Текст книги "Год лошади"

Автор книги: Лев Куклин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Но никто из следственной бригады не поддержал шутку.

– Что же делать? – туго ворочая языком, спросил одышливый инспектор.

– Ничего... – бросил комиссар, направляясь к выходу. – Мы бессильны. Будущее – в руках преступных корпораций.

Несколько мгновений комиссар опять постоял, следя, как закатные краски играют на белых стенах Музея и как тени пальмовых листьев в косых лучах солнца перемещаются по мраморным плоскостям здания, после чего опустился на сиденье бесшумно подъехавшей машины. Шофер включил было "мигалку".

– Зачем? – поморщился шеф. – Нам некуда торопиться. И это yжe совершенно бесполезно... Потом внезапно опустил стекло и поманил пальцем молодого следователя.

– Думаю, что не за горами то время... вот именно... время, – грустно повторил он, – когда в умах человечества произойдет полная психологическая перестройка. Сменятся моральные категории и соответственно им – законы...

– Что вы хотите этим сказать?

– А то, что преступники, поскольку их – большинство, будут считаться нормальными членами общества, а вот честный человек – преступником.

– Значит, мы будем жить совершенно в различных измерениях? – тоскливо спросил молодой следователь. Комиссару показалось даже, что он прошелестел свой вопрос голосом, похожим на жестяное шуршание запыленных пальм возле здания Музея... Он вздохнул и ничего не ответил. Потом, откинувшись на спинку сиденья, закрыл глаза, словно бы не желая больше видеть окружающий его мир.

Ни в одном из его измерений...

УЧЕНИК ВЕЧНОСТИ

Извозчицкая лошадь нервно дернула ухом, услышав первый выстрел, и сильно тряхнула головой.

В гриву набился снег: порядочно задувало. Второй выстрел донесся сюда негромким звуком, похожим на хлопок открывшейся бутылки шампанского.

Извозная была выбракованной кавалергардской лошадью. И когда очередной порыв ветра принес ей в чуткие ноздри знакомый запах пороха, – острый, кисловатый запах опасности, – она тревожно всхрапнула и несколько раз копнула передними копытами слежавшийся снег.

...Из метельной круговерти, тяжело ступая, появился высокий рыжеватый военный. В глазах его стояли бессильные слезы. Он почти волочил на руках маленького курчавого человека без шапки. Темные волосы второго были запорошены снегом. Лицо его было бледным, а выдающийся заостренный нос еще бледнее лица. Он как-то виновато улыбался и зажимал подвздошье ладонью. Промеж тонких пальцев сочилась темная кровь, быстро густевшая на морозе. Пока рыжеватый бегал за скинутой второпях шинелью, возница бережно укутал кудрявого седока в медвежью полсть, потом причмокнул губами, и санки унесли раненого навстречу начертанной ему судьбе.

Когда печальная поляна у Черной речки опустела, – под сумрачной густой елью на самом краю поляны вдруг зашевелился и стал разваливаться большой сугроб. В свисте налетевшего снежного разряда из сугроба медленно поднялось белое летающее блюдце.

С его настывших обтекаемых бортов осыпались сухие снежные ручейки и тут же подхватывались и закручивались ветром.

Летающее блюдце, цепляясь за еловые ветви, выплыло на открытое место. Гравитационные двигатели встали на полную тягу, – и неведомый космический пришелец белым призраком косо скользнул в низкие злые тучи.

Метель усиливалась. Никто ничего не заметил.

Ничего не пронюхали даже вездесущие филеры из Третьего отделения. И на зеленое сукно стола, обширного, как плац Марсова поля, к всемогущему шефу жандармов Александру Христофоровичу Бенкендорфу не легло ни единого рапорта...

А холодное бесстрастное мировое пространство меж тем торопливо пронизывали импульсы дальней космической связи.

База принимала сообщение с Земли.

– Великий Учитель!

