Текст книги "Южный Урал, № 10"

Автор книги: Лидия Преображенская

Т. Тюричев
СТИХИ

 
В садах зацветающих, в парках зеленых,
В полях, где посевами новь проросла,
В улыбках людей, в эту землю влюбленных,
Я вижу, как шествует наша весна.
 
 
Весна, о которой веками мечтали,
Которой немало мы отдали сил,
Весна, что открыли нам Ленин и Сталин,
Весна, что народ от врагов защитил.
 
 
Я чувствую снова всем сердцем горячим.
Как много нам каждому в жизни дано,
Какой нам прекрасный удел предназначен
Одетой в леса пятилеток страной!
 
 
Растет и цветет трудовая Отчизна,
И мы вырастаем могучими с ней.
Весна – золотая пора нашей жизни,
Когда мы мечтаем и любим сильней;
 
 
Когда молодеем душою и сердцем,
И кровь наша в венах быстрее течет.
Весна человечества нынче корейцев
В священные битвы с врагами ведет.
 
 
В Малайских лесах и в окопах Вьетнама,
В задавленной рабством любой стороне
Она поднимает свободное знамя,
Пути преграждая преступной войне…
 
 
Все ярче нам светит весеннее солнце,
Все краше народов становится жизнь.
Нет радости большей, как жить и бороться
За высшее счастье людей – коммунизм.
 

 
Пусть город наш еще не очень
Архитектурой знаменит,
Но он, как труженик-рабочий,
Красу особую хранит.
 
 
Мы здесь учились смыслу жизни,
За планы смелые дрались,
И встал завод Орджоникидзе,
А дальше ТЭЦ и КПЗИС,
 
 
Дворцы культуры, школы, парки,
Дома, в которых мы живём, —
Все это Родине подарки,
Согревшей нас своим теплом,
 
 
На подвиг ратный вдохновившей
Своих любимых сыновей
И нашу юность озарившей
Величьем ленинских идей —
 
 
Всех, кто по ленинским заветам
Построил Ленинский район.
Ильич не только в монументах. —
В сердцах людей запечатлен.
 
 
И, как живая, с пьедестала
Простерта Ленина рука,
Которая с броневика
Пути навек нам указала.
 

