Текст книги "Апология памяти"

Автор книги: Лев Лещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Три великих «Ф»

Три «Ф», как их часто в шутку называли друзья, – это, соответственно, Марк Фрадкин, Ян Френкель и Оскар Фельцман, три наших замечательных композитора, во многом определившие лицо современной отечественной песни. Чередование имен в этом блистательном триумвирате можно в принципе и поменять, что никак не отразится на сути дела. Ибо к каждому из них я питаю глубочайший пиетет – и к ныне здравствующему Оскару Борисовичу, и к безвременно ушедшим от нас Марку Григорьевичу и Яну Абрамовичу.

Но коль уже так сложилось, начну с Марка Фрадкина – великого мастера, еще при жизни считавшегося классиком песенного жанра. И здесь непременно нужно воздать должное популярному современному композитору, главе фирмы «Арс» Игорю Крутому, который, честь ему за это и хвала, на проходившем в Витебске музыкальном фестивале «Славянский базар-99» организовал специальный вечер, посвященный памяти Марка Григорьевича, который умел собирать вокруг себя талантливых людей и отдавал им все тепло своей души. В собственном творчестве Фрадкин был своего рода «однолюбом» – целиком посвятил себя служению Ее Величеству Песне. Он не Разбрасывался, не превращал свою высокую профессию в ремесло. Бывало, сочинял всего лишь две-три от силы – четыре песни в год. Но зато какие это были песни: «Ночь коротка», «За фабричной заставой», «Течет Волга», «За того парня», «И это добрая примета» и еще множество других, ставших, по сути, шедеврами советской песенной лирики!

Как я уже неоднократно упоминал, в свое время вокруг его песни «За того парня» разгорелись нешуточные страсти, когда Союз композиторов СССР отобрал ее для исполнения на Международном фестивале эстрадной песни в Сопоте. Фрадкин предполагал, что эту песню буду исполнять я. А фестивальная комиссия Министерства культуры решила направить туда другого вокалиста. Вот тут-то Марк Григорьевич и проявил свою недюжинную силу воли, категорически заявив, что, ежели с его песней не поедет Лещенко, с ней не поедет никто. Ослушаться его не посмели, в результате чего я и стал лауреатом фестиваля в Сопоте.

Само собой, после такого случая у нас с Марком Григорьевичем завязались самые теплые отношения. Не было, пожалуй, ни одного его авторского концерта, на который бы он не пригласил меня с исполнением его песен. А иногда приглашал также и мою первую жену Аллу Абдалову, которую очень любил за тембр ее голоса. Таким образом, я имел возможность наблюдать именитого маэстро в самые разные моменты его жизни. И надо сказать, было на что посмотреть, ибо Марк Григорьевич был удивительной, уникальной личностью.

Прежде всего, он был человеком так называемой старой закалки, то есть из породы российской интеллигенции в чеховском понимании этого слова. Для Фрадкина было чрезвычайно важно, как он одет. Он всегда носил безукоризненно сшитые костюмы, в которых выглядел как прирожденный джентльмен. От него, кстати, я перенял манеру носить вместо галстука шейный платок, что в те времена было особым шиком. Когда я, к примеру, бываю приглашен на какую-то «демократическую» тусовку, куда не пойдешь в галстуке, но неловко являться и в джинсовой куртке, я в качестве компромисса выбираю шейный платок «а-ля Фрадкин». Кроме него, я знаю лишь одного человека, отдающего предпочтение шейным платкам, – это конечно же мой добрый приятель поэт Андрей Вознесенский. Щеголем Фрадкин был, можно сказать, феерическим – ходил в неизменно светлого тона пиджаках непременно с шейным платком и торчащим из кармашка уголком носового платка. И если, как это часто бывает, хороший крой одежды призван сглаживать, скрывать недостатки телосложения, то у Фрадкина все было наоборот – подчеркнуто стильный покрой его костюмов лишь выявлял изящество и стройность его фигуры. У него была необычайно мягкая походка и очень красивый тембр голоса, которым он мог заворожить кого угодно. Что же касается его каллиграфического почерка, то меня это всякий раз наводило на подозрение, уж не филолог ли он… А как он говорил! Если бы Фрадкин не был музыкантом, из него бы, я думаю, вышел совершенно потрясающий оратор. Причем к своим глубоким, умным, тонким, полным иронии и юмора публичным выступлениям он никогда специально не готовился.