К нашему общему сожалению, запланированный эксперимент под кодовым названием "Эпсилон-173" в Галактике седьмого луча мы вынуждены прервать не по нашей вине. Наши кибер-охранители ничего не могли сделать: ситуация вышла из-под нашего контроля. Физическое вмешательство, как гласит Инструкция, заранее исключалось, дабы не подвергать экспедиционную группу полной и преждевременной расшифровке. И все же эксперимент следует признать удачным. Опытный человеческий экземпляр, выбранный нами для интеллектуального стимулирования, оказался необыкновенно восприимчивым к Голосу Вечности.

Вы можете лишний раз взглянуть на его генную карту и прогноз конструкции личности, высланные вам ранее тридцать семь местных единиц времени тому назад. Все данные однозначно говорили за то, что отмеченный индивидуум обладает высокой степенью неосвобожденной мозговой энергии!

Какие грандиозные перспективы Контроля открывались перед нами! Наш выбор пал на одного из тридцати одаренных детей в привилегированном учебном заведении холодной северной страны, не отягощенной тысячелетними условностями цивилизации. Общаться с мальчиком было легко и приятно. Он сам охотно искал уединения в обширном парке своего Лицея, словно бы подсознательно выбирал удобные для контактов места. Мы регулярно посылали к юному лицеисту нашего фантома-информатора. Усвояемость была поразительной для человеческого индивидуума! В его позднейшем творчестве сохранились даже письменные свидетельства, невольные признания в наличии Контакта. Например, вот один след из его большого, великолепно алгоритмизированного знакового сочинения: ...В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно процветал, Читал охотно Апулея,

А Цицерона не читал... ...............................

Близ вод, сиявших в тишине, Являться Муза стала мне...

Разумеется, эти непредусмотренные программой обучения оговорки, наивные откровения были неопасными для нашей Экспедиции. Никто из окружавших юношу ни тогда, ни позднее в видении Музы не был способен предположить наличие прямого общения мальчика-землянина с носителем межкосмического интеллекта!

Мы разработали для мальчика обширную программу на Языке Вечности. В конце концов, мы давно знаем, что Гений – это умение претворить Первозданный Хаос в четкий алгоритм мысли. А выражается ли его сущность в строгой упорядоченности звуковых колебаний, в сочетаниях письменных символов или в формулах познанных законов Вселенной главным остается одно: Преобразование Впечатления в Деяние.

Великий Учитель! Наш Ученик опередил свое время – по самым приблизительным подсчетам – по крайней мере на двести-триста лет по земным меркам.

Не подлежит никакому сомнению, что концентрированное мышление нашего подопечного, хоть оно и не успело развернуться полностью, разложенное по направленному вектору временипространства, окажет сильное влияние на позднейшее искусство землян. На нем уже сияет невыцветающая печать Вечности!

К сожалению, люди в настоящий момент космического равновесия еще не способны в полной мере оценить и воспользоваться плодами межгалактического Разума. Они насильственно прервали наш эксперимент убийством и, осквернив себя в данную галактическую минуту, долго еще не смогут претендовать на имя гуманоидной космической расы. Они еще не понимают управляемой природы дарования и стихийно поклоняются Гению, как чуду. Они еще долго не поймут, что Гений – это норма. Великий Учитель!

Мы покидаем третью планету, именуемую Земля. Мы уносим с собой добрую память о нашем ученике.

На земном языке его имя звучит так: А-л-е-к-с-а-н-д-р-ъ П-у-ш-к-и-н-ъ...

ГОЛОС КРИСТАЛЛОВ

Посвящаю моему учителю – академику Илариону Иларионовичу Шафрановскому, кристаллографу и поэту, своими работами подсказавшему мне идею написания этого рассказа.

"Если Вернадский прав, и ноосфера действительно существует, окружая нашу Землю аурой информации, подобно газовой атмосфере, то она должна представлять собой материально выраженную сущность... – размышлял он, ощущая мучительную трудность, с которой его мысли продирались к решению поставленной проблемы по неисповедимым путям мозговых извилин. Следовательно, должны существовать и материальные носители идей, циркулирующих в ноосфере. Должен быть некий эквивалент природного Интернета! И ежели Интернет электронное порождение человечества, то что же служило в Природе носителем информации в каменном веке?

