Текст книги "Полковник Коршунов (сборник с рисунками автора)"

Автор книги: Лев Канторович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)

2

В госпитале у Андрея Андреевича сразу оказалась масса незанятого времени. Это было непривычно.

Сломанная нога в тяжелом, неуклюжем лубке неподвижно лежала в постели.

И Андрей Андреевич должен был лежать неподвижно.

На еду и сон уходило, в общей сложности, десять часов. Кроме того, Андрей Андреевич внимательно прочитывал несколько газет. Это занимало еще два часа. Двенадцать.

Все остальное время Головин думал.

Мысли были тяжелые, однообразные и нерадостные.

В чистой солнечной палате, лежа на белоснежных простынях, окруженный заботливым уходом, Андрей Андреевич злился и тосковал. Его кормили нежной и питательной пищей. Сиделки спешили исполнять все его желания.

Андрей Андреевич не замечал, что со всеми больными обращаются одинаково. Ему казалось, что его поместили сюда потому, что он старый, никому не нужный. За всю свою жизнь Головин никогда не болел. Перелом оказался серьезным, и ходить было никак невозможно, но Головину казалось, что забинтовали его нарочно, нарочно положили в «эту богадельню» и что, если бы не считали его стариком, не возились бы с ним, как с маленьким. Даже курить не дают.

Иногда Головин вспоминал о своем катере. Как раз теперь проходят инспекторские смотры… Но мысли обо всем, связанном с катером, Андрей Андреевич гнал от себя. Ему казалось, что его забыли, бросили и что никто не хочет, чтобы он вернулся на свое старое место. С каждым днем пребывания в госпитале он мрачнел все больше и больше. Уже ему казалось, что и перелом ноги был никому не нужным, никчемным и нелепым.

Сосед по койке, молодой краснофлотец с эсминца, несколько раз рассказывал Головину о жене и дочке. Рассказывал всегда одно и то же. Смущаясь и краснея, вытаскивал из-под подушки карточку. Молодая женщина в платье очень красивом, как показалось Головину, и с приятным, открытым лицом держала на коленях толстую, смешную девочку. Головин вяло восхищался женой и дочкой краснофлотца. Он думал, что самому ему уже поздно жениться. Кто пойдет за старую, никому не нужную развалину? А если бы женился молодым, сейчас мог бы быть сын вроде этого мальчишки с эсминца.

Андрея Андреевича никто не навещал. Он знал, что идут инспекторские смотры и все страшно заняты, но почему-то было приятно думать о том, что его все забыли, что он никому не нужен.

Однажды неожиданно приехал начальник отряда.

Он просидел минут десять, все время говорил о прекрасных качествах Головина как командира – воспитателя молодых бойцов – и туманно намекал на какие-то радостные новости, которые ожидают Андрея Андреевича после госпиталя.

Дружески простившись и пожелав скорейшего выздоровления, он ушел.

Весь вечер Головин пролежал в самом мрачном настроении. Он решил, что начальник своим разговором подготовляет его к переводу на берег. Наверное, на какие-нибудь курсы. Пора, мол, старику на покой.

Вот и расписал про командира-воспитателя, про радостные новости.

Думает – обрадуется старик тепленькому местечку.

Так нет же! Не бывать этому!

Ночью Головин не спал, а думал. Решение сложилось к утру.

После завтрака Андрей Андреевич подозвал сиделку и попросил бумаги, перо и чернила.

До обеда он писал, старательно выводя круглые большие буквы, зачеркивая написанное, рвал листки и начинал снова.

Наконец, усталый и злой, кончил. Получилось несколько размашистых строчек.

Командира катера номер сто Головина Андрея Андреевича.

Начальнику отряда

Рапорт

Прошу отчислить меня в долгосрочный отпуск по причине преклонного возраста (рожд. 1882 года) и болезни. Для продолжения курса лечения мне необходимо демобилизоваться непосредственно после освобождения из госпиталя.

Бумажку Головин аккуратно сложил и попросил сиделку спрятать в карман кителя.

3

В солнечный, холодный по-осеннему день Андрей Андреевич вышел из госпиталя. Он слегка прихрамывал. Краснофлотец с эсминца выстругал ему палку. Белое, ровное дерево удобно лежало в руке.

Госпиталь был в военном городке на острове.

Головин шел к пристани.

