Текст книги "Южный Урал, № 10"

Автор книги: Лидия Преображенская

Соавторы: Людмила Татьяничева,Владислав Гравишкис,Тихон Тюричев,Василий Кузнецов,Леонид Чернышев,Владимир Мальков,Леонид Куликов,Ной Заржевский,Анатолий Головин,Евгений Бибиков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Совдепщики!

Стоявший с ним рядом сосновский мужик рванул Силу отвесов.

– Ребята, бей кошомников! – гаркнул он.

Послышался треск досок ближнего забора, топот, ругань, и, кто-то вложив два пальца в рот, отчаянно засвистел.

Какая-то внутренняя сила, точно на крыльях подняла Устинью и, заглушая шум начинающейся свалки, она крикнула:

– Остановитесь! Что вы делаете? Кому нужна ваша драка? Хозяину! Это его выдумка! Натравить нас друг на друга, посеять вновь раздор между мужиками, киргизами и казаками…

Устинья потрясла кулаком по направлению хозяйской конторы, из которой в сопровождении Никодима поспешно вышел Сергей.

– Не удастся, – и, увидев молодого Фирсова, на миг закрыла глаза. Промелькнул окровавленный Евграф, раненый Епиха, спокойное и вместе с тем суровое лицо Русакова. Почувствовав прилив новых сил, она энергично взмахнула рукой: – Это не пройдет!

Толпа затихла. В тишине вновь зазвучал голос Устиньи.

– Моего мужа прошлой весной зарубили свои же богатые казаки. Он шел за станичную бедноту, за мужиков и голодных тургайцев. А сейчас нас снова хотят столкнуть лбами. Ему нужна наша вражда, – рука Устиньи властно показала на подходившего Сергея.

– Сойди, – Никодим пытался стащить Устинью с предамбарья.

– Ты не лапайся. Я тебе не стряпка Мария, – гневно сказала женщина. – Если хозяин не отменит свои порядки, молоть не будем. Хватит ему издеваться над нами.

– Правильно! – прогремел сосновец. – Мужики! Запрягай лошадей, будем молоть на ветрянках, – скомандовал он.

Толпа крестьян отхлынула к возам. За ними потянулись и казаки.

– Стой! – Сергей вскочил на предамбарье и стал рядом с Устиньей.

– Молоть будете в порядке очереди. Мельницу на ночь останавливать не буду. Зайди в контору, – бросил он поспешно Устинье и, спрыгнув с предамбарья, зашагал к котельной.

…Душевный подъем, который испытывала Устинья во время стычки казаков с мужиками, и чувство первой победы, одержанной над хозяином, прошли, и женщина, возвратившись к своему возу, легла на мешки. Дед Черноскутов увел лошадей к берегу Тобола на пастбище. Устинья долго лежала с открытыми глазами, провожая взглядом медленно плывущие над степью облака. Повернулась на бок и, увидев шагавшего с уздами Черноскутова, спросила:

– Лошади к воде не подойдут?

– Нет, – ответил тот, – берег крутой, поить придется выше мельницы.

Устинья боялась, что потная лошадь может напиться холодной воды и обезножить. Старик, бросив узду, уселся возле возов. Он вытащил хомут и стал перетягивать ослабевший гуж.

– А смелая ты, – продолжая возиться с хомутом, заметил он, – кабы не ты, быть бы свалке. В контору-то пойдешь? – спросил он Устинью.

– Нет! – и, помолчав, добавила: – Нечего мне там делать…

– Смотри, как хочешь. А хозяин-то тебе знаком, что ли? – продолжал допытываться дед.

– Знаю по Марамышу, – неохотно отозвалась Устинья.

– Может, без очереди смелем? – глаза Черноскутова вопросительно уставились на женщину.

Устинья сдвинула брови.

– Подождем, люди раньше нашего приехали. Пускай мелят…

Дед принялся за хомут. «С характером бабочка, – подумал он про нее, – камень. Что задумает, на том и поставит».

– С хлебом-то у нас плохо, – протянул он.

– Ничего, не горюй, проживем. Теперь будут молоть круглые сутки. Может, завтра к вечеру смелем, – и, увидев подходившего Умара, Устинья приподнялась на возу.

– Ассаляу маликум! – поздоровался тот по-казахски.

Одежда Умара была местами перепачкана мукой, и его широкое скуластое лицо сияло радостью.

