Текст книги "Каменный пояс, 1978"

Автор книги: Лидия Преображенская

Соавторы: Людмила Татьяничева,Семен Буньков,Басыр Рафиков,Владимир Пшеничников,Александр Павлов,Рамазан Шагалеев,Михаил Львов,Яков Вохменцев,Михаил Шушарин,Михаил Михлин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Вражеского корректировщика артиллерийская разведка не могла обнаружить в течение трех суток. Продвинувшись ночью вперед, пехотные батальоны попадали под шквальный огонь врага и отходили назад, к своей обороне. Гибли в бою солдаты. Три дня видел Иван через стереотрубу, как убегали пехотинцы назад, к своим окопам, а взрывы размеренно продвигались среди бегущих. При каждом взрыве Иван корчился, будто осколки впивались в его тело.

– Где же он, проклятущий? Только бы засечь…

И вот они шли со старшиной, дядей Демой, на поиски вражеского корректировщика. Шли в темноте. Далеко позади остался передний край и плачущий в кромешной мгле бор. Выбрали воронку. Решили подождать рассвета.

Когда солнышко тронуло золотыми щупальцами макушки сосен, они увидали высокую заводскую трубу. Над нею торчала сосна, она была выше всех и, казалось, высовывалась из трубы.

– Это он, – шепнул дядя Дема.

– Точно, – согласился Иван.

И тут же загромыхали немецкие гаубицы. Где-то далеко-далеко, наверное, около дивизионных землянок, рвались снаряды.

– Давай рацию! – заспешил старшина.

И началось.

– Шилка! Шилка! Я – Нерчинск! Я – Нерчинск! Прием!

Ответа не было.

– Шилка! Шилка! Я – Нерчинск!

Дядя Дема отдал Ивану трубку.

– Ты вызывай, а я пойду!

– Может быть, мне лучше. А?

– Прекратить разговоры!

Лишь позже Иван нарисовал в своем воображении картину происшедшего… Ящерицей скользнул дядя Дема к трубе. Вот он, немецкий часовой! Прислонился к дереву и ест галеты, обламывая их крепкими зубами. Дядя Дема ударил его автоматом по загривку, забежал внутрь трубы и, нащупав веревочную лестницу, пошел наверх… Корректировщик только в последнюю секунду заметил дядю Дему. Он вскинул пистолет, но дядя Дема сжал его в беремя, они упали и покатились в смертной схватке все ближе и ближе к пропасти.

Иван вбежал в остов трубы, когда там, на искореженной стальной арматуре, пронзенные острыми штырьями лежали два трупа. Здесь и оставил Иван своего мертвого старшину, бывшего председателя колхоза. Решил вернуться к рации. Он был уже на краю воронки, когда услышал это иноземное слово: «Хальт!» Немецкий автоматчик, как будто ждал Ивана. Иван выдернул лимонку и кинул в немца, а сам упал головой вниз, в спасительную воронку. По ногам понужнуло огненное крошево.

* * *

Санбатовский санитар нашел Ивана после того, как штурмовые батальоны прошли далеко вперед. Он вез его на телеге мимо снимавшегося с насиженных мест портнягинского дивизиона, и сам Портнягин увидел Ивана.

– Где ты его взял? – остановил он санитара.

– Там, в воронке… Сначала подумал – мертвый, а потом послушал грудную клетку, а там тук-тук! Ваш, что ли?

– Наш.

– Ноги у него изорваны, а сам ничего.

– Жить-то будет?

– Должон.

– Ты вот что, как очухается, ты вот записку ему передай! – майор расстегнул планшет, вырвал из блокнота листок и начал что-то писать. – Вот. Лично.

– Сделаю, товарищ майор. Как только придет в себя…

– Постой, – попридержал его майор. – Фамилия твоя как, имя, отчество?

– Кокорин моя фамилия. Тихон Александрович.

– Так вот, еще раз прошу тебя, Тихон Александрович, обязательно этому человеку отдай мою записку.

Санитар был старый человек с изъеденным морщинами лицом и голубыми глазами. Пообещав сделать все в точности, как приказывал майор, он замялся и попросил:

– Выпить у вас нечего случайно, товарищ майор?

– На, – майор отстегнул свою фляжку. – Да смотри, лишнего не хлебни. Набирают вас в армию, черт-те каких!

