Текст книги "Каменный пояс, 1978"

Автор книги: Лидия Преображенская

Соавторы: Людмила Татьяничева,Семен Буньков,Басыр Рафиков,Владимир Пшеничников,Александр Павлов,Рамазан Шагалеев,Михаил Львов,Яков Вохменцев,Михаил Шушарин,Михаил Михлин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Хлопотливое утро

Начался новый день. Наскоро прибрав, где тряпкой, где веником, колхозную контору, Марфа Егоровна села за председательский стол передохнуть и принялась разглядывать картинки в «Крокодиле». За этим занятием и застал ее Кузин. Старуха чуток смутилась, выпорхнула из-за стола и присела на краешек дивана.

«Не в духах», – сразу определила Марфа Егоровна.

Она не ошиблась. Уже под утро Захару Петровичу приснилась чертовщина. Будто ползет он по вонючему болоту, задыхается, с трудом выдергивает ноги из грязи, потом падает лицом в эту грязь. Он заметался на подушке, застонал. Жена растормошила его. Подняв ошалелую голову, Захар Петрович облегченно перевел дух и снова закрыл глаза. Но сон уже пропал. Пошли мысли о том, что сегодня же надо окончательно разобраться с Иваном, всыпать Григорию за болтливость, сходить на ферму и приструнить доярок-горлопанок… На стороне Ивана выгода положения рядового колхозника и руководителя звена, судьбой которого заинтересованы даже в области. Поэтому говорить будет трудно. Но дело решенное, и не в его правилах отступать…

– Ну как, выспалась? – спросил он Марфу Егоровну.

– Ага, хорошо поспала… Тебе бы мои сны.

– Свои не слаще, – признался Захар Петрович и стал наводить порядок на столе. Следил за этим: ведь стол, что зеркало, отражает хозяина. Вот стопка политической литературы, вот сельскохозяйственная, вот художественная книжка с закладкой, вот свежий журнал раскрыт, кое-что в нем подчеркнуто…

– Райкомовский секретарь тебе тут звонил, – сообщила ему Марфа Егоровна. – Покалякал чуток со старухой. По голосу судить не иначе как накрутит тебе хвост.

– Ладно, ступай, – отмахнулся от нее Кузин. Но Марфа Егоровна дошла только до порога.

– Серчай на меня, Захар, не серчай, а про избу свою секретарю я обсказала. Ей-бо! Посулил, грю, председатель, досок на пол, сто раз сулил, а мне хоть ноги ломай, – Марфа Егоровна всхлипнула. – Довел ты меня, Захар, до жалобы, как есть довел!

– Доски, доски! – заворчал Кузин. – Спросила бы у Козелкова. Не могу же я всякими пустяками сам заниматься. Делать мне больше нечего, да?

– Так к Гришке-то с бутылкой надо. Без бутылки твой Гришка и разговаривать не станет.

– Не преувеличивай. Тебе жить-то осталось…

– Ты мой век не считай! – обозлилась старуха. – Придет срок – без твоего спросу помру. Не совестно тебе, Захар? Уважения к старым людям нету у тебя, темный ты человек. Ей-бо!

– Все вы тут светлые собрались, – ответил ей Кузин.

– Нечем крыть? – Марфа Егоровна была довольна. – Краснеть зачал. Красней, красней! У кого совести мало, тот на дню сто раз краснеет, а свое делает.

Она бы еще поговорила, но тут в кабинет бочком втиснулся Козелков.

– Доброе утро, Захар Петрович, – сказал он устало и со вздохом, словно и его на заре поднимают заботы.

– Со старухой и здоровкаться не надо? – не замедлила спросить Марфа Егоровна. – Весь в председателя удался.

Она вышла, хлопнув за собой дверью. А Захар Петрович стал перебирать бумаги, что-то чиркнул на листке календаря. Спросил, как бы между прочим:

– Я тебе сколько буду говорить, чтобы язык не распускал?

– Ничего такого не было, – живехонько отозвался Козелков. – А вот на ферме у нас дела! Заходил я туда. Снова дым коромыслом. Тут я так думаю…

– Сам разберусь, – перебил его Кузин. – Напомню, кто им заработок дал, кто из грязи вытащил.