На морозном воздухе дышалось легко. Андрей Андреевич вспомнил о том, что с госпиталем кончился запрет на курение. Сунул руку в карман бушлата, нашел пачку с голландским табаком. Но вспомнил о потере трубки, и сразу пропало хорошее настроение. Еще и часы. Хорошие были, хоть и старинные и не особенно шикарные с виду.

Подходя к пристани, Головин еще издали услышал гудки пароходика, отходившего на берег. Головин заторопился, забыв о ноге, попробовал побежать, но через пять шагов остановился и даже тихонько застонал от боли. Пароходик отваливал от пристани, а Головин, проклиная все на свете, ковылял к мосткам.

– Товарищ командир! Товарищ Головин! – Знакомый веселый голос окликнул его откуда-то снизу. Это был рулевой Захарченко. Он стоял на сходнях к мосткам. Веселый голос разозлил Головина еще больше. Еле сдерживаясь и не оглядываясь, буркнул что-то неопределенное и пошел дальше.

– Куда же вы, товарищ командир? – крикнул Захарченко. Тогда Головин обернулся и увидел свой катер. Серый красавец, чистенький, убранный по-праздничному, покачивался в стороне, у края мостков.

– Мы за вами пришли, товарищ командир, – болтал Захарченко, начальник отряда послал. Мы знали, что вас сегодня выпускают. А инспекторские смотры… – Захарченко забежал сбоку и протянул руку, чтобы поддержать Головина и помочь спуститься по наклонным сходням. С растопыренными круглыми руками он был похож на человека, бережно несущего драгоценный, легко бьющийся сосуд. Головин обиделся. Ему показалось, что Захарченко смеется над ним.

– Я сам могу ходить. Оставьте руки, – отрезал он.

Захарченко опустил руки, растерянно заморгал и молча поплелся сзади.

Когда Головин подошел к катеру, вахтенный так лихо отрапортовал ему, что Андрей Андреевич не мог не обрадоваться, даже несмотря на свое мрачное настроение. Но, проходя по палубе, он услышал, как механик шепнул радисту:

– Наш старик притопал.

Андрей Андреевич не понял нежно-добродушной интонации, с какой это было сказано, и снова нахмурился.

«Еще не знают, что я не буду у них командиром», – подумал он.

Не подымаясь на мостик, Головин прислонился к рубке. Катер вел старшина Денисов, старательный и способный парень. Головин знал, что Денисов считает его, своего командира, идеалом настоящего моряка. Но опять было приятно представлять себя несчастным и обиженным.

«Выслужился. В командиры лезет. Выскочка!» – подумал Головин о Денисове, и самому стало стыдно этих мыслей. Сердито застучав палкой, прошел на корму.

Катер вошел в гавань и аккуратно пришвартовался.

На высокой стенке стояли начальник отряда, помполит, инструктор из Управления и секретарь партбюро.

Головин поднялся на стенку. Денисов, Захарченко и другие краснофлотцы вышли за ним.

Начальник отряда протянул ему руку. Поздоровавшись с начальником, сумрачный Головин расстегнул бушлат и в кармане кителя нащупал бумажку, написанную в госпитале.

– Поздравляю, товарищ Головин, – сказал начальник, и все обступили Андрея Андреевича.

«О чем это он?» – с беспокойством подумал Головин.

– Поздравляю с превосходными результатами, с прекрасной работой, с настоящим успехом.

Головин совсем растерялся.

– Вместе со мной, – продолжал начальник, – вас поздравляет весь отряд и вот, – он кивнул на инструктора, – и Управление поздравляет: ваш катер, ваш экипаж, вот эти ваши воспитанники, вышли в инспекторских смотрах на первое место по округу. По округу, товарищ Головин! Лучшие ударники, ваши краснофлотцы, все сфотографированы со знаменем отряда. А вас, товарищ командир, Управление награждает вот этой штукой. – Начальник полез в карман и положил на ладонь Головина серебряные часы. На крышке была выгравирована надпись.

Андрей Андреевич, счастливый, сияющий и смущенный, не смог прочитать, что там написано. Наверное, от волнения буквы расплывались. Едва разобрал свое имя в начале надписи: «Андрею…» Сунул часы в карман. Заикаясь и почему-то хрипя, сказал:

– Спасибо… Спасибо вам… – и замолчал, тяжело дыша.

Все поздравляли его, рассказывали подробности. Он видел лица людей как через пелену тумана и едва понимал слова.