– Меня не набирали, – оторвался от фляжки санитар. – Я по своему желанию, в командировке. От госпиталя. Мастера мы по протезному делу.

– Ну-ну! Мастера! Чтобы веки вас не было, таких мастеров!

– Что правда, то правда, – согласился санитар и тронул лошадь.

В санбате Ивану отняли обе ноги. Сначала правую, а через день левую. Никто не опрашивал у Ивана согласия, потому что все время он был без сознания. И, кто знает, не будь такого серьезного хирургического вмешательства – не было бы Ивана на свете. Газовая гангрена, а по-русски выразиться «антонов огонь», отобрала у Ивана ноги.

Очнувшись от последней операции, Иван начал медленно осознавать, что наделали с ним врачи. Как острой иглой пронзила сердце мысль: «Кланя!» Иван закрывал глаза и начинал колотиться в лихорадке. До ясности представлял себе, что с ним будет и что будет с ней. Вот привезут его, безногого, домой, к бабушке. Придут бабы, старики, начнут утешать. А она? Куда ей деваться? Куда бежать! Что она, на загорбке таскать своего мужа будет?

И тут Иван начал шарить спрятанную в полевой сумке последнюю свою лимонку. Санитарка, увидев гранату, завизжала от страха, упала на Ивана… Вырвала из рук смерть.

Когда в палате все успокоились, лежавший на соседней койке, тоже безногий, артиллерист сказал Ивану:

– Дрянь ты, не человек… Тут в палате еще двадцать мужиков, и ты всех погубить захотел!

У Ивана слезы прорвались:

– Простите меня, братцы… Никого не хотел я загубить… Как жить-то? Без ног, обрубок… Кому нужен?

– Мы свои ноги-руки не по пьяному делу потеряли. Понял?

– Понял. Только до души твои слова не дошли.

Вошел в палату в кургузом, подвязанном под самые мышки халате старый санитар Тихон Александрович. Уселся у Ивановой кровати:

– Вот тебе записка. Обязательно просили передать.

Иван взял записку, улыбнулся прочитав, шепнул:

– Мировой человек, наш майор…

– Что пишет? – спросил с соседней кровати артиллерист.

– Т-с-с-с! – санитар встал и на цыпочках пошел к выходу.

Иван спал. Артиллерист взял с тумбочки бумажку, прочитал:

«Дорогой Иван!

Ты представлен для награждения высокой правительственной наградой. Держись крепче. Ты, ведь был, Ваня, в нашем дивизионе самым умелым, боевым и находчивым бойцом. Твой подвиг не забудем никогда. Поправишься, пиши.

По поручению дивизиона, твой командир,

гв. майор Портнягин.»

* * *

Стучит и стучит по стеклу тополь. Кланя никак заснуть не может. Шла сегодня с фермы, глядела на озеро и показалось, что Иван на лодке плывет, с гитарой, вроде, или с гармошкой. Подошла. Мостки стоят, льдом обстыли, и парнишка чей-то по льду катается один-одинешенек. А ветер гонит в камыш первую порошу. Качается старая ветрянка-водокачка, построенная в давние годы по задумке колхозного полевода Тихона Александровича для поливки колхозного сада…

Колотит по окошку тополь, как будто приезжий кто стучится. Мерещиться уж стало. Оно и есть с чего. Пришла на отца похоронка. Ревела мачеха громко, как рехнулась вроде. «Мамонька, мамонька!» – уговаривала ее Кланя. Но бабушка Марья сказала:

– Дай ты ей попричитать-то, господи. Сейчас перестанет!

И в самом деле, мачеха замолчала, вытерла передником лицо:

– Не жить мне без него, – простонала.

Не знала Кланя, что ей делать. Слезы рвались, а причитать, как мачеха, не могла…

Серая похоронка казалась Клане ужасной.

Вся на машинке напечатана, только фамилия, имя, отчество «Игнатов Дементий Петрович» – от руки. Поставь другую фамилию – и другому годится.

