Текст книги "Эстетика самоубийства"

Автор книги: Лев Трегубов

Соавторы: Юрий Вагин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Отношение религии к самоубийству

Отношение к проблеме самоубийства религии как одной из важнейших составляющих человеческой культуры, на протяжении тысячелетий формировавшей этические принципы социальных отношений и не утратившей своего влияния до наших дней, могло бы послужить темой отдельного объемного труда. Мы позволим себе лишь в основных чертах охарактеризовать отношение к самоубийству в рамках основных мировых конфессий. Это представляется важным в плане основной темы нашего исследования, так как и эстетические категории в ходе развития человеческой цивилизации формировались и развивались под воздействием тех или иных религиозных концепций.

Древние мифы рисуют мир населенным страшными, ужасными чудовищами, во власти которых находятся стихии и человек. Жизнь прекрасна, жизнь несет наслаждение, но ужасен гнев диких чудовищ, управляющих миром. Они требуют жертв, и для предупреждения их гнева и его страшных последствий человек должен жертвовать всем самым ценным, что имеет: животными, пищей, украшениями и даже самой жизнью. В Древнем Китае и Японии были широко распространены жертвенные ритуальные самоубийства, совершаемые при постройке новых домов, новых зданий и мостов и т. п. С помощью этих жертвоприношений люди надеялись, что духи земли и воды благосклонно отнесутся к их постройкам и не станут их разрушать. Одним из наиболее стойких оставался сопровождавшийся человеческими жертвами культ священных гор.

Постепенно в итоге борьбы вселенский хаос и вражда оказались побежденными, на Земле воцарились мир и порядок, понимаемые в мифах как благо и красота. Природа признается древнекитайскими мыслителями совершенством, однако человек, к сожалению, далек от него и нуждается в совершенствовании. Таким образом, основная задача древнекитайской философии – выяснить причину, делающую мир прекрасным, и способ сделать прекрасным человека. Этим проблемам посвящены многие высказывания великих древнекитайских философов Лао-цзы и Конфуция, являвшихся основателями главных направлений философской и религиозной мысли Древнего Китая – даосизма и конфуцианства.

В дальнейшем, с развитием даосизма, ему становится чужда идея самоубийства, поскольку никто иной как сам Лао-цзы выдвинул теорию «недеяния» и проповедовал пассивность как принцип жизни, требуя от людей следовать Дао – естественному ходу вещей. Жизнь – непрерывный поток движения, все качества явлений относительны, и цель мудреца – не противопоставлять себя этому движению, не обрывать его, как, например, в буддизме. Нужно просто пассивно отдаться его течению.

Конфуций, стремившийся к достижению этико-эстетического идеала, считавший эталоном иерархического построение современного ему китайского общества, воспевавший полезность труда, доброты, повиновения, также отрицательно относился к самовольному уходу из жизни.

Родившаяся в Древней Индии эпохи ведизма идея сансары – непреходящего потока смертен и рождений в новом теле – имеет сложное философское, этическое и эстетическое содержание. «Подобно тому как золотых дел мастер, взяв кусок золота, придает ему другой, более новый, более прекрасный образ, так и этот Атман, отбросив это тело, рассеяв незнание, претворяется в другой, более новый, более прекрасный образ», – считали древнеиндийские брамины.

При этом самовольная смерть на костре, своевременный уход из жизни для брамина, по сути дела, лишь составная часть искусства сансары – искусства возрождения в новом, более благородном, высоком и прекрасном теле. Нельзя дожидаться старости, нельзя дожидаться болезни – это может обезобразить всю сансару. Только того, кто вовремя уходит из жизни и сам может определить предел своей жизни, можно считать истинным мудрецом. Именно к этим мудрецам-гимнософистам и ездили учиться древнегреческие философы.

Значительно позже ведизма в Индии сложился буддизм, которому в последующем суждено было стать одной из трех мировых религий. Как и любая религия, буддизм содержал в своей основе идею о спасении. Однако, если практически все остальные религии видят спасение в сохранении жизни после смерти или в возрождении, переходе в иное существование, буддизм находит его в полном разрушении не только земной жизни, но и всякой возможности какого-либо последующего возрождения.