Не зная, куда девать руки, сунул их в карман, достал табак. Рассеянно шарил, отыскивая трубку. Потом нащупал руками какую-то бумагу, оторвал кусок от нее и свернул толстую, кривую цыгарку. Закурил и закашлялся. Пробурчал добродушно: «Вот, черт, бумага толстая», и, стряхивая пепел, прочел на цыгарке «Р а п о р т».

«Т» уже сгорело.

Тогда Андрей Андреевич скомкал в кармане остаток бумаги и незаметно выбросил.

Ветер подхватил бумажку, взмыл ее кверху и шлепнул в воду. Хлестнула волна, покрыла пеной серый листок и, закружив его, понесла в море.

Море было серое, под серым, осенним небом.

ЧОК

– Ну пойми ты, наконец! – горячась, размахивая руками и захлебываясь, говорил Колосов. – Невозможно допустить, чтобы знаменитый наш Чок вовсе перестал работать в самом расцвете своих сил, в самую лучшую пору. Пойми, что, помимо чести питомника, польза, которую приносит Чок, просто огромна. Никто не может сравниться с Чоком. Чок прославил питомник, блестяще победил на выставках, прошел все обучение и находится в такой форме, как никогда, – и вдруг здрасте: ты уходишь, все идет насмарку, и Чок должен подыхать. Это правильно?.. Да?

Колосов махнул рукой и замолчал. Он обращался к Павлу Сизых. Оба были молодыми проводниками собак из первого питомника. Они встретились и подружились два с половиной года тому назад, когда красноармейцы срочной службы пришли в школу при питомнике.

Колосов был маленького роста, черноволосый и необычайно смуглый. Его худое, жилистое тело крепко держалось на слегка кривых сильных ногах.

Колосов считал свою профессию лучшей в мире; был беззаветным патриотом питомника, страстно увлекался рефлексологией и мечтал когда-нибудь написать книжку о собаках. Кроме того, он был комсомольским отсекром.

Лучшим другом Колосова был Пашка Сизых. Рослый, широкоплечий и стройный красавец, Пашка обладал характером необычайно ровным и уравновешенным. Ему была свойственна некоторая медлительность. Он был упорен и настойчив.

Дружба Колосова и Пашки была прочной и давней. При этом Колосов, казалось, верховодил. Он был начитаннее Пашки, отличался недюжинными организаторскими способностями. Но иногда Пашка, долго обдумывая и взвешивая какую-либо мысль, легко заставлял Колосова подчиняться коротко высказанному своему мнению. Если же Колосов соглашался не сразу, у них начинался ожесточенный спор, и в результате Колосов отступал, несмотря на все свое пламенное красноречие, перед лаконическими и точными доводами Пашки.

Сизых был практиком. Он считался лучшим проводником по оперативной работе.

Колосов и Сизых лежали на лужайке в лесу, неподалеку от питомника. Была весна, и лес был полон веселыми шумами. Молодая трава и маленькие листья на деревьях сверкали чистой, необычайно яркой зеленью. Над теплой землей подымались пряные испарения.

Птицы перелетали в кустах, то скрываясь в листве, то прыгая по голым еще веткам. Совсем близко стучал дятел. Какая-то серая и совсем крошечная птичка сидела на гибком конце тонкой ветки, надувшись пушистым шариком, и старательно выводила сложную трель, временами прерывая свист частым отрывистым щелканьем.

Сизых лежал на животе. Он грыз пахучую травку. Колосов лежал на спине. Несколько минут оба молчали. Колосов не выдержал. Он порывисто сел и, стукнув кулаком по земле, резко повернулся к Пашке.

– Ну, что же ты молчишь? – крикнул он.

– Ты ведь все прекрасно понимаешь, – тихо и медленно начал Пашка. – Я уже десять раз говорил тебе: не могу я. Не могу ничего сделать. Год я сверхсрочно отслужил? Отслужил. А больше не могу. Увольняюсь. Чок, говоришь? Конечно, очень жалко Чока… Попробуй ты его взять. Может быть, к тебе он привыкнет.

Павел помолчал.

– И не сердись ты на меня, Колосочек, – совсем тихо проговорил он, честное слово, мне самому грустно страшно… Но что же я могу сделать?..

Колосов вскочил на ноги.