Мачеха после отцовой похоронки изменилась сильно. Платок стала подвязывать по-особому, замысловато. Душно ей стало в горнице спать, в кладовку кровать утащила… Уж сколько месяцев после этого прошло… Нету отца. Нет и от Ивана ни вести, ни павести. Все враз оборвалось. Тоже поди… Раз двадцать писала Кланя в часть. И женой себя, и сестрой величала, и матерью. А ответ один: «Выбыл в связи с тяжелым ранением». Куда выбыл, что это за ранение такое тяжелое?.. И бабушка Марья скрывала что-то от Клани. Поглядит на нее иной раз так, хоть реви.

…Кланя ушла от мачехи из-за Сашки, сына нового председателя колхоза Максима Косолапого. Сашка приезжал в отпуск на три месяца. Офицер, погоны золотые, ремни крест-наперекрест, сапоги начищены. Пришел вечером свататься:

– Выходи за меня замуж!

– Мало, что ли, тебя раньше-то Иван лупастил?

– Дуреха! Где он твой Иван? – попыхивал Сашка папиросой и посмеивался. – Хватишься потом – поздно будет!

Кланя обиделась на него:

– Погоны надел золотые, треплешься тут, в деревне, а там, на фронте, люди гибнут!

– Да ты что? Я же не дезертир какой. Отпуск же у меня, по ранению. Вот посмотри, – он засучил рукав гимнастерки и показал глубокий розовый рубец. – Вот пальцы немного разработаю и айда! Что я тут сидеть, что ли, буду?!

– Ладно, не сердись, пожалуйста, это я сгоряча, – сжалилась Кланя.

– Ну, а насчет замужества как же?!

– Никак, Саша. Не нужен мне муж, хотя и с погонами такими баскими.

– Ну, замуж не хочешь, дак, может быть, так, а? Слышь, Кланя? – он обнял ее, стиснул груди. Кланя ударила его по лицу изо всей силы и убежала.

А на другой день пришел сам председатель Максим. Он был здоровый мужик, крепкий. Один всего-навсего изъян у него имелся: левая нога от рождения смотрела в сторону и из-за нее в армию Максима не брали. Во времена довоенные страдал он, завидовал мужикам, а сейчас, когда избрали председателем, даже вроде бы гордился перед бабами, притворно недовольствовал: «Эх, если б не моя увечность, давно уже был бы у Рокоссовского!»

Максим даже не поздоровался с Кланей. Повернулся в избе, спросил:

– Где мать-то?!

– В кладовке. Спит.

– Сейчас разбудим.

Кланя думала, что пришел Максим жаловаться на нее из-за Сашки. Но получилось другое. Остался он у матери в кладовке до утра. Это захватило Кланино сердце жгучей ненавистью к мачехе. Еще и ревела: «Не жить мне без него!» Ноги, наверное, не успели остынуть, а она уже… Кланя не раз слыхала о таких бессовестных бабах, но это были лишь слухи, а тут все рядом, в своем доме, вышло. Срам!

Мачеха скоро поняла неистовое Кланино отвращение и заявила так:

– Ты, Кланька, до меня никакого дела не имеешь. И зря дуешься… Никто ты мне. Даже злодейка вечная. Не любил меня Дема из-за тебя: на Груньку ты, на свою покойную мать похожа… И уходи ты от меня, куда хочешь. Не мешай мне жить!

Кланя ушла к бабушке Марье. Попросилась на день-два пожить, да так и живет уже сколько месяцев.

…Только под утро заснула Кланя. И приснился ей сон, добрый-предобрый. Шел с уздечкой в руке по цветущему клеверищу отец. Видать, отвел на поскотину правленческого жеребца Мотива. А рядом с отцом бежал, высунув язык, пестрый щенок Лапко. Кланя стояла на берегу, ждала отца. Но первым подскочил Лапко. Он лизнул Кланину руку и начал носиться кругами по лужку. Кланя проснулась с ясным ощущением какой-то вести. За стеной вполголоса разговаривали бабушка Марья и соседка, тетка Арина.

– Что делать с письмом-то будешь? Покажешь ей?! – спрашивала Арина.

– Ох, не знаю, Аринушка, – завсхлипывала бабушка Марья. – Кто она ему? Ведь не жена…

– Тогда спрячь подальше, а то увидит ненароком.

– На божнице держу.

Они долго еще о чем-то толковали на кухне, и Кланя не выдержала, вскочила с постели, подтащила к божнице стул, пошарила за позеленевшей иконкой, вздрагивая от страха.