– Недовольство иного, можно сказать, особого свойства, – осторожно поправил Козелков Захара Петровича. – Идут разговоры о чести, совести и тому подобное… А того не могут понять, откровенно выражаясь, что… Журавлева еще видел. Сердитый – ужас!

– Все мы нынче не ласковые.

– Як нему сразу с вопросом: указания председателя колхоза будем выполнять или гнуть свою вреднейшую линию? А он принародно обозвал меня нехорошими словами, а про вас сказал… Позорит он вас, Захар Петрович, авторитет, откровенно выражаясь, подрывает. Накричался и укатил на мотоцикле. По направлению судя – не иначе, как в район.

Тут Козелков не ошибся. Иван Михайлович поехал в райком, к Волошину. Он-то лучше других знает, что Кузин, закусив удила, плюнет на всякий здравый смысл. И пойдет ломка дров. Не личная обида и боязнь за себя торопили Журавлева. От трактора его никто, в конце концов, не отлучит, но может пойти прахом весь его труд по сколачиванию звена. И само звено, ставшее уже маленьким коллективом, хотя и с непрочными еще связями, развалится.

Обычная дорога до райцентра занимает час хорошей езды, но Журавлев одолел ее быстрее. Бросив мотоцикл у райкомовского подъезда, не стряхнув и пыли, он поднялся на второй этаж.

– Хозяин дома? – спросил секретаря.

Услышав знакомый голос, Волошин крикнул в приоткрытую дверь:

– Заходи, Журавлев.

– Здравствуй, Мефодьевич, – сказал Журавлев, входя в кабинет. – За советом вот приехал. Рассуди нас, а то мы черт-те куда уже забрели.

– Ты садись, Иван, – Волошин указал на стул. – Догадываюсь, опять скандалите. Теперь что за причина?

– Причин много… Первая причина – я сам. Вторая – Захар. Вот какая история у нас вчерась получилась…

А Кузин в это время осторожно выпытывал у Сергея, не по его ли наущению Иван Михайлович поехал в район, и популярно разъяснял агроному и партийному секретарю, что не все в жизни получается гладко, а идет через борьбу. Бывший при разговоре Козелков не замедлил подчеркнуть разницу между романтикой и суровой действительностью. Кузин с этим согласился, но тем не менее велел Козелкову выйти вон и не мозолить глаза.

– Вот лентяй и пустозвон, а люблю, – признался Захар Петрович. – Люб он мне – и все тут! Как говорится, сердцу не прикажешь.

Сергей не был склонен обсуждать сомнительные достоинства пустобреха Козелкова. Он заговорил про Заячий лог.

– Мелко ты плаваешь, дорогой мой, – выслушав Сергея, заметил Кузин. – Одно место у тебя наруже… Тут, уж, извини-подвинься, моя честь задета.

– Выходит, оскорбленное самолюбие дороже будущего урожая?

– Опять говорю: мелко плаваешь, – голос Захара Петровича полон назидательности. – Вот притрешься к нашей жизни, обвыкнешь и трезвее станешь на мир смотреть. В тебе еще студент сидит, потому многого не видишь. А если присмотреться, то ведь каждый норовит характер показать. Он на затычку к бочке не годится, а туда же, в советчики, мыслители.

– Все это, может быть, так, то давайте вспомним, что получилось с этим логом в прошлом году. По нашей торопливости затолкли семена в ледяную грязь, а осенью убирали высокоурожайный бурьян.

Упоминание о прошлом годе неприятно Кузину. Он засопел, заводил бровями.

– Давай не будем спорить, – сказал он. – Супротивных я не люблю и не уважаю. Некогда нам в душевных тонкостях копаться, мы обязаны хлеб давать, мясо давать, молоко давать. Чем больше, тем лучше. Я стараюсь это делать и делаю. И если где допускаю оплошность, то с меня этот грех спишется общим показателем производства. Если кто не понимает этого, беда не моя.

– Чья же?