Достижение этого «освобождения» возможно только через состояние нирваны. Прекращение жизни в нирване – совершенно особая форма самоубийства, несущая глубокий философский и религиозный смысл. Цель нирваны – не продолжение и совершенствование сансары, а обрыв ее. «Пресекая поток существования, откажись от прошлого, откажись от будущего, откажись от того, что между ними. Если ум освобожден, то, что бы ни случилось, ты не придешь снова к рождению и старости… Он достиг совершенства, он бесстрашен, у него нет желаний; безупречный, он уничтожил тернии существования: это тело – его последнее» (Джаммапада, гл. XXIV).

В Древней Греции, с характерным для искусства и философско-религиозных концепций этого периода вниманием к человеческой личности, произошло углубление и развитие культуры чувств, настроений, утонченного самоанализа и осознания смысла человеческого существования и всего окружающего мира. Представителям школы стоиков принадлежит утверждение, что для мудреца жить по велениям природы – значит вовремя отказаться от жизни, хотя бы он и был в расцвете сил; для глупца же естественно цепляться за жизнь, хотя бы он и был несчастлив, лишь бы он в большинстве вещей сообразовался с природой.

Гегесий говорил, что все, что касается нашей смерти или нашей жизни, должно зависеть только от нас. Единственный вопрос, по которому возникали споры, это: какие причины следует считать достаточно вескими, чтобы заставить человека принять решение лишить себя жизни. Стоики называли такое решение «разумным выходом», и почти все из них в конце концов приходили к заключению, что не любое самоубийство является прекрасным и разумным, а только то, в котором будет существовать какая-то мера (как известно, мера – одна из важнейших предэстетических категорий).

Эпикурейцы, в отличие от стоиков, ставили во главу своего учения гедонистический принцип. Красота – это удовольствие. Прекрасны боги, занимающиеся невозмутимым самонаслаждением. Прекрасен человек, наслаждающийся жизнью. Прекрасна возможность в любой момент уйти из жизни, если она перестанет доставлять наслаждение. Человек у эпикурейцев вместо того, чтобы грустно размышлять о своей судьбе, должен относиться к ней весело и легкомысленно. Он сознает свой эгоизм и логически вытекающие из него последствия, но он заранее принимает их, он решает одну задачу – удовлетворить свои потребности, всегда готовый, если этого не сможет достигнуть, разделаться со своим бессмысленным существованием. Самоубийство для эпикурейца является своеобразным прекрасным запасным выходом, через который можно без лишних раздумий ускользнуть, если ситуация по тем или иным причинам перестала удовлетворять его. Если жизнь перестает приносить удовольствие и перестает быть прекрасной – нет причины для задержки. Либо жизнь без печалей, либо счастливая смерть.

Цицерон приписывает эпикурейцу Торквату следующие слова: «Помни, что сильные страдания завершаются смертью, слабые предоставляют нам частые передышки; таким образом, если их можно стерпеть, снесем их; если же нет – уйдем из жизни, раз она не доставляет нам радости, как мы уходим из театра».

Монтень, цитируя высказывания древнегреческих философов, пишет: «Лучшее из устроенного вечным законом – то, что он дал нам один путь в жизнь, но множество – прочь из жизни… В одном не вправе мы жаловаться на жизнь: она никого не держит… Тебе нравится жизнь? Живи! Не нравится – можешь вернуться туда, откуда пришел», – так говорили древние и, может быть, имели на то основание.

Иудаизм как религиозное и, в определенной степени, этическое мировоззрение во все периоды своего развития относился к самоубийству крайне отрицательно. Самоубийство считалось религиозно запрещенным деянием, влекущим суд божий и до известной степени даже людской. Траурные обряды по самоубийцам справлялись не полностью, их не хоронили до захода солнца.

Однако в Библии известны два случая, которые, по-видимому, не осуждались, так как к лишению себя жизни прибегали побежденные, предвидевшие неминуемую смерть от рук врагов и прибегнувшие к самоубийству, чтобы избежать надругательства. Это Саул, побежденный филистимлянами, и Ахитофель, потерпевший неудачу в результате мятежа, поднятого против царя Давида.

В этих случаях самоубийцам не было отказано в совершении похоронных и траурных обрядов. Подобные факты имели место и значительно позже. Так, по рассказу Иосифа Флавия, во время войны иудеев с римлянами при императоре Веспасиане группа воинов при взятии Иотапаты спряталась в пещере. Предвидя, что римляне могут пленить их, все они решили покончить с собой.