– Похоже, смолол? – спросил его дед.

– Да, теперь аул ехать можно. Мука есть, насыбай[1]1
  Насыбай – жевательный табак.


[Закрыть] есть, – и, вынув небольшую склянку с табаком, он предложил Черноскутову: – Маленько жуем…

Дед взял щепоть и заложил за щеку.

– Твоя дочка шибко хороший! – Умар кивнул в сторону Устиньи, – настоящий джигит. Ей бы шокпар[2]2
  Шокпар – дубинка с утолщением на конце, оружие рукопашного боя.


[Закрыть] в руки и на коня, – продолжал он.

Устинья улыбнулась. Похвала Умара была ей приятна.

– Да, боевая бабочка!. – согласился Черноскутов. – На ногу ей не наступишь.

Вскоре Умар принес к возу Устиньи горячий чайник. Подошли еще двое казахов и сосновский мужик, смоловший хлеб раньше Силы Ведерникова.

– Чай мало-мало пьем, потом домой едем, – расставляя чашки на подосланном Устиньей полотенце, заговорил оживленно Умар, – шибко хорошо сказал твой дочка! – повернулся он к деду. – Когда всем аулом бросим мельница, хозяину плохо…

– Недолго он тут хозяйничать будет, – сосновец повертел головой по сторонам, нет ли лишних людей и, успокоившись, продолжал вполголоса: – Наши, слышь ты, Уфу уже заняли. К Челябе подходят. Скоро крышка белякам будет.

– У нас баатыр Амангельды Иманов Тургай голову клал, – вспомнив про геройскую гибель вожака казахских повстанцев, вздохнул Умар, – теперь Бекмурза Яманбаев хозяином в Тургае стал…

– Ничего, скоро и ему каюк будет, – произнес сосновец.

– Вот это ладно! Мы маленько помогаем, приезжай к нам в аул: соил[3]3
  Соил – длинный шест с петлей для поимки лошадей, также служит оружием.


[Закрыть] дадим, ружье дадим, вместе партизан пойдем, – обратился Умар к Устинье.

– Хорошо, будет время, приеду, – весело тряхнула она головой, – подготовь соил подлиннее, хозяина мельницы арканить будем…

– Ладно, ладно, – закивал тот, – Колчак с Бекмурзой на аркане ташшим, потом оба собакам бросам, – сказал он уже жестоко и стукнул деревянной чашкой о землю.

– Твой хорошо сказал, – обратился он к Устинье. – Казахский жатак, русский мужик, бедный казак, зачем драка? Хозяин надо драка, нам не надо, – заговорил он быстро и, поднявшись на ноги, подал руку Устинье, – приезжай в гости! Шестой аул живем. Спроси Умара. И твоя приезжай, баран колем, бесбармак едим, – Умар долго тряс руку сосновца и Черноскутова и, простившись с остальными, зашагал к своему возу.

Наступал вечер. Над степью пронесся протяжный, точно вой голодного волка, мельничный гудок и низкой октавой замер за Тоболом. Облака, одетые в пурпур заката, медленно плыли над равниной, и за ними, как бы боясь отстать, катились по земле сумрачные тени. Лагерь помольцев постепенно затихал. Возле возов кое-где загорели костры.

Поужинав, Устинья взяла узду и пошла разыскивать свою лошадь. Дед Черноскутов остался возле мешков.

– Увидишь моего коня, подгони ближе к мельнице, – крикнул он женщине и, привалившись к возу, задремал.

Спустились сумерки. Из-за Тобола поднималась луна. Устинья прошла тальник и вышла на высокий берег. Внизу текла спокойная река, и в широкой полосе лунного света виднелась одинокая лодка плывущего рыбака. Издалека донеслась его песня:

 
Не орел ли с лебедем купалися,
У орла-то лебедь все пытается:
«Не бывал ли, орел, на моей стороне,
Не слыхал, орел, там обо мне…»
 

Устинье опять стало грустно. «Скорее бы уехать отсюда», – подумала она и направилась вдоль берега. Неожиданно она услыхала за собой поспешные шаги, треск старого валежника, и из кустов тальника, опираясь на ружье, вышел Сергей. Первой мыслью Устиньи было – бежать. Но куда? Высокий берег, заросший частым кустарником, уходил далеко в степь. Повернуть обратно к мельнице – на пути стоит он и, как показалось Устинье, дико смотрит на нее. С расстегнутым воротом, расставив широко ноги, обутые в болотные сапоги, Сергей не спускал мрачных глаз с женщины.