Ведь волосатый человек существовал, – стало быть, мыслил?! – он невольно хмыкнул от легкомысленно брыкающейся формулировки. – И что ж тогда играло роль, так сказать, лазерного диска?!

...Ну, а "письменный" или "еврейский" камень? Рунические знаки природы?! Уж не пыталась ли она, когда на земле появление живого было еще весьма проблематичным, – в безмолвные времена образования пегматитов предвосхитить человеческую письменность?! А может быть, зафиксировать таинственные послания вездесущего Космоса, которые наш слабый и неразвитый мозг просто не в силах расшифровать?!

Что же, гипотеза не хуже других; в сторону ее, в глубину, в мозговой запасник! Не отвлекаться на эффектные вопросы! А ведь есть еще рисунки саблезубых тигров и мамонтов на стенах первобытных пещер, и египетские пиктограммы в захоронениях фараонов; и, наконец, десять божественных заповедей, данных Моисею на горе Синай... Конечно же, существовали каменные скрижали – вполне почтенные носители информации, но все это – не то, нет, не то... Какими же, самыми упорядоченными и практически вечными структурами обладает Природа? Что может работать в ней для закрепления мыслей, носящихся в буквальном смысле слова – в воздухе, так сказать – на запись? И отвечал сам себе: – Конечно же, кристаллы!"

Кристаллы... Загадочные, упорядоченные формы, отлитые в Хаосе Вселенной. Планеты – круглые, звездные скопления – шаровидны, как и наши головы, галактики – спиральны. А тут – кристаллы! Кубики, ромбики, многогранники, острые углы... Не бывает же прямоугольных или квадратных орбит, не бывает! Из Хаоса нельзя извлечь информацию, нужна некая упорядоченность. Язык, любая знаковая система – это как раз упорядоченность, структура... Конечно же, спору нет, – главным носителем и передатчиком информации является сам человек: из уст в уста, из поколения в поколение тянется бесконечная золотая (нержавеющая и драгоценная!) цепь разума. Но как же непрочна сама материальная органическая основа человеческой особи! И век самого долгоживущего человеческого существа все равно оскорбительно недолог, да и при жизни накапливаются "шумы", сбои в конструкции: раны, болезни, катастрофы... И вдруг знаменитый академик с горечью хлопает себя по лбу, вспоминая элементарную формулу и растерянно шепчет: "Забыл..." Нет, человек – хранитель ненадежный...

Деревья? "О чем лепечут нам осины своим осенним языком"? Говорят же о них – шепот листьев...

Человек в принципе похож на дерево: корни, ствол, ветви-руки, крона волос. Но главное-то, разумеется, структура – упорядоченность, система, повторение элементов, значит – симметрия. У идеального дерева (по форме – конус или шар) плоскостей симметрии бесконечное множество: его можно мысленно поворачивать, и общий рисунок от этого не меняется. А человек? В условиях поля земного тяготения у всего сущего должна быть хотя бы одна плоскость симметрии. Это универсальный принцип – хоть для ползающего крокодила, хоть для прыгающего кенгуру, хоть для стоящего человека.

Человек, понятное дело, не кристалл, но его условно можно разрезать пополам – по середине носа, рта (клык налево, клык направо), ямочку пупка пополам, пенис – расцепляется вдоль, как палочка, точно так же – и мошонка (замечали – на ней шов?!), яичко в одну сторону, яичко в другую...

Сердце вот только не вписывается в эту билатеральную – двубокую симметрию. Почему оно у нас одно – и слева? Самый загадочный орган, Бог его знает... Еще будучи школьником, он с уважением и даже с некоторой опаской приглядывался к кристалликам поваренной соли, – соль была крупная, немолотая, мокрая, серая. Вещество, с которым любой из людей, живущих на планете Земля, сталкивается, не задумываясь, каждый божий день!