Письмо было страшное:

«Уважаемая Марья Ивановна!

Пишет вам старый знакомец и земляк Тихон Александрович Кокорин. Трудно мне писать. Но делать нечего. Надо. Лишился внучек ваш, Иван, обеих ног и находится на излечении в госпитале, где я работаю. Срок выписки у него подойдет где-то в ноябре. Но домой он не собирается: не хочет калекой себя показать. Напишите ему. Что-то надо с парнем делать. Остаюсь пока жив и здоров.

Ваш старый знакомый Тихон Кокорин.»

* * *

– Я, паренек, такие тебе ноги излажу, лучше старых будут, ей-богу!

Протезный мастер Тихон Александрович ходил в военной форме (халат свой санитарный снял вскоре). Он похудел, тонкие пальцы его нервно подрагивали.

Сняв мерки, мастер раскрыл сумку и достал оттуда желтую резиновую грелку:

– Стакан у тя есть?

– Вон, на тумбочке.

– Давай, по маленькой пропустим.

– Что у тебя?

– Спирт. В грелке ношу, от врачей прячу.

– За что выпьем?

– А ты и не знаешь. Так вот знай: земляки мы. Полеводом я был в Тальниках. Пшеничку там одну оставил…

Тихон ловко налил из грелки полстакана, протянул Ивану:

– Доржи.

Иван выпил, сморщился. Тихон налил ему воды и подал ржаную краюху:

– Ношу с собой для занюха.

– Часто пьете?

– Каждый день. Втянулся. Иначе не могу. Протезы делаю вашему брату… Это только говорить, что «воевали», что «герои» хорошо, а видеть тяжко. Вот и пью. Выпьешь – на душе полегче и руки не трясутся…

– Захворать можете.

Тихон недоуменно глянул на Ивана:

– Неужто не видишь… Болен я. В первый год, под Смоленском, легкие просекло. С тех пор засыхаю.

Протезы Тихон принес через три недели. Рассказал Ивану, как правильно надевать, потом помог надеть.

– Ну, айда, – весело сказал. – Пока вокруг кровати, а потом в физкультурную комнату бегай, к фершалам. Они из тебя быстро коня сделают!

Тихон, как и в первый раз, вытащил грелку и спросил Ивана: «Стакан у тя есть?» Они, как и в первую встречу, выпили спирту.

– Скоро домой заколотишь?

– Нет, в деревню не поеду. Не нужен я там.

– Ошибку допустишь… Кто в деревне не нужен, тому и в город ходить не за чем. Города, они все из деревень начались. Советую тебе в родное гнездышко лететь. Худая та птица, которая гнездо свое не любит!

…Долго не давали покоя Ивану эти Тихоновы слова, за самое больное место рвали. А жизнь брала свое, молодость – она и есть молодость. Сам молод и думки не стары. Как начнет думать – горы шатаются. Институт в мыслях закончил, на протезах выучился ходить без подпорок, на Клане женился, детей завел. А потом отбрасывал все и по второму кругу шел, по более, как казалось, разумному. В институт не примут, в дом инвалидов – не пойду! Кланину молодость губить – не имею права!

Одно оставалось – учиться ходить, а там что будет, то и будь. Каждый день, после завтрака, он брал костыли и скакал в физкультурную комнату. И потел, и ломал себя до предела. Ныли стянутые ремнями бедра и поясница, натирал до крови культи. Но не сдавался Осот, упрямый, сильный, злой. Один раз фельдшерица хотела выгнать его из кабинета: «Вам на сегодня хватит! Запрещаю!» Но он пошел на хитрость, взял баян и развел такую карусель, что сбежались не только молоденькие сестрички и ходячие раненые, но и пожилые нянечки и даже врачи. Он пел свою песню про четырех Иванов. Люди ахали, смеялись: «Вот, дает!» И с того дня фельдшерица больше не препятствовала Ивану. Он залезал на «велосипед» и вихрем крутил педали, пытался играть в волейбол и лазить на шведскую стенку.

Врач запрещал ему появляться в коридоре без костылей, но он нарочно забывал их где-нибудь, и сестры сбивались с ног в поисках. «Ну и вредный же ты все-таки!» – возмущались. Так уж устроен был Ваня Скоробогатов, по прозвищу Осот, из маленькой уральской деревни Тальники.