– Приятная встреча, – произнес он и, криво улыбнувшись,, шагнул к Устинье.

– Не подходи, – произнесла та, задыхаясь, – а то брошусь в реку, – женщина попятилась к обрыву.

Сергей отбросил ружье и опустился на колени.

– Устинья, Устиньюшка, ведь человек же я, – сказал он и протянул к ней руки. – Не мучь ты меня, пожалей, теперь ведь никто не будет мешать нашему счастью. Оба мы вдовы. Поженимся…

Было слышно, как на мельнице рокотал паровик, и клубы дыма, заслонив лунный свет, ползли низко над рекой. В степи кричал одинокий коростель, и недалеко от берега плеснулась в воде рыба. Луна вновь выплыла из-за черного облака Фирсовской мельницы и залила мерцающим светом равнину.

Вздохнув, Устинья промолвила:

– Нет, Сергей Никитович. Разошлись, видно, наши пути-дороженьки, отцвели в поле цветики. Не бывать мне твоей женой. Прощай, – Устинья зашагала по берегу.

Сергей молча поднялся.

– Устенька!

Женщина оглянулась.

– Неужто больше не увидимся?

– Нет! – решительно ответила та и прибавила шагу.

Устинья возвратилась к возам. Дед Черноскутов открыл глаза и, зевая, спросил:

– Лошадей-то видела?

– Темно. Должно, в степь ушли. На берегу не видно, – бросив узду под телегу, Устинья взобралась на мешки и долго не могла уснуть.

Перед глазами мелькал берег Тобола, Сергей с протянутыми к ней руками, река, залитая лунным светом. Затем точно из тумана выплыл образ Евграфа, и Устинье показалось, что она слышит его голос: «Вам меня не убить!»

Начинался рассвет. Недалеко в кустах пискнула птичка и, качаясь на тонкой ветке, затянула свою несложную песню. Всходило солнце. Над степью к реке пронеслась стая диких уток и, опустившись с шумом на воду, поплыла к прибрежным камышам.

Послышался гудок мельницы, и Устинья открыла глаза. Дед ушел разыскивать лошадей. Возле возов сновали помольцы, и весовщик выкрикивал имена записавшихся на очередь. Устинья с Черноскутовым смололи хлеб под вечер и, нагрузив мукой подводы, отправились домой. На душе молодой женщины было спокойно. И когда лошади с трудом поднялись на высокий косогор, она в последний раз посмотрела на Фирсовскую мельницу, где был Сергей, и, облегченно вздохнув, тронула вожжами коня. То, что волновало Устинью при встрече с Сергеем, казалось, навсегда исчезло там, за темным косогором.

…Белогвардейские части, откатываясь от Зауральска, укрепились на правом берегу Тобола. Стояла поздняя осень. После сильных дождей дороги в низинах превратились в сплошные болота и лошади с трудом вытаскивали ноги из хлюпкой грязи.

Полк, в котором служил теперь Сергей Фирсов, призванный в колчаковскую армию, был расположен недалеко от Зауральска. Дальше шли казачьи станицы и кривой линией уходили в степь. Артиллерийская стрельба не утихала ни днем, ни ночью. Цепляясь за водный рубеж, белые делали отчаянные попытки задержать наступление красных войск. Бои шли с переменным успехом. Сильная огневая защита белогвардейцев сковывала наступательные действия отдельных частей Красной Армии, мешала им форсировать реку. Нужно было нащупать слабые места противника и ударить по нему с тыла. Конная разведка 269-го полка тридцатой дивизии темной ночью перешла Тобол и углубилась в тыл беляков. Смутные очертания берега остались далеко позади, и перед разведчиками лежала степь, казалось, спокойная и равнодушная ко всему, что происходило вокруг.

Командир разведки ехал впереди своей группы, чутко прислушиваясь к шорохам ночи. Справа, вверх по реке, горели неприятельские костры, и при ярких вспышках огня виднелись силуэты часовых. Проехав небольшой кустарник, он вполголоса подал команду своим людям, и кони перешли на рысь. Перед утром, объехав стороной казачью станицу, маленький отряд стал углубляться в степь. Рассвет их застал далеко от Тобола. Спрятав коней в балке, разведчики с восходом солнца поднялись на старый курган и залегли. В полдень они заметили большой казачий отряд, который направлялся мимо кургана на Зауральск.