Каждая мокрая крупинка – это был кристаллик с примитивнейшей структурой, по сути – кубик, начиненный поровну атомами натрия и хлора. Хлористый натрий... Минералог сказал бы: галит.

Хлор... – отравляющий газ, который почему-то в микроскопических дозах необходим всем живым существам с горячей кровью!

"Натрий-хлор... – как заклинание шептал он простую, со школьного курса химии знакомую формулу, – натрий-хлор..." И ощущал, в пальцах перекатывая кристаллик: шесть скользких граней, двенадцать ребрышек, восемь колющихся трехгранных углов на вершинках кристаллика, где сходятся ребра. Они-то и покалываются... А опусти щепотку этих кристалликов в кипящую воду, – мгновенное вспенивание, чуть слышное шипение быстрых пузырьков – и бесследное исчезновение. Растворение в иной субстанции – разве это не смерть кристалла?!

С детства ему нравились загадочные по звучанию слова: – "ромбододекаэдр", "дискаленоэдр" или "тетрагонтриоктаэдр"...

Чуть позднее он узнал, кстати, что тот самый кубик серой поваренной соли называется тоже красиво: "гексаэдр". Попросту – шестигранник. А таинственный, как остров Тристан-да-Кунья, тетрагонтриоктаэдр относился к семейству восьмигранников, присущих алмазу...

Его никогда не манили путешествия в дальние страны. "Как странно – говорил он друзьям, – что люди пользуются известностью и славой только за то, что они видели глазами, а не умом! И к тому же – любая, самая далекая, самая экзотическая страна – для кого-то родина... Мы, европейцы, несколько тысячелетий казались китайцам дикарями. И наконец, самое главное: в любой стране, никуда не выезжая, можно путешествовать в глубь вещей!" Он любил приходить в свою лабораторию утром раньше других сотрудников и смотреть на большие аквариумы с различными насыщенными растворами, следить, как с тихим шорохом вращаются пропеллеры, равномерно перемешивая питательную среду; наблюдать день за днем, как медленно поворачивающиеся на тонких нитях крохотные кристаллики растут, приобретают четкий узнаваемый облик, блеск законченных граней и невероятную затейливость формы. Форма кристалла – это его лицо, выразительное и резко отличное от других. Кристаллы – это ограненная красота, построенная по строгим, понятным законам. Размышляя о свойствах природных структур, он всякий раз вспоминал всеобъемлющее определение того, что есть кристалл: "Кристаллами называются все твердые тела, в которых слагающие их частицы (атомы, ионы, молекулы) располагаются строго закономерно, наподобие узлов пространственных решеток..."

Ему нравилось рассматривать всевозможные огранки, которые изобрела Природа, словно бы забавляясь и играя самыми простыми вещами. Детский кубик – гексаэдр – вдруг превращался в двадцатичетырехгранник только потому, что на каждой плоскости куба вдруг вздумалось вырасти по плоской четырехугольной пирамиде!

Для кристаллов алмаза и шпинели характерны формы чистого октаэдра, – восьмигранника: словно бы две четырехгранные пирамидки спаивались своими основаниями. И если на каждую грань такого октаэдра поставить выпуклое сооружение из трехгранников (а каждая такая грань – в свою очередь, четырехугольная!), то такое изысканнейшее изделие называется звучным и теперь понятным термином: тетрагон-три-октаэдр... Простой девяностошестигранник! А ведь кристаллы рождались вытянутыми, с тремя, четырьмя или шестью гранями и замысловатыми вершинками. Сколько же тут можно нафантазировать! Теперь он внутренним взглядом – знанием, воображением – осязал, ощущал, представлял себе кристаллическую структуру галита, условную "решетку", где каждый ион хлора силой валентных связей удерживает четыре иона натрия... Впрочем, можно и наоборот: каждый ион натрия, сидящий в "узле" решетки, окружен четырьмя ионами хлора... Симметрия, доведенная до совершенства!

Симметричность до умоисступления! Симметричность до... до безумия!

Говорят, золото – царь металлов. Тогда алмаз – царь кристаллов. Адамант – "несокрушимый"... О нем говорят с придыханием: "драгоценность". По сути – крайне неуклюжее определение: "дорогая ценность"! Смешная тавтология, типа выражений "мокрая вода" или "масло масляное"... Но – впечатляет!

В природе алмаз вообще редкость. Хороший крупный, чистой воды прозрачный кристалл – редкость неимоверная! Такие кристаллы известны по именам, как царственные особы. Знатоки-ювелиры знают их в лицо, подобно тому, как киноманы знают в лицо своих кумиров... Кристаллы напоминают творческие натуры, – усмехнувшись про себя, сделал он неожиданный вывод – рождаются на свободе, но проявляются в эпохи исторических катаклизмов, при огромной температуре социальных взрывов или огромном давлении власти. Давление на свободный рост кристаллов – это своеобразная цензура Природы! В этом смысле алмаз, безусловно, сходен с талантом: талантливый человек – тоже крайняя редкость. И разве гений, по своему изначальному одиночеству в пустой человеческой породе – не такая же точно неимоверная редкость?!

Его поражало, что неживые минералы, сверкающие гранями изысканных кристаллов, обладают более высокой организованностью, чем человеческое тело, – тоже, по сути, кристалл, но зыбкий, текучий, всего с двусторонней примитивной симметрией... А ведь и человек, и травинка, и кит, и кусачий комар, как и алмаз, рубин, изумруд или гранат – состоят из одних и тех же элементов: углерода и кальция, хлора и фосфора, железа и алюминия... Природа в своем бесконечном разнообразии оказывалась удивительно экономной, по-домашнему скопидомной в своем обширном хозяйстве, именуемом Вселенной. Он с постоянным восхищением растирал в руках комочки почвы вместе со слабыми корешками травинок, подносил к носу, вдыхал странный, неопределенный и таинственный запах вечной субстанции, именуемой землей-кормилицей... Он четко осознавал, что эта горстка чернозема – всего только прах, пыль, мука вечности, смесь мертвых минералов, перемолотых жерновами времени...

Живое и неживое... Початок кукурузы – спаянные воедино граненые зернышки – разительно напоминают друзу кристаллов! Где же проходит та неуловимая грань меж ними? И не уставал поражаться постоянству природного чуда, когда из этого смешения мертвых частиц подымается пшеничный колос, неся в золотистой гордой головке зерна хлеба – основу земной жизни. Он понимал, почему початок кукурузы – гигантский колос – был зримым богом древних народов!

Ему очень нравились официально затвержденное сухой наукой определение цвета минералов, – как бы неотъемлемая принадлежность живой природы: травяно-зеленый, густоспаржевый, грязно-малиновый, мясо-красный, бледно-гиацинтовый, винно-желтый, бледносоломенный, вишнево-красный, молочно-белый.... Одно удовольствие перечислять! Старики, взять того же академика Николая Ивановича Кокшарова, великого минералога, понимали и любили жизнь! Да сам Плиний утверждал, что лучшие сапфиры должны иметь... чисто васильковый цвет! И еще вспомнился Плиний: "Зелень деревьев доставляет большое удовольствие, но с зеленью изумруда не может сравниться никакой предмет..." Вот и готовый перенос, перевертыш: не потому ли мы говорим: "изумрудная трава"? Что изначально?! У алмаза есть родной брат, по составу – тот же чистый, без примесей, углерод. Но вот структура...

Он брал в руки карандаш с мягким грифелем и проводил им по антарктической белизне бумажного листа четкую черную линию, – бессловесный след разума. Разума, ибо та черная линия, прямая и безмолвная, могла тут же вздыбиться, сломаться, разбрызгаться на столбики, палочки, закорючки, – буковки, и тогда волшебно рождался Смысл... Какое же божественное предназначение оказалось у обычного углерода! И опять он видел незримую кристаллическую структуру графита, плоско размазанную по листу, – преображенная органика, продукт вторичной переработки целлюлозы, здесь служила для проявления свойств неорганики.