После Октябрьской, перед самой выпиской, разгулялась, словно бешеный конь, метель, полетели над лесами белые вихри, как птицы. Иван глядел в окошко на текучие струи снега, на прижатые к земле кусты и уходил мыслями в свои родные края. В такую падеру на пожарных каланчах дежурные звонят для тех, кто в пути, чтобы не заблудились и не погибли. А после Нового года на всех дорогах выставляют вешки, прутики с соломенными пучками на концах. Даже если в буран поедешь по вешкам, обязательно домой доберешься. «Жалко, на мою дорогу вешки никем не расставлены», – думал Иван.

Пришел в палату какой-то новый мастер из протезной мастерской:

– Кто будет Скоробогатов?

– Я буду.

– Давай-ка протезики еще раз проверим перед выпиской.

– Смотри.

Парень поразглядывал Ивановы протезы, постучал по тому, по другому месту, цокнул языком:

– Тихона Александровича работа. Отлично изроблено.

– А где же сам Тихон Александрович?

– Где? – парень вздохнул. – Умер. Вот где.

– Как так умер? Недавно ходил.

– Так и умер. Лег на верстак и все… Хороший был человек… Смерти не боялся.

Парень собрал инструменты, поднялся.

– Далеко уезжаешь-то? – спросил Ивана.

– Не знаю.

– Я к тому, если что в дороге случится, ты сопровождающего спрашивай. Он поможет. Инструктаж был.

– Не будет у меня никакого сопровождающего. На кой он мне!

Но парень не сдавался:

– Не положено без него. Такой порядок.

– У него не будет, – сказала палатная сестра, появившаяся в дверях. – Жена приехала.

Весело засмеялся Иван:

– Холостой я, сестрица!

– Я тоже думала, что холостой, а ты оказывается… Все вы нынче такие, за семафор заехал и уже холостой… Иди встречай милушку, иди!

– Вы что-то путаете или смеетесь, честное слово!

– Стара я, чтобы над таким делом смеяться, а напутать ничего еще не напутала за всю войну.

Иван пихнул костыли под кровать, зашагал на выход. В вестибюле, опустив на паркет туго набитый рюкзак, стояла Кланя и плакала.

– Где ж это ты так долго, а я жду-жду тебя!

* * *

В Свердловске, на Уралмаше, работают два инженера – Скоробогатовы, муж и жена. Вот уже более тридцати лет подряд, каждое лето, они ездят в Брестскую область, в какой-то небольшой поселок в ста двадцати километрах от Бреста в сторону Барановичей. Говорят, что там, в этом поселке, находится могила погибшего в войну отца. Чей отец? Точно никто не знает. Или Клавдии Дементьевны или Ивана Никаноровича. И спрашивать как-то не очень удобно. Ездят и ездят. Не одни они. Нынче многие так делают.

ХРОНИКА ЛИТЕРАТУРНОЙ И ТЕАТРАЛЬНОЙ ЖИЗНИ КРАЯ

ЛЮДМИЛА ШЕПЕЛЕВА
ИССЛЕДОВАНИЕ НРАВСТВЕННОГО ЧУВСТВА
(О творчестве З. Прокопьевой)

Первая встреча читателей с Зоей Прокопьевой состоялась пять лет назад. Тогда в Челябинске вышла ее книга рассказов «Лиюшка». Критика единодушно одобрила своего рода заявку молодого автора, хотя и отметила недостаток писательского опыта.

И вот уже в центральном издательстве «Современник» одна за другой вышли новые книги Прокопьевой. В 1974 году – «Розовая птица», в 1976 году – «Белая мель». В рассказах и повестях много автобиографического. Полусиротское детство, выпавшее на годы войны, работа на Челябинском металлургическом заводе рассыльной, табельщицей, бригадиром – все это так или иначе трансформируется.

Прокопьевой хорошо известен быт заводского цеха. Но в равной мере ей дорога природа родного края, аромат полей и лесов, о чем она пишет с любовью.