– Лишь бы кони не заржали в балке, – заметил с тревогой старший из разведчиков и, приложив бинокль, стал наблюдать за белоказаками. Отряд проехал мимо кургана на расстоянии полкилометра, удаляясь все дальше и дальше к правому берегу Тобола. Опасность миновала. Разведчики продолжали наблюдать. Затем прошла рота пехотинцев, и вслед за ней потянулась артиллерийская батарея. Белые подтягивали силы ближе к Зауральску, оставляя участок, где находились разведчики без надлежащего заслона.

Ночью был послан связной, благополучно перебравшийся через Тобол с донесением. Медлить было нельзя, и на рассвете красная конница, форсировав реку, углубилась в прорыв. За ней прошла и пехота.

Не ожидая нападения с тыла, зажатые с двух сторон, колчаковцы заметались под перекрестным огнем и, бросив обозы, отошли к Ишиму. Вместе с ними ушел из Предуралья и Сергей Фирсов. Накануне отхода он долго стоял на берегу Тобола, вглядываясь в левый берег, где за редкими перелесками, крестьянскими пашнями, лежал Марамыш. Сумрачным взглядом он окинул окопы красных и сдвинул брови. Наступал осенний вечер, холодный и неласковый. Моросил дождь и вскоре закрыл берег реки молочной пеленой тумана. Сергей не спеша повернул к своему лагерю. Сел на лежавшее бревно недалеко от костра и задумался.

«Перебежать к красным, как сделали многие солдаты? А дальше что? Смотреть, как хозяйничают на его мельнице чужие люди, когда все отнято: дом, леса и земли, маслодельные заводы, все, что принадлежало ему». Сергей заскрипел зубами и порывисто поднялся. Подошел к своему вещевому мешку, вынул походную фляжку с водкой и с жадностью припал к ее горлышку. Выпив ее до дна, он провел рукой по давно небритому подбородку.

– Все кончено! – прошептал он. – Водка выпита, и жизнь потеряна. Но нет, без боя я не сдамся!

Сергей, туго набив винтовочными патронами подсумок, прицепил шашку.

– Скажи эскадронному, что поехал в сорок шестой полк с пакетом, – заявил он вахмистру и, подойдя к коновязи, вскочил на свою лошадь. Вскоре фигура всадника с конем потонула во мраке осенней ночи. Сергей ехал на мельницу отца. Он знал, что красных там нет, и был спокоен. Он стремился попасть на мельницу до рассвета. Потайное место, где хранился ящик с аммоналом, ему было известно. Сергей то и дело пришпоривал коня.

«В котельную надо проникнуть со стороны реки, – думал он, – так безопаснее». Время приближалось к полночи. Усталый конь шел уже шагом. Впереди мелькнул слабый огонек и погас. И, когда Сергей выехал из маленькой знакомой ему рощи, огонек, казалось, горел недалеко. «Скоро мельница». Поднявшись на стременах, Сергей стал напрягать зрение. Все было затянуто густой пеленой тумана, и ничего не было видно. Водная пыль забивалась под воротник шинели, стекала с лица. Смахнув ее с усов, Сергей остановил лошадь. До его слуха донесся глухой лай собаки. Вскоре лошадь Фирсова беспокойно повела ушами и издала тревожный храп. Где-то недалеко в степи прозвучал тоскливый вой одинокого волка. Сергей снял с плеча винтовку и положил на седло. «Воет, проклятый, собак поднял некстати», – подумал он недовольно и тронул коня. Объехав мельницу стороной, он углубился в прибрежные кусты и слез с лошади. Не выпуская винтовки из рук, Фирсов, цепляясь за тальник, медленно спустился к реке. Вот и знакомый колышек, вбитый в землю еще старым Никитой. Здесь должен быть ящик с аммоналом, так показывал отец. Положив винтовку возле себя, Сергей начал шашкой разрывать землю. С реки дул холодный ветер. Плескались о берег волны. Фирсов торопливо, порой останавливаясь, прислушивался к шуму воды и прибрежного кустарника. Наконец острие шашки уперлось во что-то твердое, и Сергей вытащил ящик. Открыл крышку и, положив в карман бикфордов шнур, стал подниматься со своей ношей наверх. Он осторожно пробрался к заднему ходу, который вел в котельную, и нажал плечом на маленькую дверь. Она оказалась закрытой изнутри. Сергей сделал попытку еще-раз открыть дверь, но, несмотря на его усилия, дверь не поддавалась.

Фирсов ощупью направился вдоль стены и остановился на углу, вглядываясь в темень. Рабочие мельницы спали. Лишь в конторе светился огонек. Обойдя осторожно двор, Сергей подкрался к окну. Через мокрые от дождя стекла были видны сидящие за столом люди. Один из них, высокий и широкоплечий, одетый в кожаную тужурку, показался Фирсову знакомым, проведя осторожно рукой по стеклу, он узнал Епифана Батурина.

«На мельнице партизаны», – пронеслось в голове Сергея и, пятясь от окна, он вернулся к углу, где лежал аммонал. На дворе было тихо, не слышно и собак.

«Сторож, вероятно, спит», – Фирсов тихо пошел мимо предамбарья и, обойдя весы, стал приближаться к входу в котельную. Неожиданно он услышал за собой голос:

– Эй! Кто тут бродит?

Сергей замер и, казалось, слился с темнотой. Было слышно, как звякнул затвор винтовки.

– Эй! Кто там? – повторил сторож.

Опустив тихо ящик с аммоналом на землю, Сергей быстро повернулся на шум шагов и, когда охранник подошел ближе, рванул дуло его винтовки и навалился на опешившего сторожа. Залаял, гремя цепью, знакомый Сергею огромный рыжий пес Полкан. Ему ответили собаки из поселка. Из конторы по ступенькам лестницы застучали сбегавшие люди. Бросив полузадушенного охранника, Сергей метнулся через двор в кусты, где была лошадь, и, вскочив в седло, помчался в степь. Перед утром он чуть не наткнулся на разъезд красных, и только быстрый конь спас его от погони. Сергей углублялся все дальше и дальше в безлюдную степь. В полдень, проехав стороной казахский аул, ок заметил одинокую юрту и направил к ней коня. Встреченный лаем собак, голодный Фирсов крикнул вышедшему из жилья пастуху-казаху:

– Дай ашать.

– Колчак? – не спуская глаз с погон Сергея, спросил тот.

– Колчак, Колчак! – ответил тот торопливо и выжидательно посмотрел на казаха.

– Колчак-та албасты[4]4
  Албасты – злой дух, чорт.


[Закрыть], – хозяин юрты презрительно сплюнул и повернулся спиной к путнику. – Айда, езжай! – махнул он рукой на степь. – Моя Колчак не кормит.

Сергей выругался и тронул коня за повод. Под вечер он оказался в полосе солончаков, и усталая лошадь пошла шагом. Фирсов слез с седла и потянул ее за повод. Конь едва передвигал ноги. Сергей огляделся. Кругом лежала мертвая равнина, покрытая тонким налетом соли. Попрежнему моросил мелкий дождь, и серые облака стремительно неслись над степью, бросая холодные волны водяной пыли на еле бредущую лошадь и одинокого человека, похожего на затравленного волка…

…В начале лета на смену отряда Охоровича прибыла в Марамыш рота каппелевцев. Командовал ею Константин Штейер. Ему была придана сотня кавалеристов из разбитого под Миньяром пятого казачьего полка. Красная Армия была уже на подступах к Челябинску. Дома и улицы Марамыша наполнились колчаковцами. Подготовлялась крупная операция против партизан, штаб которых находился попрежнему в Куричьей даче. Получив сообщение о группировке белых, Русаков созвал своих командиров. Обрисовав коротко военную обстановку, Григорий Иванович заявил:

– Нам нужно идти теперь на соединение с Красной Армией. Будем двигаться, минуя Челябинск. Тебе, товарищ Шемет, придется прикрывать обозы, – обратился Русаков к начальнику конного эскадрона, – чтобы отвлечь внимание неприятеля. Группа Батурина с Осокиным должна навязать белогвардейцам бой, вынуждая колчаковцев отступить в обратном от нас направлении…

– Григорий Иванович, а почему мы не можем идти прямо на Челябинск? – спросил Шемет.

– Этот район полон отступающими колчаковцами, а обходной путь будет более надежным. Там нас поддержат крестьяне, – ответил Русаков. – Есть еще вопросы?

– Понятно! – ответил за командиров Епифан.