А с какой великолепной «небрежностью» он относился к своему композиторскому творчеству!.. Его, допустим, спрашивают: «Говорят, вы написали что-то новенькое?» А он рассеянно отвечает, словно о чем-то не очень значительном: «Да вот написал тут одну песенку. Называется «Течет Волга» – и переводит разговор на какую-то другую тему. Заинтригованный собеседник не унимается: «Покажите, пожалуйста, Богом молю». Тогда лишь Марк Григорьевич, пожав плечами, садится к инструменту и напевает своим великолепным баритоном: «Издалека долго течет река Волга…» Слушатель ахает: «Невероятно… превосходно…» А Фрадкин спокойно отвечает: «Вы так считаете? Я рад, что вам понравилось». На чем разговор о его очередном песенном шедевре обычно и заканчивается.

Очень интересно у нас с ним проходила работа над песней «За того парня». Собственно, трактовка ее полностью принадлежала Фрадкину. Он мне сразу же заявил в открытую, без обиняков:

– Лев, вы, надеюсь, понимаете, что песня эта – не совсем, так сказать, фестивальная? Типичная балладная форма, песня-рассказ, построенная на раздумчивой, негромкой интонации. Тем более, что и публика там будет не наша, не русскоязычная. И чем же в таком случае вы собираетесь эту публику «брать»?

Я соглашаюсь:

– Да, Марк Григорьевич, сейчас у нас действительно все как-то слишком ровно чередуется: куплет-припев, куплет-припев. Так эту песню исполняет в фильме Кавалеров, в том же сдержанном, лирическом ключе ее поет Кобзон. Но что делать, если здесь железно выстроен «квадрат»?

И тут вдруг Фрадкин хитро усмехается:

– А что, если мы его возьмем да и сломаем? – И объясняет, что и как нам нужно сделать, чтобы в финале происходил внезапный эмоциональный выплеск, взрыв, совершенно неожиданный для публики, настроенной на заведомо ровное течение песни.

И замысел мастера оправдался блестяще. Когда я на концертной площадке в Сопоте пропел всю песню до конца, пошел оркестровый проигрыш. После чего можно было бы ожидать еще одного повторения припева, и на этом – все. Однако я повторил не припев, а начало первого куплета. Точнее, первые его четыре строчки:

 
Я сегодня до зари встану,
По широкому пройду полю.
Что-то с памятью моей стало,
Все, что было не со мной, помню.
 

Именно на четвертой строчке и произошел задуманный нами «эмоциональный выплеск». Графически это можно изобразить с помощью, скажем, нескольких восклицательных знаков в конце фразы, ритм в ее начале как бы замедляется, а затем следует взрывной силы голосовая атака:

 
Все, что было не со мно-о-ой, помню!!!
 

И на этом песня завершается.

Эффект неожиданности сработал на славу: этот финал действительно обрушился на сопотскую публику и вызвал невероятную реакцию. «Вот тебе и баллада, песня-рассказ…» – думал я, глядя на неистово аплодирующий амфитеатр.

