Текст книги "Каменный пояс, 1978"

Автор книги: Лидия Преображенская

Соавторы: Людмила Татьяничева,Семен Буньков,Басыр Рафиков,Владимир Пшеничников,Александр Павлов,Рамазан Шагалеев,Михаил Львов,Яков Вохменцев,Михаил Шушарин,Михаил Михлин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Кузин покосился на кулаки Федора, молча нырнул в машину, толчком рванул ее с места, и она отчаянно запрыгала по кочкам.

– Показалась премия, да как бы не пропала, – сказал в тишине Антон.

Его никто не поддержал.

Разговор на разные темы

В тот же день случилось в Журавлях еще одно событие. По телевидению показали киноочерк о знатной доярке Журавлевой. Хорошо было снято.

Вот Наташа оживленно беседует с председателем колхоза. Захар Петрович получился просто великолепно! Осанка, улыбка, жесты, слова – все в меру строго, в меру вольно… А вот Наташа идет мимо своего портрета на доске Почета. Портрет – крупным планом, она – крупным планом… Потом зрители увидели доярку Журавлеву за сборкой доильного аппарата, во время дойки, идущую с ведерком молока по луговой тропинке, в обнимку с белоствольной березкой, за чтением сельскохозяйственной литературы… Где-то вдали, расплывчато, образуя фон, мелькали лица других доярок. Сами, быть может, того не подозревая, авторы очерка изобразили Наташу вне коллектива, а потому хоть и веселую, но одинокую. Доярки и скотники, смотревшие передачу в красном уголке фермы, сразу обратили на это внимание. Наташа со страхом ждала, что, как только кончится передача, сразу начнется ядовитый разговор. Но произошло непонятное. Посмотрели, молча поднялись, выключили телевизор и разошлись.

Подоив коров, Наташа прибежала домой, упала в подушку и вдосталь наревелась.

– Ну что, Наталья свет Ивановна? Дождалась праздничка? – через какое-то время спросила у нее Мария Павловна. – Сильно бабы-то на тебя?

– Молчали. Поднялись и ушли.

– Хуже ругани это.

Наташа не ответила. Да и что сказать матери, оказавшейся между двух огней: и дочь жалко, и на правду глаза не закроешь. Так они и сидели молчком с час или больше, оглохли бы от тишины, не загляни к ним Марфа Егоровна. Захлебываясь от возбуждения,-та начала рассказывать о происшествии в Заячьем логу.

– Вот ведь сорока старая чего навыдумывала! – заметила Мария Павловна, выслушав со вниманием Марфу.

Но тут Наташа глянула в окно: Иван Михайлович шагал серединой улицы и размахивал зажатой в руке фуражкой. Это уж понятно: как поругается с кем, так и в лютый мороз шапку долой.

– Папаня идет! – сказала Наташа. – Гроза грозой.

Грохнуло в сенях попавшее под ноги ведро. Вошел, швырнул в угол фуражку.

– Рано нынче. Никак отсеялись? – спросила Мария Павловна, зная, что сейчас Ивану Михайловичу надо прокричаться.

– Отсеялись! – не успев сесть, Журавлев вскочил. – Досеемся скоро, пойдем по соседям хлеб занимать.

Теперь бы помолчать всем некоторое время, но Наташе не терпится.

– Все не можешь привыкнуть? – спросила она.

– А-а! – закричал Журавлев. Острый нос его побелел, глаза сузились, четко проступили морщины на лбу. – Это к чему такому я привыкать должен? К глупости привыкать? Елки зеленые! Сказали мне про твое кино, как ты весь наш журавлиный род на позор выставила. Спасибо, дочка, обрадовала отца, поднесла подарочек. Совестно и стыдно мне. Я это кино Захару еще припомню!

– Будет, будет… Разошелся, как холодный самовар, – осаживает его Мария Павловна. – Сходи лучше Сережку позови. Мы тут пирог вам на конец посевной испекли.

– Выбрось его! – сказал Иван Михайлович. – Не заслужили пирогов.

– Выбросить так выбросить…

– Рада стараться!