– Теперь по местам. Подготовьте людей к выходу часа через два, – Русаков посмотрел на свои часы. Было без четверти семь вечера, – до наступления темноты мы успеем переехать Волчью балку. Дальше пойдет проселочная дорога, и двигаться будем быстрее. Шемет, Батурин, Осокин, прошу остаться, остальные свободны…

Русаков прошелся по землянке.

– Предупреждаю, в серьезные бои не ввязываться, ограничиваться мелкими стычками и после них рассеиваться. Такова тактика нашей борьбы. Помните, вы нужны родине. Враг подыхает, но не добит, – помолчав, Григорий Иванович повернулся к матросу.

– Боюсь я за тебя, Федот. В бою ты слишком горяч. Береги себя…

Тот поправил бескозырку и ответил:

– Душа не терпит, Григорий Иванович. Всех бы я их, гадов, перестрелял!

– Ну вот, видишь, какой ты! Командир в бою должен быть выдержанным, хладнокровным. Как твой ординарец поправляется? – спросил Русаков.

– Второй день на ногах, ходит и тренькает на балалайке, – улыбнулся Федот.

– Дельный вышел из него разведчик. Оберегай…

Русаков остановился перед Батуриным и положил руку на его плечо:

– Епифан, если будет потеряна связь с отрядом, держись в районе Марамыша. Распуская своих людей по деревням, предупреди, чтобы они были наготове…

– Ясно, – коротко ответил тот.

– Товарищ Шемет, подготовьте своих людей к выступлению. Ты должен держаться в арьергарде… Ну, друзья, до скорой встречи!

Григорий Иванович пожал руки командирам и, когда те вышли из землянки, долго обдумывал план отхода.

…Основные силы партизан, захватив с собой больных и раненых, вышли из лесов Куричьей дачи и, перевалив Волчью балку, растянулись по узкой проселочной дороге.

Впереди с группой командиров ехал Русаков. Лицо его было хмуро и сосредоточенно. Предстоял опасный путь через богатые села, где сильно было влияние кулаков и кадетов. На третий день, обойдя стороной Пепеленко, отряд Русакова пересек железную дорогу и углубился в леса. Соблюдая осторожность, партизаны двигались больше ночью, скрываясь днем в балках, вдали от дорог. Опасность встречи с белоказаками для отряда, казалось, уже миновала, как однажды высланная вперед конная разведка донесла, что со стороны башкирской деревни Могильное двигается большой отряд пехотинцев и кавалерии. Отступая под натиском Красной Армии, часть беляков, спасаясь, шла без дорог.

Русаков распорядился сгруппировать обоз с ранеными и больными в соседней балке и вместе с Шеметом с небольшой возвышенности осмотрел местность. Всюду лежала безлесная равнина, пересеченная неглубокими оврагами с редким кустарником. В бинокль было видно, как широкой серой лентой двигались колчаковцы.

– Пожалуй, не избежать стычки? – Русаков повернулся к Шемету. – Пока не поздно, я со своими людьми займу здесь позицию, а ты с конниками будь возле обоза в балке. – Он помолчал. – Когда подам сигнал, придешь на выручку. Но помни, что твоя первая обязанность – вывести с поля боя больных и раненых. Они должны быть спасены, – твердо сказал Русаков.

Заняв полукругом высоту и замаскировав единственный пулемет, Русаков стал ждать приближения врага. Белогвардейцы двигались нестройной массой, направляясь к месту, где засели партизаны. Утомленные длинными переходами и жарой, они шли вразброд. Сзади ехали пулеметчики и кавалеристы.

«Нужно отсечь пулеметы от пехотинцев и внезапным ударом опрокинуть их, – пронеслось в голове Русакова, – в прорыв вклинится конница Шемета, за ней проскочит и обоз».

– Черепанова и Лушникова ко мне, – отдал приказание он связному. Тот пополз к командирам. Объяснив задачу появившимся командирам, Русаков посмотрел на балку. Над степью стояла тишина. Только над кустарником кружил одинокий беркут, высматривая добычу. Когда головная колонна миновала высоту, где засели партизаны, Русаков, выпрямившись, подал команду:

– По контрреволюции огонь!

Свинцовая полоса хлестнула по рядам белогвардейцев, и партизаны лавиной ринулись на растерявшегося неприятеля. Было видно, как колчаковская кавалерия, разворачиваясь в степи, мчалась к балке.

– Огонь!