По правилам конкурса бисирование концертных номеров не разрешалось, так что исполнить «За того парня» два раза подряд мне довелось лишь на завершающем концерте лауреатов Сопота. Публика, впрочем, требовала и третьего исполнения, но это в глазах устроителей фестиваля было уже чересчур. И потому, не имея возможности спеть всю песню целиком, я еще раз повторил последний припев песни:

 
Я сегодня до зари встану,
По широкому пройду полю,
Что-то с памятью моей стало,
Все, что было не со мной, помню…
 

Это, собственно, и было тем, к чему мы с Фрадкиным стремились, – донести до иноязычного слушателя смысл песни во всей ее обнаженной сути. Стоит ли говорить, что львиной долей успеха в этом случае мы были обязаны блистательным стихам поэта Роберта Рождественского.

Но с другой стороны, композиторско-исполнительская трактовка – это еще не все. Мало кто знает, что для песни «За того парня» была сделана не одна, а несколько аранжировок. Первую сделал Алексей Зубов, вторую – Борис Рычков, потом в работу включился В. Терлецкий, потом еще какой-то музыкант, не помню, к сожалению, его имени… И лишь когда мы соединили все эти аранжировки воедино, у нас получилась современная, динамичная, эмоциональная партитура. Такова цена успеха, за который, как правило, приходится платить адским трудом. Казалось бы, что значит какая-то высокая нота в конце песни? А вот поди ж ты ее сначала определи, эту самую ноту…

Но что касается Марка Григорьевича, вы ни за что не разглядели бы за «сверкающим фасадом» его изысканных нарядов и манер вечного труженика, неугомонного творца. Таким уж он был создан – предпочитал, чтобы люди видели в нем прежде всего не трудягу-музыканта, а комильфо самой высокой пробы. Ему, как истому аристократу духа, страшно не хотелось признаваться в том, что за всеми его песенными шедеврами стоит огромная черновая работа. Какой же барин будет делать «черную работу»? К слову, в своих «аристократических притязаниях» Фрадкин был не одинок. Так, скажем, Чайковский злился на Михаила Глинку, называя его дилетантом (пусть даже и гениальным) как раз за то, что Глинка якобы в гораздо большей степени был барином, чем профессиональным музыкантом, в силу чего и не реализовал свой дар полностью. Но более всего, мне кажется, образ Фрадкина созвучен образу пушкинского Чарского, одаренного поэта-аристократа, тщательно скрывающего от всех свое увлечение поэзией. Чего только не делает барин Чарский, демонстрируя окружающим, что поэзия в его жизни – так, безделка, легкое увлечение, не стоящее никакого внимания, и что главное для него – это умение вращаться в высшем свете…

Недаром Марк Григорьевич безумно нравился женщинам, прекрасно это сознавал и делал все от него зависящее, чтобы нравиться им еще больше. Наряды его были всегда шикарны, манеры покоряли всех без исключения. Что же касается характера его взаимоотношений с представительницами прекрасного пола, то я, разумеется, об этом ничего сказать не могу. Да и кто о подобных вещах может что-либо знать? Единственное, что приходит на память, это реакция Марка Григорьевича на появление какой-либо красивой актрисы на экране телевизора. Если рядом с ним в этот момент был кто-то из его друзей, он, кивая головой, произносил с загадочной улыбкой: «Я ее знаю…» И более никаких комментариев – дескать, думайте по этому поводу что хотите.

Вспоминается также, что, когда Марк Григорьевич был уже, что называется, в возрасте, он начал нас – то есть меня, Иосифа Кобзона, Сережу Захарова – как бы немножко ревновать к нашей молодости. Как-то раз на фестивале «Красная гвоздика» в Сочи стою я на пляже в одних плавках – спортивный, молодой мужчина в полном расцвете сил. А рядом – Фрадкин со своими друзьями примерно его возраста. Я подхожу, здороваюсь. А он в ответ полушутя-полусерьезно: «Лева, ну что вы тут трясете перед всеми своей фигурой? Думаете, только у вас такой атлетический торс?» Подтягивает живот, выпрямляет спину, демонстрируя спортивную осанку: «Ничего, ничего, не вы один такой!» Но дело здесь было не только в спортивном телосложении. К тому времени почти все мы, молодежь, птенцы, выпорхнувшие когда-то из-под крыла Фрадкина, постепенно входили в славу, приобретали всенародную популярность, рост которой, видимо, также вызывал некоторую ревность у Марка Григорьевича.