Характер графита – мягкий, податливый. Тоже мне, послушный слуга, носитель Разума! А его родной брат – проявляет, так сказать, природную твердость? Неужели все дело в ...характере?! Обладают ли атомы характером? Или – памятью?! Ну, а молекулы? Интересно, – а не связан ли "талант" кристаллов с их величиной? Мелкое дарование крупное дарование, а? Зернышко – и гигант. Ведь бывали же кристаллы кварца, нормальной окиси силиция, длиной до двух метров! А в норвежских пегматитах, – рукой подать от Кольского полуострова! – встречались кристаллы полевого шпата длиной до десяти метров! Этакий "кристаллик" весом в сотню тонн... Да ведь ты и сам видел в пегматитах Карелии шестигранник слюдымусковита площадью в несколько десятков метров, которым можно было покрыть приличную танцевальную площадку... Ну, а ежели представить себе такой кристаллище... изумруда?! Или – алмаза?! Да ювелиры всего мира просто чокнутся! Хотя и малый кристаллик алмаза – это кристалл...

Непонятно, – то ли щедра безудержно, то ли бездумно расточительна матушка-природа. Нет, гигантизм – это не выход...

"Как это там у Пушкина – в смысле возникновения идеи? "И даль свободного романа я сквозь магический кристалл еще не ясно различал"? Разумеется, кристалл – это природное совершенство. Но и стихи – это тоже совершенство в своем роде, внутри хаотичной прозы. И между высшими формами организации мира материального и мира духовного должна, непременно должна существовать какая-то связь! Но – какая? Прикинем... Кристалл – это несомненно информационная матрица с весьма высокой упаковкой. А стихи – это же кристаллические структуры языка! – ?и он ахнул от внезапно сверкнувшего в мозгу озарения.

Натрий – хлор, натрий – хлор, Nа-Сl, Nа-Сl, А-Б, А-Б... А и Б сидели на трубе.. А, может быть, эти самые А и Б играли на трубе?! В темную, безлунную ночь – сидели и дудели? Мчатся тучи, вьются тучи,

Невидимкою луна... Ударный слог – безударный, ударный – безударный, А-Б, А-Б, Nа-Сl, Nа-Сl... U?//U-//U-//U-//

U-//U-//U-//U Да это же – кристаллическая решетка! Должно существовать взаимопроникновение систем... Проникновение и – закрепление... Должно!"

В конце концов после долгих проб и ошибок, разочарований и неудач он создал свой Преобразователь.

Здесь не место подробно рассказывать о принципах конструктивного решения и особенностях работы этого уникального прибора. Пока еще – это тайна изобретателя, тем более что до сих пор это изобретение в силу бюрократических проволочек не запатентовано. ...В тот памятный вечер, движимый импульсом, свойственным опытным летчикамиспытателям он почти бессознательным движением цепко схватил свою коллекционную гордость – редчайший образец турмалина, обычно в горных породах угольно-черного, мрачного, а у него – столбик с тремя чуть выпуклыми гранями, прозрачными, как горное озеро, просвеченное косыми лучами закатного солнца, – весь праздничного, радостного розового цвета. Он укрепил уникальный кристалл в держателе и направил на него сканирующий луч... И вдруг... впрочем, почему же – вдруг?! Он ведь ожидал этого события, размышлял над ним и можно сказать точнее: прогнозировал результат. И все же, материализация результата – как подъем на горную вершину: есть ощущение достигнутого, но уже нет сил полной грудью вдохнуть разреженный воздух... И кристалл засветился, зазвучал, заговорил ...стихами!

...Средь шумного бала, случайно, В тревоге мирской суеты

Тебя я увидел, но тайна Твои покрывала черты...

Звук был странный, даже, пожалуй, неприятный, без человеческих "голосовых витаминов": лишенный модуляций, тонких особенностей выговора, придающих голосу теплоту и индивидуальность, без интонаций, – ровный, бесстрастный, искусственный Голос. И если это был голос Природы – что же еще было надо?!

Но смысл! Какой божественный смысл! И грустно я так засыпаю,

И в грезах неведомых сплю... Люблю ли тебя – я не знаю,

Но кажется мне, что люблю! "Конечно, – со сладкой усталостью альпиниста, с трепетным нытьем мышц и колотьем в сердце думал он, – тригональная сингония, следовательно, – трехсложный размер... Идеальная закономерность!"

Немного смущаясь от невозможности объяснить причину, он попросил у жены алмазную сережку – старинную фамильную реликвию.

– На время... – покашливая, сказал он.

– Ты что, стекло собираешься резать – ?недоверчиво спросила жена, но послушно вынула сережку. – Как говаривала моя бабка, – для милого дружка и сережку из ушка... Только ты уж ее не теряй, ладно – ?и протянула ему искрящийся кристаллик на узкой розовой ладошке. Под считывающим лучом Преобразователя алмаз сверкнул счастливым радужным огоньком, и тут же послышался его голос:

Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты...

Старинный алмаз был тоже – самой чистой воды! Плоская шестиугольная пластинка слюдымусковита, легко расщепляющаяся ножом на тонкие прозрачные листочки, так же легко, словно бы сама собой, расслоилась на двустишия:

Поздняя осень. Грачи улетели, Лес обнажился, поля опустели,

Только не сжата полоска одна... Грустную думу наводит она.

Травяно-зеленый столбик безупречного уральского изумруда из Мурзинки, шестигранник с загадочными переливами внутри граней выдал торжественный шестистопный ямб: ...Нет, весь я не умру – душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит

И славен буду я... А веселая, лилово-сиреневая щеточка бесхитростных кристалликов аметиста вдруг выдала такую лихую россыпь неожиданных и не слишком цензурных частушек, что он долго не мог отдышаться после охватившего его приступа неудержимого хохота... "А что, – озорно подумалось ему тогда, – ежели на "Кохинуре" – "Горе света" записана великая "Махабхарата", – тогда вполне может быть, что на алмазе "Орлов", вделанном в скипетр русских императоров, целиком записан "Евгений Онегин"... Кто выше в своем ранге перед лицом вечности – поэт или царь? Ничего, – мы еще до Госхрана доберемся!"

Да, конечно, спору нет – Природа заготовила впрок для обладающих разумом сундуки с сокровищами. Но наши жадные, бесконтрольные руки быстро вычерпывают их, и во многих сундуках, – нефтяном, свинцовом, серебряном – уже виднеется дно! Те же мурзинские копи, месторождения знаменитых уральских изумрудов – лучших в мире! – уже полностью исчерпаны, выметены подчистую. Тем не менее, на всей нашей неутомимой планете продолжают рождаться кристаллы – искусственные алмазы, сапфиры, рубины. Красные камешки безотказно работают в лучших часах известнейших фирм, – хотя не могут приучить нас к точности...

Безупречной формы кристаллы – шедевры ювелирной техники! – используются в лазерных установках и для наведения на цель ракет с ядерными боеголовками. Смертоносный луч инженера Гарина мерцает на грани добра и зла зловещим рубиновым оком... Его всегда поражало, как – в принципе, технически примитивно – делаются искусственные рубины. Ведь они всего-навсего – окислы алюминия! В особых жаропрочных кристаллизационных печах сверху равномерно сыплется очень тонкий порошок окиси алюминия сквозь пламя гремучего газа при температуре чуть выше двух тысяч градусов. В сущности, температуре плавления вулканической магмы в земных глубинах... Алюминиевая пудра плавится и в виде капелек падает вниз, на тугоплавкую подставку. Получаются кристаллические образования в форме маленькой груши или крошечной бутылочки, поставленной вверх дном. Но ведь эти самые капельки искусственного дождя – хотя бы на мгновение! – но пронизывают ноосферу!