– Только не моя, – Кузин помолчал, покусывая губы. – Ладно, поговорили, теперь за дело. Так вот, товарищ секретарь, Журавлев не оправдал моих надежд. Как это ни печально, но…

– Значит, конец звену? – тихо спросил Сергей. – Я этого, Захар Петрович, не допущу. Я всех на ноги подниму, всех! Прошу это учесть.

– Звено останется, – возразил Кузин и крикнул в двери: – Григорий! Гришка!

– Я здесь! – живо отозвался Козелков.

– Вот что… Найди мне Антона. Да поскорее… Парень грамотный, понятливый. Надо и молодежь выдвигать, приучать к руководству. Против этого, надеюсь, товарищ секретарь возражать не будет?

И хохотнул довольно. Дескать, вот как я утер тебе нос, в другой раз знай Кузина.

Выпроводив Сергея, Захар Петрович походил по кабинету, постоял у окна, поглядел на черную, перепаханную колесами и гусеницами улицу, подумал о том, что надо бы запретить гонять тут тракторы. А лучше прогрейдировать улицу как следует, сделать стоки, щебенки подсыпать… Опять же зелени мало. Кругом лес, а в деревне голо. Замечание на этот счет уже было, от Волошина…

Размышления его прервала Наташа. Она влетела вихрем и с порога заявила:

– Хватит с меня, Захар Петрович! Все, ухожу с фермы!

– Тебя тут еще не хватало… Все Журавли поднялись сегодня. Сговор у вас, что ли?

– Ни с кем я не сговаривалась! Чужая я всем. Еще это телевидение… Я вам во всем верила, а что получается.

– Ты садись, Наталья, и послушай, что я скажу, – заговорил Кузин как можно спокойнее, чтобы охладить Натальину прыть. – Недовольные всегда были, а теперь их развелось особенно. Одни завидуют, от безделья чужую славу меряют, другие им подпевают… На каждый роток не накинешь платок. Тут нам с тобой посерьезнее дело провернуть надо. Как ты смотришь на такую идею: открыть у нас школу мастерства? Звучит! За опытом люди поедут.

– Опять почин! – испугалась Наташа. – А с комсомольской бригадой что делать? Одно же название осталось. Какая из Клавдии комсомолка, ей же за сорок!

– Бывшая, значит, – что хорошо умеет Кузин, так это в любом случае вести свою линию до конца. Как говорится, не мытьем, так катаньем. – Показатели у Клавдии высокие, не то, что у девчонок. За дело я их убрал с фермы, работали плохо.

– Они хотели, но не получилось, – робко оправдывается Наташа.

– Получилось-не получилось… Мне некогда ждать, Наталья, у меня план. Сначала молоко, потом все остальное. Так что не пори горячку, работай и о школе мастерства думай.

С этими словами Кузин легонько взял Наташу под руку, довел до двери и выпроводил из кабинета.

Странное это было утро. Шальное утро. Только и успевай встречать, уговаривать, выпроваживать.

Минут десять только прошло, как сунулся в двери Антон, за ним Федор, Сашка, младший Журавлев.

– Проходи, Антон, – пригласил Кузин и остальным: – А вас я не звал.

– Нас звать не надо, мы сами, – Сашка выбрался вперед, тряхнул кудлатой головой, насмешливо посмотрел на Кузина. – Мы ужасно любопытные. Слух тут прошел, что Ивана Михайловича со звена снимают. Дай-ка, думаю себе, у самого Захара Петровича спрошу: брешет Гришка или не брешет? По-моему, брешет. Так ведь, Захар Петрович?

– Помолчи, – остановил его Кузин. – Раз уж вы такие дружные, табуном ходите… Принимай, Антон, звено, веди начатое дело. Журавлеву другую работу подберем, поспокойнее.

Пока Антон часто моргал и вертел головой, заговорил Федор.

– Зря это, председатель… Да и опять же, если рассудить… Не согласны мы на такое… Нельзя это делать, председатель…

– Ты, Федя, не так, – Антон наконец проморгался и стал всегдашним Антоном. – Ты к столу подойди и кулаком стукни, – сам подошел и стукнул. – Вот так! Меня, Захар Петрович, за рупь двадцать не купишь, я предателем не буду. Пошли, ребята.

Но сам он тут же вернулся.

