Текст книги "Апология памяти"

Автор книги: Лев Лещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Художник и власть

Прежде чем начать рассказ о людях, возглавлявших нашу страну в так называемое «застойное время», я бы хотел кое-что пояснить. В некоторых главах этой книги я порой достаточно нелицеприятно отзываюсь о многих явлениях, имевших тогда место в нашей жизни. Меня, скажем, не устраивал принцип всеобщей нивелировки личности, когда провозглашался лозунг: «У нас все равны, независимо от того, кто ты, что ты и каковы твои заслуги». Меня, как и всех моих коллег по творческому цеху, во многом не устраивал метод оплаты нашего труда, когда мы, собирая миллионы зрителей, получали за свой труд гроши. Можно еще было бы упомянуть и систему нашего трагикомического «ченча» в зарубежных поездках, когда мы были вынуждены из-за вечного недостатка денег брать с собой для обмена водку, икру и прочее. Словом, недостатков в том нашем обществе хватало. Но точно то же самое можно сказать и о любом из нас! И как нет идеальных людей, так нет и не было еще на свете идеального общества. И в этом смысле слово «апология», употребляемое в книге, отнюдь не означает какого-то моего бездумного, слепого, безоглядного восхваления прошлого, которое якобы всегда лучше настоящего – и вода тогда, дескать, была мокрее, и жилось веселее… Я вообще не отношу себя к числу ригористов-максималистов, делящих мир на черное и белое. Что-то было хорошо тогда, что-то – хорошо сегодня. А в чем-то те времена, возможно, превосходили нынешнее.

Для меня, как для молодого человека, вступающего в жизнь, эпоха Брежнева связана прежде всего с моим духовным и творческим становлением, осмыслением происходящего вокруг. Придя из армии, я тут же поступил в институт, где начал всерьез готовить себя к будущей творческой деятельности. Практически во всех книгах по искусству, которые я изучал, говорилось о том, что советский артист является в первую очередь выразителем дум и чаяний всего народа. То есть каждый мой творческий акт был как-то связан с выражением существующей тогда у нас идеологии. Выбирая для себя песенный репертуар, я должен был в равной мере ориентироваться и на окружающую меня реальность, и на свои собственные политические убеждения. А какими они еще могли быть у человека, закончившего школу имени Зои Космодемьянской, ту самую, где училась и сама Зоя, образ которой служил примером для целых поколений? И смею утверждать, что это было совсем даже неплохо. Кроме того, еще в период моей армейской службы в ГДР мне довелось в буквальном смысле испытать на себе все треволнения карибского кризиса 1962 года, когда казалось, что вот-вот вспыхнет третья мировая война, и нам, солдатам, приходилось спать не раздеваясь, с автоматами в руках. Там-то я, собственно, и ощутил, что такое чувство патриотизма, любовь к Родине не на словах, а на деле. Когда ты знаешь, что только несколько километров чужой земли отделяют тебя от твоего «возможного противника», который в любую минуту может стать из «возможного» настоящим, многое воспринимается иначе. Так что ледяной холодок, веющий с полей сражений «холодной войны») Для меня после всего этого стал вещью вполне осязаемой. И когда одной из тем моего репертуара стала лирико-гражданственная тема, мой выбор никак нельзя было назвать случайным или необдуманным. То есть я пел, как думал, как считал, и как я думал, так и пел. А считал я тогда, что мы, советские люди, живем единственно правильным образом.