Заводская окраина, где обычно происходит действие, отнюдь не является символом духовной окраины. Лиюшка (из одноименного рассказа), Нюра («Такая длинная ночь»), Шурочка («Доски для баньки») живут жизнью своей бригады, цеха, в общении с людьми обретают уверенность в своих силах; они и сами готовы по первому зову помочь людям. Личная жизнь их складывается нелегко, но они упрямо верят в свое женское счастье. Молоденькая Варя так и говорит: «Я должна быть счастливой!»

Писательницу больше интересуют не производственные конфликты, а исследование нравственного чувства героя, отношения в коллективе, раскрытие характера в повседневном, обыденном.

Лейтмотив рассказов и повестей З. Прокопьевой – утверждение человечности, утверждение доброты.

На мой взгляд, автор лучше владеет жанром рассказа, чем повести.

Емкий и мобильный, он позволяет через одно событие, одну острую ситуацию раскрыть жизнь человека в ее прошлом, настоящем и будущем. В этом убеждает рассказ «Гостья». Он лаконичен, конфликтен, подкупает нерецептурным, недосказанным финалом, дающим простор для домысливания. Писательнице удалось добиться полной реализации замысла, показав нравственную стойкость человека, закаленного в годы Великой Отечественной войны.

Действие развертывается на берегу озера, где смутно вырисовываются очертания синих гор. Когда-то Костя Телегин рыбачил здесь с отцом, сейчас пребывание на озере стало его единственной радостью и утешением.

Ситуация взята исключительная: инвалида войны с двумя маленькими детьми бросила жена. О военной жизни героя говорится очень скупо, но обращает на себя внимание такая деталь: Костя не бросил пулемет, выходя из окружения, а волок его с собой. Умение выстоять, не поддаваться угрозам трудных обстоятельств сохранил в себе бывший фронтовик на всю жизнь.

К Косте Телегину, теперь уже деду, приезжает жена, уставшая от легкой жизни. Приезжает со своей тоской прислониться душой к человеку, которого она предала.

Смысл рассказа в том, что физически искалеченный войной человек оказывается способным вернуть нравственные силы той, которая растеряла себя в жизни.

Но в рассказе нет идиллического конца. «Наездилась, нажилась», – сама о себе с презрением говорит «гостья». Может быть, она поняла, насколько низко пала в глазах людей, и остаться с Костей значило для нее – остаться наедине со своей больной совестью. Уж лучше было не видеть постоянного укора в глазах безногого мужа и дочери, которая никогда не простит матери измены. И «гостья» решает во второй раз покинуть родной дом, надеясь убежать теперь от самой себя.

Автор не погружает нас в душевные страдания героя. Состояние Кости, что характерно для манеры Прокопьевой, раскрывается путем единения с природой, где он обретает душевное равновесие. Костя смотрит на птиц и думает,

«что даже птицы не принимают его всерьез как человека. Но отношение птиц к нему было приятным – он воображал, что они видят его большой неуклюжей птицей, вожаком, по какой-то им непонятной причине переставшим летать».

Так же эмоциональна и концовка рассказа, в которой нет ничего лишнего, описательного:

«Он медленно поднялся и сел. И так же медленно поднималась и распрямлялась смятая трава».

На примере «Гостьи» очевидно, как важно следовать законам жанра. К сожалению, нет той цельности замысла в рассказе «Доски для баньки». Он как бы распадается на два самостоятельных рассказа.

Один из них связан с воспоминанием о войне. Инвалид войны Петр Алексеевич, семья которого погибла во время бомбежки, его холодное неуютное жилье, опустившая руки жена. И неожиданная отцовская привязанность к рабочему парню. Бригадир ремонтной бригады Игорь Корюкин близко к сердцу принял обездоленных стариков, стал заботиться о них, как сын. История отношений Игоря с «батей» (так он стал называть Петра Алексеевича) могла бы стать сюжетом для самостоятельного рассказа о человеческой доброте и щедрости.

Другой рассказ – о беспечной, «шалой разведенке» Шурочке, под влиянием настоящего чувства начинающей переосмысливать свою прежнюю жизнь. Внешне грубоватая и задиристая, она оказывается бунтаркой и мечтательницей, ей претит сытое довольство и мещанское благополучие. Встреча с Игорем Корюкиным, непохожим на заводских парней, и всколыхнула ее сердце.