А жена Фрадкина Раиса Марковна – красавица, очаровательная женщина – буквально обожала своего мужа. Называла его исключительно Маркушей. Да и вообще всех, кто приходил к ним в дом, она звала ласкательно-уменьшительными именами – Левушка, Иосичка, Сереженька… Такое впечатление, что Она любила всех, стараясь делать всем только приятное. Доходило порой до смешного. Скажем, подходит она к Кобзону: «Иосичка, как замечательно вы поете «За того парня»! Никто лучше вас ее не поет». Но тух же, увидев, что я стою рядом и все это слышу, добавляет с ласковой улыбкой, адресованной уже мне: «Кроме Левушки!» Или, допустим, забрасывает меня комплиментами: «Левушка, как вы поете песню «За фабричной заставой»! Неподражаемо, невероятно!» А через минуту почти то же самое звучит в адрес Кобзона: «Иосичка, вы меня так поразили своим исполнением «За фабричной заставой»! Лучше вас ее не спеть уже никому». При всем при том Раиса Марковна была очень мудрой женщиной, понимающей, что такое быть женой выдающегося художника, человека, который всегда на виду. Тем более Марка Фрадкина – обворожительного, безумно элегантного, привлекающего к себе массу поклонниц, пользующегося любовью огромного количества людей. Но я ни разу не был свидетелем какого-либо проявления ревности со стороны Раисы Марковны. Хотя, конечно, кто может утверждать, что между ними никогда не происходило всем известного «выяснения отношений»? Но она избрала в этом вопросе верную тактику, прекрасно понимая, что любовь поклонниц так или иначе воспламеняет воображение художника, будоражит его фантазию и что пытаться лишать его этой любви неразумно. (В этом, кстати, политика жены Фрадкина в корне отличалась от политики жены Силантьева, в порыве ревности способной шарахнуть своего благоверного бутылкой по голове…) И Марк Григорьевич, обладавший помимо своего феноменального композиторского дара еще и большой житейской мудростью, ценил, как мне кажется, позицию своей жены в этом вопросе очень высоко, благодаря чему они и прожили вместе много лет.

Что касается другого великого «Ф» – композитора Яна Абрамовича Френкеля, – то он был во многом противоположностью Марку Фрадкину. Гораздо более «демократичен». Но отнюдь не прост. Общей же их чертой было умение потрясающе одеваться. Плюс к этому рост Френкеля зашкаливал где-то за метр девяносто, что вкупе с его безукоризненным римским профилем и феерическими усами производило впечатление неизгладимое. А живи он, скажем, не в Москве, а в Париже, его изумительный бархатный голос безусловно принес бы ему славу незаурядного шансонье. Недаром его так часто просили самого исполнять свои песни. И когда эта «глыба» в идеально пошитом костюме садилась за рояль, зал замирал – настолько впечатляющим было сие зрелище. Я никогда не расспрашивал Яна Абрамовича о том, из какой он семьи, но, судя по всему, воспитанием детей там занимались серьезно. Подружились же мы с Френкелем во время совместных гастролей с оркестром Юрия Силантьева, где Ян Абрамович выступал с исполнением своих песен – сам садился к роялю, а оркестр ему аккомпанировал. Но с нашим творческим сотрудничеством дело долго не ладилось. Помню, он предложил мне как-то принять участие в записи его пластинок на фирме «Мелодия», исполнить одну из его песен. И на этом – все. Я, правда, не особенно расстраивался, понимал, что каждый именитый композитор представляет собой некую «нишу», вмещающую ограниченное число «собственных» исполнителей. Я знал, что в «нише Френкеля» давно и прочно «сидят» Иосиф Кобзон, Майя Кристалинская и некоторые другие певцы, так что «втиснуться» мне туда просто невозможно – там и без меня довольно тесно. Но на наших дружеских отношениях с Яном Абрамовичем это не отражалось никак, и мы с удовольствием общались с ним при любом удобном случае. Особенно наша дружба укрепилась после того, как его знаменитая песня «Журавли» принесла мне звание лауреата фестиваля «Золотой Орфей».

И вот как-то, будучи на гастролях, Ян Абрамович продемонстрировал мне свою так называемую «систему Френкеля», согласно которой следует грамотно пить водку. Видя, как мы все это делаем Френкель досадливо морщился: «Господи, до чего непросвещенный народ… Ну разве так можно – пить и пить почти без перерыва, пока не окажешься под столом?» А на вопрос: «И как же надо?» – отвечал: «А вот как. Берешь обыкновенный граненый стакан, вмещающий в себя двести граммов водки, и выпиваешь ее залпом. После чего закусываешь бутербродом – лебом с салом, с сыром или с чем-нибудь еще. А затем начинается пиршество: ешь вволю, пей вволю, но – только не водку. Водку во второй раз пить нельзя. Это уже излишество, чудовищный перебор. А одноразовый прием дает вот что. Во-первых, вы мгновенно получаете невероятный кайф. Да оно и понятно, после такого-то алкогольного удара… А во-вторых, этот кайф, если правильно закусывать, становится долгосрочным, то есть продолжается три-четыре часа. Таким образом вы получаете несколько часов хмельного блаженства, после которого возвращаетесь в обычное трезвое состояние. А если все время повторять и добавлять, то подобного эффекта достигнуть практически невозможно. Кайф, так сказать, «размазывается» во времени, теряя всю свою прелесть. И тогда уже не поймешь, что это – не то «выпиваловка», не то «обжираловка».

Уважая мнение маэстро, я решил последовать его совету, но… Так уж я устроен, что достаточно мне принять даже не стакан, а всего полстакана водки залпом – и я уже «готов», меня можно уносить. Конечно, я несколько утрирую, но в принципе так оно и есть. И если мне, скажем, маячит в перспективе целая «поллитра», я стараюсь растянуть ее на целый вечер. Но вообще-то я пьянею моментально и, зная о такой своей особенности, стараюсь алкоголем не злоупотреблять. Хотя, понятное дело, у нас в России неучастие в обильных возлияниях воспринимается довольно настороженно, если не сказать – подозрительно. Если не пьешь, стало быть, не наш, не свой. И это при том, что нация спивается катастрофически. Но если уж нельзя не пить совсем, то почему бы не принять повсеместно «систему Френкеля»? Во всяком случае, алкоголизм у нас уменьшится наверняка.

Как-то в Курске, будучи в гостях у Володи Винокура, который принимал нас в своей родной семье, я рассказал присутствующим о «системе Френкеля». Помню, все были поражены, что такой интеллигентный человек, как Ян Абрамович, хлещет водку стаканами. Я тут же уточнил – речь идет как раз не о множестве стаканов, а всего лишь об одном. Тогда брат Володи Борис решил провести эксперимент – проверить «систему» на практике. «Опрокинул» стакан водки, закусил его кусочком хлеба с чем-то и говорит мне: «Слушай, а ведь это действительно потрясающий «улет». Привет Френкелю!» Я с гордостью раскланялся, как будто похвалили мое изобретение. Но минут через пятнадцать Борис заявляет: «Лева, ты знаешь, эта «система» мне до того понравилась, что я, пожалуй, повторю ее еще раз…» Я чуть со стула не упал. Вот, думаю, и двигай после этого «культуру пития» в массы! А Боря, как ни в чем не бывало, принял потом на грудь еще стакана два, не забывая каждый раз выражать свое бурное восхищение замечательной «системой Френкеля»…

Но если серьезно, то об интеллигентности Яна Абрамовича ходили легенды. Практически со всеми, кто его окружал, у него складывались какие-то удивительно теплые отношения. А с какой нежностью он относился к своей жене Наталье! И это в общем-то закономерно, так как и в своем творчестве Ян Френкель был, что называется, неисправимым лириком. Стоит только вспомнить чудесные мелодии таких его Песен, как «Подмосковный городок», «Август», «Журавли», «Русское поле», «Старый вальсок»… Любопытно, что подавляющее большинство этих песен написано в размере три четверти, так сказать, в ритме вальса. Налицо подчеркнутая камерность, меланхоличность его музыки.

Кстати, мне трудно было бы представить себе Марка Фрадкина снимающимся в кино – «не царское» это, видимо, занятие. А вот Ян Френкель был прирожденным актером и охотно снимался в тех картинах, где звучала его музыка. Тут же вспоминаются кадры из фильмов «Новые приключения неуловимых» и «Корона Российской империи», где он выступает, по-моему, в роли ресторанного тапера. И если мне не изменяет память, он в молодости, в начале своей карьеры, вроде бы даже работал в каком-то киевском ресторане… Так что если уж проводить какие-то сравнения, которые конечно же всегда очень условны, то Фрадкин в жизни был аристократом, но трудягой в музыке, а Френкель был и оставался «просто артистом» всегда и везде – и в своем творчестве, и в жизни. Кроме того, Ян Абрамович обладал большим чувством иронии и самоиронии, чего явно недоставало Фрадкину. Порой даже трудно было понять, когда Френкель шутит, а когда говорит серьезно. Одним словом, замечательный был во всех смыслах человек.

Что же касается Оскара Борисовича Фельцмана, дай ему Бог доброго здоровья на долгие годы, то в чисто житейском смысле он представляет собой, на мой взгляд, совершенно уникальную фигуру. Оригинальность его как в творчестве, так и в жизни стала в артистических кругах притчей во языцех. Даже просто побеседовать с ним – непростое дело. Только откроешь рот, чтобы что-то сказать, как он тут же тебя перебивает: «Слушай меня, слушай меня… Это вот так надо делать, вот так… Слушай, слушай, слушай… Погоди, я сейчас скажу… Вот это хорошо, а это плохо… Да не перебивай ты, слушай, что я тебе скажу!» Такой вот разговор, напоминающий игру в одни ворота. Уходишь с полным ощущением того, что если и есть на свете некий всеведущий человек, который знает все за всех, то имя ему – Фельцман. При том, что Оскар Борисович великий, так сказать, теоретик, он – человек весьма даже «реальный», великолепно ориентирующийся в обстановке, знающий, откуда что берется.

Конечно же ему, прославленному отечественному композитору, создателю таких блистательных песенных хитов, как «Ландыши», «Баллада о красках», «Огромное небо», «Черное море мое», «Венок Дуная» и еще многих, многих других, грех жаловаться на судьбу. Мало чьи произведения звучали в космосе в исполнении самих космонавтов, подобно его знаменитой песне – «Четырнадцать минут до старта»… Но мне лично иногда чуть-чуть жаль, что пик творческой активности Фельцмана не пришелся на теперешнее время с его невероятными возможностями. Родись он этак на тридцать – сорок лет позже, он, безусловно, сделал бы себе и в наши дни феерическую карьеру. Все дело в его профессиональной хватке. Он всегда во всем был у нас первым. Фельцман первым начал делать современные аранжировки, первым начал записывать фонограмму не на две, как было принято, а на четыре, а то и восемь дорожек. Он первым начал раздельно записывать ритм и мелодию. Никто, пожалуй, кроме него, не уделял столько внимания аранжировке и трактовке песни. Это был и есть музыкант невероятного «чутья» на все самое передовое, современное. Когда с ним общаешься, не покидает впечатление, что внутри него идет какой-то сложнейший, безостановочный мыслительный процесс. Как будто часики стучат: «Тик-так, так-так, тик-так…» А то, что он в этот момент еще и общается с тобой, для него всего лишь некое побочное, не главное действие, не мешающее той самой внутренней работе. Одним словом, Оскар Фельцман даже и сейчас, в свои немалые уже годы – «человек-ракета», «реактивный» человек. Он настолько поглощен своим внутренним процессом, что На него порой даже обидеться нельзя всерьез – если он тебя чем-то и задел, то неумышленно, не ставя это своей целью.