Поэтому не совсем правы были те из моих критиков, которые полагали, что вот, мол, Льву Лещенко просто-напросто невероятно повезло на классных композиторов, таких, как Шаинский, Фрадкин, Тухманов, Пахмутова… А все дальнейшее было уже, как говорится, делом техники. Да, не спорю, был в моей судьбе и элемент везения, случая. Но всякий раз все это падало на хорошо подготовленную почву – я твердо знал, о чем мне петь, что выражать своими песнями. И потом, не так уж сильно мне и везло. Например, песня Давида Тухманова «День Победы» далеко не сразу стала «моей», до этого ее не раз исполняли другие… Так почему же «День Победы» так прозвучал именно в интерпретации Лещенко? Может быть, тому причиной – предельная искренность исполнения, когда выражению твоих чувств и мыслей служит буквально все твое существо – и тембр голоса, и дыхание, и выражение глаз? В этом смысле уже само личное отношение певца становится определяющим фактором, а не его вокальные возможности. Да что далеко ходить, У нас наверняка существует много певцов-баритонов с гораздо лучшими, чем у Лещенко, голосовыми Данными… Так что, видимо, дело тут не только в силе и диапазоне голоса, хотя и это очень важно. Необходимо еще и актерское мастерство, умение точно войти в образ, безошибочно попасть в смысловую тональность, быть доверительным. А искренность и доверительность на пустоте не рождаются, тут все идет в дело, включая, может быть, всю твою предыдущую жизнь, начиная с первого сказанного тобой слова. Причем, что самое смешное, больше всего мне досталось уже в новые времена от «новейшей» нашей критики за, так сказать, «прославление коммунистических ценностей» в моей известной песне «Любовь, комсомол и весна». Что я мог им ответить? Что, во-первых, я и в этом случае был человеком искренним, верящим в то, что пою. А во-вторых, эта песня Александры Пахмутовой и Николая Добронравова – практически единственная в моем репертуаре вещь такого плана, то есть скорее исключение, чем правило.

Правила же мои таковы, что я по самой своей природе недолюбливаю пафос, тем более – открытый, кричащий. Если я в своей повседневной жизни никогда не повышаю голос, как я могу кричать на сцене и в эфире?

К сведению моих суровых критиков могу сообщить, что в свое время мне чуть ли не в приказном порядке было предписано к какому-то там по счету юбилею Леонида Ильича Брежнева исполнить созданную в его честь торжественную оду под названием «Товарищ Генеральный секретарь». И я отказался. Хотя за такие «фокусы» тогда по головке могли не погладить. Отговорился же я тем, что у меня, дескать, к великому сожалению, слишком лиричный и мягкий тембр голоса, в котором напрочь отсутствует «металл», крайне якобы необходимый для исполнения столь мощного произведения. Мало того, мне до этого не раз предлагали спеть и знаменитую пахмутовскую «Малую землю», посвященную подвигам все того же нашего многоуважаемого Генерального секретаря. Но ведь не спел же, не пошел наперекор себе, своему собственному понимаю того, что мне следует петь, а что – нет! Хотелось бы только добавить, что, отказываясь исполнить песню «Товарищ Генеральный секретарь» как певец, я вовсе не испытывал никаких неприязненных чувств к самому Генеральному секретарю как человек. Мне просто было неприятно видеть профанацию искусства, торжество лизоблюдства, переходящего всякие границы. Я понимал, что все это – на руку действующей Системе, а не «лично Леониду Ильичу». И у меня были для этого основания. Во-первых, наше знаменитое низкопоклонство перед власть имущими – у нас в крови, оно неистребимо, оно стало частью нашего национального менталитета. И какой бы силой воли ни обладал Леонид Ильич (который, как известно, был очень даже неплохим психологом, умеющим манипулировать людьми), он был конечно же не в состоянии сопротивляться той стихии обожествления, что накатывала на него со всех сторон.

Мне же довелось увидеть Брежнева «вживую» в первый раз в Новороссийске в 1974 году на торжествах по случаю присвоения этому городу звания города-героя. Понятно, что на празднике такого уровня должны были выступать только звезды из первого эшелона, к которым уже имел честь принадлежать и я. Нас, артистов, помню, поселили в местной гостинице «Бригантина», где, что характерно, выразил желание остановиться и Леонид Ильич (а ведь к его услугам были апартаменты в какой-нибудь шикарной загородной резиденции, принадлежащей партийной элите). Нас поместили на шестом этаже, Брежнев занял четвертый, а на пятом разместились служба охраны, обслуживающий персонал и так далее. Когда нас расселяли по гостиничным номерам, нам с женой дали обычный двухместный номер, хотя я в 1974 году уже мог бы, честно говоря, претендовать и на номер люкс. Но так как «Бригантина» изобилием люксов не отличалась, пришлось довольствоваться тем, что есть.