Подобрав с полу фуражку, он надвинул ее на глаза, вышел, еще раз пнув в сенях ведро. Пометался в поисках заделья, приволок под навес охапку сосновых дощечек и начал гладить их рубанком. Остро запахло смолой, стружка завивается колечками, ворохом оседает на землю. После сева, когда наступит некоторое затишье до сенокоса, Иван Михайлович задумал обшить досками дом, закрыть темные бревна и ржавые лохмотья старого мха в пазах.

Пришла Мария Павловна – в накинутой на плечи фуфайке, в старых валенках. Села в сторонку.

– Куда Наталья-то убежала? – спросил Иван Михайлович, не поворачивая головы. – Слова не скажи – сразу взбрыкивают…

– А ты кричи больше.

– Нервы никуда стали, что ли. Не хочу, а кричится.

Иван Михайлович отложил рубанок, охлопал карманы в поисках курева и сел рядом..

– Вот так и живем, – сказал вдруг. – От весны до осени, от осени к зиме… Мир велик, а тесно. Сошлись на одной узенькой дорожке и стучимся лбами. И не догадаемся шаг в сторону сделать.

– Про Захара говоришь?

– Про него…

Журавлев еще не докурил папироску, как стукнули воротца. Мария Павловна, увидев на лице Сергея синяк, полученный в Заячьем логу, так и ахнула.

– Отец, да ты что на самом-то деле! То-то мне Марфа толкует, а я в ум не возьму… Стыд-то какой!

– Так уж получилось, – сказал Сергей. – Конфликт на почве агротехники. Нашему Ивану Михайловичу не нужны советы и рекомендации, сам все знает.

– Ты, парень, бреши, да не забрехивайся, – Журавлев сделал последнюю затяжку, бросил окурок и придавил его сапогом. – Советы для умных людей составляются, а вас с Кузиным заставь молиться, лбы порасшибаете. Я в чем уверен – до смерти стоять буду. А тут я прав… Ладно, пошли в дом. Вижу с разговором ты.

– Просто так зашел, – ответил Сергей.

– Просто так и посидим.

Журавлев поднялся, отряхнул с брюк мелкую стружку. В доме он привалился к столу, уложил подбородок на ладони, изготовился к разговору.

Сергею шел пятый год, когда по пьяному делу был насмерть придавлен машиной его отец. Вскоре же слегла и не встала мать, сестра Ивана Михайловича. Журавлев сделал все, чтобы племянник не познал сиротства, одевал-обувал. Сам же и определил, кем быть Сергею: только агрономом, только по хлебопашному делу. Когда Сергей вернулся в деревню с дипломом и молодой женой, получил колхозное жилье, Журавлев сказал ему: «Обязанность свою мы с Марией выполнили, насколько хорошо – не нам судить. Теперь свое гнездо у тебя, Серега, но не забывай нас…»

«Вот так не забывает», – подумал Иван Михайлович, вздохнув, спросил:

– В других бригадах как?

– Зерновые кончили. Твой Заячий лог остался. Захар Петрович рвет и мечет. Сам знаешь.

– Понятное дело, – соглашается Журавлев. – Захару что надо? Захару, елки зеленые, вперед выскочить охота. Отличиться. Больной он этим, еще с молодых годов… С ним ясность полная, а тебя вот пять лет учили землю носом чуять, науку в деревне представлять. Хорошо представляешь, выразительно!

Сергей молчит.

– Робкий ты, еще Квелый, как трава без дождя. Думаешь, что? За красивые глазки вожаком тебя коммунисты избрали? Нет, елки зеленые! Расчет был на азарт, на силу молодую. Хорош расчет, да боец не тот. За бумагу прячется. Знаешь, сколько таких работничков у нас перебывало? Без счета.

– Не бумаги, а рекомендации, – заметил Сергей и стал втолковывать Журавлеву, что агрономические советы по срокам сева не с потолка берутся, а составляются на основе многолетних наблюдений.

– Что-то не видел я, чтоб за Заячьим логом кто наблюдал, – усмехнулся Журавлев. – Может, тайно или со спутника? А вот дед Никанор другую рекомендацию насчет лога дает. Сядь, говорит, голым задом на пахоту, если не шибко мерзнет, то можно сеять.

– Уже попробовал, поди? – спросила Мария Павловна.

– Нет еще. Завтра буду испытывать.