Писательницу привлекла натура нестандартная, не сразу и нелегко обретающая верный путь в жизнь. Описания работы в цехе чередуются с картинами природы, где можно не только отдохнуть душей, но и не спеша и сосредоточенно подумать о себе. В одну из таких минут и подкралась к Шурочке беспощадная мысль: а ведь так можно растратить себя по мелочам, незаметно потерять себя…

Характер Шурочки привлекает своей жизненной правдой, отсутствием шаблона. Но каковы нити, соединяющие Петра Алексеевича и Шурочку? Их нет. Либо они внешни. Вот и получается два рассказа в рассказе. Лучший из них – о Шурочке.

Проникновение в женский характер – стихия Прокопьевой. Интересен образ Нюры из повести «Такая длинная ночь». Жизненные принципы Нюры отрицают самую суть таких людей, как ее возлюбленный Олег Кураев, мечты которого дальше собственного благополучия не идут.

Нюра, как и Шурочка из рассказа «Доски для баньки», живет чувством, и хотя первое ее столкновение с жизнью кончается трагически, она не теряет веры в людей. Увлеченность любимым делом, заботливое отношение бригады, друзей – все это исцелило ее от нравственного недуга.

Выбор героя определил и почерк лирической прозы, столь распространенный в современной литературе: постоянные инверсии, повторы словесных периодов, особенно олицетворений, ритмичность слога, преобладание формы внутреннего монолога,-расширительная роль авторской речи, органично сливающейся с речью героини, вплетение в повествование пейзажа, не составляющего просто фона действия, а выполняющего роль самостоятельного художественного образа-обобщения.

В повести «Такая длинная ночь» раскрылось у Прокопьевой обостренное чувство природы родного края. Природа воспринимается героями, как часть самих себя. Писательница заражает своей любовью к уральским синим озерам, древним соснам, отраженным в зеркале воды, горам, зовущим в даль.

Если Лиюшка, Шурочка, Нюра сдают экзамен на зрелость в обстановке мирного труда рабочего коллектива; то в повести «Звереныш» женский характер проверяется испытаниями военных лет.

Женщина и война. Детство и война. Более несовместимых понятий не может быть, – такова авторская мысль, направляющая развитие сюжета.

Одна из тяжелых примет военного времени – дети, лишенные детства, их раннее повзросление. Прокопьева создает психологически правдивый образ девочки.

Один из лучших эпизодов повести – сцена с литовкой. Лидке сосед сделал литовку по ее росту, и вот она, как взрослая, спешит накосить свой стожок сена для любимицы семьи – Маруськи и ее теленочка. Косит неумело, но с самозабвением, по-хозяйски, как взрослая, а на косьбу с завистью смотрят двое соседских малышей, которые и литовку-то в руках еще не могут удержать.

Подобная сцена традиционна в современной литературе. Достаточно вспомнить роман Ф. Абрамова «Пряслины», где вместе с кормильцем Михаилом впервые выходят на покос, как на праздник, младшие братья и сестры. И тем не менее в повести Прокопьевой строки эти воспринимаются свежо, жизненно. В них отчетливо отражается народная основа характера.

Лейтмотивом проходит в «Звереныше» тема доброты, взаимной помощи. Именно эта взаимная духовная поддержка помогла Лидкиной матери и ее соседкам выстоять в годы войны.

На пути Лидки встречаются и такие, как «счетоводиха», оклеветавшая их, и падкий на солдатских вдов Герасим, отказавший в помощи в трудную минуту, и та «тетенька» из района, которая так больно ранила детскую душу. Но не они определяли течение жизни. Им оказывали противодействие все понимающая многострадальная «мамка», учительница Мария Кондратьевна, соседка Палаша и многие другие.

События в «Звереныше» даются в восприятии Лидки, вместе с тем автор постоянно вносит свои коррективы в оценки действительности. Даны в меру и оправданы характером просторечья, свидетельствующие о знании Прокопьевой народного языка, умении отобрать наиболее необходимые речевые средства.

Менее удачно, к сожалению, использованы возможности жанра. Произведение распадается на дробные эпизоды, зарисовки, сцены, в нем не прослеживается четкого сюжетного стержня, конфликт только намечен.

