтовку вверх. Стрельба прекратилась. Красноармейцы стали окружать сдавшегося противника.

Устинья выскочила из своего укрытия и бросилась к Епифану.

– Братец! – и, спрятав радостное лицо, припала к его груди. Поцеловав сестру, Батурин осторожно освободил ее руки. Он скомандовал отряду.

– Пленных на центральную площадь! – и, обращаясь к сестре, добавил: – Устенька, я скоро буду дома… А, Герасим, – увидев подходившего бобыля, улыбнулся Епифан, – здравствуй, друг!

– Здравия желаем! – гаркнул Ераско и, сняв с плеча винтовку, встал «смирно». – В мастерской Григория Ивановича сидит гидра Никодим. Жду приказаний, – козырнул он.

– Охраняй, – бросил коротко Епифан и, подав команду отряду, повернул с ним к городу. Следом в сопровождении конвойных двинулись пленные каппелевцы.

…Русаков выздоравливал медленно. Рана, полученная в бою, постепенно заживала, но больной чувствовал еще сильную слабость.

Похудела за эти дни и Устинья. Ночью она часто вставала с постели и, войдя в комнату Григория Ивановича, прислушивалась к его дыханию. Новое, неизведанное чувство овладело молодой женщиной, и она подолгу простаивала у его кровати, беспокойно вглядываясь в лицо Русакова. Он казался ей близким, родным, был для нее старшим товарищем и другом. Это чувство не походило на прежнее, которое она испытывала к Сергею, а было глубже и полнее. Бурные порывы страсти прошли, как первая весенняя гроза, и вслед за ними потекли спокойные дни жизни с Евграфом. То, что, казалось, отшумело, улеглось, вспыхнуло с новой силой, и женщина чувствовала, что ей уже не совладеть с тем чувством, которое так властно вошло в ее сердце.

Однажды ночью она по обыкновению зашла в комнату Русакова. Тихо поправила одеяло и опустилась на табурет возле кровати больного. С улицы через окно падал лунный свет, освещай спавшего мужчину и сидевшую возле него женщину.

Повернувшись на бок, Русаков открыл глаза и увидел Устинью.

– Не спишь? – спросил он тихо и, взяв ее руку, стал нежно гладить.

– На душе неспокойно, Григорий Иванович…

– Что тебя тревожит? – Русаков поднял глаза на Устинью.

– Плохо ты поправляешься…

– Ничего, Устенька, скоро вновь стану на ноги.

– Скорее бы, – вздохнула женщина. – Тебе так хочется?

– Да! – Устинья затеребила кромку одеяла.

– Славная ты, Устенька, хорошая, – промолвил Русаков, положив ее руку к себе на грудь.

– Слышишь, как бьется? – спросил он со слабой улыбкой.

Устинья наклонилась к Григорию Ивановичу. Губы ее затрепетали, и, приподняв голову от подушки, Русаков нежно привлек: ее к себе.

…В тот день, когда был заперт Никодим, кривой Ераско, получив распоряжение Батурина охранять своего узника, бодро шагал по переулку.

– Я тебе покажу, контра, как меня золотом сманивать. Не на того нарвался. Да, – рассуждал Ераско и, вздернув винтовку вверх, скомандовал себе – Левой! Левой! – Вышагивая по-солдатски, он подошел к заброшенной мастерской, приложив ухо к двери, стал прислушиваться. Там было тихо. «Присмирел, чортов кум. Сидит, размышляет. Однако надо обойти кругом». Сунув приклад винтовки под мышку, Ераско стал обходить мастерскую, одна из стен которой выходила в огород. Бобыль перелез через прясло и, заметив примятую ботву, тревожно завертел головой. Перемахнул поспешно обратно через изгородь и подошел к окошечку.

– Эй, как тебя, подь сюда! – крикнул он сердито и стал ожидать. В мастерской было попрежнему тихо. Ераско торопливо открыл дверь и увидел пролом в потолке.

– Так и есть, утёк, гидра! – осматривая развороченный дымоход, сказал он и крепко выругался. – Дернул же меня лешак, оставить его одного! – и, горестно вздохнув, Ераско вышел из мастерской и уселся на жернов.

– Ищи теперь ветра в поле. Надо же приключиться такой оказии, а? Проворонил, разиня, – шагая обратно по переулку, ругал он себя. – Но погоди, все-таки я тебя разыщу, болотная кикимора. Поди, недаром я в разведчиках был. Бывало, сам Григорий Иванович хвалил, – мысли Ераско вновь вернулись к беглецу, – нет, брат, тебе меня не перехитрить, ведь недаром говорится, хоть мужик-то и сер, а ум у него волк не съел. На этот раз дал промашку. Вот только где его искать, халудору? – задумался Ераско.

Занятый своими мыслями о поисках Никодима, он не заметил, как оказался возле моста и, услышав стук колес, быстро мчавшихся тачанок, прижался к перилам.

– Герасим!

Матрос соскочил с задней тачанки и, хлопнув по плечу своего бывшего помощника, весело сказал:

– Записывайся в пулеметную команду, будем вместе бить беляков…

– Что же, оно можно, – охотно согласился тот, – только вот что, Федот Поликарпович, заминка у меня сегодня вышла с гидрой.

Ераско рассказал о своей неудаче. Федот беспокойно топтался на месте и, наконец, не выдержав, заявил:

– Герасим, я тороплюсь, – и, посмотрев на передние тачанки, протянул руку бобылю, – мы с тобой еще увидимся, я скоро вернусь в Марамыш, до свидания, – матрос направился к своей тачанке. – А этого расстригу постарайся поймать, – крикнул он уже на ходу.

Ераско постоял в раздумье на мосту и, решив, что искать Никодима в городе бесполезно, не спеша повернул обратно. «Может, тот лохматый в кирпичных сараях спрятался, – подумал он про расстригу, – пойду, однако, посмотрю». Закинув винтовку за плечо, бобыль зашагал быстрее к опушке бора, где виднелись крытые соломой сараи.

Приближался вечер, тихий и ласковый, какие бывают в предгорьях Урала в августе. В воздухе носились мельчайшие паутинки и, оседая на траве, как бы нанизывали серебряную нить на ее увядающий, но попрежнему красивый ковер. Ераско прошел несколько построек и, не обнаружив Никодима, решил заглянуть в стоявший недалеко от бора сарай. Постройка была наполнена длинными рядами сырца[5]5
  Сырец – готовый в форме сырой кирпич, складываемый для просушки.


[Закрыть], и, крадучись между ними, Ераско заметил в углу спящего человека.

– Он самый, – не выпуская винтовку из рук, бобыль на цыпочках стал подкрадываться к мирно храпевшему беглецу.

Подойдя к нему вплотную, он гаркнул:

– Встать! – и щелкнул затвором винтовки.

Никодим встрепенулся и, поджав под себя ноги, зевнул.

– Встать, гидра!

Расстрига неохотно поднялся с земли и, посмотрев угрюмо на вооруженного человека, спросил:

– Что тебе?

– Руки вверх! – Ераско сделал свирепое лицо и, сдвинув белесые брови, сердито заворочал глазом. – Два шага назад!

Никодим попятился. Поднятые руки Елеонского были наравне с верхними краями сырца, и в голове бобыля промелькнула мысль: «Как бы не стукнул кирпичом, надо заставить пятиться к выходу, там как раз яма».

Направив дуло винтовки на Никодима, он грозно крикнул:

– Три шага назад! – тот попятился. – Два шага назад!

Расстрига, не замечая опасности, стоял на краю глубокой ямы, из которой когда-то брали глину. Вылезть из нее можно было лишь с приставной лестницей.

– Что я рак тебе, что ли? – не опуская рук, пробурчал сердито Никодим.

– Шаг назад! – яростно выкрикнул Ераско и прицелился в; расстригу.

Хищно взглянув, Елеонский рванул дуло винтовки и, в тот же миг оступившись, рухнул в яму. Бобыль припал к краю, вглядываясь в лежавшего Никодима. Там же валялась упавшая винтовка.

– Должно, крепко ушибся, лежит без памяти. Как же винтовку выручить?

Из ямы послышался звук, похожий на кряхтение, и бобыль осторожно заглянул вниз. Вытянув ноги, Никодим сидел, прислонившись к одной из стенок, и ощупывал голову. Затем поднял глаза кверху и, увидев Ераска, попросил воды.

– А с винтовкой как? – спросил тот.

– Принесешь воды, получишь оружие, – махнул рукой Никодим.

Ераско сбегал к ближнему колодцу и, почерпнув в бадейку воды, спустил ее на веревке к расстриге. Елеонский пил долго, с перерывами. Сделав вид, что он привязывает винтовку к бадейке, Никодим крикнул:

– Тяни!

Бобыль доверчиво высунул голову. В тот же миг раздался: выстрел и, почувствовав сильный ожог возле уха, бобыль отпрянул от ямы.

– Я тебе воды, а ты мне пулю, вот она контра-то какая! – точно обращаясь к невидимому зрителю, заговорил Ераско и, ощупывая ухо, поспешно зашагал к городу. Через час он вернулся с двумя красноармейцами. Никодим упорно не хотел вылезать из ямы, и только когда те пригрозили ему гранатой, он неохотно поднялся по веревке на поверхность. На допросе Елеонский признался, что он по просьбе старика Фирсова спрятал его золото. В тот же день расстрига указал место, где оно было зарыто.

…Стоял январь 1920 года. В предгорьях Урала крепла власть Советов. В селах, деревнях и станицах беднота взяла у кулаков на учет машины, хлеб и поделила землю. Началась организация товариществ по совместной обработке земли.

На уездной партийной конференции Русаков был избран секретарем Марамышского укома.

Андрей вместе с Истоминым был за Читой и часто писал Христине, которая работала в Челябинском губкоме партии.

Раненый под Красноярском Федот Осокин вернулся в родной Марамыш и был назначен начальником уездной милиции. По состоянию здоровья демобилизовался из армии и Василий Шемет. Зверинская беднота избрала его председателем станичного исполкома. Епифан Батурин находился под Волочаевском и командовал уже полком. Не было вестей лишь от Ивана Устюгова и Осипа.

Летом из Монголии вернулся в свою станицу Поликарп Ведерников. К отцовскому дому он прошел огородами и, забравшись в пустой пригон, долго осматривал широкий с просторными навесами двор. Посторонних никого не было. Поликарп крадучись вылез из своего укрытия и, пробираясь с оглядкой возле амбаров, торопливо поднялся на крыльцо. Через час, вымытый и одетый в свежую парусиновую рубаху, на плечах которой попрежнему блестели позолоченные пуговицы от погон, он рассказывал отцу:

– Еще до отхода в Монголию в нашей сотне начался разброд. Состоятельные казаки тянули за границу, голытьба – домой. В Алтайских горах от сотни осталась половина людей, остальные утекли. А тут, как на грех, наш командир застрелился. Помнишь, поди, Сергея Фирсова?

– А как же, – ответил Сила, – накануне отхода от Тобола, скрываясь от красных, он ночевал у меня. Как он попал в начальники? – и, не дожидаясь ответа, старый Ведерников продолжал: – По уставу командиром казачьей части должен быть свой кадровый офицер…

Поликарп махнул рукой:

– Напоследок все перемешалось. Не поймешь, кто казак, кто сын казачий, а кто… – выругавшись, Поликарп потянулся за стаканом самогона, – умеешь шашкой владеть, да зол на Советскую власть, значит и начальству хорош, командуй, – сын захрустел соленым огурцом.

– А что, рядовые казаки разве пообмякли? – Сила испытующе посмотрел на сына.

– Как тебе сказать, – Поликарп вытер рукавом рубахи вспотевший лоб, – одни сразу повернули коней к дому, другие побоялись красных и ударились за границу вместе с зажиточными станичниками. Пугали шибко. Будто большевики расстреливают без разбору всех казаков.

– Ишь ты! – старый вахмистр погладил седые усы. – Убивать-то не убивают, а прижимать стали крепко. У меня из амбаров почти весь хлеб выгребли свои же казаки. Ладно, припрятал маленько, а то жевать бы нечего было, – пожаловался он сыну.

– Дивно припрятал? – по-хозяйски спросил Поликарп и налил себе второй стакан.

– Да как сказать, – Сила повел глазами по потолку, – мешков сорок лежат. Вот только боюсь, как бы вода к яме не подошла, в низком месте вырыта. Съездить бы посмотреть. Отдохнешь денька два – и прогуляемся в степь. Как у тебя с документами? – спросил он Поликарпа.

– Придется явиться в исполком, – вздохнул тот. – Кто там теперь верховодит?

– Васька Шемет, такой вредный для нашего брата стал, что беда, – Сила побарабанил пальцами по столу.

– Лупан жив?

– Скрипучее дерево долго на корню стоит, – ответил Сила, – недавно сноха гостить приезжала…

– Устинья? – Поликарп подался туловищем через стол.

– Замуж, говорят, вышла, – Сила отвел глаза в сторону.

– За кого?

– За главного партийного человека в Марамыше, Русакова. Помнишь, которого я имал в Уйской?

Поликарп отодвинул бутылку и поднялся на ноги. Заложив руки за спину, прошелся раза два по комнате и остановился перед отцом.

– Весточка! – криво усмехнулся он. – Нечего сказать, веселая…

Старый вахмистр изподлобья посмотрел на сына.

– На кой ляд она тебе сдалась! Что не найдешь лучше, что ли, – сказал он сурово и, помолчав, добавил: – в Прорывной я тебе девку приглядел, дочь старшего урядника Солдатенкова Абрама. Хозяйство немалое, сыновей нет, да и из себя статна. Иди лучше отдыхай, там тебе мать постель приготовила, – кивнул он на маленькую горенку.

Поликарп вышел.

Утром Сила сказал сыну:

– Забыл тебе вчера досказать: наши-то, управители, отдали спорные покосы донковцам. В петровки ездил туда, глядел, стогов двадцать наставлено. Сено доброе, убрали сухим. Да и стога-то стоят друг от друга близко. Свозили в одно место. Там теперь в этих Донках товарищество по совместной обработке земли организовано. Надо бы на первых порах пособить им, – старый Ведерников пытливо посмотрел на Поликарпа.

Тот понимающе кивнул головой.

– Если будет ветер, съездим завтра в ночь. Саврасого еще те отобрали? – спросил Поликарп.

– Нет, отстоял.

– А каурого?

– В конюшне.

– Ну, однако, я пойду на поклон к товарищам, – делая ударение на шипящей букве, зло ухмыльнулся Поликарп и, допив торопливо стакан чаю, вышел из дому.

Лето двадцать первого года было неурожайное. Дождей не было с весны. В июле подули жаркие ветры, и, не успев набрать колос, на корню захирела пшеница. Пробившись с трудом через толстую корку земли, опаленные жаром, поникли овсы. Стебель ржи был тонкий, и тощее зерно, не получая влаги, сморщилось. Травы косили по березовым колкам и поймам вблизи озер и болот. В предгорьях Урала наступал тяжелый год.

В одну из темных ночей из Зверинской станицы выехали двое верховых. Проехали мост и углубились в степь по направлению Донков. Перед утром жители деревушки были разбужены тревожным набатом. Далеко на равнине, точно яркие костры, полыхали стога сена. В трепетных отблесках пламени, удаляясь все дальше и дальше от места пожара, мчались по степи два всадника.

В ту ночь Ведерниковы вернулись домой на рассвете и, расседлав взмыленных лошадей, отец с сыном завалились спать.

Донковцы остались без кормов.

Осенью в большом селе Пепелино, недалеко от Марамыша, стал бродить по ночам мертвец. Был он велик ростом и одет в белый саван. Особенно становилось жутко, когда выплывала луна. По пустынной сельской улице медленно двигался мертвец, весь облитый бледным светом. Казалось, что он тихо плыл по воздуху, навевая ужас на сельчан, имевших неосторожность выглядывать из окон. Весть о пепелинском мертвеце достигла и до Марамыша. Григорий Иванович вызвал к себе Осокина.

– Надо поймать пепелинского мертвеца, сказка о белом саване – это дело рук наших врагов. Кого думаешь послать?

– Двух милиционеров. Ребята смелые, чертей не боятся.

– Не годится! – выслушав Федота, заявил решительно Русаков. – Как только появятся твои милиционеры, человек в белом саване исчезнет. Он не так, видимо, глуп, как ты его представляешь. Наша задача поймать врага, разоблачить его проделки перед народом.

– Пошли лучше Герасима, он, кажется, у тебя работает?

– Да, конюхом.

– Поговори с ним, он опытный разведчик. В помощь дай ему двух переодетых милиционеров.

– Понятно, – козырнул Осокин и, поговорив с Григорием Ивановичем о текущих делах, вышел.

На следующий день, после разговора с Русаковым, Осокин вызвал к себе кривого Ераска.

– Вот что, Герасим, ты, наверное, слышал о пепелинском мертвеце?

– Бает народ, – Ераско почесал за ухом, – слышал про такого, – добавил он.

– Ну так вот, чтобы через три дня этот мертвец был здесь, в милиции. Понял?

– Отчего не понять, понял, – обидчиво произнес Ераско и, переступив с ноги на ногу, спросил: – А помощь будет?

– Да, пошлю с тобой двух милиционеров.

– Погоди, Федот Поликарпович, – Ераско зажал в кулак свою жиденькую бороденку и задумался.

– В село пускай они не кажутся, а спрячутся в ближнем колке от поскотины. Когда потребуются, я явлюсь к ним сам.

– Хорошо, – согласился Осокин.

– Оружие нужно?

– На всякий случай револьвер.

– Ну, в добрый час!

Ераско вышел от своего начальника и, усевшись возле конюшни, пробормотал:

– Еще новая должность, мертвецов ловить. Но, стало быть, без меня не обойтись Федоту. А загробного пришельца поймать надо. Спрошу, не слыхал он про мою покойную куму Федосью. А ласковая была баба, – Ераско зажмурил свой единственный глаз, – не поминает ли она меня там? – ухмыльнувшись, бобыль зашел в свою каморку.

Через час по дороге из Марамыша на Пепелино вышел нищий. С боку рваной сермяжки болтался кошель и, сдвинув облезлый заячий треух на затылок, Ераско бодро зашагал к селу. Ночевал он в селе Коровьем и рано утром отправился дальше.

В Пепелино он пришел под вечер и, выпросившись на ночлег к пожилой крестьянке Анне Полухиной, положил свою котомку под лавку и скромно уселся у порога. Словоохотливая хозяйка стала рассказывать новости.