Л. Куликов
КЛИНОК
Стихотворение

 
В край любимый, в дом отцовский,
Тридцать с лишним лет назад
Возвратился Клим Орловский
Красной гвардии солдат.
Был он славный эскадронный,
Контру доблестно рубил.
За отвагу сам Буденный
Конармейца похвалил.
Но однажды пуля белых
Климу в грудь впилась осой.
Проболел полгода целых,
Подлечился и домой.
     Каково глядеть солдату
На родимые места?
Заколоченные хаты,
Оскуденье, пустота.
На непаханных наделах
Ходит ветер по стерне.
Кто у красных, кто у белых —
Вся деревня на войне.
Хлеба нет – и жизни нету,
Как ни кинь – кругом беда.
И побрел народ по свету,
Кто батрачить, кто куда.
     Потому и у солдата
Двор заброшен, пуст и дик.
У подгнившей серой хаты
Клен молоденький поник.
И его тепло, как сына,
Потрепал солдат рукой:
«Не кручинься, сиротина,
Потому как я с тобой.
Ты расти большой да стройный
Всем ветрам наперекор.
Ты прими нас в полдень знойный
Под зеленый свой шатер»…
Но не часто на скамейке
Возле клена Клим сидел.
И в Совете и в ячейке
С каждым днем все больше дел.
…Раз под вечер по дороге,
Колесом взметая пыль,
Прокатился крутобокий
Броневой автомобиль.
И пока наш Клим дивился,
Кто там едет на таком, —
Броневик остановился
И затих, чихнув дымком.
Знать, случайная причина
Прервала его разбег.
Показался из кабины
Черноусый человек.
А на нем – шинель простая,
Шлем со звездочкой и шарф,
Сбоку сумка полевая…
Не иначе – комиссар.
     Приглядевшись к военкому,
Конник вышел на крыльцо.
До чего ему знакомо
Это смуглое лицо.
Где он видел эти брови,
Зорких глаз спокойный свет?
Не ему ли в Подмосковье
Ты, Орловский, сдал пакет?
Конник просит гостя в хату,
Достает из печки щи.
Угощенье не богато,
Да зато от всей души!
     Но приезжий – к сердцу руку,
Отказался от еды
И, раскуривая трубку,
Попросил глоток воды.
     Говорили про погоду:
– Всем хорош степной наш край,
Да считай, что раз в три года
На полях неурожай.
Не поспоришь с ветром жгучим —
От него добра не жди.
Не предпишешь вешним тучам
Сдать излишние дожди.
До того она капризна
И слепа, природа-мать
Что и силам коммунизма
С ней вовек не совладать…
– Слишком мрачен ваш прогноз, —
Гость с улыбкой произнес. —
Почему нельзя в России
В обстановке мирных лет
Вред, что нам несут стихии,
В основном, свести на нет?
Отстоим свою свободу
От нашествий и угроз
И с капризами природы
Поведем борьбу всерьез.
Поживем, разбогатеем,
Просветим свою страну
И объявим суховеям
Беспощадную войну!
Гость умолк. Глаза сияли
Так светло, как будто он
Был в тот миг из дальней дали
Коммунизмом озарен.
И в словах его звучала
Сила ленинских идей.
От нее солдату стало
Сразу легче и теплей.
И сказал он: – Власть мы взяли
И не выпустим из рук.
Если мы царя прогнали,
Разгромим и царских слуг.
Но я все ж не разумею,
Где найдем такой клинок,
Чтоб злодею-суховею
Буйну голову отсек?
     Гость загадочно смеется:
– Унывать нам не с руки.
Будет время – все найдется:
И рубаки и клинки.
Тут у гостя в добром взгляде
Вспыхнул хитрый огонек.
– Например, у вас в ограде
Есть один такой «клинок»…
     Броневик за поворотом
Исчезает вдалеке, —
Прислонился Клим к воротам,
Размышляет о «клинке».
Оглядел свой двор, оградку,
Покосившийся сарай.
«Вот загадка, так загадка, —
Как умеешь, понимай».
Возле клена до рассвета
Просидел и все ж не мог
Подыскать в уме ответа
К той загадке про клинок.
Что ж, товарищи, не будем
Ставить факт в укор ему —
Это в наши дни всем людям
Стало ясно, что к чему.
Конармейцем сбереженный
Неразгаданный «клинок» —
Вырос, стал могучим кленом,
И раскидист и высок.
А его хозяин, кстати,
Он известный лесовод,
Мощный строй зеленой рати
Против засухи ведет.
Покорятся нашей силе
Суховеи и пески.
Словно солнце светит в мире
Коммунизма маяки.
Наш народ добьется цели,
Ибо твердо убежден:
Все сбывается на деле,
Что указано вождем!
 

Н. Долгов
КНИГА
Стихотворение

 
Мы книгу нашли средь руин под землей,
Когда отгремела бомбежка,
Буденновец Павка – любимый герой
Глядел с запыленной обложки.
Как будто на эту заботу в ответ
Бойцам, опаленным сраженьем,
Хотел он сказать дружелюбно: – Привет!
Спасибо, друзья, за спасенье!
Мы книгу в блиндаж отнесли к старшине,
Он был у нас ротным поэтом,
Своим сослуживцам при тусклом огне
Читал он ее до рассвета.
А утром горнист перед нашим полком
Трубил боевую тревогу.
Вскочили бойцы:
– Дочитаешь потом!
Теперь уж осталось немного.
Два раза наш взвод в наступленье ходил,
И каждый был полон отваги.
Как будто частицу бесстрашия влил
Буденновец Павел Корчагин.
Вернувшись, мы место узнали с трудом:
Фугаска в блиндаж угодила,
Но больше всего мы жалели о том,
Что книгу землею покрыло.
Стелился по бревнам коричневый дым,
И молча вздыхали солдаты,
Но кто-то воскликнул:
– Чего мы стоим?
Беритесь, друзья, за лопаты.
Шутили: – Корчагину смерть не страшна!
Живого отроем, поверьте!
И тихо в ответ подтвердил старшина:
– Такой ведь закон у бессмертья.
 

Н. Глебов
В ПРЕДГОРЬЯХ УРАЛА
Главы из романа

Время действия романа «В предгорьях Урала» – канун первой империалистической войны, период подготовки Великой Октябрьской революции и годы гражданской войны на Южном Урале. Центральное положение в романе занимает семья Никиты Фирсова, судьба его сыновей Сергея и Андрея, сложившаяся по-разному.