А вот что касается приехавшей с нами прославленной певицы Клавдии Ивановны Шульженко, то с ней произошел забавный казус. Узнав, что ее поселяют не в люкс, она взбрыкнула и устроила едва ли не скандал – как это для нее, народной артистки СССР, не нашлось здесь соответствующего помещения. Скандал постарались быстро замять, обрисовав для Клавдии Ивановны сложившуюся ситуацию: «В этой гостинице есть всего три номера экстра-класса, расположенные на четвертом этаже. В одном из них поселился Леонид Ильич Брежнев, в другом – секретарь крайкома партии Медунов, а в третьем – помощник генсека Голиков, которому поручено все руководство торжествами, а посему его апартаменты становятся как бы главным штабом предстоящего праздника. Но для такого уважаемого человека, как артистка Клавдия Шульженко, местные власти согласны пойти на любые уступки! А именно – готовы тотчас же освободить для нее любой из этих люксов. Пусть только скажет, какой именно – Брежнева, Медунова или Голикова?» Ну, Клавдия Ивановна, оценив по достоинству юмор местных властей, тут же поспешила сменить гнев на милость и гордо удалилась в отведенное ей помещение.

А мы чуть позже имели удовольствие наблюдать за приездом в гостиницу самого генсека. Подъехала его «Чайка» с небольшим эскортом из «Волг», и, когда Брежнев вышел из машины, его тут же обступила толпа собравшихся у подъезда местных жителей, принявшихся шумно и радостно приветствовать дорогого гостя. Леонид Ильич вошел прямо в толпу, оставив позади свою несколько обескураженную этим поворотом дела охрану, и начал активно общаться с народом – пожимал руки, принимал какие-то записки, словом, как бы символизировал собой в этот момент известный лозунг тех времен «Народ и партия едины». А когда он наконец вошел в гостиницу и поднялся в свои апартаменты, это на жизни гостиницы никак не отразилось. Мы, как и прежде, могли свободно циркулировать по этажам, ничем не стесняемые в своих передвижениях. Таким образом, каждое утро мы могли с балкона видеть сцену отъезда Брежнева, который, как нам было известно, все дни мотался по окрестным предприятиям и колхозам. То есть на самом деле это была одна из его плановых рабочих поездок по стране, которую он решил совместить с торжественной церемонией вручения Золотой Звезды городу-герою Новороссийску.

И вот однажды вечером в его охранной службе началась настоящая паника – обнаружилось, что Брежнев куда-то пропал! Как позже выяснилось, он тайком вышел из гостиницы через черный ход и отправился прогуляться по городу. Во время его импровизированной прогулки встречные прохожие, естественно, застывали от изумления, не в силах поверить собственным глазам, что неудивительно, так как Леонид Ильич к этому времени находился у власти уже десять лет и не знать его в лицо было просто нельзя. Но, как оказалось, нашлись в Новороссийске и такие. Говорят, что на набережной подошла к нему какая-то старушка, привлеченная его весьма респектабельным внешним видом.

– Вы, наверное, не местный, а из тех, что приехали к нам на праздник?

Он отвечает:

– Да, я приезжий. А она:

– Вы знаете, я ведь во время войны защищала город, воевала и, кстати, лично знала полковника Брежнева. Вот если бы кто-то мог ему передать…

– А что именно? – интересуется Брежнев. – Может быть, я могу вам в этом посодействовать? У вас есть к нему какая-то конкретная просьба о помощи?

– Да нет, – говорит она, – передайте ему, что мы, новороссийцы, его помним и любим. Ну, он, конечно, растрогался, хотя и выразил некоторое удивление тем, что она его не узнала. А затем сказал, что он и есть Леонид Ильич. Старушка ахнула, сослалась на темноту и слабое зрение и поведала, что, несмотря на то что она сейчас уже пенсионерка, она по-прежнему такая же боевая, а посему готова, как и раньше, в меру своих сил помогать Леониду Ильичу… О том, что такого рода приключение якобы действительно имело место, говорится в некоем рапорте службы охраны, сотрудники которой, отыскав пропавшего генсека на набережной, и стали свидетелями этой почти сказочной ночной встречи. Но по слухам, последствия ее оказались для подслеповатой бабушки вполне реальными – она тут же получила новую квартиру.