– Если, выбор сделан из-за вчерашнего моего трепа, то здесь ошибка у вас получилась. Не тот адрес выбран. И вообще это не дело, а хреновина сплошная.

Сказал и ушел.

Зазвонил телефон. Кузин снял трубку.

– Кузин на проводе! Кузин слушает, глухой ты, что ли! Извиняюсь, Николай Мефодьевич. Слушаю вас…

– Что злой такой? – спросил Волошин.

– Утро – прямо собачье.

Волошин сперва про Марфу Егоровну спросил, пристыдил, выругал. Захар Петрович тут же пообещал проявить заботу о старой колхознице и сейчас же направить плотников. Не дожидаясь новых вопросов, Кузин вкрадчиво, значительным голосом заговорил о своем.

– Есть тут одна идея, Николай Мефодьевич. Починчик думаю организовать, инициативу то есть. Передовая доярка открывает школу мастерства. Для всего района. Звучит? Чтобы всех подтянуть до уровня.

Волошин заметил, что до уровня действительно подтягивать надо, но без барабанного грома, и заговорил о Журавлеве.

Захар Петрович представил это дело так, что весь коллектив горел желанием закончить сев первым в районе, а Журавлеву в самый неподходящий момент захотелось на свой лад все повернуть. Пришлось призвать его к порядку. Случилось это, можно сказать, по вине секретаря партийной организации, который пошел на поводу у Журавлева и не поддержал председателя. И вообще это – не та фигура.

– Хорошо излагаешь, Захар Петрович, – сказал ему Волошин. – Теперь меня послушай…

– Ну, мало ли что, – промямлил Кузин под конец. – Погорячились, разошлись… Не знаю, что там наговорил Журавлев, но разве ж я против хороший хлеб в логу взять!

Кончился разговор тем, что Волошин велел готовить собрание по итогам полевых работ.

– Там и поговорим об этом случае. Сам приеду, – пообещал Николай Мефодьевич.

Перед собранием

Прошло несколько дней. Солнце щедро прогрело Заячий лог, подсушило его. Засеяли поле быстро, одним духом.

Домой Иван Михайлович, возвращался пешком. Фуражка набекрень, пиджак нараспашку, в глазах озорной и радостный блеск. Хорошо идется по мягкой, еще неубитой и непыльной дороге, легко думается под мерный шаг. Обо всем.

Теперь бы свалиться, думает он, и заснуть до самой-самой уборочной. Чтобы не заглядываться на небо, не тревожиться за редкость облаков, не томиться ожиданием дождя и не вскакивать ночью, едва ударят по крыше первые капли… Вот легло спелое семя в спелую землю – и начинается твоя маята хуже самой худой работы. Ждать, пока взойдет, – ладно ли? Ждать, пока поднимется, – ладно ли? Ждать, пока нальется, – ладно ли? И только, когда упрячется хлеб в закрома, тогда освободится затаенное на все лето дыхание. За добрый урожай тебя похвалят и сам похвалишь себя. Высохнет, вымокнет хлеб – тебе укор. Даже если нет в этом твоей вины, возьмешь ее на себя, и будешь казниться… Такая уж доля у хлебороба. И хоть много под рукой у него всяких машин, а в основе дела все же сам он стоит. Какой хлебороб не представляет себе такую картину: выращен урожай, собран, как золото литое, и вот уже мельник пушит зерно, и вот уже пекарь являет миру чудо из чудес – горячий душистый каравай. И если даже один человек из тысячи, отведав свежего хлеба, помянет добрым словом тебя, то нет большей радости. Лишь ради этого стоит месить грязь на полевых дорогах, недосыпать, обжигаться полуденным зноем…

Сам-то я понимаю это, думает Иван Михайлович, а дети мои понимают? С Андреем вот все ясно, он прост, чист душой, любопытен к работе и жаден до нее. Такие прикипают к дому, к делу, к родной стороне… С Натальей хуже. Показал Захар ей красивую картинку, оплел словом. Зачаровалась, ни на себя некогда глянуть, ни на других. А раз голова закружилась, попробуй тут устоять… Но упасть не дам, не отступлюсь. Хорошо хоть Волошин понял мою боль за Наталью. Но все ж говорит, что преувеличиваю. И его понять можно. Ему Наталья прежде всего доярка передовая, а мне дочь… Взрослая – а ребенок. Одни заботы с плеч долой – другие у порога стоят… Сергей вот определился, уже крепок на ногах, в нашу породу, настырный. Сына вот Ванюшкой назвали – мне в радость. Не забывают. Да и грех забывать…