С первых шагов сознательней жизни Андрей, почувствовав отвращение к волчьей правде своего родного дома, попадает под влияние ссыльных революционеров. Первоначально он склоняется к народникам, но под воздействием большевика Русакова становится коммунистом. Андрей участвует в подпольной работе, в гражданской войне. Он любит большевичку Христину, с которой и соединяет свою жизнь. Его брат Сергей и отец оказываются в стане врагов.

В романе показан рост политического сознания беднейшего крестьянства и трудового казачества, которые под руководством коммунистической партии пришли к победе Великого Октября и, участвуя в партизанских отрядах, помогли Красной Армии изгнать белогвардейцев с Урала и Сибири.

Печатаемый отрывок из книги рисует годы гражданской воины на Южном Урале, показывает организующую роль большевистского подполья, одного из руководителей борьбы с врагами революции товарища Русакова с его боевыми друзьями.

В начале января девятнадцатого года военный патруль задержал на одной из улиц Челябинска солдата без документов и отправил его на гарнизонную гауптвахту. Рано утром арестованного вызвал дежурный офицер.

– Имя и фамилия?

– Иван Устюгов.

– Какой части?

– Сорок шестого полка.

– Звание?

– Рядовой.

– Почему оказались в Челябинске?

– Не хочу воевать.

– Дезертир?

– Как большинство солдат…

– Образование?

– Учительская семинария.

– Партийность?

– По убеждению коммунист, но в партии не состою.

– Причина?

– Не успел оформиться.

Офицер побарабанил пальцами по столу.

– Сотников! – крикнул он. Из соседней комнаты вышел унтер-офицер. – Отправьте к Госпинасу, – он кивнул на Устюгова и занялся бумагами.

Унтер-офицер вышел с Устюговым в караульное помещение, а через полчаса солдат в сопровождении конвоира шагал в контрразведку. Солнце только что всходило, и улица была безлюдна. Конвоир, простоватый парень из Бродокалмакской волости, недавно мобилизованный в армию, путаясь в долгополой шинели, делал сердитое лицо и покрикивал на арестованного.

– Шагай побойчее, нечего вывески-то читать, – видя, что Устюгов поглядывает по сторонам.

– Дружба, ты табак куришь? – обратился солдат к конвоиру.

– Курю, – ответил тот и, вспомнив про свои обязанности, строго сказал: – Ты поговори у меня, вот двину прикладом по затылку, так узнаешь, где раки зимуют.

– А я и так знаю, – добродушно ответил арестованный.

– Где?

– В Мыркае.

– А ты разве мыркайский? – круглое, почти детское лицо солдата расплылось в улыбке. – Глядикось, так ты стало быть мыркайский? А ты там Нефеда Игнатьича знаешь, он на выезде живет…

– Знаю, – спрятав улыбку, ответил Иван, – мы с ним вместе рыбачили.

– Вот диво-то! Он ведь мне дядя, – обрадованно произнес солдат.

Устюгов не слушал конвоира. Заметив невысокий забор, он кошкой метнулся к нему. Перевалившись через изгородь, он оказался в кривом переулке. Было слышно, как хлопнул выстрел. Устюгов, поспешно завернул за угол дома, вбежал во двор и, огибая надворные постройки, оказался на пустыре.

Конвоир, потеряв арестанта, с досадой покачал головой и, прислонившись к забору, стал вытряхивать снег из сапога.

Прошло две недели. В районе Зауральска появился небольшой партизанский отряд. По сведениям контрразведки, повстанцами командовал опытный военный по кличке «Калмык». Это был Иван Устюгов. Выглядел он внушительно. Опоясанный пулеметными лентами с автоматическим пистолетом в тяжелой кобуре с боку кожанки, с мужественным обветренным лицом, он казался с первого взгляда суровым и злым. Но партизаны любили своего командира за ум и находчивость.

Однажды на поиски Калмыка из Зауральска вышел карательный отряд полковника Окунева. Стояли сильные морозы. Деревья были в куржаке, и снег затвердел. Белые двигались по направлению села Николаевки, где, по сведениям разведки, находился Калмык. Когда передовые части подошли к поскотине, неожиданно из-за снежных сугробов грянул залп. О движении карательного отряда Калмык был осведомлен. Белые залегли. Началась перестрелка. Партизаны стали отходить к гумнам. На снежной равнине было видно, как партизаны поспешно отступали к селу. Не отрываясь от бинокля, полковник приказал окружить Николаевку, и колчаковцы стали сильнее сжимать кольцо.