– Пойдем к Чоку. Попробуем, – мрачно сказал он и не оглядываясь зашагал по тропинке к лесу.

Пашка поспешил за ним.

Серенькая птичка слетела вниз, попрыгала по мягкой траве и, секунду подумав, клюнула брошенный Колосовым окурок.

Чок, черная кавказская овчарка, был собакой Павла Сизых.

В детстве Чок был необычайно добродушным и веселым. Он рос очень быстро и был значительно крупнее своих сверстников.

С возрастом он становился все злее и злее.

Когда ему исполнилось полтора года, Павел Сизых кончил учить его. Чок должен был начинать работать. Теперь это был огромный, кудлатый и мрачный пес. Ростом с теленка, он был страшно свиреп и силен. Он ненавидел всех людей, кроме своего хозяина. Зато Пашку Чок слушался беспрекословно.

Вольер Чока находился в отдаленном углу двора питомника, и когда Павел выводил гулять своего черного зверя, плац питомника пустел мгновенно.

Все собаки – нервные, вспыльчивые доберманы, хитрые эрдельтерьеры, смелые овчарки – все поджимали хвосты и опасливо сторонились страшного Чока. Только один пес, очень похожий на матерого волка и ростом и цветом шерсти, сильный и храбрый боец, не боялся Чока. Это был знаменитый Юкон Второй – лучшая розыскная собака питомника.

Между Юконом и Чоком установились отношения, напоминающие вооруженный нейтралитет. Встречаясь на плацу, оба делали вид, будто совершенно не замечают друг друга, но оба были все время настороже, в любой момент готовые сцепиться в смертельной схватке.

Воспитав Чока, Павел остался на сверхсрочную службу. Со своим псом он охранял военные склады, большие заводы и фабрики. Чок превосходно работал. Он получил призы на двух выставках и, после нескольких задержаний, прославился вместе со своим проводником.

Все было прекрасно, но этой весной Пашка Сизых решил уволиться в долгосрочный отпуск. Он написал уже рапорт начальнику питомника, но, колеблясь и мучаясь в нерешительности, еще не подал его. Колосову Пашка сказал о своем решении. Впервые друзья по-настоящему поссорились.

В городе, на окраине которого находился питомник, был ветеринарный техникум.

Училась в техникуме и зимой работала на практике в питомнике Таня Кузьмина. Через неделю после того, как Таня в первый раз пришла в питомник, и Колосов и Сизых – оба считали, что Таня самая умная, самая красивая и самая лучшая девушка на свете. Оба всеми силами старались добиться Таниной любви. Но это нисколько не нарушило их дружбы.

Наступила весна. Таня уехала в город.

Ни Колосов, ни Пашка не сказали ей ни слова о своих чувствах. Пашка никак не мог набраться смелости для этого разговора, а Колосов решил, что Таня отдала предпочтение его красивому, рослому другу, и старался забыть о своих мечтах.

Скоро все в питомнике были совершенно уверены в том, что Пашка женится на Тане.

На днях Кузьмина должна была кончить техникум. К этому времени Пашка решил уволиться в долгосрочный отпуск и заняться семьей.

Больше всего Пашка боялся разговора с Таней. Но общая уверенность в его удаче передалась и ему. Он не знал ничего определенного, но чувствовал, что как-то все должно устроиться, все должно быть хорошо.

Неожиданной помехой оказался Чок. Огромный пес не желал не только слушаться, но даже подпускать близко к себе кого бы то ни было, кроме Пашки. Несколько попыток приучить его к другому проводнику окончились полной неудачей. Когда один смельчак попробовал подействовать на Чока силой и ударил его, Чок пришел в неистовую ярость. Он кинулся на проводника, повалил на землю и, если бы не Пашка, оттащивший и успокоивший страшного пса, неудачливому смельчаку пришлось бы плохо. Больше никто не решался даже пытаться приучить к себе Чока, и поэтому-то уход Пашки стоял в непосредственной связи с судьбой Чока – лучшей собакой питомника.

На плацу Колосов и Сизых встретили начальника питомника.

– Товарищ Сизых, – сказал начальник, – отведите Чока в угловой вольер. Там ждет его невеста. Мы повяжем его с Норой. Щенки должны быть чемпионами.

