Текст книги "Эстетика самоубийства"

Автор книги: Лев Трегубов

Соавторы: Юрий Вагин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 7
Эстетика индивидуального самоубийства

В современной суицидологии определение – «индивидуальное самоубийство» – встречается редко, обычно в качестве противопоставления «групповому», реже «массовому» самоубийству, то есть такая классификация основана на чисто количественной характеристике и отражает число людей, покончивших с собой. Поскольку групповые, а тем более массовые самоубийства встречаются не так уж и часто, то каждое одиночное самоубийство как бы автоматически считается индивидуальным и в дополнительных характеристиках, на первый взгляд, не нуждается.

Мы употребляем термин «индивидуальное самоубийство» в ином, как нам представляется, более верном его значении. К этому нас побуждает тематика нашего исследования. Сопоставляя ритуальные самоубийства (о которых речь пойдет в следующей главе) с теми, которые мы называем индивидуальными, в плане их эстетического анализа, становится ясным, что отличия между ними значительно более глубокие и отнюдь не исчерпываются чисто количественной характеристикой. Например, то же харакири, которое мы относим к одному из типичных видов ритуального самоубийства, чаще всего совершается в одиночку, хотя известны случаи и массовых самоубийств такого рода. То же самое можно сказать и об обряде «сати» (самосожжение индийских вдов после смерти мужа). Но в любом из этих вариантов самоубийство остается ритуальным, независимо от того, какое количество людей принимало в нем участие. В свете сказанного становится понятной необходимость определения критериев «индивидуальности» и «ритуальности» самоубийства, без чего вряд ли возможно проводить дифференциальный анализ эстетических особенностей и эстетической ауры каждого из этих вариантов суицидального поведения.

Термин «индивидуальное самоубийство» впервые использовал Дюркгейм в своей теперь уже ставшей классической работе «Самоубийство».

Ему принадлежит известное деление всех самоубийств на три типа: «аномические» самоубийства, связанные с кризисными ситуациями в жизни и личными трагедиями (смерть близкого человека, потеря трудоспособности, утрата имущества, несчастная любовь и т. д.); «альтруистические» самоубийства, совершаемые ради блага других людей и общества (чтобы не обременять собой других, не позорить их в связи с каким-либо преступлением или нарушением морали и другое); «эгоистические» самоубийства, связанные с какими-либо конфликтами, неприемлемостью социальных требований, определенных норм поведения, не соответствующих интересам личности.

К характеристике индивидуальных форм самоубийств Дюркгейм обращается в четвертой главе своей монографии в разделе «Индивидуальные формы различных типов самоубийств».

К ним Дюркгейм относил преимущественно эгоистические самоубийства, подразделяя их еще на несколько форм, которые он и называл индивидуальными.

Типичным представителем индивидуального самоубийцы Дюркгейм считал Рафаэля – героя литературного произведения известного французского поэта Альфреда де Ламартина. Его образ автор раскрывает, описывая «состояние томительной меланхолии», в которую постоянно погружен Рафаэль и о которой он сам говорит следующее:

«Все окружающее меня было наполнено тем же томлением, что и моя душа, и удивительно гармонировало с нею и увеличивало мою тоску, придавая ей особую прелесть. Я погружался в бездны этой тоски, но она была живая, полная мыслей, впечатлений, слияния с бесконечностью, разнообразных светотеней моей души, и поэтому у меня никогда не было желания освободиться от нее. Это была болезнь, но болезнь, вызывающая вместо страданий наслаждение, и следующая за ней смерть рисовалась в виде сладостного погружения в бесконечность…»

Преувеличенный индивидуализм, погруженность в мир собственных мыслей и переживаний, интровертированность, приводящая к «меланхолической оторванности» от окружающего мира, составляют характерные черты данного типа индивидуальных самоубийц. Дюркгейм называет этот тип «эгоистическим» и далее, по причинам, которые нам не вполне понятны, относит его к возвышенным индивидуальным самоубийствам.

Наоборот, другой тип индивидуального самоубийства, при котором «субъект вместо того, чтобы грустно размышлять о своей судьбе, относится к ней весело и легкомысленно, удовлетворяет все свои потребности, всегда готовый, если не сможет этого достигнуть, разделаться со своим существованием», Дюркгейм почему-то называет «вульгарным».