Ответный огонь затих. Беляки подошли уже к окраине и заранее торжествовали победу. На гумнах и в селе было попрежнему тихо. Только где-то глухо тявкали собаки и порой раздавалось тревожное мычанье коров.

Вдруг овины точно ожили. Раскидав солому, партизаны высыпали навстречу колчаковцам. С крайнего пригорка затакал замаскированный пулемет, с тыла на карателей вылетела партизанская конница. Зажатые с двух сторон, беляки заметались.

– По контрреволюции огонь!

Из переулка ухнула самодельная пушка.

С красной повязкой на шапке впереди конницы летел Калмык. Широкое, скуластое лицо Ивана Устюгова было внешне спокойно.

– За власть Советов! – прогремел его голос и, смяв в отчаянной рубке ряды колчаковцев, Устюгов завертелся на своем коне в толпе опешивших беляков.

Спаслись немногие. Полковник Окунев, видя гибель своего отряда, помчался по дороге на Зауральск. В руки партизан попало четыре пулемета, несколько сот винтовок и два воза с патронами. Покончив с Окуневым, Устюгов повел отряд на соединение с Русаковым в леса «Куричьей дачи».

Но встретиться с Григорием Ивановичем ему не пришлось. Оставив отряд в небольшой деревушке, вдали от тракта, Устюгов в сопровождении помощника выехал на разведку.

Подъезжая к тракту, который вел на Зауральск, Устюгов осмотрел в бинокль местность. Справа от дороги виднелся небольшой лесок, влево шли покрытые снегом пашни, а вдалеке позолотой блестел крест Озернинской церкви. Село было кулацкое, и Устюгов решил обойти его стороной.

Выбравшись на тракт, он направил лошадь к березовой роще. Заметив в снегу протоптанную тропу, которая вела в лесок, Устюгов остановил коня и стал всматриваться в след.

Гулкий выстрел поднял его лошадь на дыбы. Падая, раненая лошадь подмяла седока под себя. Затем раздался второй выстрел, и Устюгов, почувствовав боль в правом плече, с трудом высвободил ноги из стремян.

Третьим выстрелом был убит его верный помощник. Из леска выбежало несколько солдат. Устюгов наткнулся на колчаковскую засаду. Дня через два он был доставлен в Зауральскую контрразведку.

Военный следователь, высокий, плечистый офицер из русских немцев, после ряда формальностей, обратился к Устюгову:

– Кого вы знаете из зауральских большевиков?

Обмакнув перо в чернила, офицер выжидательно уставился белесыми глазами на Калмыка.

– Своих товарищей я не выдаю, – произнес с достоинством тот.

– Так-с! – следователь потер лоб.

– С коммунисткой Ниной Добрышевой вы не встречались?

– Встречался, – решительно тряхнул головой Устюгов.

– О чем вели беседы?

– О преимуществе зауральского шиповника перед белой розой, – невозмутимо ответил Калмык.

Офицер косо поглядел на него и, собравшись с мыслями, грохнул кулаком по столу.

– Извольте отвечать по существу!

– Слушаю, – Устюгов сел на свободный стул и стал рассматривать олеографии на стене.

– Вы бежали с Челябинской военной гауптвахты?

– Да, я и сейчас жалею бедного парня, – сказал он со вздохом про конвоира.

– Вы были командиром партизанского отряда, вели агитацию против верховного главнокомандующего и его доблестной армии? – Усы следователя затопорщились.

– В арсенале колчаковской армии не мешало бы иметь побольше сала.

– Зачем? – не поняв иронии Калмыка, спросил следователь.

– Затем, чтобы смазывать пятки не только от Красной Армии, но и от партизан. Рекомендую вам, господин следователь, иметь хотя бы маленький запас. Поверьте, пригодится.

Офицер поднялся со стула:

– Я вижу, вы конченный человек, разговаривать с вами бесполезно.

– Да, пожалуй, это разумнее всего с вашей стороны, – усмехнулся Устюгов.

– Хорошо, еще одна формальность, и завтра вас вздернут на перекладине.

Вскоре он вызвал дежурного.