«Теперь нам что? – уже о другом думает Иван Михайлович. – Теперь сеялки-бороны на место, ремонт им сразу сделать. Тракторам тоже полную ревизию навести и за комбайны приниматься… Можно сказать, хорошо поработали. Что по мелочам неладно было – теперь не в счет. И поминать не стану. Лишний укор тоже мало пользы дает… Надо бы Пашке домик перетрясти. А что? За посевную нам большой выходной полагается, вот и воспользоваться. Нижние ряда три-четыре из нового леса срубить, а на верх и старое годится… Завтра или прямо нынче поговорю с ребятами. Не должны бы отказаться. За свой дом потом возьмусь, свой никуда не убежит…»

Коротка дорога, коли шаг скор. Вот и Журавли видны за лесом, вот и дом его голубеет ставнями. У ворот на скамейке Мария Павловна вечер коротает. Едва подошел, спросила:

– Отмаялись?

– Все, мать. Конец одной заботе. Журавлята дома?

– Нету, разбрелись… Садись, отдыхай.

Тих и легок весенний вечер. Вполсилы горит остывшее за зиму солнце, синева неба густа и вязка. Мелкая еще, древесная листва источает сладкий аромат – не летний щедрый, не осенний спелый, а свой, едва различимый, но пряный и успокоительный. На земле тихо, в облаках тихо, на душе Журавлева тоже тихий покой.

Но держалась эта благодать недолго. Всегда так: только чуть расслабился – и хлынули в эту слабину новые толпы забот.

Из проулка вывернулась Наташа. Одета она по-летнему: розовое платье в крупный белый горошек, белые туфли на толстой подошве, голова прикрыта ажурной косынкой. Подошла, спросила удивленно:

– Надо же! Сидят и молчат.

– И ты садись, повечеруй, – Мария Павловна подвинулась, освобождая место на скамейке.

– Нашли старуху! На ферму пора собираться.

– Сядь, Наталья, разговор есть, – Иван Михайлович перед всяким разговором первым делом закуривает.

– Начинается! – проворчала Наташа. – Что вы из меня жилы тянете? Не туда пошла, не так сказала, не то сделала… Вот дождетесь, уеду, куда глаза глядят.

Посмотрела с вызовом, но тут же опустила голову, зарделась.

– Врагов в своем доме нечего искать, – говорит Иван Михайлович. – Ты лучше вот что скажи, Наталья: мне как быть? Вот завтра собрание, и спросят люди: как же так, Журавлев, в чужом глазу соринку видишь, а в своем? Как тут отвечать, елки зеленые? И что отвечать?

– И я про то же говорю, – вставила Мария Павловна, – а все как в стенку горох.

– Забыл, как сам радовался? – спросила Наташа отца. – Мы – Журавли! Мы – такие!

– Говорил, – признался Иван Михайлович. – Не понял я сразу, куда оно повернется… Теперь ты пойми, Наталья. Я очень тебя прошу.

Наташа знала, что может получиться, если и дальше говорить на эту тему.

– Так я пошла, – сказала она. – Вечеруйте.

– А ужинать? – остановила ее Мария Павловна.

– Потом, как с фермы приду…

Вскоре подкатил на мотоцикле Андрюшка, лихо тормознув у ворот.

– Солнышко провожаете? – спросил он и сразу осекся, едва отец уставил на него глаза-буравчики. – Ты чего, батя?

– Ничего… Не знаешь случаем, кто дорогу у Осинового колка перепахал.

– Какая еще дорога?

– Обыкновенная, по которой ездят.

– Ну я, – набычился Андрюшка. – Подъемник не срабатывает.

– Какой пахарь – такой и плуг… Ты вот чего, елки зеленые. Давай ужинай, бери лопатку и дуй туда. Заровняешь. Утречком доскачу, проверю.