Позже, в талмудическую эпоху, наказания за самоубийство наступали только при полной доказанности вины, от которой, например, освобождались малолетние и умалишенные. Умышленное самоубийство должно было быть абсолютно доказано. Кроме того, если самоубийство было вызвано критическими обстоятельствами и являлось, по существу, лишь заменой одного вида смерти другим (как в случае с Саулом), то оно считалось извинительным и траурные обряды соблюдались полностью.

Христианство также очень сурово относится к самоубийству и самоубийцам, во многом наследуя и повторяя в этом отношении заветы иудаизма. Самоубийц не отпевали в церкви, не хоронили на кладбище рядом с остальными. Подобно иудеям, христиане расширительно толкуют слова Библии, запрещающие пролитие крови, то есть убийство, перенося запрещение и на самоубийство. На Пражском соборе (563 г.) церковь запретила самоубийство, постановив: «Честь поминовения во время святой службы и пение псалмов не должно сопровождать тела самоубийц до могилы».

Однако и в христианстве возможны исключения из этих строгих правил, когда речь идет о людях, защищающих свою честь или лишивших себя жизни, «защищая святую веру», тем самым «прославляя имя божье». Извинялось самоубийство девственницы, совершенное ради спасения целомудрия. Так, Пелагея и Софрония (обе в последующем канонизированные святые!) покончили с собой: Пелагея, спасаясь от преследования солдат, вместе с матерью и сестрами бросилась в реку и утонула, Сафрония же лишила себя жизни, чтобы избежать насилия со стороны императора Максенция, настойчиво домогавшегося ее.

В той же Библии, сурово осуждающей самоубийство, есть описание поступка «доброго старца» Разиса, прозванного за свою добродетель «отцом иудеев».

Когда гонитель истинной веры Никанор повелел схватить его и Разис увидел, что дело принимает дурной оборот, он, решив, что лучше умереть доблестной смертью, чем отдаться в руки злодеев и позволить всячески унижать себя и позорить, пронзил себя мечом. После этого он взбежал на стену и бросился с нее вниз головой на толпу своих гонителей. Однако чувствуя, что он еще жив, и пылая яростью, он, несмотря на лившуюся из него кровь и тяжелые раны, поднялся на ноги и пробежал, расталкивая толпу, к крутой и отвесной скале. Здесь, собрав последние силы, он сквозь глубокую рану вырвал у себя кишки и, скомкав и разорвав их руками, швырнул их своим гонителям, призывая на их головы божью кару. Этот и в самом деле удивительный по своему мужеству и страшный по исполнению случай Библия трактует как пример доблести и благородства.

Одна из самых распространенных религий – ислам – отрицает даже саму возможность покушения правоверного мусульманина на свою жизнь. Достаточно сказать, что в священной книге мусульман Коране, очень подробно регламентирующей поведение верующего и дающей советы и рекомендации, кажется, при всех мыслимых ситуациях, нет даже прямого упоминания понятия самоубийства.

Верующий мусульманин следует своей судьбе, предназначенной ему Аллахом, он обязан сносить все тяготы, ниспосланные ему свыше как испытание в этой жизни, повторяя при этом: «На все воля Аллаха!», и сама мысль о возможности с помощью самоубийства как-то избавиться от этих тягот настолько кощунственна, что, видимо, даже не должна приходить в голову мусульманину.

ГЛАВА 3
Эстетический аспект самоубийства

Уважаемый читатель! Авторы отдают себе отчет в том, что название главы воспринимается на первый взгляд как странное или по меньшей мере необычное. Может вызвать удивление соседство столь разнородных понятий, как «эстетика» и «самоубийство». Как они сопряжены?

Но будем помнить, что необычность всегда сопутствует новизне. Что же касается удивления, то вряд ли стоит сомневаться в его плодотворности. Еще Монтень говорил, что «познание начинается с удивления».

Тем более что с чувством удивления, по Канту, вообще связаны все эстетические переживания. Когда оказывается, что эмпирическое явление протекло именно так, как требует того его цель, то мы удивляемся, и это совпадение, говорит Кант, вызывает чувство удовольствия. Отсюда возникают эстетические переживания и эстетическая целесообразность. Другими словами, эстетическая целесообразность есть совпадение случайного протекания эмпирических явлений с их первообразом.