– Вызвать Стаховского из Марамыша, – распорядился он и, повернувшись к Устюгову, заявил: – Через день назначаю очную ставку…

Устюгова отвели в камеру. За эти два дня он многое передумал. Империалистическая война. Фронт. «Окопная правда». Призывы к восстанию против реакционного офицера. Письма к Нине. О ее судьбе Устюгов ничего не знал. Где сейчас Виктор? Андрей? Как жаль, что не удалось встретиться с Русаковым. Устюгов углубился в мысли, печально улыбнулся и махнул здоровой рукой.

– Юношеская романтика, – прошептал он, – жизнь учит другому…

Ночь прошла тревожно. Болело плечо и рука. На следующий день, заслышав шаги часового, Устюгов поднялся с койки и стал выжидательно смотреть на дверь.

– К следователю, – сказал тот и, пропустив арестованного, обнажил оружие. Устюгов, придерживая больную руку, вместе с дежурным появился в кабинете следователя.

– Итак, продолжаем, – следователь подвинул к себе бумаги.

Раздался осторожный стук в дверь.

– Войдите.

– Вы знаете этого гражданина? – показывая пальцем на Калмыка, спросил он входившего в кабинет Стаховского.

Тот скосил глаза на Устюгова и угодливо закивал головой.

– Да, да, это Иван Устюгов. Под влиянием Русакова он стал ярым противником существующего строя…

Устюгов, не спуская горящих глаз со Стаховского, зажав в руке спинку плетеного стула, всем корпусом подался к нему.

– Сволочь!

Взмахнув стулом, он со страшной силой бросил его в провокатора. Увернувшись от удара, Стаховский попятился к дверям.

Следователь выхватил револьвер, но в тот же миг здоровой рукой Устюгов, точно клещами, сжал ему горло, и оружие со стуком упало на пол.

Устюгов нагнулся к пистолету и, обернувшись на шум шагов, выстрелил в первого контрразведчика, показавшегося в дверях, потом, несмотря на сильную боль в плече, он сшиб Стаховского с ног и метнулся в коридор. Устюгов кинулся на часового, стоявшего у выхода и, ударив его рукояткой револьвера, выскочил на улицу.

Теперь он был в безопасности. Забежав в первую попавшуюся калитку, он припер ее изнутри. Пока контрразведчики перелазили через забор, Устюгов был уже далеко.

…В купе одного из классных вагонов скорого поезда Омск – Челябинск, развалившись небрежно на сидении, ехал студент. Он был в обществе двух офицеров. Тут же в углу висела его шинель с блестящими вензелями Томского университета. Среднего роста, плотный, с мужественными чертами лица, он выгодно отличался от своих соседей по купе.

Поджав под себя ноги, студент продолжал беседу, прерванную приходом кондуктора:

– Господа, как ни говорите, а Илья Ефимович Репин величайший художник-портретист. Возьмите его картину «Не ждали». Она оставляет глубокий след у зрителей, заставляет задумываться о превратностях человеческой судьбы. Или его полотно «Бурлаки», – сколько социальной насыщенности! Это как бы протест против олигархии того времени. – Студент опустил онемевшую ногу и продолжал: – Или взять картину Сурикова «Боярыня Морозова». Какой фон, краски, лица стрельцов! Изумительно! – он вскочил на ноги и, открыв портсигар, предложил офицерам закурить.

– Я предпочитаю натюрморты в виде дичи, рыбы и прочей снеди, – закуривая, сказал флегматично один из них. – Глядя на картину, у меня появляется аппетит…

– Недурно бы жареную курицу и бутылку водки! – отозвался второй. – Изобразительное искусство – чепуха…

В купе вошел офицер разведывательной службы. Козырнув слегка своим коллегам, он извинился и потребовал документы. Колчаковцы предъявили свои удостоверения.

– Ваш документ? – повернулся контрразведчик к студенту.

Тот не спеша подал паспорт, студенческий билет и удостоверение на имя Михаила Ивановича Зорина, студента третьего курса горного факультета, командированного Томским университетом для прохождения практики на Урале.

Проверив документы, контрразведчик внимательно посмотрел на Зорина и вышел.

Поезд приближался к Челябинску. Студент стал укладывать вещи.

– Айвазовский, Шишкин, Васнецов, Левитан, – не переставая говорил он, – как художники, являются нашей национальной гордостью… – и, выглянув в окно, спокойно сказал: – До свидания, господа, мне нужно сойти у семафора. Ближе к дому, – Зорин улыбнулся и, приложив руку к козырьку фуражки, неторопливо вышел из купе.