Сам я склонен верить в правдивость этой удивительной истории хотя бы потому, что слышал о трогательной душевной щедрости, с которой Леонид Ильич относился ко всем своим друзьям и сослуживцам. Можно, конечно, расценивать это как своего рода «кумовство», «протекционизм» и все такое прочее, но лично я такой точки зрения не придерживаюсь. Дело в том, что мне довелось какое-то время спустя увидеть семью Брежневых, так сказать, изнутри. Всякий раз, когда я, бывая на брежневской даче, общался с членами его семьи, меня поражала отнюдь не показная скромность и непритязательность этих людей. Надо было видеть, с каким увлечением жена Брежнева Виктория Петровна самолично солила огурцы и капусту, за что над ней постоянно подтрунивали Андрюша и Лешка… Что касается дочери Брежнева Галины, она действительно всегда была женщиной увлекающейся, в какой-то степени экстравагантной, любящей яркие впечатления, яркую жизнь. Но с ней мне довелось общаться мало, в отличие от ее дочки Вики, которую я знал довольно хорошо и которая в то время жила вместе с Леонидом Ильичом.

Однако обо всем этом – чуть позже. А пока что вернемся в Новороссийск 1974 года. На второй день после нашего приезда на местном стадионе состоялся замечательный концерт, в котором выступали Эдик Хиль, Галя Ненашева, Клавдия Ивановна Щульженко, ну и, естественно, я и моя первая жена Алла Абдалова (которая, кстати, на состоявшемся вслед за этим банкете с большим успехом исполнила два старинных русских романса). Я спел на стадионе «За того парня», «Не плачь, девчонка», «Королева» – словом, все свои тогдашние хиты. Затем был дан большой банкет в ресторане гостиницы «Бригантина», где за столами, поставленными буквой «П», располагалось человек сорок приглашенных. Мы, скажем, сидели рядом с Александрой Пахмутовой, Николаем Добронравовым и Клавдией Шульженко. Сидели и с нескрываемым волнением ожидали появления в банкетном зале Леонида Ильича. Говорю о том своем волнении без всякого смущения – что было, то было. Мне тогда было тридцать с лишним лет, я понимал многое из того, что происходит в стране, я знал, что заграница живет лучше нас и все тому подобное.

Но если все это имело отношение к существующей Системе, то никак не относилось к отдельной личности. Леонид Ильич Брежнев был частичным продуктом этой Системы, как и все мы тогда. Только теперь стало известно о том, как крепко его держал за руки так называемый «ближний круг». Да и не только, кстати, его. Ведь предлагал же наш премьер Алексей Николаевич Косыгин в 1978 году реформы с внедрением в социализм каких-то элементов капитализма. Естественно, все это закончилось ничем. А Брежнев был на своем высоком посту лишен и такой даже свободы маневра. Никому, даже генсеку, не дано тогда было выйти за рамки Системы, которая, несмотря на свой якобы «застойный» характер, была еще ох как сильна. Что из того, что Брежнев по природе был миролюбив, избегал лишний раз идти на конфликт? Втянули же его в конце концов в бессмысленную и никому не нужную афганскую войну, воспользовавшись его болезнью…