Итак, приступим к дальнейшим размышлениям, стараясь не терять этого прекрасного состояния – способности удивляться.

Определившись с предметом нашего исследования и коротко рассмотрев его в четырех традиционных плоскостях: философской, медицинской, социальной и правовой, а также проанализировав отношение различных религий к самоубийству, перейдем непосредственно к интересующему нас эстетическому аспекту самоубийства.

Поскольку основной своей целью мы ставим рассмотрение самоубийства с эстетических позиций и под эстетическим углом зрения, было бы логичным сначала определиться с основными понятиями и основными категориями эстетики.

Ознакомившись с сущностью и эволюцией понятий «прекрасного», «гармоничного», нам будет легче представить себе современное состояние эстетики как науки и обосновать правомерность эстетического анализа такого сложного поведенческого акта, как самоубийство.

Начиная с XX века, перед учеными практически всех специальностей возникла достаточно трудноразрешимая проблема унификации понятий и терминов, которыми пользуется каждая наука. Без такой унификации оказалось практически невозможным вести продуктивный диалог не только между учеными разных стран, но и между говорящими на одном языке.

Чтобы избежать недоразумений, любые специальные исследования приходится предварять строгой дефиницией основных используемых терминов и понятий. Первую половину этой задачи (в отношении самоубийства) мы уже выполнили, теперь нам предстоит проделать то же самое по отношению к основным эстетическим категориям.

Итак, что представляет собой эстетика как наука, изучающая присущую только человеку способность особым образом воспринимать и отражать окружающий мир?

Начнем с того, что термин «эстетика» впервые ввел в научный обиход немецкий философ XVIII века Александр Баумгартен. Буквальный перевод греческого слова «aisthetikos» – относящийся к чувственному восприятию. Баумгартен при этом не был создателем новой науки, а только дал имя области знания, сложившейся в глубокой древности, получившей развитие в средние века и эпоху Возрождения, достигшей своей зрелости в немецкой классической философии. Для Баумгартена эстетика – низшая ступень гносеологии, наука о чувственном познании, совершенной формой которой является красота.

Вопрос о том, что следует понимать под красотой вообще, красотой, отличной от отдельных красивых предметов и вещей, заданный Гиппию Большому Сократом, остается без ответа уже более двух тысяч лет.

«Не будет ли все прекрасное прекрасным благодаря прекрасному?» – хитро любопытствовал Сократ у Гиппия, и тот соглашался. «И это прекрасное есть нечто?» – продолжал Сократ. Гиппий и с этим соглашался. «Так ответь мне, что же такое это прекрасное?» Гиппию, который сперва ответил, что самое прекрасное – это прекрасная девушка, пришлось вскоре согласиться с Сократом, что и самая прекрасная девушка безобразна по сравнению с родом Богов. Далее Гиппий с помощью Сократа убедился в том, что и золото, и богатство, и здоровье, и удовольствие не являются прекрасными всегда, для всех и при любых условиях. Не случайно этот знаменитый диалог, приведенный Платоном, заканчивается словами Сократа: «Прекрасное – это трудно».

Действительно, трудно. Вот русскому философу Владимиру Соловьеву не нравится глиста, так он прямо и называет ее «крупным примером настоящего безобразия в природе». Что бы он, однако, сказал, глядя на гельминтолога с микроскопом в руках, любующегося совершенством строения той же глисты?

Ведь если объект, явление совершенно, то есть максимально отвечает своему назначению, значит оно гармонично. А гармония, что в переводе с греческого означает связь, соразмерность, стройность, сочетание, слияние компонентов объекта в единое целое, его органичность, рассматривается эстетикой как существенная характеристика прекрасного. Глиста же гармонична, поскольку ее строение непосредственно способствует ее выживанию, оно целесообразно в плане адаптации к тем условиям, в которых она существует.

Вряд ли кому-либо удастся провести четкую грань между безобразным и прекрасным. Не связаны ли эти понятия диалектическим законом единства и борьбы противоположностей? Тогда правильнее будет не искать абсолютную красоту, противопоставляя ее абсолютному безобразию, а изучать диалектику их взаимосвязи, взаимообусловленности и взаимоперехода.