Он с сомнением осторожно взял пинцетом рубиновую бусинку, – "булю" – не пулю! – и вставил ее в держатель Преобразователя. И капелька ожила, зазвучала:

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины, Как шли бесконечные, злые дожди...

На широко раскрытых глазах Природы еще не высохли кровавые слезы войны...

КРЫЛЬЯ

Прокаленный солнцем сухой воздух над кремнистыми критскими скалами оставался неподвижным целый день. И только к вечеру с юга, со стороны Африки, потянул едва ощутимый лбом и щеками ветерок.

Дедал в легком просторном льняном хитоне стоял на плоской площадке одной из дворцовых башен и смотрел на солнце цвета остывающей в плавильне меди, которое заметно скатывалось к линии горизонта, четко прочерченной на границе неба и моря. Морская вода не была ни голубой, ни синей.

У греков вообще не существовало в языке слов, означающих эти цвета. Слепой аэд со странным для слуха именем Гомер назвал море своих героев "виноцветным". Да, пожалуй, именно такое вино он пил тогда – там, в далекой прежней жизни – густое, фиолетово-красное вино, привозимое в больших глиняных пифосах с острова Хиос прокопченными, как рыбы, курчавыми финикийцами. Это вино тяжело плескалось в фиале, подергивалось на свету маслянистой радужной пленкой – и тогда его цвет и впрямь точь-в-точь совпадал с цветом моря на закате... И в глубине его просверкивали тусклые золотистые искорки. Вот как сейчас. Прав старик Гомер...

Дедал глядел в сторону Греции... Камни квадратной башни, остывая от дневного зноя, еле уловимо потрескивали. Отсюда, с башни дворца, не было слышно, как ветер шелестел узкими серебристыми. листьями в оливковых рощах, оглаживал пористые щечки еще зеленоватых незрелых апельсинов. Ветер дул вдоль вытянутого тела острова немного наискось – и вместе с ним летели в сторону родины птицы...

И опять – в который уже раз! – Дедалу померещилось, будто стоит он не на башне построенного им дворца, а у обрыва беломраморной скалы, на которой возвышался Афинский Акрополь. И с криком падает вниз его племянник Тал... Как случилось, что рука Дедала, движимая злой волей богов, толкнула мальчика? Конечно, ум Дедала мутился после большого пира, устроенного афинянами в его честь. Да, его, Дедала, называли великим скульптором, и горожане славили его последнюю статую. А хиосское вино было терпким и крепким, и его было очень много, и он, подобно далеким северным варварам, пил его, не разбавляя холодной родниковой водой. Напрасно... Да... В голове шумело, словно море в полосе прибоя. Опираясь на плечо племянника и пошатываясь, как пьяный Силен, выбрался Дедал на свежий воздух. Но какая злоба мгновенно ослепила его? Бесспорно, Тал был очень талантлив и изобретателен, и мог бы своим мастерством превзойти Дедала в будущем. Сейчас он помогал скульптору и был его лучшим учеником. Но умный помощник – всегда угроза! Неужели – втайне от себя самого – он желал Талу зла? Нашлись свидетели убийства – нашлись и завистники, считавшие убийство умышленным и требовавшие для Дедала смертной казни. О боги, боги! Какое горькое похмелье, ухмыляясь, подсовывает нам жизнь!

Икар, конечно, не таков... Он добр и послушен, он сумеет использовать, но он не сможет создать!

А Дедал и здесь, на Крите, после тайного побега, построил чудо света. Только, пожалуй, он один – архитектор и создатель – мог бы войти в придуманный им Дворец и безошибочно пройти по всем его залам, помещениям и кладовым, запутанным галереям и переходам: ведь весь план Лабиринта по-прежнему отчетливо существовал у него в мозгу. Уже одиннадцать долгих лет...