Но тогда, в 1974 году, Брежнев выглядел еще весьма бодро и произвел на меня самое выгодное впечатление. Он был, что называется, очарователен. Поначалу нам сказали, что Леонид Ильич неважно себя чувствует после очередной поездки и вряд ли спустится в банкетный зал, так что банкет будет вести Медунов. Но через какое-то время Брежнев все же появился в зале ресторана. Мы все встали, раздались аплодисменты. Леонид Ильич извинился перед собравшимися, так объяснив причину своей задержки: «Вы знаете, дорогие друзья, устал я немножко за эти дни. Я ведь встаю в семь утра, в восемь уже начинаю работать и ложусь спать в два часа ночи. Не будете возражать, если сегодня мы все будем жить по режиму Генерального секретаря и мой рабочий день продлится до двух ночи?» Все засмеялись, захлопали в ладоши: «Конечно, с удовольствием!» И тогда он начал говорить свой тост. Он говорил минут тридцать без всякой бумаги, и все это было очень трогательно, очень толково, очень разумно и очень взвешенно. Он вспоминал о войне, рассказывая о маршалах, генералах и рядовых солдатах с одинаковым ко всем уважением, включая и своего тогдашнего денщика. В этом не было никакой позы, нарочитости, пафоса, что мне, как человеку, избегающему всяческой риторики, понравилось больше всего. И поэтому теперь, когда я слышу о том, что Брежнев, дескать, не мог связать и двух слов, я знаю цену этим глупостям.

Да, что скрывать, впоследствии начались у него серьезные проблемы и со здоровьем вообще, и с речью в частности. И он, прекрасно понимая это, не раз порывался уйти по болезни в отставку, на покои. Так не отпустили же его все эти Сусловы, подгорные и прочие, хватая его за руки и лицемерно причитая-«Ой, да куда же мы без вас, дорогой наш Леонид Ильич? Пропадем ведь!» Им всем был выгоден такой генсек – больной, немощный, почти не владеющий речью, – прикрываясь именем которого можно было что угодно творить со страной, ведя ее к неминуемому развалу. Потому и держали они его «на подсосе» до последнего часа жизни…

А Леонид Ильич, повторяю, в пору своего расцвета был совершенно нормальным человеком. Потому тот наш официозный, по сути, банкет в его присутствии как-то незаметно, сам по себе и преобразился в уютную дружескую вечеринку, где на время забылись дистанции между чинами, званиями и должностями. Все веселились от души. Что мы только там не пели в этот вечер вместе с Леонидом Ильичом, довольно верно подпевавшим каждой песне, – и песни военных лет, и «Подмосковные вечера», и «Забота у нас такая»… А некоторые известные песни он даже сам и запевал. На рояле играла Александра Николаевна Пахмутова, что-то пел я, что-то Галя Ненашева… Словом, вечер получился очаровательный.

И когда потом, во время горбачевской перестройки, сняли мемориальную доску с дома, где жил Брежнев, я воспринял это как позор всей нашей нации. За что, почему? Что такого безобразного и страшного он натворил с нашим народом? Могу еще понять, почему убрали памятник Дзержинскому, это действительно противоречивая фигура, но Брежнев… Давайте положим на чаши весов то, что было сделано при Брежневе за восемнадцать лет его правления, и то, что сделано правителями нынешней России за последние Десять лет. С одной стороны, Брежнев – это свобода. Что бы там ни говорилось про «социалистический тоталитаризм», я в те времена никогда не чувствовал себя сильно ущемленным. В любом случае я мог устраивать свою жизнь по своему усмотрению – куда пойти учиться, куда пойти работать… Но если даже Меня тогда в каком-то смысле в чем-то и ущемляли, разве сейчас, при сегодняшней демократии, я могу быть до конца уверенным в завтрашнем дне, спокойным за себя и за своих близких? А говоря об экономическом росте, не при Брежневе ли произошел у нас подъем сельского хозяйства? А успехи во внешней политике, взять хотя бы его знаменитый договор с Америкой по ПРО? Ну а по поводу состояния нашей армии тогда и сейчас даже и говорить не стоит… Что же касается социальной сферы, люди, во всяком случае, в мусорных баках во времена Брежнева не рылись.

Могут сказать: «Ну вам-то, Лев Валерьянович, грех жаловаться на нынешнюю ситуацию – у вас и фирма, и доход, и уважение…» На это я отвечу: «Да, я живу хорошо. Но я – не народ, я только часть народа, хотя художники и должны так жить…» А что, при «режиме» Брежнева плохо жилось, скажем, поэту Ошанину, режиссеру Михалкову или певцу Магомаеву? Да, не спорю, мы не жили тогда, как жили многие художники на Западе. Не по карману было мне тогда иметь свой особняк. Однако тогда не было и таких диких перекосов, когда один член нашего общества имеет виллу на Канарах, а другой копается в помойке! Я ни в коем случае не противник демократии, частной собственности и так далее, но я категорически не приемлю проведенной у нас грабительской приватизации, когда заводы и фабрики зачастую покупались на наворованные деньги.