Что есть красота, прекрасное для разных народов в разные эпохи?

Категория прекрасного проделала длинный и сложный исторический путь развития, по-разному преломляясь в различных социальных формациях, религиозных и философских системах. «Прекрасное одним – безобразное другим». Принципиально невозможно найти явление или предмет, который бы всеми воспринимался как нечто прекрасное, равно как и нечто совершенно безобразное. Этот факт точно подметил Н. Г. Чернышевский, который писал, что даже понятие о красоте девушки совершенно различается у русского крестьянина и у представителей образованного дворянского сословия и что «полувоздушная» салонная красавица может произвести неприятное впечатление на крестьянина, для которого первое условие женской красоты – здоровье и сила. Почему бы не предположить, что подобные метаморфозы возможны и по отношению к самоубийству?

Поскольку традиционно с красоты начинается любое эстетическое исследование, вспомним коротко, что же считали прекрасным те, кто жили до нас.

О понимании прекрасного у доисторического человека мы можем судить лишь по наскальным рисункам и каменным статуэткам («Венеры неолита»). К сожалению, этого слишком мало, для того чтобы можно было без надуманности судить об эстетических воззрениях древних людей. Более информативными являются древние литературные источники, которые позволяют проследить понимание категории прекрасного в цивилизациях Древнего Египта, Шумера и Вавилона. При этом, чтобы избежать излишних сложностей, проведем наш краткий анализ по двум основным критериям:

1. Что именно понималось под красотой и считалось прекрасным?

2. Как объяснялся феномен прекрасного?

Корни эстетики, как справедливо отмечают многие авторы, следует искать не в классической античности, а в культуре Древнего Египта – цивилизации, возникшей в Северо-Восточной Африке, в долине Нила.

С именем царя Мина – основателя первой царской династии – связано начало летописной египетской традиции. Африканская по происхождению, древнеегипетская культура обрела свое лицо в пределах 3300–3000 годов до н. э., когда возникла иероглифическая письменность и сложились специфические черты искусства, солярный (солнечный) культ, обожествление правителя, развитие заупокойных представлений.

Непосредственно исходя из солярного культа, в Древнем Египте под высшей красотой понимался только обожествленный солнечный свет. Солнце, или Бог Солнца, что для древнего египтянина было равнозначно, наполняет весь мир светом; оно несет тепло, своими лучами дает жизнь всему живому на Земле и является высшим благом и высшей красотой. Поэтому во всех дошедших до нас произведениях египетской письменности солнце и красота являются синонимами.

Прекрасна также для древнего египтянина и молодая девушка как продолжательница рода, несущая любовное наслаждение, которое относилось к ценностям первого ранга. При этом следует отметить, что египтяне всегда усматривали красоту не столько в форме, сколько в степени полезности тех или иных явлений и предметов.

В Древнем Шумере – цивилизации, возникшей на рубеже IV–III тысячелетий до н. э. в южной части междуречья Тигра и Евфрата, – с пониманием красоты неразрывно связано понятие тотема – родового «Я», ощущение которого было органически связано с половым ощущением. Тотем как символ рода олицетворял нечто пышное, изобильное, плодоносное и прекрасное. На шумерских печатях можно увидеть сцены половых актов человека со скорпионом и другими животными, и при этом скорпион как тотем и связанное с ним представление о половой силе воспринимается как нечто прекрасное.

Шумерам принадлежит и первая известная иерархия прекрасного:

Прекраснее всего для шумера Боги и Богини.

Прекрасны службы в их честь. (При этом, если бы, например, самоубийство являлось составной частью этих служб, оно неминуемо воспринималось бы как прекрасное. Как известно, в Древней Индии тысячи людей ежегодно лишали себя жизни под колесами идола Джагерната, так как, по учению браминов, самоубийство приятно гневным богам и, следовательно, прекрасно.)

Прекрасны храмы Богов, прекрасна музыка, прекрасна любовная страсть, так как она внушена Богами. Как и для древних египтян, для шумер прекрасно сверкающее, сияющее солнце, прекрасно все, включающее в себя возвышенное, которое понималось как нечто огромное, возвышающееся, пугающее, вызывающее ужас.

Следует обратить внимание, что прекрасное как совершенное для шумера – это «сделанное по всем правилам», это точность в исполнении ритуала, это высокая техника исполнения.