Почему? На этот вопрос мы затрудняемся ответить. Тем более что в качестве примера подобного типа «вульгарного индивидуального самоубийства» автор приводит великого античного философа Эпикура.

Относиться к мировоззрению Эпикура, его учению и последователям – Метродору, Гермаху, Полиену и другим – можно, конечно, по-разному; но никто и никогда, насколько нам известно, не расценивал это мировоззрение как вульгарное. Чем показалось оно вульгарным Дюркгейму – трудно сказать.

Внимательный читатель, должно быть, уже обратил внимание, что, дифференцируя различные типы индивидуальных самоубийств, Дюркгейм использует либо чисто эстетические категории, например, «возвышенное», либо категории, несущие на себе существенный эстетический акцент – «вульгарное».

Подобные невольные эстетические вкрапления часто встречаются в работах других ученых, занимающихся проблемами суицидологии (Булацель, Тихоненко и др.). Не избежал этого и Дюркгейм.

Мы не будем спорить с Дюркгеймом, помня о субъективности и релятивности эстетических переживаний, хотя должны заметить, что, зная об этом, автору, очевидно, не следовало бы опираться на эти категории при построении чисто научной классификации. Как говорят в таких случаях, о вкусах не спорят. Кому-то самоубийство Рафаэля может показаться вульгарным, а самоубийство Эпикура как раз наоборот – возвышенным. Просто отметим для себя, что даже человек, изучающий самоубийство, казалось бы, сугубо с социологических и даже статистических позиций, движимый в своей работе логикой фактов и цифр, не может избежать той или иной эстетической оценки такого сложного поведенческого акта, каким является самоубийство.

Важно то, что Дюркгейм при всей субъективности его оценок и явной произвольности предложенной им классификации (действительно, чем отличается «анемическое» самоубийство от «эгоистического»?) подчеркивает, что индивидуальный самоубийца «главным образом обращает внимание на свое сознание», то есть пытается дать не только количественный, но и личностный критерий понятия «индивидуальное самоубийство», который будет занимать главное место в нашем определении индивидуального самоубийства.

Мотивы, которые толкают человека на самоубийство, определяя своеобразие конфликта, его индивидуальную личностную окраску, могут быть весьма разнообразными (хотя тоже поддаются классификации) и зачастую неожиданны для окружающих, пытающихся оценить их на весах «здравого смысла», то есть вольно или невольно как бы проецируя на себя, на свою личность обстоятельства, ставшие непереносимыми для погибшего. Но даже говоря о мотивах индивидуального самоубийства, мы должны подчеркнуть их внутреннюю личностную обусловленность. В этом смысле интересен, например, случай, описанный В. В. Розановым.

Он рассказывает о молодой, серьезной девушке, запутавшейся в любви.

«Она была вся воплощение энергии и живость, он же был неряшливый и вялый. Все кончал курс и никак не мог кончить… Дворянин, из хорошей семьи и такой славный сам, но совершенно безвольный… Она решила, наконец, прийти к какому-нибудь концу, и вот они вместе ездили по священникам, ища, кто бы согласился их обвенчать. Потому что, хотя никаких препятствий не было, – она девушка, он холостой, не родственники и совершеннолетние, – однако нужна была еще бумага от того учебного заведения, где они оба учились, и никак они не могли ее оба достать (по причине летних каникул или по другой причине). Нашли, наконец, на каком-то кладбище или в каком-то приюте. Но ее брака с этим довольно безнадежным студентом никак не хотел ее брат, священник же: дело в том, что она нравилась другому молодому человеку, инженеру, и с успехами в службе и жизни; и брат-священник настаивал, чтобы она вышла за него. Когда она решила брак с вялым женихом своим, то он объявил, что „этому не бывать“ и разослал всем здешним священникам письма, говоря, что они должны спросить у его сестры и ее жениха все до мельчайшего документы, иначе он подаст жалобу на венчавшего их священника и привлечет его к ответу за неправильные действия. Это братино письмо было получено священником, согласившимся венчать, в тот самый день, когда было назначено таинство; молодые приехали в церковь, а священник выходит к ним и говорит: „Я не могу венчать без разрешения от начальства учебного заведения“…

Решение это и все подготовления, все хлопоты ей стоили страшного усилия… И когда, почти дотянув, она все-таки не дотянула, струна лопнула…»

И далее Розанов пишет, что дело здесь «очевидно, в страшном собственном колебании… Она, такая строгая и требовательная, такая чистая идеалистка, стала ловить себя „на дурном“. Именно в ней, по-видимому, начало происходить колебание, – уж не выйти ли в самом деле за инженера, то есть за богатство, довольство и покой, хотя без любви. Торопливое желание обвенчаться с инвалидом было собственным убеганием от этой „подлой мысли“; и настоящая причина самоубийства лежит, – думает Розанов, – в ставшем закрадываться недоверии к себе, презрении к себе…»

Перед самоубийством она говорила: «Как все люди скверны, даже те, которых все любят за их высокие качества» – имея в виду себя. Оставь она студента – никто бы не осудил ее, кроме ее самой. И в этом суть индивидуального самоубийства – в обращенности к собственному сознанию, сугубо внутриличностная мотивация поступка.

В последнюю ночь с нею лег ее маленький братишка. Она с ним играла, разговаривала. Но когда он уснул, она вынула из-под подушки коробочку с цианистым калием и умерла молниеносно. Наутро ее нашли мертвой.

Все окружающие, друзья, родственники, дети любили и боготворили эту веселую, умную и добрую девушку. Ни у кого никогда не было повода в чем-либо обвинить ее или даже упрекнуть. И жизнь ее, казалось бы, складывалась на редкость удачно – она была наделена умом, красотой, добротой. Но вот возникла ее несчастная любовь к незадачливому, слабовольному студенту, которая в итоге привела к трагическому концу. Выйди она замуж за инженера, как того желали ее родственники, и все были бы только рады. Именно такой поступок и брат и друзья рассматривали как самый логичный и разумный. Однако никто не захотел взглянуть на ситуацию ее глазами. Бросив студента, которого она любила, может быть, больше из жалости, как это часто бывает у женщин, и выйдя «за богатство и покой», она неминуемо нарушила бы ту внутреннюю гармонию в своей душе, которой так сильно дорожила и которая была ей дороже самой жизни. Она не совершила ничего дурного, но, заподозрив в себе мысль о дурном, сомнения и колебания, она пресекла их так трагически.

Субъективный мир человека настолько сложен, индивидуален и уникален, что даже очень хорошо разбираясь в психологии, можно встретить случаи совершенно неожиданных самоубийств, когда никто уже не сможет с уверенностью сказать, какие из механизмов внутриличностной защиты, которые, подобно балансиру корабля, позволяют нам плыть по неспокойному морю жизненных проблем, волнений и тревог, вышли из строя. Море спокойно, но мы видим тонущий корабль и тайна его гибели уходит от нас. «Всякий человек один сам знает свои внутренние счеты… Один он только помнит свои расходы…» – писал В. В. Розанов, и вот эти «тайные расходы себя, своей личности, в особенности своей энергии, органической своей энергии, расходы тела», которые оказываются и «расходованием души», являются едва ли не главным источником «беспричинных самоубийств» или самоубийств за «потерею смысла жизни».

А вот пример, казалось бы, иного рода – другие обстоятельства, иное время и место действия, но весьма сходны мотивы, обусловившие самоубийство.

Тоже молодая девушка – героиня замечательного американского фильма «Мост Ватерлоо», Майра, оставшаяся со своей подругой во время войны без работы и без средств существования, из газеты узнает о гибели своего возлюбленного. И в то же время она узнает, что во время ее болезни, чтобы прокормить ее и покупать лекарства, ее подруга становится проституткой. Потрясенная ее поступком и не желая быть нахлебницей, Майра начинает зарабатывать деньги тем же способом, что и ее подруга Кити.

Однажды, блуждая в поисках заработка по вокзалу Ватерлоо, Майра видит своего возлюбленного Роя, который, оказывается, был только ранен, потерял жетон, попал в немецкий плен, выжил и приехал за ней.

Радость Роя, нашедшего свою любимую, не позволяет ему заметить страшную душевную муку, которую испытывает Майра. На время подруга убеждает ее, что любовь Роя позволит ей все забыть, что она сможет начать новую жизнь, и Майра едет к нему домой, входит в его семью, ее знакомят с соседями и все готовятся к свадьбе. Никто ничего не знает и никогда бы не узнал, но Майра слишком чиста, чтобы строить свое счастье на обмане. Она не может быть счастлива, скрывая в себе свою страшную тайну. Улыбаясь и смеясь днем, ночью она мечется по спальне, прижимая руки к груди, и не выдержав, признается во всем матери Роя, после чего оставляет прощальное письмо и уезжает.

Майра приходит на мост Ватерлоо, понимая, что ни годы, ни любовь Роя, ни благополучная жизнь не смогут исправить трагической ошибки, которую она совершила, и в которой она по сути дела и не виновата. Даже мать Роя понимает это и прощает ее, и Рой простил бы ее, но она сама…

Рой бросается на поиски, он находит подругу Майры Кити, и та признается ему во всем. Вместе они обходят все злачные места города, но нигде не встречают Майру. И вот, стоя на перроне вокзала – последнем месте, где могла быть Майра, Кити, внезапно все поняв, говорит Рою:

– Мы больше никогда не найдем Майру. Она была слишком чиста и выбрала единственно честный путь.

Кити оказалась права. Майра бросилась под машину на мосту Ватерлоо, на том самом месте, где она впервые увидела и познакомилась с Роем, на том самом месте, с которого началась их трагическая любовь. Круг замкнулся.

Сравнивая эти две истории, закончившиеся самоубийствами молодых женщин, можно найти и различия, обусловленные временем, социальным положением, культурой, но и не менее очевидное сходство – любовь, определенная характерологическая схожесть, и все это, несмотря на различные способы самоубийства, придает эстетической ауре обоих самоубийств определенное сходство.

Если же попытаться применить классификацию Дюркгейма, то к какой группе индивидуальных самоубийств следует отнести гибель Майры и девушки из истории, описанной Розановым? Что это – случаи «анемического» или «эгоистического» самоубийства? На конкретных примерах произвольность и некоторая «литературность» классификации Дюркгейма становится особенно заметной, хотя о ее значении, особенно учитывая время, когда она была предложена, не следует забывать.

Коренное же сходство историй двух самоубийств, приведенных ниже, видится нам в нарушении той внутренней гармонии, которая составляет основу жизненной устойчивости и активности личности, обеспечивая ее социальную адаптацию. При этом нужно помнить и понимать, что гармония человеческой жизни не заканчивается внешней экстернальной соотнесенностью и уравновешенностью между индивидом и социальной средой. Личность человека – какой она понимается в современной психологии и социологии – есть своеобразный двуликий Янус, один лик которого обращен вовне, другой – внутрь себя, открывая нам возможность не только безграничного познания окружающей действительности, но и безграничной интроспекции собственного «я», своего внутреннего мира. Без самосознания и самопознания, без глубокой духовной жизни невозможно говорить о гармонично развитой личности, о той калокагатии, о которой так мечтали древние греки и которая так труднодостижима. Без субъективной автономии, автаркии человек всегда будет оставаться только тем социальным автоматом, каким его упрощенно представляли некоторые философы XVIII века и сторонники гетерономической этики, объясняющие мораль, совесть и стыд исключительно внешними факторами.

Гармония внешняя, экстернальная, и гармония внутренняя, интернальная, и соотношение между ними – вот основа гармоничной личности. Гармония между тем, каким я представляю себе внешний мир, и тем, каким он дается мне в объективной реальности, гармония между тем, каким я вижу свое идеальное «Я», и его истинной социальной значимостью.

При этом индивидуальное самоубийство есть в определенном смысле осуществленное стремление индивида к восстановлению утраченной внутренней гармонии, о чем мы уже упоминали, когда говорили о самоубийстве как гармоничном завершении жизни.

Русский философ Николай Бердяев в свое время разделил все человечество на типы, «гармонизирующие с окружающей средой» и «дисгармонизирующие с ней».

Исходя из вышесказанного, человека, совершающего ритуальное самоубийство, можно условно отнести к первому типу: его поведение полностью соответствует тем представлениям и нормам, которые существуют в окружающем обществе. Виталий Фурника в книге «От рождения до погребального костра» пишет, что индийская женщина, готовясь к ритуалу сати, единственное, что очень хорошо знала, так это то, «что традиция рассматривает сати как нечто весьма похвальное…»

Напротив, индивидуальные самоубийцы, как правило, относятся ко второму, «дисгармонизирующему с окружающей средой», типу. Индивидуальный самоубийца, в поисках внутренней гармонии разрешающий свои личные проблемы с помощью самоубийства, зачастую, хочет он того или нет, вносит в окружающее общество определенную дисгармонию. Он в буквальном смысле слова выпадает из общего ряда. Если общество в целом не приемлет самоубийство по этическим, религиозным и другим соображениям, то член этого общества, совершающий самоубийство или суицидальную попытку, неизбежно вступает с этим обществом в конфликт. Если родиться, учиться, работать на благо общества, родить детей и умереть в постели естественной смертью считать гармоничной жизнью, то естественно, что самоубийство, совершенное на любом отрезке этого пути, может быть расценено как явная дисгармония. Прямым результатом и одновременно внешним проявлением этой дисгармонии является гневное осуждение индивидуального самоубийцы всем обществом. «Как он мог быть столь жесток к людям, с которыми была связана жизнь его, жизнь которых была с ним связана, – писал В. В. Розанов в начале века. – И вот он „выворотил дерево из почвы“, которая, как мать, стенает и плачет… и, наконец, если не плачет, то осуждает за боль… за изуродование себя…»

«В „катастрофах“, оставляемых самоубийцами вокруг себя, среди оставшихся живыми, иногда бывает столько грубости и жестокости, что хочется жестоко судить виновных в этом горе…» – пишет он далее.

Вот он, «праведный гнев» общества. Вот результат той дисгармонии, которую вносит индивидуальный самоубийца в размеренное существование окружающих его людей. Разве можем мы представить себе подобную реакцию со стороны средневекового японского или индийского общества на акт ритуального самоубийства?

Громадные толпы зрителей в средневековой Японии, как мы помним, специально собирались по берегам рек, на середину которых в лодках выплывали религиозные фанатики, и с интересом следили, как те, распевая гимны своим идолам, пробивали днища лодок и медленно погружались в воду. Окружающие же в это время возносили их добродетели до небес и просили благословить себя, прежде чем те скроются под водой. Имена их передавали из поколения в поколение, а их жизнь обрастала легендами.

Во всех этих примерах мы не видим и следа какого-либо осуждения самого факта самоубийства. Напротив, самому суровому осуждению и остракизму подвергались те люди, которые по законам общества должны были совершить самоубийство, но не совершили его.

То, как в христианских странах относились к индивидуальным самоубийцам, можно представить, читая циркуляры и установления в отношении самоубийц, существовавшие во многих европейских государствах в XVII–XIX веках. Да и в настоящее время ни для кого не секрет, что человек, совершивший попытку или акт самоубийства, зачастую вызывает глубокое осуждение со стороны многих людей. Чем больше причины самоубийства скрыты от окружающих, тем больше проявления осуждения. «Как так? Посреди полного здоровья, в расцвете сил, окруженный близкими и друзьями, человек кончает с собой?» – недоумевает общество. Особую досаду и даже возмущение вызывают у окружающих случаи, когда человек уходит из жизни, не оставив предсмертной записки, в которой он бы объяснил мотивы своего поступка. Общество рассматривает подобные случаи как прямое оскорбление. Ранее подобное поведение называли «неисполнением последнего долга» и прощали только женщинам, многие из которых по малограмотности не умели писать.

Почему в каждом случае самоубийства нас так интересуют все обстоятельства и мотивы, обусловившие этот поступок? Именно потому, что все это позволяет нам найти и ощутить гармонию в поведении человека. К сожалению, это не всегда возможно.

Следует обратить внимание, что чем лучше нам известны мотивы и причины, толкнувшие человека на самоубийство, тем труднее у нас поднимается рука «бросить в него камень». Происходит это по простой причине: зная все обстоятельства и нюансы, предшествующие трагическому исходу, мы невольно начинаем смотреть на него несколько иными глазами, невольно «вчувствываясь» в переживания самоубийцы, как бы примеряя ситуацию на себя, «проигрывая» ее, пытаясь понять… И часто понимаем…

И не оказывается ли при этом, что там, где со стороны видится дисгармония и «уродование себя и вокруг себя», при тщательном рассмотрении скрывается глубокая внутренняя гармония и даже красота? Не увидим ли мы при этом, как человек, внешне вступающий в дисгармоничные отношения с окружающим укладом жизни, моралью общества и даже, порой, законом, продолжает оставаться в полной гармонии с самим собой? Что там, где многим видится моральное уродство, деградация, падение нравов, распущенность и порок, на самом деле имеется цельность личности, последовательность, твердость и завершенность?

А если это так, то не может ли все это, более того, не должно ли все это вызывать у нас чувство гордости за человеческую личность, ее мужество и твердость в отстаивании собственной независимости и самоценности?

Когда в заключительной главе мы будем говорить об эстетике ритуального самоубийства, личность самоубийцы будет нас интересовать не более чем личность и характерологические особенности актера, исполняющего свою роль на сцене. Все это, конечно, имеет какое-то значение и в этом случае, но что все это в сравнении с ролью личности в индивидуальном самоубийстве? Задача ритуального самоубийцы – искусно выполнить свою роль, свой сложный ритуал. Не случайно этому обучали с детства. Имеется множество самых подробных описаний ритуалов сати и харакири, но кто при этом помнит личности исполнителей этих ритуалов? Дюркгейм правильно пишет, что если общество может принуждать своих членов к самоубийству, то это обстоятельство свидетельствует о том, что индивидуальная личность в данной среде оценивается очень низко. Какое дело такому обществу до внутриличностной гармонии – есть она или нет? Есть только гармония коллектива, общины, гармония целого, гармония множества, в котором единичное – ничто.

Но, согласившись с этим, не придется ли нам признать, что тогда любая попытка оценить (в том числе и эстетически), а тем более осудить индивидуальное самоубийство, как вносящее дисгармонию в жизнь окружающих, только с позиций окружающей среды, что так часто происходит, означает возврат, только с противоположным знаком, к доантропологической эстетике, которой была еще неведома красота человеческой личности и красота человеческого поведения; возврат к космологической эстетике древнего человека, который воспринимал весь круговорот явлений в природе, весь космос, весь мир как хорошо организованную и единственно данную и возможную гармонию. Мы вернемся к уровню миропонимания человека середины первого тысячелетия до нашей эры.

Тот, кто забывает о возможности гармонии не только человека по отношению к другим людям, но и о возможности и необходимости гармонии в отношении самого себя, внутри себя и для себя, оказывается на позициях самых ранних доантропологических философско-эстетических концепций раннего человечества.

В настоящей главе мы постараемся взглянуть на акт индивидуального самоубийства не глазами окружающего общества, которое чаще воспринимает и оценивает чисто внешнюю, видимую сторону явления, а глазами самой личности, как бы изнутри, с позиции внутренней субъективной значимости данного поступка для самого человека. Задача эта, конечно, не простая. Ибо совершенно прав Розанов, что только один человек знает все свои «внутренние счеты» и «внутренние расходы». Можем ли мы с уверенностью сказать, что знаем все глубинные мотивы и психологические пружины, которые толкают человека на тот или иной поступок? Конечно, нет! Порой и сам человек не до конца осознает все движущие силы своего поведения. Тем более близкие и даже родные люди могут находиться в полном недоумении относительно причин и мотивов внезапного самоубийства.

Тем не менее берем на себя смелость утверждать, что внезапность эта лишь кажущаяся, свершившееся самоубийство всегда внутренне оправдано, личностно обосновано (разумеется, мы ведем речь о самоубийствах психически здоровых людей), хотя это далеко не всегда самой личностью детально осознается. Но что особенно важно и, по нашему мнению, является главнейшим фактором, определяющим суть индивидуального самоубийства, так это то, что свой выбор человек, решивший покончить с собой, делает сам.

Человек сам, индивидуально, внутри себя и для себя взвешивает и анализирует тысячи нюансов, которые иначе как изнутри личности и не понять, и сам принимает решение, тем самым осуществляя акт выбора между жизнью и смертью.

Ни общество, ни закон, ни самые близкие люди не играют такой существенной роли, которую мы увидим в дальнейшем в примерах ритуальных самоубийств. Индийская вдова или жена самурая после смерти мужа просто обязаны были покончить с собой. Их личные, субъективные переживания и отношения к преждевременному окончанию жизни в расцвете лет мало кого интересовали. Подобный поступок предписывался религиозными обычаями, он одобрялся обществом и имел статус обязательного ритуала. Каждый шаг, каждый жест человека был жестко регламентирован, и ему оставалось только как можно более полно соответствовать возложенной на него ритуалом роли. Принцип соответствия составляет суть ритуального самоубийства.

Выбор составляет существеннейшую характеристику индивидуального самоубийства.

Выбор проявляется во всем – в том, какие причины являются для личности достаточно вескими для того, чтобы считать их не совместимыми с дальнейшим существованием, в том, что исходя из этих причин человек самостоятельно решается на самоубийство, и т. д.

Всего этого мы не увидим в случаях ритуального самоубийства. Для самурая, совершающего харакири, ритуал определял не только место совершения самоубийства, не только способ, но и такие мельчайшие детали, как размер и толщина коврика, который подкладывается под себя во время самоубийства.

Выбор – важнейшая философская категория, связанная со свободой воли человека, возможностью самостоятельно распоряжаться собственной жизнью, лично отвечать за каждый свой сознательный поступок.

Выбор в случаях индивидуального самоубийства проявляется даже в том, какое время и место выбирается самоубийцей для окончания жизни.

Майра, героиня фильма «Мост Ватерлоо», покончила с собой на том месте, где впервые увидела Роя, – видимо, есть некая закономерность в том, что человек кончает жизнь самоубийством именно на том месте, где он был когда-то счастлив или с которого началось его счастье.

Может быть, подсознательно писатели используют этот прием, чтобы подчеркнуть общую гармонию поступка своего героя.

Вспомним Анну Каренину. Ее первое знакомство с Вронским происходит на станции Петербургской железной дороги, в вагоне поезда, под колесами которого она в конце романа оканчивает свою жизнь. «…Вронский пошел за кондуктором в вагон и при входе в отделение остановился, чтобы дать дорогу выходящей даме…» – читаем мы в начале романа, и та же дама в конце романа «пошла по платформе мимо станции… быстрым легким шагом спустилась по ступенькам, которые шли от водокачки к рельсам», и «остановилась подле вплоть мимо нее проходящего поезда».

«Я не могу придумать положения, в котором жизнь не была бы мучением, – думает Анна, глядя на проносящиеся вагоны, – но – на то дан человеку разум, чтобы избавиться от того, что его беспокоит, – стало быть, надо избавиться. Отчего же не потушить свечу, когда смотреть больше нечего, когда гадко смотреть на все это? Но как?»

И внезапно Анна, глядя на колеса и мысленно возвращаясь к первому дню своего знакомства с Вронским, вспоминает раздавленного в тот день поездом человека. «Дурное предзнаменование», – сказала она тогда.

Подойдя вплотную к поезду, она смотрит на один из вагонов, на винты и цепи и «ровно в ту минуту, как середина между колесами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон на руки…» Свеча погасла. Любовь, которая началась в вагоне поезда, так трагически закончилась под колесами этого же вагона.

Кстати, Толстой не описывает далее, щадя чувства читателя, то, что представляло собой изуродованное и расчлененное тело Анны. После того как Вронский, примчавшись на станцию, увидел это, его «привезли как мертвого» домой.

Мать Вронского была глубоко оскорблена смертью Карениной: «Да, она кончила, как и должна была кончить такая женщина. Даже смерть она выбрала подлую, низкую… Нет, как ни говорите, самая смерть ее – смерть гадкой женщины без религии».

Реакция матери Вронского на самоубийство Карениной – типичный пример реакции общества на большинство случаев индивидуального самоубийства. Решая с помощью самоубийства внутриличностные проблемы, индивидуальный самоубийца не всегда имеет возможность или не считает необходимым считаться с окружающими его людьми. На этот факт, как мы помним, обращал внимание еще Булацель.