Замедляя ход, поезд остановился у закрытого семафора. Оглянувшись по сторонам, студент вышел из вагона и направился к виадуку.

Вскоре его фигура замелькала по улицам железнодорожного поселка. Расспрашивая прохожих, он зашагал по направлению города.

Это был Андрей Фирсов, приехавший из Омска для связи с челябинскими большевиками. После событий у Черного яра он с неделю скрывался на заброшенной заимке и на седьмой день выехал с крестьянином в город. Приехал туда ночью. Простившись со своим возницей возле моста через Омку, Андрей направился на конспиративную квартиру по Степной.

Самого хозяина Радо Эдмунда дома не было. Согревшись чаем, Фирсов уснул. Проснулся он от какого-то тревожного чувства. Полежал с открытыми глазами и, услышав осторожные шаги, поднял голову.

– За окном, возле палисадника кто-то ходит, – прошептала хозяйка.

Андрей быстро оделся и припал к стеклу. В сумраке ночи было видно, как возле домика, точно маятник часов, двигалась фигура человека. На углу, возле ворот, виднелся второй силуэт.

«Слежка, – пронеслось в голове Фирсова, – надо предупредить Эдмунда». Андрей знал, что подпольщики иногда собирались у булочника Симошина. Но как выбраться из дома? Выходить обычным путем через дверь опасно. Возможно, там караулит третий шпик.

– Ход еще есть? – тихо спросил он женщину.

– Через кухню на чердак. Там можно спуститься через слуховое окно в соседний переулок…

Домик был низенький, как у большинства жителей Степной улицы, и, открыв отверстие на чердак, Андрей осторожно выглянул из слухового окна. В переулке стояла мертвая тишина. Фирсов, придерживаясь за карниз, легко спрыгнул на землю. Постоял, прислушался к шорохам ночи и тихо двинулся по переулку. Миновав два соседних дома, он прибавил шагу и через полчаса был в доме булочника.

Андрей застал Радо Эдмунда, когда тот взялся уже за шапку, собираясь домой. В комнате были еще люди. Увидев Фирсова, он обрадованно заговорил:

– Наконец-то, мы так боялись за тебя, наделал ты, брат, переполоху в белом стане. И сейчас колчаковские ищейки ищут по Омску таинственного поручика Топоркова…

Радо улыбнулся.

– Этих ищеек я видел полчаса тому назад возле твоего дома, – заявил Андрей.

– Хорошо, что предупредил, – вздохнул Эдмунд с облегчением и повернулся к хозяину: – Придется ночь провести у тебя.

– Места хватит, – ответил тот добродушно.

В ту ночь в доме Симошина огонек светился до утра. Днем Андрей вместе с Эдмундом встретились с Парняковым и на заседании Урало-Сибирского бюро ЦК РКП(б), для связи с Челябинском и Зауральском было решено направить Фирсова.

– Учти, что в Челябинской организации идут провалы. Там, видимо, действует опытная рука провокатора. Будь осторожен, – сказал ему на прощанье Парняков и долго смотрел через окно на торопливо шагавшего по улице Андрея…

Получив в Омске адрес явочной квартиры, Фирсов направился в железнодорожный поселок. Вскоре он стучался в калитку маленького домика, стоявшего в конце улицы. На стук вышла пожилая женщина. Увидев незнакомого человека, она замялась, но после того, как Андрей назвал ей условный пароль, она пропустила его в дом.

За чаем женщина скупо отвечала на вопросы приезжего и настороженно следила за Андреем. Из беседы с ней Фирсов узнал, что значительная часть челябинских коммунистов была замучена колчаковской разведкой. О судьбе многих ничего неизвестно. Идти в город было опасно, да и незачем. Андрей, извинившись перед хозяйкой, ушел в маленькую горенку и прилег отдохнуть.

После бессонных ночей в Омске и в поезде он только сейчас почувствовал страшную усталость и сразу же крепко заснул.

Разбудил его мужской грубоватый голос. Андрей прислушался.

– Ремонт паровозов мы и так задерживаем под разными предлогами. Из депо скоро не выпустим. А как дела на копях?

– Шахтеры, вместо угля, выдают на-гора́ породу. Держатся крепко, – ответил второй голос.