Не давая опомниться врагу, Русаков теснил пехоту от высоты. Первой в контратаку пошла кавалерия белых, но, встретив дружный огонь партизан, повернула обратно. Бой разгорался. Колчаковцы залегли в цепь и повели ответный огонь. Над высотой взметнулась ракета – сигнал к выступлению Шемета. Зашумел ковыль под красными конниками, ринувшись на белогвардейских пулеметчиков, в лихой рубке отряд Шемета смял их ряды. Не многим удалось спастись от острых клинков красного эскадрона. Бросив пехоту, кавалерия белых рассыпалась по степи. Перестрелка еще продолжалась, но обоз ушел уже через прорыв, направляясь дальше в степь. В тот день партизаны Русакова захватили у неприятеля три пулемета и много патронов. Через несколько дней трудного перехода отряд прибыл на станцию Уржум, где стояли передовые части Красной Армии.

В глубоком летнем небе плыли кучевые облака. Порой они заслоняли солнце, и легкие тени скользили по крышам домов, улицам, пустырям, окрашивая их в темные, нерадостные тона. Трудовой Марамыш, казалось, притих, только из городского сада доносились бравурные звуки духового оркестра. Невидимая грань легла между окраиной, где были кожевенные заводы, и торговой слободой. Лишь на базарной площади толпа горожан, окружив тесным кольцом слепого, сосредоточенно слушала его песню. Перебирая струны самодельной балалайки, певец точно жаловался людям:

 
Уж ты, горе, мое горе,
Деревенская нужда,
Точно немочь приключилась,
С ног свалила старика…
 

Он обратил свои незрячие глаза к палящему солнцу.

 
Пятьдесят я лет работал,
Все старался над сохой,
Думал, вырастут ребята,
Старику дадут покой…
 

Тихо звенели струны балалайки, певец словно углубился в невеселые воспоминания и выкладывал перед чужими людьми свою душу.

 
Старший вырос, на работу
В город я его послал.
Не вернулся он с завода,
Там головку сположил…
 

Ударив еще сильнее по струнам, певец продолжал:

 
А второй-то был
Молодец из молодцов,
Все с жандармами он дрался,
Все за правду, за народ…
 

Поведав судьбу третьего сына, который также погиб за свободу, певец грустно закончил свою песню словами, с которых ее начал. Собрав мелочь в рваную шапчонку, слепой поднялся и, нащупывая палкой дорогу, вышел с базара. Завернув за угол магазина Кочеткова, он открыл здоровый глаз и, зорко оглядевшись, прибавил шагу.

Это был кривой Ераско, посланный матросом в Марамыш для очередной разведки. На второй день после того, как ушел из Куричьей дачи основной отряд Русакова, Батурин с Осокиным подтянули группы оставшихся партизан к опушке леса. Вблизи лежала маленькая деревушка дворов в сорок, где жили углежоги. В этом году мужчины ушли в отряд Русакова и дома оставались женщины да ребята.

Получив сведения от Герасима, Батурин и Осокин со своими людьми ночью обошли Марамыш, а на рассвете открыли стрельбу по заставе белых. В городе начался переполох. Перепуганный Штейер вскочил с постели и, поспешно одевшись, выбежал на улицу. Было видно, как метались полураздетые колчаковцы. Слышались ругань и беспорядочная стрельба. Рота каппелевцев открыла огонь по своим бегущим заставам.

Панику усилил грохот взрыва гранаты, брошенной на центральной площади ошалелым белогвардейцем. С трудом собрав своих солдат, Штейер вывел роту из города. На косогоре попрежнему шла стрельба. Укрываясь за деревьями, партизаны, не прекращая огня, отходили в глубь бора по направлению Растотурской. Это село лежало на пути в Зауральск. Постепенно рассеиваясь, партизаны исчезли так же внезапно, как и появились.

Штейер с каппелевцами вошел в село. Начались повальные обыски. Всех подозрительных сгоняли на сельскую площадь. Были тут женщины, старики и инвалиды. Арестованные тесной кучей жались к церковной ограде, поглядывая с опаской на колчаковцев. Полуденное солнце заливало ослепительным светом ближайшее озеро, гумны, деревенскую площадь и тесную толпу растотурцев, стоявших молчаливо в окружении солдат. Константин Штейер, гарцуя на коне, зычно крикнул:

– Кто имеет в семье партизана, выходи!