– Может, завтра? – вступилась мать. – Куда гонишь, на ночь глядя.

– Не завтра, а нынче! – отрезал Иван Михайлович.

– Так плуг же не поднимается! – закричал Андрюшка. – Виноват я, да? Я один на дорогу заехал, да?

– Сперва с тебя спрос, с других – потом. Запомни наперед. Ишь, елки зеленые! Я знаю, чего ты выжидаешь. Чтоб я сам поехал. Ушлый какой нашелся!

Андрюшка больше не стал спорить. Счел за лучшее бежать во двор за лопаткой. Крутнув педаль мотоцикла, он рванул его с места и укатил.

До ночи хватило бы парню заваливать борозды, не догадайся Валерку и Пашку позвать на подмогу. Втроем за какой-то час перевернули тяжелые пласты, и полевая дорога обрела прежний вид. После ребята долго смеялись над горе-трактористом…

Посиделки у ворот кончились разговором с Кузиным. Вот уж кого не ждали, тот сам пришел.

– Чегой-то нарядный ты, Захар? – спросила Мария Павловна.

– Да вот приоделся. Надоело за весну сапогами бухать. С такой работой и на себя глянуть некогда.

Захар Петрович примостился на скамейку, сбил на затылок соломенную шляпу.

– Куда это Андрей недавно промчался? – спросил он.

– Да размяться, – нехотя ответил Журавлев.

– Лютуешь все? – Захар Петрович качает головой. – Это так, к слову… Доклад писал на завтрашнее собрание. Я, Иван, человек прямой, ты знаешь…

– Ясно! – Журавлев хмыкнул, словно ему все известно, и слова Кузина только подтвердят это. – Пришел сказать, что достанется мне на орехи? А я не боюсь, Захар. Что во мне – то со мной. Поздно меня переучивать.

– Да ничего тебе не ясно! – отвечает Кузин. – Одно знаешь – меня винить. Сам заманил сюда, а теперь спишь и видишь, как бы посильнее в грязь втоптать, побольнее ударить… В мою бы шкуру тебя сейчас, узнал бы эти фунтики председательского лиха. Ну, чего голову угнул? Ты в глаза мне глянь, может, теперь я пойму, чем я виноват перед тобой.

– Ошибаешься, Захар мой Петрович, – тихо и размеренно возражает ему Иван Михайлович. – Я и себя виню. Я, елки зеленые, раньше других твою беду заметил. Мне бы криком кричать, а я молчу и жду. Тебя еще можно простить, меня же – никак нельзя… Вот уже года три или пять, – продолжал Журавлев, – мы не говорим друг с другом обыкновенными словами. С опаской сходимся, с опаской расходимся, все подковырки ждем. Мы оба боимся жалости, хотя ни разу не пожалели друг друга.

Обидные слова сказал Журавлев, страшные слова, холодом на спине отозвались они у Захара Петровича. Он помотал головой, будто одолела его сонливость в неурочный час, поковырял носком ботинка слежавшийся песок у скамейки.

– Некогда мне, Иван, про это думать. У меня колхоз на шее.

– Опять – «я», опять – «у меня», – ухватился Журавлев.

– Любишь ты, Иван, к слову придраться.

– Эх, мужики вы, мужики! – не вытерпела Мария Павловна. – Хоть бы нынче-то не ругались, не спорили. Вечер-то славный какой!

Вечер, правда, пригож. Солнце скатилось к самому лесу, и новыми красками заиграло все вокруг. В небе пасутся табуны золотистых облаков, будто достают их из печи и неостывшими выпускают на волю ветра. Лес полон неясного шороха, шепота, вздохов. Дома, озаренные закатом, сияют умытыми розовой водой окнами…

– Ты завтра, Иван, не очень-то, – попросил Кузин. – Сами развели грязь и сами выскребать будем.

– За этим и приходил? – удивился Иван Михайлович.

– Пожалуй…

– Это как собрание пойдет.

– Что ж, и на том спасибо.

Захар Петрович ушел, не подав руки. Голова опущена, широкие плечи обвисли. Журавлев направился было следом, но остановился и долго смотрел, как медленно бредет по проулку старинный его дружок-недруг.