Это, кстати, во многом и определяет мое отношение к прошлому, которое тоже ведь не было столь уж безоблачным. Материальные проблемы «доставали» и таких людей, у которых, казалось бы, все в этом смысле должно было быть благополучно. И вот тому живой пример. На упомянутом мною банкете с участием Брежнева наша легендарная певица, всенародная любимица Клавдия Ивановна Шульженко подошла к помощнику Голикова и вручила ему письмо, в котором сетовала на то, что по достижении ею пенсионного возраста ей назначили обычную, «рядовую» пенсию, соответствующую статусу обычной же «рядовой» артистки. Но разве народную артистку СССР можно отнести к разряду «рядовых»? Вопрос решился моментально, и уже чуть ли не на следующий день был подписан указ о предоставлении Клавдии Ивановне персональной пенсии. Вообще же, что касается не творческой сферы, в которой Клавдии Шульженко у нас долгое время не было равных, а чисто житейской, личной, бытовой, тут, я думаю, знаменитой певице мало бы кто мог позавидовать. То есть при всей ее поразительной «артистической молодости», длящейся долгие годы, Клавдия Ивановна конечно же не была счастливым человеком в личной, семейной жизни, и закат свой ей выпало встретить в одиночестве. А что может быть печальнее одинокой старости?.. Слава Богу еще, что ее соседкой по дому оказалась известная певица Ольга Воронец, взявшая на себя часть забот по уходу за бывшей королевой советской эстрады. К слову, подобную же горькую участь судьба уготовила и великой артистке Фаине Раневской, о кончине которой, говорят, соседи узнали лишь спустя два дня…

Что же касается Леонида Ильича, я с ним встречался еще несколько раз то в концертном зале, то в Доме приемов в Барвихе. А спустя какое-то время получил и возможность бывать на его даче, где он жил вместе со своей внучкой Викторией и ее мужем Геннадием Варакутой, с которым я был знаком. А произошло это так. В 1975 году я отправился в Киев на «Укртелефильм» сниматься в музыкальном фильме «Ищу зарю» в качестве главного героя. В нем также снимался молоденький парнишка по имени Гена Варакута, исполнявший роль второго плана. Мы с ним довольно быстро подружились. Это был очень умный, симпатичный парень. А так как съемки происходили на идущем по Днепру теплоходе и податься было некуда, то мы с Геной проводили много времени в разного рода дискуссиях и беседах, бывало, что и под водочку. Там я ему и подкинул идею – пора, мол, перебираться в Москву и поступать в какой-нибудь театральный вуз, где ему как актеру можно будет в полной мере реализовать свои способности. Помню, все внушал ему: «Ген, ты же сам видишь, что здесь у тебя нет никаких перспектив. Начнешь учиться, отец у тебя – человек состоятельный, в правительстве работает, авось без поддержки не оставит. Если будет надо, я сам тебе в Москве помогу чем могу…» Сказано – сделано. После съемок двинули мы с ним в Москву. Гена идет на консультацию, а через десять дней с блеском поступает в ГИТИС. Там, кстати, он познакомился и с Володей Винокуром. А на третьем курсе – со студенткой театроведческого факультета Викторией, любимой внучкой Брежнева. Впоследствии они стали мужем и женой.

Таким образом, мы с Володей стали бывать на даче Брежневых, где в основном общались с супругой Леонида Ильича Викторией Петровной, с истинно материнской заботой опекавшей молодоженов. Но сам Леонид Ильич, врать не буду, ни разу за это время не вышел к столу, за которым все мы отдавали должное кулинарному искусству Виктории Петровны. Конечно же там были, помимо Вики, еще два внука Брежнева – Андрей и Леша. Обстановка была самая уютная, люди они были очень милые и славные. Вот все, что я могу сказать.