Чок лежал в своем вольере. Огромное его тело занимало всю ширину загородки. Мохнатый хвост плотно прижимался к решетке. Вытянув толстые лапы и положив на них тяжелую голову, Чок, казалось, спал. Но когда люди подошли к вольеру, из-под нависших космами со лба волос сверкнул маленький черный глаз. Увидев Пашку, Чок вскочил, замахал хвостом и, прыгая передними лапами на решетку, отчего дрожали толстые доски перегородки, громко, отрывисто завизжал. Пес то подымался во весь рост, то прижимался животом к земле. Он вилял хвостом с такой силой, что задние лапы сдвигались с места и все грузное тело моталось из стороны в сторону.

Но Павел не подошел к вольеру.

Он остался стоять в стороне, а Колосов шагнул к дверце загородки и взялся за ручку. Чок попятился назад и стал неподвижно, опустив голову и широко расставив лапы.

Колосов принес с собой несколько кусков вареного мяса. Было время кормежки, Чок был голоден, и вкусный запах мяса дразнил его. Колосов разом впрыгнул в вольер и захлопнул за собой дверцу. Он не спускал глаз с Чока.

Чок немного удивился храбрости этого маленького человека. Обычно, когда не хозяин, а чужие люди пытались зайти к нему, они сначала долго говорили с ним через решетку. Говорили то ласково, то повелительно, но всегда в голосе их Чок слышал скрытый страх. Потом некоторые из них робко входили в вольер, но стоило Чоку слегка зарычать, как люди уже не могли скрыть своего ужаса перед ним и позорно отступали. Чок помнил случай, когда один такой новичок ударил его. Ударил робко, небольно и слабо, но Чок хорошо проучил обидчика. Почему-то вмешался хозяин, и человек, в общем, отделался несерьезными царапинами.

Этот, маленький и кривоногий, вел себя совсем не так, как другие. Он не издал ни звука. Слегка согнувшись и внимательно глядя прямо в глаза Чока, он левой рукой протягивал мясо. В правой держал плетку.

Чок зарычал. Ни один мускул не дрогнул в напряженном теле человека.

Собаке трудно смотреть человеку в глаза. Чок не мог больше выдержать. Он замотал головой и попятился еще дальше. Человек сделал осторожный шаг. Чок щелкнул зубами и огромным прыжком кинулся на смельчака. Как пружина, стремительно выпрямился человек, плетка со свистом прорезала воздух, и страшная боль от удара по морде остановила Чока. Пес лязгнул зубами, тяжело оседая на задние ноги.

Человек бросил ему в нос кусок мяса. Обмазав жиром раскрытую пасть Чока, мясо упало у его ног.

– Возьми! – коротко приказал человек. Голос его был отрывистый, тонкий, и ноток обычного страха не услышал в нем Чок.

Рыча и снова опуская морду, Чок втянул в себя воздух. Как замечательно пахнет мясо!

– Возьми! – повторил человек.

Чок колебался.

– Чок, возьми! – издали крикнул Пашка.

Чок удивленно поднял уши. Пашка сам учил его ничего не брать ни у кого, кроме хозяина, а теперь так хорошо знакомый голос приказывал взять мясо от чужого.

Чок понюхал мясо еще раз, медленно взял кусок и осторожно съел.

Маленький человек шагнул еще ближе. Чок снова ощерился и попытался схватить ногу человека, но нога молниеносно отскочила в сторону, зубы пса щелкнули в воздухе, а сильный удар снова ожег морду Чока. Снова сразу за ударом последовал кусок мяса и короткое приказание: «Возьми!»

Так повторилось четыре раза. Теперь Чок сразу брал мясо.

– Довольно на сегодня, – сказал Пашка, подходя к двери вольера.

Незнакомый человек повернулся спиной к Чоку и медленно пошел к выходу. Чок видел, как удобно было бы прыгнуть ему на спину и зубами сжать его шею. Но почему-то он не сделал этого. Переступая передними лапами на месте, он искоса посмотрел вслед человеку.

Колосов вышел из вольера, закрыл на задвижку дверцу и устало улыбнулся.

– Может быть, мне сделаться укротителем тигров? – сказал он.

Через два дня Павел был с Чоком на охране большого склада.

Длинные одинаковые корпуса пакгаузов серыми силуэтами едва выделялись на фоне черного неба. Низкие облака неслись по небу, изредка в рваных просветах брезжил мягким светом острый и тонкий полумесяц. Тишина была такая, что каждый самый острый и тонкий звук казался необычайно громким и резким. Где-то в кустах за высокой каменной изгородью свистела птица, и незатейливая песенка звенела и переливалась, без конца повторяя одну и ту же трель.