Запомним это чрезвычайно важное для древнего мира понимание прекрасного. В дальнейшем это поможет нам открыть двери в сложнейший мир эстетики народов Востока: Индии, Японии, Китая. Без понимания красоты как «совершенного по всем правилам ритуала» невозможно понять эстетику ритуального самоубийства, столетиями существовавшего в Индии и Японии (сати и харакири).

В Древнем Вавилоне человек уже выделяет себя из окружающего его космоса, впервые наделяя качествами прекрасного не только Вселенную, но и собственное тело и душу. Получив автономию, атрибуты прекрасного, с одной стороны, стали тяготеть к форме, а с другой, сущность прекрасного стала наполняться земным, человеческим содержанием. К категориям прекрасного начали относить целомудрие, справедливость, добро. Эстетический комплекс прекрасного, связанный с божественным абсолютом, тотемом, распадается, и начинается постепенное становление нового эстетического комплекса, где центр – личность человека.

Выдающийся памятник шумеро-вавилонской словесности «Эпос о Гильгамеше» считается первой трагедией в мире, а Гильгамеш – первым трагическим героем. В этой трагедии повествуется о поисках человеком бессмертия и ставится вопрос о смысле человеческой жизни.

Видимо, лишь с этого периода мы можем говорить о возможности эстетического переживания смерти человека вообще и самоубийства в частности, как явления трагического.

Еще одна из самых древнейших цивилизаций мира – Древний Иран. Древнеиранские религии (зороастризм, зервенизм, манихейство) оказали значительное влияние на последующее развитие философских воззрений античного мира и эсхатологические учения в христианстве и исламе. Единственная дошедшая до нас древнеиранская книга Авеста определяет прекрасное как хорошее, доброе, благое. Прекрасно то, что хорошо и полезно для человека. Свет также понимается древними иранцами как высшее благо, добро и высшая красота.

Эти же представления находят свое отражение и в древней книге народа Палестины – Библии. Прекрасен свет, ибо он выявляет всю красоту мира. Само слово «красота» (jafe) сродни слову «сияние» (jefi). Екклезиаст проповедовал, что мир, сотворенный Богом, пронизан красотой. В Библии мы находим оригинальную эстетическую категорию tob = хорошо = прекрасно. Tob отражает красоту сотворенного Богом мира («…и сказал Бог, что это хорошо»).

В Библии впервые возникает дифференциация красоты чувственной и красоты разумной. Чувственная красота (hen) – красота видимого, осязаемого мира. Разумная красота (hadar) – красота божественного духа, его величие и слава. Hen и hadar – выражение гармонии и ценности предметов окружающего мира. Особая категория красоты – tabnith – отражает красоту и гармонию созидаемого, творимого человеком.

Огромное значение для человечества имеет цивилизация Древней Индии. С очень раннего времени она находилась в тесных контактах со многими странами Востока и античного мира. Многие выдающиеся философы Древней Греции и Древнего Рима посещали или мечтали посетить Индию.

Эстетические представления, содержащиеся в Упанишадах и Ригведе, тесно сплетены с философско-религиозными и этическими взглядами.

Древние индусы считали, что высшие эстетические переживания доступны не всем и возможны только при созерцании и познании непреходящих истин. Нет ничего прекраснее непреходящего Брахмана, его напоминают лишь свет и цвет солнца, тепло, пламя и жар жертвенного костра, на котором, по индийским обычаям, было принято сжигать труп умершего и на котором, по ритуалу, должна была кончать жизнь самоубийством индийская женщина в случае смерти мужа. Счастье познания Брахмана не может быть описано словами – оно постигается лишь своим внутренним началом. Брахман – «светоч светочей», образ бессмертия, блаженства. Знание Брахмана можно уподобить созерцанию «света в человеке» или «света внутри сердца». И это прекрасное и блаженное созерцание.

Античная эстетика базируется на мифологическом толковании окружающего мира. «На вопрос, что прекраснее всего для тогдашнего человека, можно ответить только одно: прекраснее всего для него Боги, демоны, герои как предельное и космическое обобщение общинно-родовых отношений» (А. Ф. Лосев).

Прекрасна и родовая община, и прекрасен всецело подчиненный этой общине человек, не имеющий собственной цели, кроме служения родовой общине, и если самоубийство какого-либо члена общины или даже группы ее членов будет служить интересам общины, такое самоубийство несомненно прекрасно.