От церковной ограды отделилась большая группа стариков и женщин.

– Выпороть! – подал он команду каппелевцам.

Точно стая волков, те накинулись на беззащитных людей. Неожиданно с колокольни прогрохотал выстрел и, схватившись за луку седла, Штейер сунулся головой в гриву коня. Стрелявший с колокольни кривой Ераско выстрелил вторично. Затем схватился за веревку и яростно ударил в набат. Тревожные звуки колокола полились над селом, пашнями, лесами, полевыми избушками, и окрестность точно ожила. Зашевелилась старая солома на гумнах, из черных бань, стоявших на берегу озера, высыпали партизаны.

– Смерть паразитам! – прогремел голос Батурина и, заняв ближайшие к площади дома, партизаны повели огонь по колчаковцам.

Потеряв своего командира и несколько человек убитыми, каппелевцы отступили к Марамышу.

Отогнав колчаковцев от села, Батурин снова распустил отряд по домам и наказал партизанам быть наготове. Матрос, переодетый в крестьянскую одежду, поехал по соседним селам для организации партизанских групп. В селе Толстопятово он был выдан подкулачником и под конвоем доставлен в Марамыш.

Весть об аресте матроса быстро облетела уездный город. Дошла она и до Никиты Фирсова. Одевшись, старик торопливо вышел из дома и направился на площадь, где лежал связанный Федот. Лицо Осокина было все в кровоподтеках, и ссадинах. Колчаковцы избили его еще-по дороге в город. Никита протиснулся через толпу зевак и ткнул Федота костылем.

– А, попал, нечестивый Агаф, – прошипел он злорадно и, наклонившись, рванул его за пропитанную кровью тельняшку. Тщедушное тело старика все тряслось в бессильной злобе. Матрос приоткрыл здоровый глаз и, нацелившись, пнул что есть силы Никиту ногой.

– Рано ты, старый ворон, прилетел. Я еще жив. – Федот приподнялся с земли.

Отброшенный пинком, Фирсов упал и, подобрав костыль, охая, пополз в толпу лавочников. Те, как дикие кабаны, готовы были кинуться на матроса, но стук винтовочных затворов двух каппелевцев, охранявших Осокина, заставил их отпрянуть.

– Осади! – крикнул один из них. – Большевик передается военкому суду.

– Кончить его разом и вся недолга, – заметил мельник Широков.

– Прикончат без тебя, – заметил второй каппелевец.

Под вечер Осокина отправили в тюрьму. На следующий день неизвестные люди появились на городском базаре. Приехали они кто с сеном, кто в больших коробах привез уголь, иные просто сновали по рядам, прицениваясь к товару. Тут же вертелся с самодельной балалайкой кривой мужичонка, одетый в заплатанную сермяжку. Цену за сено приезжие заламывали втридорога. Охотников переплачивать деньги не нашлось. Незнакомые мужики потянулись с сеном на окраину. Следом за ними уехали и углежоги.

Базар опустел. На город легли сумерки. Потянуло вечерней прохладой. Недалеко от тюремной башенки, там, где шла дорога на Тургай, шли, обнявшись, два пьяных мужика. Весело горланя песню, они остановились вблизи часового, стоявшего на угловой башне, и заспорили. Вскоре один из них, рослый мужчина, проворно снял опояску и ударил своего приятеля по спине.

– Ты не шеперься. Деньги за водку я платил, – размахивая опояской, кричал он.

– Нет, я, – мужичонка поспешно отцепил берестяной туес от пояса и хлопнул им здоровенного мужика.

– Так его, – чуть не опрокидываясь через барьер, весело крикнул часовой, – тузи его, борова! Бей!

Привлеченные дракой остальные охранники, стоявшие у тюремных ворот, подбадривали мужичонку в сермяжке.

– А ты его по башке! Ишь, как ловко отделывает.

Рослый мужик защищался слабо, пытаясь уговорить своего рассвирепевшего приятеля.

– Бей его, долговязого!

– Смотри-ка сшиб ведь с ног, – забыв обо всем, часовые продолжали наблюдать за дракой.

В это время с противоположной стороны к тюремной стене осторожно подъехал воз с сеном и несколько человек быстро переметнулись с него на тюремный двор.

Поднимая пыль и отчаянно ругаясь, двое пьяных попрежнему катались по дороге, награждая друг друга увесистыми тумаками.