Чок бесшумно бежал вдоль изгороди. Он был один на огромном пространстве складов.

Дежурные и Сизых сидели в маленьком домике караульного помещения. Чок уже третий раз обегал вокруг. Он понимал всю ответственность, возложенную на него, и был настороже. Но ни один подозрительный звук, ни один посторонний запах не был замечен им за все время.

Вдруг Чок остановился, с разлету присев на задние лапы.

Большой кусок мяса лежал перед ним. Когда несколько минут тому назад Чок пробегал здесь, никакого мяса не было. Чок хорошо это помнил.

Кусок был большой, жирный, с замечательным запахом. Нельзя было его не заметить.

Чок понюхал мясо. Ему очень захотелось попробовать его.

Три дня подряд Колосов приучал Чока брать мясо у него, и Чок подзабыл правило о том, что можно есть только ту пищу, которую дает хозяин, Сизых. Рефлекс, выработанный дрессировкой, ослаб, притупился.

Чок был голоден. Во рту сразу скопилась масса слюны. Слюна даже повисла тонкой струйкой на нижней губе.

Чок отошел на несколько шагов и остановился в нерешительности. Он хотел уже бежать дальше, но вернулся и снова понюхал мясо. Соблазн был слишком велик.

Чок лег на живот, зажал кусок передними лапами и начал есть.

Половина мяса исчезла, когда Чоку послышался подозрительный шорох.

Пес вскочил на ноги. Вдруг все поплыло перед его глазами, лапы задрожали и подогнулись, как от сильного удара. Чок рухнул на землю. Глаза подернулись туманом, во рту стало сухо и жарко. Горячим языком Чок облизал губы, сразу покрывшиеся пеной. Огромное мохнатое тело передернулось страшной судорогой. Чок хотел залаять, но из груди его вырвался только еле слышный жалобный стон. С невероятным трудом Чок протащился несколько шагов и, обессиленный, задыхающийся, лег неподвижно. Тяжелая голова безжизненно повисла, глаза закрылись. Если бы не отрывистое дыхание, с неровным храпом вырывающееся из его горла, можно было бы подумать, что пес издох.

Несколько минут было совершенно тихо. Чок хрипел все слабее и слабее.

На каменную изгородь снаружи взобрался человек. Сначала показались руки, уцепившиеся за кирпичи, и голова. Потом человек подтянулся, сильным броском вскинул свое тело наверх и легко стал на ноги. Согнувшись, он огляделся. На фоне посветлевшего неба его силуэт выделялся резко и отчетливо. Тихо и осторожно человек снова опустился на корточки и начал спускаться на территорию складов. Он свесил ноги, вытянулся на прямых руках, повисел недолго в таком положении и, не достав земли, прыгнул вниз. Песок громко хрустнул под его ногами. Это было единственным звуком, сопровождавшим его появление.

Звук этот заставил вздрогнуть Чока. С мучительным трудом пес слегка приподнялся и открыл глаза. Как через мутную пелену он увидел знакомые линии пакгаузов, высокую изгородь и темное небо. Луна выглянула на несколько секунд. Синие тени пробежали по земле – от изгороди и пакгаузов. В неверном этом свете Чок увидел притаившегося человека. Сейчас же ноздри собаки уловили незнакомый, чужой запах.

Чок поднялся. Большое его тело, дрожавшее, ослабевшее, напряглось в последнем усилии.

Взлохмаченный, умирающий, невероятно огромный, пес выглядел так страшно при свете луны, что человек как зачарованный застыл на месте.

Разинув пасть, покрытую пеной, с высунутым языком и горящими глазами, Чок пошел вперед. На короткий момент агония еще более увеличила его силу. Хрипя и задыхаясь, пес прыгнул на грудь человека, сшиб с ног и, роняя куски пены на его лицо, сжал зубы на его горле.

Все произошло так быстро, что человек не успел даже крикнуть.

Павел нашел Чока через десять минут. Уже остывшее мертвое тело собаки лежало на трупе человека. Едва удалось разжать сведенные смертельной судорогой челюсти, почти совершенно перекусившие горло человека. Недоеденный кусок мяса, валявшийся неподалеку, был исследован и оказался отравленным страшным ядом. Павел вызвал караул, обыскал все вокруг. Ничего не было найдено.