Правда, однажды я обиделся на него довольно крепко. Хотя именно композитор Фельцман, и никто иной, стал волею судьбы моим «крестным отцом» на Гостелерадио: с ним я сделал первую в жизни студийную запись – это была песня «Улица Мари-Роз», принадлежавшая его перу… В данном же случае речь идет о песне Фельцмана «Баллада о красках» на стихи Роберта Рождественского, которую Союз композиторов СССР и Министерство культуры СССР единодушно утвердили для исполнения на фестивале в польском городе Сопоте. Я, как первый исполнитель этой песни, получивший ее, можно сказать, прямо из рук автора, имел все основания считать, что в Сопот поеду именно я. Не буду сейчас повторять уже не раз рассказанную мной «темную» историю о том, как мои планы сорвались и что тому было причиной. Интересно не это, а то, как повел себя в такой непростой ситуации Оскар Борисович. «Баллада о красках» была, что называется, не «фестивальной» песней. В «Балладе» шло, по сути, драматическое повествование в стихах. Все, что требовалось от исполнителя, – максимально точно донести до слушателя ее содержание. А что, если этот слушатель – иноязычный, владеющий русским лишь постольку поскольку? К тому же Сопот есть Сопот, суть фестиваля – песни скорее облегченно-развлекательного, нежели драматического свойства. Так что, с одной стороны, выбор именно этого произведения для Сопота мог показаться довольно странным. С другой стороны, надо не забывать, в какой стране мы тогда жили. Для советских и партийных органов главную ценность любой песни составляли отнюдь не музыкальные достоинства, а ее идеологическое звучание. «Баллада о красках» была признана высокоидейной, стало быть, ей и отправляться в Сопот…

Забавно, что автором этой «высокоидейной песни» был все тот же Оскар Фельцман, которому несколькими годами ранее власти устроили жестокую головомойку за его знаменитые «Ландыши», объявленные официозной критикой «верхом безыдейности и пошлости в советском эстрадном искусстве». За эту в общем-то совершенно безобидную, милую песенку на Фельцмана «наехали» так круто, объявив его чуть ли не врагом народа, что он, по его собственному признанию, стал всерьез опасаться, как бы ему не загреметь в тюрьму. Времена, как известно, были тогда для этого вполне подходящие…

Что же касается «Баллады о красках», то после ее высочайшего утверждения ничего не оставалось, как готовить песню к конкурсу. Надо было пробовать различные варианты аранжировок «Баллады» и по возможности «обкатать» ее, «впеться» в нее на гастролях – что я и сделал, отправившись в поездку по стране с оркестром Вадима Людвиковского.