Но прекраснее всего, конечно, космос – космос живой и одушевленный. Именно созерцание и эстетическое переживание красоты космоса привело античность к формированию таких категорий эстетики, как мера и размеренность, симметрия, ритм и гармония.

Античную классическую эстетику принято подразделять на четыре основных этапа: ранняя классика, средняя классика, высокая классика и поздняя классика.

Представители ранней космологической классики рассматривали красоту и искусство как нечто внешнее и материальное. Гераклиту принадлежит своеобразная, несколько отличная от шумерской, иерархическая лестница прекрасного. Он различал в порядке убывания:

1. Красоту Богов.

2. Красоту человека.

3. Красоту животных.

Впервые в истории эстетической мысли Гераклит, предвосхищая софистов, счел возможным самостоятельно рассматривать красоту человека.

Эмпедокл же вообще признавал прекрасным весь чувственный мир и являлся, таким образом, основоположником одной из двух существующих концепций панэстетизма. Первая из них утверждает, что все в мире прекрасно, вторая – что все в мире может быть прекрасным. Согласно второй концепции панэстетизма, нет ничего в мире, что при определенных условиях не могло бы восприниматься человеком как прекрасное. И тем более нет ничего в мире, что при определенных условиях не могло бы восприниматься эстетически. Очень интересная в плане нашего исследования мысль, уважаемый читатель.

Если мы убедимся, что все в мире может восприниматься эстетически и все в мире может восприниматься как нечто прекрасное, сама собой отпадет надобность доказывать, что и самоубийство может рассматриваться с позиций эстетики.

Некоторые современные отечественные авторы, не отрицая релятивности категории прекрасного, однако, оговариваются, что вот ведь невозможно, например, представить себе, чтобы когда-нибудь вид хищника, терзающего ребенка, мог дать кому-нибудь из нормальных людей эстетическое переживание.

Некорректность этого, казалось бы, бесспорного примера, заключена в этих самых незначительных на первый взгляд «когда-нибудь» и «кому-нибудь».

Попробуем включить подобный сюжет в религиозный или мистический обряд (история знает случаи и пострашнее), и подобная сцена несомненно будет восприниматься его участниками как нечто прекрасное, если допустить, что для них, например, только ребенок, растерзанный хищником, получит доступ к бессмертию, или этот хищник является для данной общности тотемом, и нет ничего прекраснее принесения ему в жертву самого дорогого.

Кроме того, если, согласно авторам, данное зрелище не может вызвать эстетических переживаний у нормального человека, следовательно, у ненормального оно таковые может вызывать. Не углубляясь подробно в очень сложную проблематику взаимосвязи и дифференциации понятий психической нормы и патологии, зададимся для себя вопросом – неужели были психически ненормальными тысячи и тысячи древних римлян, любующихся тем, как те же хищники на арене терзали тело раба? Если подобные зрелища вызывают эстетические переживания, значит эстетическое переживание зависит от самого человека, что опять-таки доказывает их субъективность и релятивность. Релятивность красоты неизбежно приводит к возникновению панэстетической концепции, которая провозглашает, что все в мире может быть прекрасным и все в мире может быть эстетичным. И при этом совершенно бессмысленна не только любая попытка поиска «красоты вообще», но и попытка поиска «безобразного вообще». Однако вернемся к древним грекам. К периоду средней классики относятся известная школа софистов (Протагор, Горгий, Продик, Гиппий, Антифонт) и великий Сократ, самоубийство которого, наверное, является одним из самых известных в мире. Красота, с точки зрения софистов, всегда релятивна (относительна), всегда чувственно выразима, она захватывает человеческую личность, наполняет ее бурей страстей.

Сократу принадлежит известное изречение: «Прекрасно то, что разумно, что имеет смысл». Он впервые в истории эстетической мысли поставил проблему прекрасного «самого по себе, прекрасного для всех и при любых условиях» и, конечно, не смог решить эту проблему, как, впрочем, и ни один философ после него. Красота, по Сократу, есть принцип, основное положение, индуктивно определяемый смысл. Одно из последних предположений Сократа в его знаменитом диалоге с Гиппием Большим: «Красота вообще есть целесообразность».