Потом Павел долго молча стоял над телом Чока. Слеза скатилась по его щеке.

Только этого никто не видел.

Наутро о гибели Чока узнали в питомнике. Это событие всех настолько взволновало, что даже несколько нарушился обычный распорядок.

Все утро Павел был занят рапортом и участием в расследовании. Днем он бросился искать Колосова, но Колосова в питомнике не было. Он уехал в город.

В канцелярии, куда Колосов пришел за газетами, ему передали письмо. Он распечатал и прочел его на ходу.

Скомкав листок, сунул его в карман и задумался. Задумался так сильно, что не заметил, как едва не наткнулся на начальника. Колосов попросил разрешения съездить в город. «В райком комсомола», – сказал он.

Начальник разрешил, и Колосов бегом бросился к воротам. В письме было написано:

«Милый Колосов.

Мне необходимо поговорить с тобой. Завтра я опять приеду в питомник. Теперь уже не на практику, а совсем на работу. Но мне необходимо поговорить с тобой до этого. Для меня это ужасно важно. Приезжай в город сегодня. Я буду ждать тебя в райкоме».

И подпись: «Кузьмина».

Колосов вернулся из города вечером, и первый, кого он встретил, был Пашка.

Пашка, необычайно взволнованный, бросился к другу. Он заговорил, торопясь и сбиваясь.

Колосов слушал молча. Пашка так волновался, что не заметил, какой странный, смущенный и растерянный вид у его друга.

– Ты все поймешь. Тебе я должен рассказать все, все… – горячо говорил Пашка. – Когда ночью я нашел мертвого Чока, когда я понял, что произошло с мясом этим, с ядом, со смертью, – я увидел, понимаешь, я глазами увидел, как он боролся. Умирающий, отравленный, без сил, он боролся со своим врагом. Тот, наверное, боялся кричать. Боялся шумом привлечь караул. А Чок, наверное, не мог залаять. Ты помнишь, как лаял Чок? Умирающий Чок не мог залаять, но нашел в себе силы свалить и убить врага. Знаешь, мне кажется, что я видел, как Чок пошатываясь подходит к нему, слегка пригибается к земле и молча прыгает на грудь, и человек валится, и Чок достает его глотку. Знаешь, о чем я думал там, ночью? Мы с тобой виноваты в гибели Чока. Да, да. Я и ты виноваты в смерти замечательного пса. Разве когда-нибудь Чок взял бы это мясо, если бы не приучали его к тому, что не я один могу кормить его? Я, я один виноват в этом. Знаешь, я еще подумал: имею ли я право демобилизоваться? Могу ли я уйти сейчас? Тем более, Таня…

– Таня? – резко перебил Пашку Колосов. – Она уже говорила тебе? Ты видел ее? Да?

– Нет, не видел, ничего она мне не говорила, но я подумал, что я должен, понимаешь, должен воспитать питомнику такого же Чока. А Таня Кузьмина…

Павел замолчал.

– Ну? Что Таня Кузьмина? – нетерпеливо крикнул Колосов, хватая Пашку за руку.

– А Таня Кузьмина, может быть, вовсе и не так уж любит меня, – твердо сказал Сизых. – Ты, Колосочек, никому не говори, пожалуйста, ничего. Рапорта начальнику я не подал и не подам. И с Таней говорить ни о чем не буду.

Павел повернулся и пошел, понуро опустив голову.

Колосов смотрел ему вслед.

Потом он сорвался с места, двумя прыжками догнал Пашку и схватил его за плечи. Павел обернулся, и лицо его было почти спокойно.

Колосов сказал ему очень тихо:

– Это замечательно – все, что ты говорил мне, Пашка. И мы замечательно будем работать вместе. И Таня Кузьмина получила назначение в наш питомник. И я…

Колосов задохнулся.

– И что же еще? – слабо улыбнулся Пашка.

– Ты, Пашка, прости меня, – совсем шепотом сказал Колосов, – прости, милый… Я женюсь на Тане Кузьминой…

Одного из щенков Норы назвали в честь отца Чоком. «Чок Второй» значилось в журналах питомника.

Чок Второй рос очень быстро и был значительно крупнее своих ровесников. С возрастом он становился злее.

Павел Сизых, прикомандированный к нему с рождения, учил и воспитывал его.