– Это хорошо, – продолжал первый, видимо, хозяин явочной квартиры, и обратился к жене: – Самоварчик бы на стол, Аннушка, чайку попить охота, да и пора будить омского товарища…

Скрипнула дверь, и на пороге показалась хозяйка.

– Вставайте, – обратилась она к Андрею, – у меня самовар готов.

Фирсов вскочил с постели и через несколько минут вышел в соседнюю комнату.

Поздоровавшись с хозяином и его товарищем из Копейска, Андрей сел за стол.

Разговор завели о событиях на фронте. Красная Армия, ломая сопротивление белых, подходила к Уфе.

– Скоро наши будут здесь, – радостно сообщил хозяин и, взглянув в окно, кому-то весело закивал.

– Христина Ростовцева идет, – сказал он оживленно и, выйдя из-за стола, шагнул к двери. С побледневшим лицом Андрей перебирал пуговицы кителя, не спуская глаз с дверей. Вскоре в сенях раздались легкие шаги и неторопливый стук.

– Заходи, заходи, – сказал хозяин.

Распахнув дверь, Христина точно замерла на пороге.

– Андрей!

Она бросилась к нему и, припав к плечу, заплакала.

Андрей нежно приподнял голову Христины и поцеловал ее.

Когда первый порыв радости миновал, Фирсов повернулся к сидевшим за столом, сказал:

– Моя невеста.

– Ну теперь понятно, – весело отозвался хозяин. – Бывает, человек и от радости плачет, – он улыбнулся девушке, – садитесь за стол…

Вечером Андрей перебрался на квартиру к Христине, которая жила недалеко от железнодорожного поселка.

…В апреле после взрыва полотна железной дороги недалеко от Зауральска Епифан не поберегся и был ранен осколком рельса в руку. Рана заживала медленно, и Батурин ходил с повязкой.

Отряд Русакова попрежнему находился в лесах Куричьей дачи. Отдельные подвижные группы партизан наносили смелые удары в тылу белых. Зимой на станции Шумиха вышла из строя паровая мельница Первушина, моловшая зерно для колчаковской армии. Пользуясь беспечностью охраны, партизаны разрушили котельное отделение, поломали вальцы и другое оборудование мельницы.

В том же месяце сгорел консервный, завод Тегерсена вместе с конторой. Спавший в служебном помещении Никодим едва успел выскочить из огня.

В мае партизанский отряд Седого насчитывал уже в своих рядах около восьмисот человек. Создалась угроза захвата партизанами Зауральска – важного железнодорожного пункта. Батальону Охоровича придали легкую артиллерию и конный эскадрон под командой сотника Пономарева для успешной борьбы с партизанами.

Марамыш был объявлен на военном положении.

Устинья, жившая в доме отца, через знакомых узнала, что тяжело заболел Лупан, и решила съездить к нему в Зверинскую.

При выезде из города Устинью задержал патруль. После тщательного обыска и расспросов ее пропустили на Зверинский тракт. Напуганная солдатами ее падчерица жалась к своей «маме» и успокоилась после того, как миновали стоявшую на окраине скотобойню.

Приехали они в станицу Зверинскую на второй день. Обрадованные старики не знали, чем угостить свою дорогую гостью с внучкой. Вечером Устинья ушла на братскую могилу, где был похоронен Евграф, поплакала и вернулась в дом. Оглядела горенку, в которой жила, вздохнув, опустилась на лавку.

Вечернюю тишину улицы нарушал лишь крик игравших в бабки казачат. Порой было слышно мычание коров, возвращающихся с выгона, и скрип арбы с сеном. Багровый круг солнца медленно уходил за увал, бросив прощальные лучи ввысь голубого весеннего неба, погас. Тени исчезли, и маленькие домишки низовских казаков потонули в темном бархате наступающей ночи.

Устинья вышла за ворота и прислонилась к забору. В бездонном небе мерцали звезды. Заглядевшись на них, женщина взгрустнула. Тишину степной ночи прорезал незнакомый мужской голос:

 
Поехал казак на чужбину далеко
На добром коне вороном.
Он свою родину навеки спокинул,
Ему не вернуться в отеческий дом…
 

Запахнувшись теплее в широкую шаль, Устинья вслушивалась в песню.

 
Напрасно его казачка молодая
На утро и вечер глядит,
Ждет, поджидает с восточного края,
Откуда ее казак прилетит…
 

«Мой Евграф уж не прилетит», – Устинья тяжело вздохнула и вернулась домой.