– Надо народу поболе собрать. Пущай полюбуются.

– Ладно! – Иван Михайлович хлопнул ладошкой по столу. – Посмеялись, да будет… К синяку приложить бы что. В драке, Серега, завсегда так: кто в сторону жмется, тому больше достается. Не вешай голову, неудобно на мир глядеть в таком положении.

– Нехорошо все получилось, – вздохнул Сергей.

– С Кузиным-то? Обойдется. Раньше у нас, елки зеленые, не такие плясы-переплясы бывали. Проклянем друг друга, а день прошел – и забыли. Не про молодых только говорят, что характером не сошлись. Может, ты думаешь, я у Захара одно плохое примечаю? Нет, елки зеленые! Ценю я Захара. За одно ценю – не побоялся в худой колхоз пойти. Другой бы на болезни сослался, на жену, детей, свата, брата, а Захар впрягся и вот уже сколь лет тянет лямку.

История неожиданного начала председательской карьеры Кузина и ее продолжение известны Сергею, но теперь он удивлен словам Ивана Михайловича. Казалось бы, все в его отношениях с Кузиным завинчено на крепкую гайку, но вот есть, оказывается, малюсенькая щелочка для уважения и почтения к человеку, сумевшему в важный час одолеть себя… Другое известно Сергею: маятный путь прошел Кузин по тряской и неровной стезе. Почем зря шпыняли его за недоучет, за недогляд, за множество других дел… Третье известно Сергею: перед тем собранием, как стать ему секретарем парторганизации, Волошин предупреждал его, что быть ему меж двух огней, но самому бы не опалиться, не качнуться бы в одну или другую сторону. Эту шаткость своей позиции Сергей почувствовал скоро, но особенно в момент создания журавлевского звена. Кузин тогда воспротивился уже потому, что предложено не им, и вон какого труда стоило сломить его…

– Ну и хорошо, что тянет Кузин лямку, – как бы очнулся Сергей.

– Не так хорошо, как плохо, – поправил Журавлев. – Все больше в одиночку везет. Посторонись, дескать, ходу дай! Елки зеленые! За доброе Захару сто раз спасибо сказано. Только застрял он со своим возом, на месте топчется, а никого не подпускает. Этот ему не советчик, другой не указчик… Застрял, елки зеленые! Вот и охота ему в любой малости первым быть. На виду. Это ведь такая зараза! Она и крепкому человеку в нутро заберется, попробуй тогда, выживи ее. Обидно мне за Захара и жалко его.

– Жалость не кулаками доказывают.

– Мой грех… А как быть, если слов не хватает? Поясни.

– Трудно сказать.

– То-то и оно, елки зеленые! Других судить легко, себя – большую силу надо иметь.

– Знаю, – соглашается Сергей. – Только где взять эту силу?

– У себя же…

Так они сидели и говорили. Старый тракторист и молодой агроном и молодой же партийный секретарь. Один – повидавший жизнь и вкусивший всего, что уготовлено было его поколению, другой – только начавший свою дорогу…

Мимо окон с галдением прошла журавлевская бригада – Федор, Сашка, Антон, Виктор, Пашка, Валерка – и остановились у ворот. Иван Михайлович прислушался к говору, но понял только, что все нападают на Антона, а тот едва успевает огрызаться. Потом стихли. Федор открыл калитку, медленно и топотко прошел до крыльца, постоял там.

– Что невеселый такой? – встретил его Журавлев.

– Да так, – Федор переминается с ноги на ногу, вздыхает. – В общем, ребята послали сказать, что дураки мы большие.

– Вот-те раз! – не понял Журавлев или только сделал такой вид. Сергей заметил, как облегченно расправил Иван Михайлович плечи, будто свалил с них тяжесть. Глаза его заблестели.

– В общем, – продолжил Федор, – глупостей много мы нынче натворили. Особенно Антон. С ним я еще поговорю.

– Только без этого, – Журавлев понял мысли Федора. – Кулаками не заставишь землю любить.

– А чего он… Тут ему плохо, в Сибирь захотелось.

– Жизнь там хороша, где человек живет, – Иван Михайлович подскочил к Федору, ухватил за плечо, тряхнул. – Ну-ка все мы уйдем из деревни. Хлеб-то кто растить будет, а? Хлеб-то, елки зеленые, чьими руками подымется? Кто силу хлебу даст?

– Мы все понимаем, – соглашается Федор. – Да не все делается по понятию.

– Сказанул, елки зеленые! Покличь-ка ребят. Нет, постой! Пошли лучше на улицу. В избе разговор на собрание похож будет, а там сподручнее.

Иван Михайлович накинул пиджак и сказал Сергею:

– Пошли, секретарь. Не лишним будешь…

Вечерние страдания

Вечера во всех деревнях одинаковы. Днем на улице, особенно в страдную пору, шаром покати, каждый при неотложном деле. К вечеру же гам и суета. Пылят и ревут машины, сбегаясь с разных сторон в деревню, потом стадо улицей пройдет, потом разом вспыхнут в окнах огни и скоро же погаснут за недосугом вечеровать. Только молодежи неймется. Какой бы тяжести ни была дневная работа, а все одно чуть не до зари гуляют.

Разговор на разные темы, начатый Журавлевым, в этот вечер продолжился у старого колхозного клуба, закрытого на ремонт по причине ветхости. По соседству с доской Почета (открывает ее портрет Наташи, замыкает Федор, попавший сюда по настоянию Журавлева за работу на ремонте техники) на штабеле досок рядком сидят Андрюшка, Федор, Антон и Сашка. Антон нехотя дергает струны гитары, извлекая протяжные и заунывные звуки. Одним словом, нагоняет тоску. Да и остальным после душеспасительной беседы с Журавлевым немного не по себе.

Иван Михайлович никого и никак не упрекнул, будто ничего существенного не произошло в Заячьем логу. Ни с того, ни с сего принялся вдруг рассказывать, как жилось-работалось трактористам-малолеткам в долгие военные лета и зимы. Как изводила проклятая и частая перетяжка подшипников у «колесника», как артелью дергали веревку, чтобы завести мотор, как каждый выращенный колос приравнивался к патрону… А ранней весной сорок третьего года подошел Журавлеву черед собирать дорожную котомку. Захлебным воем проводила деревня почти что последних недоспелых еще мужичков, а к июлю был готов новоявленный солдат к смертному бою и принял его у суходольной речушки в Курской стороне…

Рассказав все это, Журавлев поднялся и ушел, оставив ребят думать, сопоставлять и делать выводы. Они посидели под журавлевскими березками и молча разошлись, каждый поняв звеньевого по-своему. Антон решил, что вся эта давнишняя история адресована лично ему, и Журавлев совсем не случайно много раз упоминал о бескорыстии тех военных трактористов. Дома Антон из-за пустяка поцапался с отцом, накричал на мать и убежал с гитарой-семистрункой под старые стены клуба. Теперь вот сидит и – брень-брень-брень.

– Сыграл бы что путное, – просит Федор.

– Русскую народную? На полверсты куплет? Старо это, Федя. Нынче скорость миром командует, один ты – замедленного действия.

– Да пошел ты! – лениво ворчит Федор.

– Лучше сам иди. Сел бы под свой портретик – красиво будет и от меня подальше… А что, братцы? – оживился Антон. – Не употребить ли чего, а? Помянем премию, царствие ей небесное… Нет, чуяло мое сердце, что намаюсь я в этом звене! Ничего, братцы мои, путного не получилось и не получится. Игра придумана хорошая, да игроки не те попались. Ты, Андрюха, не косороться. Батя твой решил характер показать, а люди страдают.

– Это кто ж такой страдатель? – насмешливо спросил Сашка.

В принципе он тоже не против получить шальную денежку, но его насторожило поведение Журавлева в поле. За просто так, прихоти ради, догадывается Сашка, Иван Михайлович не стал бы кидаться на председателя.

– Если конкретно, то я страдаю, – уточнил Антон. – Мне на дорогу деньги нужны. Если раздумал ехать, так и скажи и не морочь мне голову. Один не заблужусь. Бестолочи вы! Фигуры из себя строите, а как Кузин сказал, так оно и будет, хоть вы на луну запрыгните. Нет, узнает кто – со смеху помрет! Им деньги протягивают, а они нос воротят. Гордые ужасно, совестливые!

– Ну, пошло… Теперь на всю ночь, – Федор выдает слова по одному, будто ощупью достает их из мешка, разглядывает на свету – ладно ли – и только потом пристраивает к сказанному. – Если что… Соберем тебе на дорогу, не помрешь с голоду. А Журавлева не трогай, раз понятия нет.

– Хочу и трогаю! Я не как некоторые. Подумаешь – Заячий лог! Свет клином сошелся!

– Я в книжке одной читал, – начал пояснять Федор, – как каплей воды можно проверить драгоценный камень. Настоящий он или стекляшка… Наш лог – такая же капля. Только человек проверяется.

Федор точно определил суть конфликта: в споре о сроке сева проявились разные понимания крестьянского труда, отношения человека к земле. Антон не уловил эту тонкость и теперь бесится.

– Значит, проверочка? – переспросил он. – Согласен, проверять надо, но зачем так много и так долго? Меня с малых лет все испытывают и проверяют. В школе я терпел, там деваться некуда. Думал, ладно, потом буду сам себе хозяин, что хочу, то делаю. А что получилось из моих ожиданий? Армия получилась. Тут опять деваться некуда, тут сплошной приказ и руки по швам. Но теперь-то? Теперь-то почему меня не спрашивают, что я сам про себя думаю, сам я чего хочу. Пусть спросят. Может, я смолчу, но буду знать: вот же интересуются, считают меня самостоятельным… Я до армии эти стены подпирал и теперь. Вечно ведь так не может быть, в других же местах уже не поймешь, город это или деревня. А у нас?

– Ты того… Короче и яснее, – попросил Федор, удивленный смятением Антона, которому всегда и все было понятно.

– Не бойся, Федя, не заговариваюсь… Как же насчет пузырька? Дежурка еще открыта, я обеспечу доставку. Тебе, Андрюха, не предлагаю, тебе нельзя. Папа заругает: нехорошо, скажет, водку пить, это яд.

– Да кончай ты ради бога! – не выдержал Сашка.

– Не желаете, так я пошел. Авось встретится добрая душа, составит компанию.

Подхватив гитару, Антон ушел. Через минуту поднялся и Сашка. У них уж так: куда иголка, туда и нитка.

– Чего он на тебя? – спросил Андрюшка Федора.

– Ерунда! – протянул тот. – Не люблю я языком чесать. Когда молчишь – спокойнее…

Федор опять надолго стих, прислушиваясь к вечерним звукам деревни. По большаку, разрезая темень длинными лучами фар, прошел молоковоз с вечерней дойкой. Лениво, скорее для порядка изредка взбрехивают собаки. С криком «Ласка, Ласка!» кто-то бродит за огородами, разыскивая теленка. Весенняя земля остро пахнет сыростью, прелью, первой зеленью…

Федор Коровин счастливо избежал маяты, которая терзает сейчас Антона. Деревенский настрой жизни принят Федором без всяких оговорок, таким, каков он есть. Свое будущее Федор видит ясно и далеко вперед. Еще с год походить в холостых, потом жениться, устраивать свой дом, заводить, как у других, свое хозяйство, растить детей. Лучше, если их будет несколько, один за другим, без большого разрыва. Тогда семья получится дружная. Сам он будет работать на тракторе, каждый год повторяя одно и тоже: пахать, сеять, убирать. И у него со временем, как у Ивана Михайловича, появится своя боль за Журавли и людей, живущих здесь…

Из темноты появился Сергей. Теплый вечер и его вытолкнул за порог.

– Вижу, охрана клуба на месте, – заговорил он. – О чем толкуете, мужички?

– Про всякую ерунду, – ответил Федор, а Андрюшка добавил:

– Федя пришел к выводу, что надо стремиться к покою. Если меня не трогают, то хорошо.

– Чего, чего? – возмутился Федор. – Это когда я говорил?

– Говорить не говорил, а думал.

– И в мыслях не было!

– Извечная проблема, – усмехнулся Сергей. Он подсел к ребятам, вытянул натруженные за день ноги. – Еще год назад я сам как думал. Вот прибился к спокойному берегу, есть у меня одна печаль-забота. Хлебная. Другое пускай другие делают. Но не получается, да и не может быть такого. Всегда надо брать на себя чуть больше, чем хотелось бы.

– Осуждаешь серединочку? – Федор пытливо смотрит на Сергея. – А сам-то нынче тоже… Со стороны хорошо видать было.

Сергей смутился. Скандал в Заячьем логу, можно сказать, целиком получился по его вине, как агронома. Еще до Журавлева и Кузина ему полагалось проверить поле и определиться твердо, а не мямлить что-то половинчатое.

– Поля еще плохо знаю, – ответил он Федору.

– А зачем же учился? – допытывается тот.

– Вот это уже интересно! – удивился Сергей. – Сегодня меня целый день пытают: зачем я учился и чему научился.

– Правильно делают,– – заметил Андрюшка. – Раз возникли подозрения, их надо немедленно проверить… А кого это земля плохо держит? Посмотрите на это явление!

Явлением был Григорий Козелков. Земля действительно плохо держала его, раскачивала, и он, то и дело припадая к забору, бормотал, едва ворочая языком:

– Откровенно выражаясь, последняя новость… Журавлев самый… Теперь уже не звеньевой… Вопрос решен… Захар Петрович не уважает… Я не уважаю…

– Чего мелешь? – закричал на Козелкова Сергей. – Рехнулся с перепою? Чертей уже видишь?

– Нету чертей… За непочтение… Утром будет объявлено…

Решив, что тут как раз тот случай, когда дыма без огня не бывает, Сергей отправился искать Кузина. Он опять говорил себе, что сам он виноват, оставил Ивана Михайловича по сути один на один с новым делом и ничем существенным не помог… Нынешний случай – опять промашка. Растерялся, не придал значения. Надо было немедленно собрать партийное бюро, общей силой, общим умом дать оценку конфликту, дать оценку себе в первую очередь. Его бездействие рождает иные действия… Нет, не зря Иван Михайлович квелым его называет. В самую точку…

Сергей не заметил, как добежал до конторы. Но там закрыто, темень. Он круто свернул в проулок к дому Кузина. Там тоже темно, но Сергей забарабанил в окно и колотил до тех пор, пока не открылись высокие тесовые ворота и не выскочил перепуганный Захар Петрович.

– Случилось что? – спросил он.

– Да, случилось! – выкрикнул Сергей. – По деревне шляется пьяный Козелков и городит невесть что про Журавлева. Будто он уже не звеньевой. Откуда это?

– Фу ты, господи! – перевел дух Кузин, – Я Гришке на язык ботало повешу.

– Давай без шуток, Захар Петрович. Сядем и поговорим. Ведь совсем плохие дела у нас начались. Один случай – это случай, а тут уже система.

– Поговорить надо, – согласился Кузин. – Но не ночью же и не в таком виде, – он подергал лямки майки. – Потерпи до утра. Зла на Ивана не держу, но работа есть работа, тут сват-брат в расчет не идет.

С тем Кузин захлопнул ворота.

…И еще одно маленькое событие произошло в этот вечер у старого клуба. Когда Федор и Андрюшка разбрелись по домам, сюда пришли Наташа и Антон. Рассудительная речь комсомольского секретаря, предостерегающего Антона, чтобы он не сманивал Сашку и других ребят в сомнительное путешествие по Сибири, разбивалась о полную его безалаберность.

– Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту, – напевал Антон, не замечая слез в глазах Наташи. А когда заметил, то удивился.

– Здрасте! Только без этого, не уважаю мокроты.

– Навязался на мою голову, проклятый! – сказала Наташа, отбросив официальность. – Никуда не пущу тебя – и все!

– Это что-то новое! – воскликнул Антон и выставил свое условие: если Наташа разрешит поцеловать ее, то никуда он не поедет и другим закажет.

Вместо поцелуя Антон получил звонкую оплеуху, и, пока хлопал глазами, Наташа пропала в темноте. Отшвырнув гитару, несостоятельный кавалер кинулся следом и вскоре послышался его сбивчивый и, надо отметить, слишком взволнованный говор:

– Наташка, погоди! Да погоди же! Ревешь-то зачем? Из-за меня, что ли? Меня жалко, да? Ну, перестань, перестань… Думаешь, я так себе? Да я…