Первый вариант аранжировки меня как певца в принципе устраивал. Но, чувствуя, видимо, что «Балладе» все же не хватает фестивального блеска, наше руководство предложило сделать второй вариант, причем даже не поставив в известность меня, уже заявленного исполнителя. В Зеленом театре было устроено нечто вроде генеральной репетиции «Баллады» с оркестром Бориса Карамышева, который совершенно неожиданно для меня выдал вдруг аранжировку в стиле модного тогда биг-бита! Серьезной, задушевной, раздумчивой по характеру песне попытались приделать чужие «ноги». Меня это буквально подкосило, я жутко растерялся, ибо результат оказался убийственным, песня просто погибала, и я вместе с ней. Но потом все же вернулись к первому варианту. Впрочем, меня это уже не касалось – стало известно, что в Сопот я не поеду. Оскар Борисович даже и не попытался хоть как-то Поддержать мою кандидатуру. Подозреваю, что Фельдман не сделал этого вовсе не потому, что относился ко мне плохо, а просто ему, очевидно, было в принципе все равно, кто будет это петь. Но, как показало будущее, такое равнодушное отношение к судьбе собственной песни обернулось в конечном итоге против него самого – «Баллада» не вошла даже в число дипломантов сопотского фестиваля. Впрочем, никакого серьезного следа в биографии Оскара Фельцмана этот факт не оставил. Ну а молодой певец Лев Лещенко, надувшись на маэстро, на некоторое время заметно охладел к его творчеству. Но потом все это постепенно сгладилось, забылось, так что мы и по сей день остаемся с Оскаром Борисовичем добрыми друзьями.

Оскар Фельцман – человек поистине феноменальный. Особенно меня поражает его способность мгновенно находить выход из затруднительной ситуации. Так, например, в какой-то период своей концертной деятельности Фельцман работал, как нас это называют, на пару с известным композитором Аркадием Островским, то есть каждый из них имел по одному отделению в концерте. Однажды они выступали во Дворце культуры ЗИЛа. У каждого из этих мастеров были свои исполнители. Песни Островского, который вел первое отделение, исполняли такие признанные звезды, как Иосиф Кобзон и Тамара Миансарова. После исполнение Миансаровой песни Островского «Пусть всегда будет солнце» публика пришла в такой восторг, что не хотела отпускать со сцены ни Островского, ни его артистов. А следом за этим по программе должен был выходить Оскар Фельцман, которого такой ажиотаж конечно же не очень радовал. Что тут скрывать, все настоящие художники во все времена достаточно болезненно воспринимали успех своих собратьев. А тут еще Аркадий Ильич решил, так сказать, добавить масла в огонь. Причем сделал он это в буквальном смысле слова – достал из кармана изящную зажигалку, щелкнул ею перед микрофоном и одновременно с появлением язычка огня из зажигалки полилась мелодия его песни «Пусть всегда будет солнце». На зрительный зал это произвело впечатление взорвавшейся бомбы, и он вновь разразился неистовыми аплодисментами. Одним словом, пребывание Островского на сцене явно затягивалось, что, с точки зрения Фельцмана, уже выглядело вызовом. Но всему наступает конец, и, когда Аркадий Ильич, раскланявшись, ушел за кулисы, из-за них тут же появился Оскар Борисович. С невозмутимым видом подошел к микрофону, поздоровался с публикой, представился, а затем сказал: «Дорогие друзья, у меня, как вам известно, тоже есть немало популярных песен. И вот сейчас наша промышленность выпустила особый сорт пудры «Космос». Когда вы открываете коробку с этой пудрой, из нее доносится мелодия моей песни «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы!» Знаете ее, конечно? – и, дождавшись утвердительного ответа зала, со вздохом сожаления добавил: – Жаль, я не знал, что это нужно приносить с собою на концерт!» В зале, разумеется, поднялся хохот, а больше всех, говорят, за кулисами хохотал сам Аркадий Ильич Островский…

Ну что тут скажешь? Была такая пудра или нет, не имеет никакого значения. Главное – прекрасно вышел из этой необычной ситуации. Разве можно долго дуться на такого человека? Вот и я так решил. И вновь начал петь песни Оскара Фельцмана, блестящего композитора и неординарного человека. Другое дело, что его творческую «нишу» плотно занимали другие певцы – Эдита Пьеха, Иосиф Кобзон, Майя Кристалинская, ВИА «Цветы»… Но тем не менее я продолжал и продолжаю петь песни Фельцмана пусть и не в первом исполнении. Какая разница, если это – песни настоящего мастера, одного Из «тройки» наших великих «Ф»?