Обрамление повести обращено в сегодняшний день: редактор радио Лидия Никитична встречается с соседской девочкой Олесей, укравшей в гастрономе сырок для своей собаки – не захотелось пойти домой за деньгами. Она рассказывает свою историю. В конце повести потрясенная Олеся осознает неблаговидность своего поступка. Здесь же и упоминается о матери Лидии Никитичны. Теперь бывший «звереныш» несет своей «мамке» сок манго для коктейля.

Такой назидательный экскурс в современность с моралью, искусственно бьющей в лоб, досадно выпадает из общей ткани повествования. Повесть только выиграла бы, если б она начиналась прямо с рассказа о поденной работе Лидки и ее матери:

«Это была огромная лепешка из навоза, воды и глины. Они ходят по ней кругами – с края до середки и с середки до края. Мать ступает тяжело и плотно, вдавливая ноги в это месиво. Отпечатки ее следов глубокие, с широко растопыренными пальцами. А своих следов Лидка не видит».

В этой бытовой картине все сказано, потому и не нужны прямолинейные параллели между «лепешкой» и соком манго.

Прокопьева пишет, всегда отталкиваясь от конкретного реального факта. Неслучайно эпиграф повести «Под гитару» напоминает скупую газетную информацию:

«В тот день, когда Зубакин появился в этом городе, на седьмом километре по старому сибирскому тракту был убит таксист».

Глава, рассказывающая об этой истории, вносит трагическую ноту во все повествование. Провожая в последний путь своего товарища, шоферы-таксисты сплошным потоком вели свои машины и тихо сигналили. Так предваряется, подготавливается финал, где монтажник Виктор Зубакин падет от руки тех же бандитов.

Но не детективная сторона в первую очередь интересует писательницу, а судьба простого рабочего парня, становление его характера под влиянием коллектива, мотивы поступков.

Что заставило солдата-охранника, рискуя жизнью, спасать Зубакина, увязнувшего в трясине, и бороться за его будущее? Каким чувством руководствовался Зубакин, принимая удар на себя? Почему один из монтажников, не раздумывая, бросился защищать Виктора, а другой смалодушничал и остался в стороне?

В образе солдата Мохова, удержавшего оступившегося парня, в поступках самого Зубакина, сохранившего веру в людей, Прокопьева утверждает торжество человечности как норму всей нашей жизни.

На высокой лирической ноте звучит в повести тема матери. Вот после десятилетней разлуки с домом приходит Зубакин на пустырь, оставшийся от поселка. Всю дорогу мечтал он, как обнимет мать за худенькие плечи и подарит ей шаль. Стайка искривленных березок у материнского дома, память о матери, ушедшей из жизни, так и не дождавшись единственного сына, – вот что постоянно тревожит совесть Зубакина.

Здесь Прокопьева традиционно обращается к заветной теме – человек и природа. Все эти березки, перелески, поля, ароматы разнотравья – все живое выступает как средство раскрытия внутреннего мира героев.

В последний миг жизни Виктору привиделся солнечный день,

«как идут они с Моховым по цветистому прилужью Тобола, как вдруг широко открывается вид на взгорок, на розовую кипень цветущего сада. А навстречу бегут маленькая светловолосая девочка и большая серая собака. У девочки круглые синие глаза. Она бежит по лугу, по белым ромашкам и звонко смеется».

Этот солнечный мир у Виктора отняли именно в тот момент, когда он только начал новую жизнь. Такой трагический финал действенно раскрывает авторскую мысль.

Последнюю книгу повестей Прокопьева назвала «Белая мель». Значит, по мысли автора, повесть, давшая заглавие сборнику, является определяющей в чем-то главном, несущей новый заряд. Посмотрим, так ли это?

Герой повести Петунин реагировал на трагическое известие о каменщике Веревкине, получившем серьезную травму. Первая мысль «сколько же у них детей?» долго не задержалась в его сознании. Он стал в свое оправдание утомительно думать о том, как разбирать причину аварии, как объясняться с женой Веревкина. Характерно, что и друг Петунина Спирин, о котором сообщается (именно сообщается, не больше) как о перспективном мастере-рационализаторе, очень хладнокровно бросает в утешение: «Травма? Ну, так и что, такая наша работа…» И ни слова о человеке. Ни слова о самом деле. Все воспринимается с точки зрения собственного благополучия. В тридцать лет – такое равнодушие, такая усталость от жизни!