Недели через две, управившись с огородом и взяв с собой попутчика – старика Черноскутова, она выехала на водяную мельницу в Уйскую. Смолоть хлеб им не пришлось. Весенним половодьем сорвало мост через Тобол, и Устинья с Черноскутовым повернули лошадей на паровую мельницу Фирсова.

– Наверное, завозно там, – высказал опасение старик. – Скоро не смелем. Одна парауха на весь уезд. А что ежели с неделю жить придется? Чем будем питаться? – и скосил глаза на небольшой узелок с хлебом своей попутчицы.

– Проживем как-нибудь, – махнула рукой Устинья и, соскочив поспешно с телеги, взялась за тяж, помогая коню вытаскивать воз из грязи.

Ехали они долго. Слабосильная лошадь Устиньи с трудом тащила тяжелый воз и часто останавливалась. Овса у Лупана не было с зимы. Поднявшись первым на косогор, с которого хорошо видна была мельница, Черноскутов покачал головой.

Возле построек мельницы, точно огромный цыганский табор, с поднятыми вверх оглоблями виднелись телеги помольцев. Из огромной железной трубы густыми клубами валил дым и черным облаком висел над рекой. Рокотал паровик.

Зоркие глаза Черноскутова заметили среди сновавших возле возов казаков в форменных фуражках, шапки мужиков и малахаи казахов.

– Народа собралось тьма, – кивнул он в сторону мельницы подошедшей Устинье. – Со всех сторон понаехали. Хоть обратно заворачивай, – старик поправил шлею коня.

– Тянулись такую даль с возами и вернуться домой без муки тоже не дело, – отозвалась Устинья и отошла к своей лошади. – Поедем, – заявила она решительно.

К мельничным весам из-за людской давки пробраться было трудно. Черноскутов и Устинья остановились недалеко от хозяйского амбара, куда ссыпался гарнцевый сбор.

На широкой поляне против мельницы расположились группами помольцы. Слышался шумный говор донковцев и других мужиков, приехавших из сел и деревень Марамышского уезда. Казаки сидели обособленно, бросая порой недружелюбные взгляды на остальных. Устинья заметила в их кругу Силу Ведерникова и еще несколько пожилых казаков из богатых домов. Поодаль, поджав под себя ноги, о чем-то оживленно беседовали казахи. По отдельным выкрикам, возбужденным лицам мужиков, чувствовалось, что назревает драка. Вскоре пришел весовщик, угрюмый и нескладный парень.

– Казакам будем молоть в первую очередь, мужикам во вторую, а киргизам после всех, – объявил он.

– Что за порядки! – раздался голос из толпы мужиков. – Кто раньше записался на очередь, тому и молоть…

– Я ничего не знаю, – махнул рукой весовщик, – так хозяин велел. Казаки, подходи! – парень брякнул коромыслом весов и стал подготовлять гири.

Первым шагнул к весам Сила Ведерников. Ему перегородил дорогу здоровенный мужик из Сосновки.

– Ты когда приехал? – спросил он Силу.

– Вчера.

– Я уже третий день живу на мельнице. Подождешь, не велик барин, – сурово бросил ему сосновец.

– А ты свои порядки не устанавливай, на это есть хозяин, – Сила сделал попытку отстранить мужика, но тот стоял как вкопанный.

– Не лезь, тебе говорю, – сказал он угрюмо и сдвинул густые брови, – моя очередь.

– Отойди, мякинник, – Ведерников двинул его слегка плечом.

– Я тебе еще раз говорю, не лезь кошомная душа, – произнес тот угрожающе.

Остальные мужики подвинулись к своему товарищу ближе.

– Его очередь, – зашумели они на казаков, окруживших Силу. – За ним должен молоть Умар. Эй, Умарка, подойди сюда. За кем твоя очередь?

– Вот за этим, – показал пожилой казах на мужика. – За мной Танат, – заговорил казах торопливо. – Где такой порядок? Из аул ехал давно, теперь опять ждать. Очередь надо…

Толпа прибывала. Возле весов образовалась давка. Дед Черноскутов скрылся в толпе, и Устинье пришлось взобраться на предамбарье. Отсюда ей хорошо была видна поляна, запруженная народом.

Весовщик вскоре исчез. Толпа продолжала шуметь.

– Теперь не царское время!

– Нагаечники!

Ведерников разъяренно выкрикнул: