Текст книги "Эстетика самоубийства"

Автор книги: Лев Трегубов

Соавторы: Юрий Вагин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Ну, во-первых, уже само по себе некрасиво, когда человек висит на веревке, подобно какому-то мешку, качаясь по воле ветра в разные стороны и позволяя птицам безнаказанно выклевывать у себя глаза и мягкие ткани. Некрасиво и страшно. Вспомним, что у Виктора Гюго в романе «Человек, который смеется» описание переживаний, которые испытывает маленький мальчик при виде качающегося на цепи скелета, оставшегося от когда-то повешенного здесь человека, занимает несколько страниц.

Во-вторых, и об этом мало кто знает, помимо того, что смерть в петле довольно мучительна (агония может длиться до нескольких минут) и даже чисто внешне некрасива (во время агонии лицо человека совершенно обезображивается в результате отека, выпадения языка и вылезания глазных яблок из орбит), помимо этого, непосредственно после наступления смерти, если тело находится в подвешенном состоянии, вследствие расслабления всех сфинктеров происходит посмертное мочеиспускание и дефекация.

Именно поэтому самоповешение, а также смертная казнь через повешение, считается и среди интеллигенции, а особенно среди офицеров, столь позорным видом смерти. В русской армии специально оговаривалось, что солдат за различные проступки можно было вешать, а офицеров только расстреливать. В некоторых случаях замена смертной казни через повешение – расстрелом – считалась особой милостью и даже честью.

Для иллюстрации мы хотим привести цитату из романа Эмиля Золя «Творчество», которая столь же экспрессивна, сколь и реалистична в описании деталей. Думается, что если дать ее прочесть человеку, решившемуся повеситься, можно будет надеяться на то, что он изменит свое решение.

«Клод повесился на большой лестнице, повернувшись лицом к своему неудавшемуся творению. Он снял одну из веревок, прикреплявших подрамник к стене, поднялся на площадку и привязал конец веревки к дубовой перекладине, когда-то прибитой им самим, чтобы укрепить рассохшуюся лестницу. И оттуда, сверху, он совершил свой прыжок в пустоту. В рубашке, босой, страшный, с черным языком и налившимися кровью, вылезшими из орбит глазами, он висел здесь странно выросший, окостеневший, повернув голову к полотну, совсем рядом с женщиной, низ живота которой он расцветил таинственной розой, словно в своем предсмертном хрипе хотел вдохнуть в нее душу, и все еще не спускал с нее неподвижных зрачков».

Мы можем привести пример из собственной практики, когда именно эстетические переживания или, во всяком случае, соображения эстетического порядка по существу предотвратили самоубийство. Это был случай с молодой девушкой, находившейся в состоянии невротической депрессии, развившейся из-за разрыва с женихом.

Отчаявшись, по ее словам, «вернуть любимого» и не видя смысла дальнейшего существования, она решила повеситься и даже все уже для этого приготовила, выбрала место и написала предсмертное письмо. Однако перед этим решила зайти к своей близкой подруге, чтобы «увидеть ее в последний раз». И в доме своей подруги, которая была студенткой медицинского института, пока та готовила чай на кухне, девушка случайно увидела учебник по судебной медицине. Быстро найдя интересующую ее главу и «пробежав глазами» описания трупов повесившихся, наша пациентка, по ее словам, была более всего потрясена даже не самим видом трупа – багрово-синюшным лицом, вывалившимся языком и т. д. Самое сильное впечатление на нее произвело то, что в большинстве случаев при повешении из-за расслабления сфинктеров происходит то, о чем мы уже говорили, – мочеиспускание и дефекация! Вот этого-то она и не смогла перенести, не смогла представить себя в таком состоянии. А вернее будет сказать – представила себя очень хорошо, представила, содрогнулась от омерзения и… осталась жить!

Самоутопление – также весьма частый способ самоубийства. И он также не обойден вниманием в искусстве и литературе.

Влюбленный Бисэй стоит под мостом у воды и ждет свою возлюбленную. Наверху над ним мелькают поля одежды проходящих по мосту прохожих… А его девушка все не идет.

Постепенно начинается прилив, и вода начинает заливать илистую отмель, на которой стоит Бисэй. Вот уже его колени скрылись под водой. А она все не идет. Сгущается вечерняя синева, вода заливает его по грудь, а она все не идет. Высоко в небе зажигаются звезды, а она все не идет…

«В полночь, когда лунный свет заливал тростник и ивы вдоль реки, вода и ветерок, тихонько перешептываясь, бережно понесли тело Бисэя из-под моста в море. Но дух Бисэя устремился к сердцу неба, к печальному лунному свету, может быть, потому, что он был влюблен…»

Этот сюжет, в основу которого легло самоубийство молодого влюбленного мужчины, который предпочел утонуть, чем сойти с места, на котором было назначено свидание с его возлюбленной, стал основой новеллы великого японского писателя Акутагавы Рюноске.

К самоутоплению различные народы и в различные времена относились по-разному. Особенно распространен был данный способ самоубийства у тех народов, жизнь которых протекала вблизи воды. У большинства северо-европейских древних народностей существовал обычай: старикам не дожидаться естественной смерти от старости (что считалось недостойным и некрасивым) и кончать свою жизнь, бросаясь с высоких скал в волны моря. Таким образом кончали свою жизнь старики в Древней Швеции. Плиний сообщает об одном из северных народов, люди которого благодаря мягкости тамошнего воздуха столь долговечны, что обычно сами кончают с собой, устав от жизни. Они обыкновенно, по достижении весьма почтенного возраста, после славной пирушки бросаются в море с вершины определенной, предназначенной для этой цели скалы.

Bartholin в своей книге «De causis conteptae mortis a Danis» пишет, что датские воины считали позором для себя умереть в своей постели или покончить свои дни от болезней и в глубокой старости, и для того, чтобы избегнуть такого позора, сами кончали с собой. На границе вестготских владений возвышалась высокая скала, носившая название «скалы предков», с которой старики бросались вниз головой в воду и умирали, когда жизнь им становилась в тягость.

Подобные обычаи существовали у фракийцев и герулов. Готы, например, думали, что люди, умирающие естественной смертью, обречены вечно гнить в пещерах, наполненных ядовитыми животными. Эти люди создавали в легендах описания ужасных страданий людей, которые умерли от старости, а не погибли во время битвы или не прервали самостоятельно свою жизнь. Удивительно, что спустя несколько веков великий Данте в тех же красках описывал мучения душ умерших людей в аду, только уже речь шла не о тех, кто дождался своей естественной кончины, а о тех, кто самовольно прервал свою жизнь. Вот пример относительности этических и эстетических принципов.

Дюркгейм приводит свидетельство Шерлевуа о том, что у древних японцев существовал целый ритуал самоутопления. «Очень часто можно видеть, – писал Шерлевуа, – вдоль берегов моря целый ряд лодок, наполненных фанатиками, которые или сами бросаются в воду, предварительно привязав к себе камни, или просверливают свои лодки и постепенно погружаются в море, распевая гимны в честь своих идолов. Громадная толпа зрителей следит глазами за ними и возносит до небес их добродетели и просит их благословить себя прежде, чем они исчезнут под водой».

Среди индусов был очень распространен обычай искать смерть в водах Ганга и других священных реках. Найденные надписи свидетельствуют нам о королях и министрах, которые готовились кончить свои дни таким образом, и еще в XIX веке эти обычаи были в силе.

Самоутопление было широко распространено среди славянских народов (особенно у девушек) и породило же особый раздел мифологии – многочисленные сказания и легенды о русалках или мавках – прекрасных девушках с человеческим телом и рыбьим хвостом. Согласно этим легендам, эти девушки, утопившиеся от несчастной любви или не сумевшие сохранить свою честь, в лунные ночи выплывают на поверхность вод и своими песнями и танцами заманивают в воду проходящих мужчин.

Смерть при утоплении наступает через пять-шесть минут после погружения в воду. Вода проникает в дыхательные пути, полностью перекрывает их. В тот момент, когда человек погружается на дно и сознание уже отключено, он совершает еще несколько рефлекторных дыхательных движений, после чего дыхание останавливается, а сердце еще несколько минут продолжает работать. В скором времени останавливается и оно. При извлечении трупа утопившегося или утонувшего из воды вокруг отверстий носа и рта, как правило, появляется розовато-белая, стойкая мелкопузырчатая пена.

Уже через несколько часов после пребывания трупа в воде появляется жемчужно-белая окраска лица, ладоней и стоп. В течение одних-двух суток кожа сморщивается – «руки прачки», а к концу недели всю кожу можно снять, как перчатку с руки, – «перчатки смерти».

В результате гниения и образования гнилостных газов труп чаще всего всплывает на поверхность воды, даже если к нему привязан груз массой до тридцати килограммов. При этом труп представляет собой страшную картину. К концу месяца, особенно в теплой воде, наступает полное облысение, трупу причиняются различные повреждения обитающими в водоеме раками, водяными крысами и т. д. Сказки сказками, а вид утопленника доставляет мало эстетических переживаний окружающим людям.

Самосожжение – сегодня далеко не самый распространенный способ самоубийства. И причину этого долго искать не надо – слишком велики физические страдания человека, решившегося покончить с собой таким образом. И, естественно, в большинстве случаев люди, решившиеся свести счеты с жизнью, выбирают и менее мучительный и более быстрый способ. Однако этот, один из самых мучительных способов, остается в суицидологической практике и вряд ли когда-нибудь исчезнет. Причин тому немало.

Огонь – не яд, не веревка, даже не меч или нож, – предметы, назначение которых более или менее утилитарно, приземленно, их отставляют в сторону, когда в них отпадет необходимость. Другое дело – огонь!

С ним человек сроднился с древнейших доисторических времен. Огонь – защитник, охранитель, тысячелетний спутник человечества. Да, огонь может быть и разрушителем, вестником и причиной несчастий и катастроф, но предки наши и в древности на практике знали «двойную суть» вещей, недостижимость абсолютного добра в этом мире. Вспомним, что, перестав бояться огня, сделав его своим союзником, человек и стал человеком, выделился, вытащил себя из животного царства. Так и хочется сделать дополнение к хрестоматийной формуле Ф. Энгельса: «Труд, огонь и членораздельная речь сделали из обезьяны человека!» В глубинных пластах любого языка заложено почтение и восхищение огнем, с ним связаны положительные эмоции. Прилагательные «теплый», «горячий» ассоциируются с жизнью, сытостью, благополучием. Какие чувства рождают у нас выражения: «горячее сердце», «огненный взгляд», «свет родимых окон», «тепло домашнего очага»? А ведь они (как и многие другие) прямо или косвенно связаны с образами огня. Огонь – в основе человеческой культуры, он – понятие, образ, объединяющий цивилизации разных эпох и народов. Огню молились (религия огнепоклонников жива до сего дня, есть ее представители и в нашей стране), его возжигали в храмах самых разных религий и продолжают ставить свечи, зажигать лампады, светильники и посмертные костры.

Вспомним, что сжигание умерших было принято в ту или иную эпоху, пожалуй, у большинства народов – индейцев Америки и древних славян, индусов и древних греков. Все они, отдавая посмертные почести умершим, сжигали их тела. Существовали и обряды ритуального самосожжения как индивидуального, так и массового. Этому вопросу мы уделим внимание в специальной главе этой книги. Но даже и вне жесткого ритуала индивидуальный уход из жизни через самосожжение в древности считался почетным и достойным.

Великий герой Древней Греции Геракл стал жертвой ревности своей жены Деяниры. Желая отвратить сердце мужа от прекрасной пленницы Иолы, она послала ему одежду, пропитанную отравленной кровью кентавра Несеа, убитого Гераклом. Деянира рассчитывала только вернуть себе любовь мужа, но отравленная ткань прилипла к коже Геракла и стала жечь его, доставляя страшные страдания. Не в силах вынести мучений, Геракл приказал сжечь себя на огромном костре, сложенном на горе Эта.

Сюжет этот настолько поэтичен и целостен в своей гармонии, что может служить великолепной иллюстрацией и к главе, которую мы назвали «Самоубийство как гармоничное завершение жизни». Очевидно, что любимейший и славнейший герой греческих сказаний просто не мог погибнуть от чьей-либо руки, если даже боги Олимпа не посягали на его жизнь, а жена Зевса Гера, пытавшаяся сделать это, постоянно терпела неудачи. Смерть от старости и болезней также не пристала Гераклу. Он мог уйти из жизни только по своей воле, уйти мужественно и красиво, как жил. И орудием смерти стал огонь, из недр которого Геракл был живым (единственный из смертных) вознесен на Олимп, награжден бессмертием и божественной супругой – Гебой, богиней цветущей юности.

Этот миф, воспевающий великого Геракла, воспевает и огонь, а также прекрасную добровольную смерть в огне. Самосожжение редко совершается в одиночестве, тайно, в стороне от людских глаз. Для этого оно слишком эффектно, слишком красочно, почти театрально. Этот способ просто требует зрителя, шума, ажиотажа, оставляет после себя долгую память о каждом таком случае. Вот достойный тому исторический пример.

Известный древний тиран Сарданапал, предвидя свое скорое падение и свержение с трона, решил, не дожидаясь худшего, выказать не свойственное ему ранее мужество и уйти из жизни добровольно. Для этой цели он повелел вблизи своего дворца построить огромный дом-костер, который снаружи был богато украшен. Внутреннее убранство зала поражало своей роскошью – мягкие раззолоченные ложа, драгоценные ткани, на инкрустированных драгоценными камнями столах – изысканные яства и вина. Сопровождаемый несколькими десятками прекрасных жен и наложниц, которые не подозревали о замысле тирана, Сарданапал вошел во дворец-гробницу, и двери были наглухо запечатаны. В условленный час был подожжен высокий забор, в несколько рядов окружавший роскошную гробницу. Две недели, по свидетельствам летописцев, горел забор, две недели длилась в замурованной гробнице чудовищная предсмертная оргия, пока огонь не окружил ее и рухнувший деревянный дворец не погреб под горящими обломками и Сарданапала и всех, кто был с ним.

Точно так же известный индусский священник Нинахтон, прослышав о намерении португальского вице-короля отрешить его без всякой видимой причины от занимаемого им в Малакке поста и передать его царю Кампара, принял следующее решение: он приказал построить длинный, но не очень широкий помост, укрепленный на столбах, и роскошно украсить его цветами, расставив курильницы с благовониями. Облачившись затем в одеяние из золотой ткани, усыпанное драгоценными камнями, он вышел на улицу и взошел по ступеням на помост, в глубине которого был зажжен костер из ароматических деревьев. Народ стекался к помосту, чтобы посмотреть, для чего делаются эти необычные приготовления. Тогда Нинахтон запальчиво и с негодующим видом стал рассказывать о том, чем ему обязаны португальцы, как преданно он служил им, как часто он с оружием в руках доказывал, что честь ему куда дороже жизни и что сейчас он не может не подумать о себе и так как у него нет средств бороться против оскорбления, которое ему хотят нанести, то его доблесть велит ему по крайней мере не покориться духом и сделать так, чтобы в народе сложилась молва о его торжестве над недостойными его людьми. Сказав это, он бросился в огонь.

Своеобразная эффектность, театральность самосожжения привлекает к нему, как правило, людей истерического склада характера, личностей аффектированных, тех, кого ранее было принято называть «людьми позы». Примеры иного рода крайне редки и возможны разве что в виде исключения. Во всяком случае, за последние годы нам известен один такой случай, имевший место в Перми, когда старая больная женщина была брошена детьми и осталась одна в квартире, не в силах даже выйти, чтобы купить еду. Доведенная до отчаяния и решившись на самоубийство, она, видимо, не имела уже сил даже для того, чтобы повеситься. Тогда, лежа в постели, она обложила себя кипами старых газет и подожгла их.

В последнее время все чаще приходится видеть случаи, когда самосожжение (или по крайней мере угроза совершить его) используется в качестве своеобразной политической акции, как средство для выражения протеста, своего рода – шаг отчаяния. И в этих случаях расчет делается на прилюдность исполнения суицидального акта, о котором зачастую заранее объявляется. Близки к этому по характеру и угрозы, зачастую приводимые в исполнение, сжечь самолет или автобус при захвате их террористами и, уничтожив в огне команду и пассажиров, покончить с собой, если их требования не будут выполнены. Впрочем, и это не ново. Разве широко известные самосожжения раскольников в России, преследуемых по соображениям религиозным, не были по сути своей массовыми актами политического и социального протеста? В специально построенных избах-гарях, а то и просто в банях, сгорели десятки и сотни людей. В правление Петра I, например, сжег себя князь Мышецкий со всей своей дворней – всего сто человек!

Заканчивая главу, повторим еще раз, что, рассматривая эстетическое содержание способа самоубийства, мы имеем в виду главным образом те эстетические принципы и установки, которые свойственны человеку, и при условии возможности выбора того или иного способа эти эстетические установки и принципы проявляют себя. При этом понятием «способ самоубийства» мы для удобства анализа объединили собственно способ, вид и средство самоубийства, то есть все то, что создает индивидуально своеобразный антураж ситуации. Если же возможности выбора ограничены или их практически нет, то выбранный способ не столько раскрывает особенности личности самоубийцы, в том числе и его эстетические принципы, сколько характеризует своеобразие ситуации и тех условий, в которых человек оказался. Попытка же выявить большую или меньшую эстетичность того или иного способа самоубийства, на наш взгляд, абсолютно невозможна в том смысле; что эстетическое восприятие одних и тех же событий значительно отличается у различных людей, в различных культурах и в разные времена. Другое дело, что, исследуя определенные микросоциальные группы, мы, вероятно, сможем установить роль эстетических воззрений, принятых в данном микросоциуме, в оценке не только самого факта самоубийства, но и тех способов, с помощью которых оно совершается.

Самоубийца, определенным образом эстетически самовыражаясь в выборе способа самоубийства, проявляет не только индивидуальные эстетические качества, но и, в известной мере, той микросоциальной среды, в которой он жил, и, в более широком плане, той субкультуры, к которой принадлежал. Хотя, безусловно, степень проявления данных качеств будет различной – в большей степени проявляются индивидуальные, далее по убывающей – микросоциальные и макросоциальные.

Сказанное в полной мере относится и к так называемой объективной оценке эстетики способа самоубийства, то есть оценки извне – к тому, что с такой страстностью делал Булацель. Речь идет не о том, что такая оценка не нужна, речь идет о необходимости учитывать релятивность категорий эстетики, о которой мы уже говорили. И здесь, давая оценку, проводя анализ, исследователь выявляет эстетические принципы и идеалы, но уже свои, вольно или невольно сопоставляя, сталкивая их с принципами и идеалами самоубийцы. В конце концов, Булацель, негодуя по поводу нравов современных ему самоубийц и описывая отдельные способы самоубийства, которые он считает низменными или, наоборот, возвышенными, выразил свои эстетические идеалы, уровень своего эстетического воспитания и, в конечном счете, эстетические принципы своего времени и социальной сферы.

ГЛАВА 6
Эстетическая аура самоубийства

В переводе с латинского «аура» означает «сияние», «дуновение». Изначально термин «аура» с древнейших времен использовался в медицине. Им обозначались разнообразные патологически обусловленные переживания и ощущения страдающих эпилепсией больных, предшествующие эпилептическому припадку. Многие больные эпилепсией незадолго до припадка, буквально за несколько секунд до начала, испытывают весьма своеобразные ощущения как бы дуновения, холода или жара, различные иллюзорные и галлюцинаторные видения, чувства страха, тревоги и т. п. Использовался этот термин и в теософии как синоним сияния, нимба, окружающего лики или всю фигуру святых, ангелов и самого Бога. В подобном же смысле используют этот термин и современные шарлатаны и жулики, не имеющие ничего общего ни с медициной, ни с религией, – всевозможные экстрасенсы, ясновидцы, белые и черные маги и т. д. По ауре, окружающей человека, они якобы могут судить о его характере или состоянии здоровья.

Значительно позднее того, как этот термин стал использоваться в медицине и теософии, с ним произошла обычная, часто встречающаяся метаморфоза – он был использован в совсем другой, далекой от вышеперечисленных областей науке. При этом само собой несколько изменилось и понятийное содержание термина. Сделал это современный литературный критик В. Беньямин, который ввел термин «аура» в эстетику, обозначив им сиюминутную неповторимость эстетического переживания и возникающую при этом некоторую дистанцию, отрешенность от самого объекта или явления, вызывающего эстетические переживания. Некоторые рассуждения В. Беньямина встретили возражения коллег, но сам термин закрепился в искусствоведении как выражение непосредственного, сиюминутного впечатления от произведения искусства и той гаммы эстетических переживаний, которые оно вызывает в данный конкретный момент.

Вводя понятие «эстетическая аура самоубийства», мы вкладываем в него смысл, близкий к тому, что имеют в виду искусствоведы. В самом деле, узнав о каком-либо конкретном совершившемся самоубийстве (при этом подразумевается определенная полнота информации о самом человеке, покончившем с собой, его жизни, обстоятельствах, толкнувших его на этот шаг, способе самоубийства, который он выбрал), мы практически сразу же готовы дать ему эстетическую оценку, которая как бы складывается сама собой, опережая анализ и строгую рациональную обработку информации. Мы восклицаем: «Ужасно!» или «Какая трагедия!», либо что-то в этом роде, тем самым давая обобщенную эстетическую оценку происшедшего.

Между прочим, вся идея написания книги «Эстетика самоубийства» родилась после того, как один из авторов, обсуждая детали самоубийства знакомого ему человека, чисто импульсивно воскликнул: «Некрасивая смерть!», а второй задал ему очень важный вопрос: «А почему? Как может быть смерть человека красивой или некрасивой и, вообще, применимы ли категории эстетики к данному феномену?» Результат того, что стало темой дальнейших обсуждений и споров, читатель держит перед собой.

Первая интуитивная оценка эстетического содержания конкретного самоубийства, то общее впечатление, которое оно вызывает, те переживания, которые мы при этом испытываем, рождаются на уровне подсознания, не столько интеллектуально, сколько эмоционально обусловлено. Ведь и красота воздействует сначала на эмоции, воспринимается прежде всего эмоционально, а не умозрительно. Как верно заметил А. Гулыгаг «существует сугубо интеллектуальная, сверхчувственная красота, но и ее нужно пережить, иначе вы окажетесь за пределами ее воздействия». Так, «первый взгляд» – первая интуитивная оценка, характеристика человека очень часто оказывается верной. Анализ, интеллектуальное обоснование этой оценки придут позднее, расширят и углубят ее, а иногда благодаря дополнительным сведениям, например постороннему влиянию, могут и изменить ее. Так приходит любовь с первого взгляда, которую и но прошествии времени трудно, рационально объяснить: «За что же я люблю этого человека?». Так шахматисты экстракласса «на глазок» чисто эстетически оценивают позицию на доске, соответственно ее определяя – «симпатичная для черных» или «более привлекательная для белых», или просто «красивая комбинация». Так и мы эстетически «схватываем» самоубийство.

Понятие «эстетическая аура самоубийства» объединяет в себе и те эстетические переживания, которые мы испытываем от гармоничности (или дисгармоничности) свершившегося суицидального акта со всей жизнью человека, то ощущение меры, соразмерности случившегося сложившимся обстоятельствам и те переживания и оценки, которые мы даем выбранному способу самоубийства, и то впечатление, которое вызывают у нас эстетические принципы погибшего, проявившиеся в самоубийстве и которые могли оказаться для нас неожиданными, может быть, совсем не такими, как мы полагали.

Понимая ауру как своего рода эпифеномен эстетических переживаний, вызванных самоубийством, и суммарный интуитивно обусловленный результат его оценки, мы обращаемся к ее анализу после рассмотрения таких составляющих ее компонентов, как гармоничность (мера и соответствие) суицидального акта с жизнью человека и обстоятельствами, ставшими причиной самоубийства, эстетика способа самоубийства, с единственной целью – для удобства анализа. Ведь рассуждения об интеллектуальном либо эмоциональном восприятии красоты, их последовательности, в принципе, весьма относительны, так как внеэмоциональное восприятие вообще невозможно, как невозможно и чисто чувственное внеинтеллектуальное. Невозможно уже потому, что психическая деятельность как «субъективное отражение объективного мира» едина и деление ее на отдельные психические процессы весьма условно и вызвано чисто практическими соображениями удобства изучения, – такова особенность человеческой психики, познающей самое себя, и процесса познания вообще – необходимость анализа, разложения целого с последующим синтезом полученных результатов.

Следовательно, мы лишь условно говорим об этапах эстетического восприятия и переживания, об их преимущественно эмоциональном либо интеллектуальном характере.

Тем не менее, понимая меру этой условности, мы признаем первоначальную эмоциональность, чувственность эстетических переживаний и эстетической оценки. Но в искусствоведении, да и в эстетике как науке в целом, анализ конкретного произведения искусства проводится как раз в обратном порядке. Общее впечатление если и заявляется и декларируется изначально, то только в самой общей форме, собственно же анализ его (т. е. ауры) слагается из анализа составляющих, специфических для данного вида искусства (в живописи, например, это цвет, рисунок) и для искусства вообще (например, ритм, композиция и др.). Подобным образом поступили и мы, занявшись сначала рассмотрением слагаемых, чтобы затем проанализировать суммарный результат. В последующих главах, разбирая эстетику индивидуального и ритуального самоубийства, мы будем делать это с позиций анализа эстетической ауры и составляющих ее основных компонентов, о которых речь шла выше. Сейчас же, чтобы наши рассуждения не носили характер чистого теоретизирования, рассмотрим несколько примеров, чтобы наглядно представить различие эстетических аур в конкретных случаях.

В качестве первого примера мы приведем отрывок из романа Эмиля Золя «Проступок аббата Муре». Мы позволим себе привести не более или менее длинную цитату, а именно, отрывок, не только с той целью, чтобы после наших теоретических выкладок читатель мог получить наслаждение от первоклассной прозы (хотя это и немаловажно), но, главным образом, потому, что сократить этот текст невозможно без того, чтобы не нарушить ту эстетическую ауру, которую излучает самоубийство героини Золя, молодой девушки, соблазненной аббатом, горячо впервые в жизни полюбившей и отвергнутой. Итак:

«Долгое время Альбина бегала по саду, выбирая то место, то дерево, тот куст, цветок, травинку, которому она, умерев, отдаст свою великолепную атласную кожу, белоснежную чистоту рук, нежный оттенок груди, свою юную кровь. Она хотела бы убить себя так, чтобы из нее проросла великолепная, пышная, жирная зелень, куда в мае слетались бы птицы, а солнце дарило бы ей пылкие ласки свои!

Сначала Альбина устремилась к роще роз. Там, при последнем свете сумерек, она принялась раздвигать листву и срывать все цветы, томившиеся в предчувствии зимы. Она срывала их вместе со стеблями, не обращая внимания на шипы, она обрывала их прямо перед собой обеими руками, а чтобы достать те, которые росли выше ее, становилась на цыпочки или пригибала кусты к земле. Все это она делала с такой торопливостью, что ломала даже ветки, а ведь прежде она с уважением останавливалась перед самой малой былинкой. Вскоре она набрала полные охапки роз и даже зашаталась под тяжестью своей ноши: Она вернулась в павильон лишь после того, как опустошила всю рощу, захватив все, вплоть до упавших лепестков. Свалив свое цветочное бремя на пол комнаты с голубым потолком, Альбина – снова поспешила в цветник.

Теперь она стала собирать фиалки. Она составляла из них огромные букеты, которые прижимала один за другим к груди… Потом набросилась на гвоздику и стала рвать и распустившиеся цветы, и бутоны, связывая гигантские снопы белой гвоздики, напоминавшей чашки с молоком, и красной гвоздики, походившей на сосуды с кровью. Потом Альбина совершила набег на левкои, ночные фиалки, гелиотропы, лилии… и, нагрузившись с ног до головы цветами, она поднялась в павильон и свалила возле роз все эти фиалки, гвоздики, левкои, ночные фиалки, гелиотропы, лилии. И не успев перевести дух, опять сбежала вниз. Особенно жадно набросилась она на гряды с туберозами и гиацинтами… Туберозы были в ее глазах какими-то особенно драгоценными цветами, словно они капля за каплей источали золото и другие роскошные, необычайные блага. Гиацинты в жемчуге своих роскошных зерен походили на ожерелья, и каждый их перл должен был пролить на нее радости, неведомые прочим людям. И хотя Альбина вся исчезла в груде сорванных ею гиацинтов и тубероз, она все-таки добралась до поля маков, а затем умудрилась опустошить и поле с ноготками. Маки и ноготки она нагромоздила поверх тубероз и гиацинтов и бегом вернулась в комнату с голубым потолком, оберегая свою драгоценную ношу от ветра, не давая ему похитить ни одного лепестка. А потом вновь сбежала вниз…

Она накинулась на травы, на зелень, она поползла по земле, точно желая в сладострастном объятии прижать к груди и унести с собою и самую землю. Она наполнила подол юбки пахучими растениями – мятой, вербеной, чабрецом… На пороге павильона Альбина повернулась и бросила последний взгляд на Параду. Уже совсем стемнело, ночь полностью вступила в свои права и набросила черное покрывало на землю. Тогда Альбина поднялась наверх и больше не возвращалась.

Вскоре большая комната сделалась очень нарядной. Альбина поставила на стол зажженную лампу и стала разбирать сваленные на пол цветы, связывая их большими охапками, которые она затем разложила по всем углам. Сначала позади лампы на столике она поставила лилии – высокий кружевной орнамент, смягчавший яркий свет белоснежной своей чистотой. Потом отнесла связки гвоздик и левкоев на старый диван. Его обивка и без того была испещрена красными букетами, увядшими и полинялыми еще сто лет назад. Теперь обивка эта исчезла под цветами, и весь диван превратился в груду левкоев, меж которыми пестрела гвоздика. После этого Альбина придвинула к алькову четыре кресла. Первое из них она нагрузила доверху ноготками, второе – маком, третье – ночными фиалками, четвертое – гелиотропом. Кресла потонули под цветами и казались огромными цветочными вазами; только кончики ручек выдавали их истинное назначение. Наконец, Альбина позаботилась и о кровати. Она подтащила к изголовью небольшой столик и навалила на него огромную охапку фиалок. А затем засыпала постель всеми сорванными ею туберозами и гиацинтами так густо, что цветы гроздьями свисали со всех сторон: возле изголовья, у ног, в промежутке от кровати до стены, повсюду. Вся кровать превратилась в огромную цветочную груду. Между тем, остались еще розы. Альбина набросала их куда попало, не глядя: на столик, на диван, на кресла. Особенно густо был завален розами угол постели. Несколько минут розы так и сыпались дождем, целыми букетами… Но так как куча роз почти не уменьшалась, Альбина стала плести гирлянды и развешивать их вдоль стен… Все скрылось под розовым покрывалом, под роскошным плащом из роз. Большая комната была красиво убрана. Теперь Альбина могла умереть в ней…

И ни слова не говоря, не издав ни вздоха, легла на кровать, на цветочное ложе из гиацинтов и тубероз.

И тогда наступила последняя нега. Лежа с широко раскрытыми глазами, Альбина улыбалась комнате! И какой счастливою умирала в ней!.. Под голубым потолком не было ничего, кроме удушающего аромата цветов. И аромат этот был, казалось, не что иное, как запах былой любви, теплота, которая все время сохранялась в алькове, но запах, усилившийся во сто крат, покрепчавший почти до духоты… Не двигаясь, положив руки на самое сердце, девушка продолжала улыбаться: она прислушивалась к шепоту ароматов в своей отяжелевшей голове. Все кругом жужжало и шумело. Альбине чудилась какая-то странная мелодия ароматов, и эта мелодия медленно, очень нежно убаюкивала ее. Сначала шла детская веселая прелюдия. Руки Альбины, только что мявшие пахучую зелень, выдыхали едкий запах раздавленных трав и рассказывали девушке о ее шаловливых прогулках среди запущенного Параду. Потом послышалось пение флейты: быстрые, душистые ноты вылетали из лежавшей на столике возле ее изголовья груды фиалок; эта флейта, казалось, выводила под нервный аккомпанемент благоухавших возле лампы лилий мелодию благовоний, она пела о первых восторгах любви, о первом признании, о первом поцелуе под высокими сводами рощи. Но тут Альбина стала задыхаться все больше и больше, точно страсть хлынула на нее вместе с внезапным наступлением пряного, острого запаха гвоздики, чьи трубные звуки покрыли на время все остальное. Когда послышались болезненные музыкальные фразы маков и ноготков, когда они мучительно напомнили ей о терзании страсти, Альбине показалось, что уже наступает последняя агония. И вдруг все утихло. Она стала дышать свободнее и погрузилась в сладостное спокойствие: ее убаюкивала нисходящая гамма левкоев, которая замедлялась и тонула, переходя в восхитительное песнопение гелиотропа, пахнувшего ванилью и возвещавшего близость свадьбы. Время от времени едва слышной трелью звенели ночные фиалки. Потом ненадолго воцарилось молчание. И вот уже в оркестр вступили дышащие истомою розы. С потолка полились звуки отдаленного хора. То был мощный ансамбль, и сначала Альбина прислушивалась к нему с легким трепетом. Хор пел все громче, и Альбина затрепетала от чудесных звуков, раздававшихся вокруг. Вот началась свадьба, фанфары роз возвещали начало грозной минуты. Все крепче прижимая руки к сердцу, изнемогая, судорожно задыхаясь, Альбина умирала. Она раскрыла рот, ища поцелуя, которому было суждено задушить ее. О, и тогда задышали гиацинты и туберозы, они обволокли ее своим дурманящим дыханием, таким шумным, что оно покрыло собою даже хор роз. И Альбина умерла вместе с последним вздохом умерших цветов».

Сила эстетического воздействия самоубийства Альбины бесспорна. Вряд ли можно в истории литературы найти подобные по своей красоте описания. Хочется вспомнить стихи французского поэта Пьера Ронсана: