Автор книги: Лев Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

* * *

Весной Павел поехал снова в Москву. Семью не брал; дел выдалось мало, довольно времени – ходить знакомыми переходами Кремля, вспоминать…

Москва года прошлого, счастливая Москва его коронации, наплывала на давнюю, полную слухов и заговоров, зреющей пугачевщины, холерную. Алые драпри сокрыли стены – пожелай государь, затянули бы ими храмы, площади, пригородные села – Голутвино, Люберцы… Застонав глухо, метнулся по комнате. Хорошо, что в этот приезд можно было не брать женщин, никто не докучал ему, как год назад, жалобами на тесноту покоев и дурной вид из окон. Довольно, что сердце сдавливаег от стоялой сырости – воздух здесь не как петербургский, пронизанный морской солью, ломкий над гранитными уступами набережных.

А ввечеру был бал; третий, последний. Два предыдущих у Павла оставили глухое раздражение – слишком много жеманниц, сплошь и рядом перехватывал он сообщническое переглядывание, за которым чудилось торопливое, жадное дыхание ночи; слишком много шума, оркестр следовало бы засадить за учение нотам. Не ждал он ничего и в этот вечер, оглядывая пересмеивающихся па балконе музыкантов, сплетничающих, едва не сдвигая стулья в кружок, женщин, по-павлипьи расхаживающих сангвинических московских дворян. Открыв бал, император, натянуто-милостиво улыбаясь, прошел к ломберным столам, хмуро оглядел играющих – и обернулся раздраженно, спиной почувствовав чей-то пристальный взгляд.

Глаза эти, темные, бархатные, помнил он очень хорошо. Девушку представляли в дни коронационных торжеств; помнилась даже фамилия – Лопухина.

Она смотрела не отрываясь. Такой взгляд случалось ему несколько раз подмечать у подъездов иных домов Парижа, проезжая вечером в открытой коляске, рядом с женой. Смотрела, отстраняясь, из-за плеча какого-то офицера, приглашавшего на танец… Павел не сразу вслушался в такт мелодии, показавшийся смутно чужим, ненужным. Поняв, вскинул гневно взгляд к балкону, словно ожидал увидеть на музыкантах красные санкюлотекие колпаки.

В благопристойном разливе полонеза вспыхивали предательски влекущие смерчи вальса – но, прежде чем император решился звать кого-нибудь в этой суетной толпе или идти наверх самому, прямо перед ним вынесло танцем Лопухину.

Она смотрела, застыв в оборванной на полушаге фигуре. Поворот головы, вскинутая к мужскому плечу с эполетом рука, изгиб бедра… Вальс танцевала девушка, не думая о музыке; оторопело топтался на месте, спиной к императору, офицерик. Мгновение минуло, зал закружился, а из-за спины Павла негромко прошептал Кутайсов:

– Девица Лопухина. – И выждав: – По уши влюблена.

– Пустое, она – ребенок, – не оборачиваясь, вполголоса, не думая о словах, бросил Павел.

– Ей уже шестнадцать. На выданье.

Все ты мне врешь, едва не бросил император. Он помнил прекрасно, сколько лет девушке; но – увидел сквозь вихрь снова темные, раскрытые безумной надеждой глаза и, обернувшись резко, не оттолкнув едва Кутайсова, зашагал мимо ломберных столов.

…Девка, сладострастная, жадная девка, шептал он, захлопнув за собой дверь ротонды, прижавшись грудыо к балюстраде. Не спешит замуж, выбирая; чего ж ей теперь? Милость государя и поцелуи офицерика?

В бешенстве Павел обернулся на окна, проклиная вполголоса мелькающие за ними затылки, лица, но Лопухиной не было. Получасом спустя искавший отца обеспокоенный Александр выглянул на ротонду – и отшатнулся, увидев землистое, искаженное лицо. Но когда настало время уезжать, Павел прошел через залу с милостивой улыбкой; остановясь перед сестрами Протасовыми, сказал комплимент младшей, незамужней Лизе. В карете за всю дорогу он не проронил ни слова.

Перед сном Павел успел написать небольшое письмо Софии, этими минутами и в самом деле испытывал легкую грусть оттого, что ее нет рядом. Помедлив, хотел зачеркнуть желчную строчку о наглости московских девиц, но глаза уже слипались, мысли не шли, и он оставил все как есть.

Первое забытье не перешло в сон. Очнувшись, оч ощутил странную бодрость, словно хорошо выспался, – но меж плотных драпри не пробивался ни один луч света. Отбросив влажные простыни, лежал, покрываясь гусиной кожей, прислушиваясь. Стало холодно; зашелестели деревья предутренним ветерком. В его воле – обратить ночь в день, повелеть зажечь люстры, фонари, факелы; запрячь кареты, двинуть в путь эскорт. В его воле желать девушку, что бы там ни было у нее на душе. Что бы ни было – с той минуты, как впервые застыла, в открытом бесстыдно ярко-желтом платье, с набухшими от поцелуев губами – перед государем. Теперь, ощущая как наяву сладко-дымный дурман ее духов, Павел с раздражением вспомнил письмо жене. Сетовать на девушку за то, что она желала быть приятной ему – не безумие ли?

Он забылся сном тяжелым, прерывистым; виделся сияющий престол, к которому приближался он медленным шагом, ощущая за спиной дыхание, поступь сонма людей.

Но в этом сне ему дозволено было обернуться – и увидеть поднятые к престолу глаза, сверкающие отблеском небесного огня. Пламя разливалось, вспыхивало, угасало и возгоралось снова…

Апрельское солнце шло к полудню. Стояли' перед крыльцом кареты; у подножек, боясь отходить далеко, четвертый час прохаживались кавалеры, давно переставшие убирать за обшлаг платки, прикладываемые то и дело к вискам; поеживались, разминая затекшие ноги, кучера на козлах. Император не выходил; известно было, что с утра послан им куда-то и до сих пор не возвращался Кутайсов. На крыльце, подрагивая от нетерпения, не чувствуя бега времени, ждал Обресков. Его подмывало послать кого-нибудь к дому сенатора Петра Васильевича Лопухина, но всякий раз статс-секретарь себя одер-гивал: кого ни пошли, быстрее Иван Павлович не вернется, что проку. Всхрапывали лошади, застоявшись в упряжке, поскрипывало колесо то одной, то другой кареты, нещадно палило солнце. Обресков по-волчьи прядал ушами, поворачиваясь на всякий перестук копыт за углом, но все было мимо. И лишь когда солнце стало в зенит, вылетела, казалось, бесшумно из-за углового дома коляска Кутайсова. Граф спрыгнул перед крыльцом, не тая радостной улыбки, вскинул жгучие глаза на Обрескова:

– К государю! Наша взяла.

* * *

После ареста братьев Валуевых по подозрению в подготовке покушения на императора Алексей Куракин бросился перетрясать старые дела. Валуевы показали на арестованного еще два года назад Пассека, и, прежде чем затребовать его из Динамюнде или ехать туда самому, генерал-прокурор просмотрел внимательно допросные листы, доносы. Пассека государь ранее видел сам, говорил с ним наедине и, покидая Динамюнде, оставил устное распоряжение:

– Молод еще: пусть посидит.

Привязывать теперь Пассека к делу о покушении, да еще как единственного сообщника – ненадежно. Павел может вспомнить свое, сложившееся во время разговора, впечатление: низкий свод сырой камеры, обросшего, землистолицего человека без возраста – и не поверит.

Алексей Борисович отчаивался уже, перебрасывая торопливо, с хрустом страницы – и вдруг уперся взглядом в знакомую фамилию, вздохнул глубоко, со вкусом, стал не спеша читать. Показание было на то, что письмо подметное, взятое еще в 1796 году у шляхтича Елерского, хранилось одно время гвардейским офицером Евграфом Грузиновым. Почему более на сей счет в деле ничего не было, Куракин и думать не стал, ложный навет или иное что – главное, сейчас донос двухлетней давности был кстати. Выходил настоящий заговор, в котором участвовал человек, к государю, а тогда наследнику, близкий. С этим можно показать свою силу!

…Но показать ничего Куракин не сумел. Взяли Евграфа его люди бестолково, нашумев не в меру. Младший брат полковника нашел способ пожаловаться императору, и тот потребовал арестованного к себе, со всеми бумагами.

Говорить с Евграфом Павел пожелал наедине. Охрана осталась у прикрытой неплотно двери, оба слышали шорох, негромкий, разом обрывающийся звон шпор в соседней комнате, и оба сразу об этом забыли.

– Я думал, на этом свете осталась еще честь, – с порога, не здороваясь, выговорил император. Задержавшись у стола, он не сел, прошел к окну, глянул, качнулся на носках, оборотясь спиной к Грузинову.

– Мудрено ее сохранить, государь.

– Честь на то и дана, чтобы не к обстоятельствам примеряться, а следовать ей!

– Так ведь как самому честь разуметь. Если, скажем, я обещал, да не исполнил – бесчестие. А коли и не обещал ничего?

Хмурясь, Павел повернулся, посмотрел пристально:

– Дед твой об ином думал. Приехал защиты оружия российского от турок искать. С тобой говорил я, помнишь? О родине, которой ты не видел, но любишь. 11лан – взять Грузию под державное покровительство Российской, или восстановленной Византийской, империи не оставлен. Вот чему ты бы мог послужить!

– То деда мечта, не моя.

– И родину предать хочешь, не только государя? Грузинов усмехнулся:

– Мне родина – Дон.

– Хорошо. Сядь.

Император, положив Евграфу ладонь на локоть, подвел к оттоманке, усадил рядом с собой, коснувшись коленом упругого, сильного бедра.

– Скажи мне не как государю, как человеку, заметившему тебя восемнадцатилетним сотником, от которого ты, смею думать, не видел зла. Что тобой движет? Я не спрашиваю об обидах личных; в наше безумное время все мнят себя Брутами и Катонами. Так вот, я не спрашиваю, что я сделал дурного тебе; ответь, что я сделал дурного государству?

– Ничего.

– Я хочу слышать ответ!

– Мне иного сказать нечего.

– Или ты полагаешь, нравы прошлого царствования не требовали исправления?

– Нравы – нет. Государь, сказал бы – не дослушаешь.

Павел вздохнул шумно, вскинул надменно голову.

– Пороки вельмож, государь, что дождь – загородись чем, не мочит. Но идет же, и грязь оттого на земле. Худшие изгнаны, хоть и на смену им не святые пришли, только ничего доброго я в этом обмене не вижу. Людям помыслить пора не о том, как плохих вельмож на хороших поменять, а как без вельмож вовсе прожить.

Не говоря ни слова, Павел поднялся резко, стремительно подошел к столу, написал две строчки, поставил подпись и молча подал, бумагу Евграфу. То был приказ о заточении полковника Грузинова в Ревельскую крепость впредь до особого распоряжения, и единственное, чего хотел сейчас император, чтобы человек, стоящий перед ним, не сказал ни единого слова больше, потому что не рассуждающая ярость уже наливала тяжестью виски. Отвернувшись к окну, он услышал за спиной тихие, невоенные совсем, шаги; потом скрипнула дверь.

* * *

Оглядев вошедшего в кабинет канцлера, Павел недоуменно поднял брови:

– Сколь помню, впервые с пустыми руками… Александр Андреевич.

Безбородко, улыбнувшись хитро, поклонился, глянул вопросительно.

– Да садитесь же! Короток ваш доклад сегодня?

– Одного слова довольно, государь. Война. Павел, откинувшись резко на стуле, выбросил на стол

обе руки, прижимая ладони к холодному мрамору:

– Не вы ли год назад сетовали на невозможность такого предприятия?

– Тому год минул. Ныне мы готовы. Я бумаг не принес потому, что, коли обо всем теперь говорить, времени до вечера не хватит, да и не всякому делу я лучший судья. Позовем президентов коллегий, членов совета, доложит каждый свое. Я же могу теперь о целом судить: пора.

– Хорошо. Мы готовы. Но время ли? Оправдают результаты труды наши?

– Полностью, государь. Армия французская лучшая увязла в Египте, на море владычествует английский флот, коли на суше и не побьют мамелюки французов, все одно, в Европу им не вернуться. Прочие армии слабее, только сокрушить их некому: Австрия разбита, Пруссия мира ищет, англичане на суше воевать не станут, про неаполитанцев и говорить нечего. Время – наше!

– И все лишь выгодой мерить?

– Как иначе, государь? Война должна пользу державе нести, а польза в землях новых. За помощь нашу Австрии и Англии, полагаю, многие компенсации можно требовать.

– Где же?

– Прежде всего за турецкий счет. Повод пристойный есть: христиан в Порте притесняют. Вот и возьмем под защиту земли, для начала, до Дуная. Впрочем, как война пойдет. Если англичане Египет занять сумеют, медлить грех, Константинополю быть русским. К тому все готово, Константин Павлович давно греческий учит, к обычаям тамошним навык. Восстановим империю Византийскую, из которой свет христианства для Руси воссиял, разве не великое то дело? Далее подумать следует о севере. Шведы увертливы слишком, начав войну, потребуем с них строго, чтобы выделили корпус. Не дадут, будет повод округлить границу. Разве терпимо для нас, что столица российская их кораблям открыта?

– А коли пошлют?

– Ваше величество, повод сыскать дело нехитрое, важен расклад европейский, чтобы державы иные не возмутились. А ныне нам козыри пришли, ныне все можно, и грех перед потомками – промедлить!

– Так…

– Теперь – прочие виды. Грузия протекторат наш принять готова. Когда турок вразумим, дело решится легко. С персами заключим новый договор, коли англичане пакостить перестанут, наденем на шаха вожжи. Далее Хива.

– Вот кого усмирить следует! По сей день набеги чинят, пленных угоняют.

– Усмирить мало. Разумею так: Индия, конечно, англичанам принадлежит. Только где та Индия кончается? По их картам выходит – едва не у моря Каспийского, а по нашим может выйти иначе. Главное – города поставить, казачество расселить, а там двинемся и за Кандагар. Англичанам далеко, нам – близко. Полагаю, в годы ближайшие резонно границей меж нами Инд реку считать.

– Инд…

– Почему нет, государь? Ну, и далее. Силы высвободятся, займемся Китаем. Пять лет назад правители их договор о торговле нарушили, в большой убыток купцов наших ввели. Я, кстати, через Александра Воронцова, получил записку, приготовленную милостью вашей освобожденным Радищевым. Ум у него светлый, хоть и без четких устоев, в делах торговых слово его полного доверия заслуживает. Получается, китайские товары для Сибири важнее всех прочих. Коли так, надо иметь правление в стране этой разумное, взаимные интересы двух держав разумеющее. Если корпус казацкий для поддержки такого правления от происков иноземных держать в Бейпине,[10]10
  Тогдашнее название столицы Китая.


[Закрыть] польза будет большая. То же и с Японией. Люди, иркутским губернатором посланные, доносят: нажать не так крепко требуется, чтобы открыли японцы порты для торговли. Земля полудикая, но населенная густо, пойдут товары наши хорошо. Наконец, Америка. Коли испанская хитрость[11]11
  Русские владения в Америке, освоенные компанией Шелехова, почти непосредственно граничили в Калифорнии с испанскими.


[Закрыть] и велика окажется, все одно не уйти им от того, что безбожникам – французам помогали. Вразумив их, проведем границу в Калифорнии как следует. Ныне у Гавриила Романовича в коммерц-коллегии на рассмотрении документы компании шелеховской, что флаг российский установила на материковых землях и островах, следует их поторопить. В казну компанию брать неразумно, далеко; пусть их хозяйничают сами, но направить следует. Вот, государь, выгоды самые ближние от войны.

– Хорошо… Подготовь все к совету, на той неделе.

– Государь, время теперь дорого.

– Так пусть в четверг. Иди.

Отпустив канцлера, Павел не велел принимать более никого, заходил по кабинету беспокойной, сбивчивой походкой.

Фридрих Великий воевал против всей Европы, было в этом что-то романтическое, тревожащее душу, похожее на бой одинокого прохожего с застигнувшими его в темноте переулка грабителями под окном вскрикивающей при каждом выпаде, подбадривающей героя прекрасной дамы… Правда, Британия, союзница Фридриха, скорее на даму легкого поведения походила, но война вышла красивой. Только в какое сравнение все это идет с походами Александра, Суллы, Лукулла? Слава – в Азии, где ложатся победителю под ноги не жалкие пустыри возле городков Россбаха и Цорндорфа, а тысячемильные степи, где завоеванные города кишат мириадными толпами…

Индия. Сегодня надо быть в союзе с англичанами, чтобы завтра отобрать у них Бомбей, Каликут,[12]12
  Калькутта


[Закрыть] похожие на горы храмы, священные реки… А почему, собственно? Если этот французский генерал, Бонапарт, смог ударить прямо, открыто, отчего Российская империя должна ухищряться? Впрочем, не это важно…

Проходив так, из угла в угол, больше часа и не утолив себя, он, не заметив сам, как пришло желание, понял, что хочет видеть Нелидов, и поехал в Смольный. Не предупрежденная, Екатерина Ивановна встретила его в коридоре, оправляя прическу, в домашнем платье, удивительно свежая.

– Бог мой, знали бы вы, как я рада, когда вы приезжаете вот так, внезапно.

– Спасибо, Екатерина Ивановна. А я готов был просить извинение за навязчивость.

– Что вы! Счастливее всего на свете – легкость. Когда ждешь, всегда находишь разочарование.

– А радость?

– Ее тоже, но на дне – разочарование. Это как мальвазия – глоток терпок на языке, маслянист в гортани.

Павел улыбнулся мягко, взял ее руки в свои и, усаживая рядом с собой на канапе, заговорил легко и быстро, словно нанизывая нить пятью позвякивающими, светящимися изнутри бусинами: «И-Н-Д-И-Я».

– Боже мой…

Встревоженные, потемневшие до черноты глаза Нелидовой выплыли из дымки. Павел осекся.

– Государь, я слушала сказку из тысячи и одной ночи и вдруг поняла. Вы начинаете войну?

– Да, все это не сказка.

– Но ведь это низко.

Он вздрогнул, как от пощечины:

– Если бы не вы…

– Государь, выслушайте мои. слова, они от сердца! Я не верю, что в вашей душе мог родиться такой план, не верю, что вы не шутите, говоря мне все это. Вы видите все столь же ясно, как прежде. Россия не начала войны, когда попран был трон славнейших из королей, трон, которого касалась и русская, одна из дочерей великого Ярослава; когда была отправлена на гильотину женщина, королева, Мария-Антуанетта. Это было бы рыцарственно, прекрасно; Европа рукоплескала бы нашим знаменам. Но что скажут теперь?

– Пусть говорят, что угодно. Россия достаточно велика, чтобы с этим не считаться!

– Плохо величие, умаляющее совесть!

– Совесть? Катя, вам ли не знать мое сердце! Или вы полагаете, болгарам, сербам, грекам лучше остаться под властью мусульман, чем отойти под скипетр государя России?

– Разве у них нет больше никакого выбора?

– Выбора? Не знаю…

– Вам кружит голову слава! Вы начнете войну за то, чтобы зачерпнуть шлемом из Инда, а кончите по воле тех., кто думает только о земле, рабах, удовольствиях!

Жирное, с оттопыренной губой, умным блеском в глазах лицо Безбородко встало перед Павлом словно наяву. При прежнем царствовании городок в Слободской[13]13
  Левобережной.


[Закрыть] Украине подарил он танцовщице Ленушке, чтоб утешила похоть… И мнит, будто престолом ему государь обязан!

Павел поднес к губам руку Нелидовой, бережно поцеловал запястье, стал перебирать губами мягкие подушечки пальцев.

– Ты, одна ты бережешь мою душу.

…В среду вечером Безбородко звал Александра Куракина со всеми посольскими депешами. Вице-канцлер явился вальяжный, навеселе. Глянув, Александр Андреевич сронил презрительно:

– Пожалуй, бумаги оставьте, а сами идите. Проку от вас мало.

– Так и нужды в проке нет.

– Ладно, Александр Борисович. Сказал уж: записку к завтрашнему совету сам напишу. Идите и подумайте.

– Так не нужна записка!

– Что вы говорите?

– Государь отменил все.

– Откуда известно вам? На какой день перенесено?

– Только что от него. А перенесено – во благовременье.

– То есть как?

– Покуда воли на то не будет. Надолго!

– А… Ну, хорошо…

В тот же вечер через Обрескова он узнал, что император переменился, поговорив с Нелидовой, и велел звать к себе Кутайсова.

– Полагаю, Иван Павлович, что положение ваше при дворе должно быть, по заслугам вашим, много выше.

Турок пожал плечами, поднял бровь.

– Дочери у вас на выданье, а партии разные быть могут. Да и для вас графский титул – начало лишь. Говоря короче, хочу спросить: довольны ли вы, что Куракины с Нелидовой все государевы дела вершат, или хотите сами к тому быть причастны?

– Павел Петрович милостив.

– Черт вас возьми! Я предлагаю вам помочь мне убрать Нелидову! Почему Лопухина до сих пор в Москве, не здесь? Нельзя найти девку посговорчивее? А теперь идите и донесите на меня!

Кутайсов распялил оливковое лицо улыбкой:

– Отчего, Александр Андреевич? Я – с вами.

* * *

Государевым указом в апреле 1797 года поручители Новикова освобождены были от платежей по долгам бывшего первого издателя России. Павел обещал возместить Николаю Ивановичу утерянное владение, отнятое ретивыми борцами с крамолой, но никто ему об этом не напомнил. Имущество типографии, дом Новикова в Москве, остатки библиотеки пошли с молотка; сохранить удалось только усадьбу в Тихвинском.

Николай Иванович на случившееся не сетовал, может быть, ничего для себя и не просил бы, будь его воля. В доме, который перед арестом своим он как раз подумывал начать ремонтировать, оказавшись при едва сдерживающем укоризну младшем брате Алексее не хозяином, приживальщиком, был он почти счастлив. Счастлив избавлением ото всего, мыслившегося теперь пустым, излишним.

Весна выдалась ранней. К 11 марта снег стаял, проселком проехать было нельзя, грязи – выше ступицы. Утром ударила первая в этом году гроза, частые молнии полосовали светлеющее небо. Николай Иванович, едва кончился ливень, прихватив с собой узелок с присланными от Таблица семенами и луковицами цветов, небольшую лопатку, ведерко, пробрался осторожно меж луж двором в оранжерею. Дверь болталась на петлях, не закрываясь толком, дул ветер в разбитое стекло. Новиков, ежась от сквозняка, стал просматривать выставленные на стол ящички с яблоневыми, грушевыми, вишневыми черенками. Малые веточки лежали в пропитанных медом тряпицах, обернутых мхом и рогожкой. Взяв три ящичка, он вышел из оранжереи на солнечную сторону, где земля подсыхала уже, копнул, проверяя. Дождевая вода здесь, на бугорке, не задерживалась, и под парой вершков грязи шла влажная, но твердая земля.

Устроить в этом месте вишенье Николай Иванович решил еще зимой, сразу после Рождества, и с той поры много раз обхаживал выбранный бугорок с разных сторон, примеряясь. Особенно хорошо было представлять, как в мае оденутся деревца бело-розовой пеной и смешается их аромат в оранжерее с запахом розанов, левкоев, клевера…

Выкопав две ямки, он передохнул, оперся на лопату, глядя на реку, по которой сходили еще последние обломки льда.

Нажал снова ногой, погружая в чмокающий грунт облипшее грязью железо.

После обеда вымахнула невесть откуда на аллею к усадьбе заляпанная грязью почтовая тройка. Разобрав поданную ему толстую пачку писем, Николай Иванович, под пристальными взглядами домашних, деловые туг же, не вскрывая, отдал брату. Остальные письма забрал наверх в кабинет и, затворив за собой дверь, всей кучкой, не читая, бросил в стол. Что могут ему писать? Снова кто-нибудь сетует, что он не стал попечителем университета; какой-нибудь прогрессист деловым, серьезным тоном предлагает общими усилиями открыть типографию, и то же, то же, то же… Все было, все минуло. Люди разделяются не на добрых и злых, умных и глупых, а тех, кто испытал беду, и тех, кому не выпало еще. О пути крестном из книг да разговоров не узнаешь, только из своей боли. Так чего они все хотят от человека, которому суждены были пятнадцать лет в девятом нумере Шлиссельбургской крепости? Пусть думают, что хотят; ему довольно, крох, которые иные поленились подобрать, довольно садика, книжек, что не разграбили. Не мучило бы еще видение, приходящее едва не каждую ночь: залитый ноябрьским холодным солнцем кабинет Зимнего, пронизывающий, дьявольский взгляд императора… Николай Иванович ни одного слова этого разговора не мог выкинуть из памяти. Наверное, полегчало бы, расскажи кому-нибудь, но делать этого нельзя, как нельзя пандорин ящик открывать. Слово иной раз злее любого зла.

И Новиков нес, будто уголь в обожженных ладонях, открывшееся ему знание тщетности всякого добра, боясь срашивть себя, осознал ли это и человек, говоривший с. ним в день, когда перевозили останки императора Петра III к месту вечного упокоения.

* * *

Выйти из немилости Пален пытался еще в дни коронации, послав прошение через Лямба, председателя военной коллегии. Однако государь, польстив мужикам указом об ограничении барщины тремя днями в неделю и осыпав орденами куракинский клан, к просьбе боевого офицера и опытного чиновника остался глух. Петр Алексеевич запомнил; но обида обидой, а служить надо, и он стал ждать своего часа. Только в конце лета 1797-го удалось вернуться на службу, но и думать нечего было о серьезном назначении. Подступы к государю закрыты плотно: частные дела только через Нелидову, государственные – через Куракиных, более никто при дворе веса не имел. Надежда оставалась только на Кутайсова, и Пален, получив-таки перевод в конную гвардию (за что пришлось просто-напросто заплатить), стал приглядываться к обрастающему титулами брадобрею. Интрига, проведенная с помощью Обрескова, не осталась от него в тайне, как, впрочем, и от многих других, но, пока иные прикидывали, стоит ли искать милостей Лопухиной или повременить до поры, когда государь окончательно удалит Нелидову, Петр Алексеевич нарочито сторонился сплетен, исполнял службу столь ревностно, что в нем начинали видеть преемника барона Аракчеева, отставленного за две недели до назначения Палена генералом. А он метил куда выше.

С утра над Павловском собрались тучи, и император отменил прогулку. Дождь накрапывал, шелестя едва слышно за растворенным окном. Из парка тянуло свежестью, дышалось легко, полной грудью. Но менять решенное недостойно государя, Павел сумрачно сидел за столом, отодвинул от себя бювар, силясь сосредоточить мысль на делах. Со времени возвращения из поездки в Москву и Казань он ощущал смутное, невнятное беспокойство, хоть все шло как должно. В начале осени приедут в Петербург Лопухины, он ждал этого, но отчетливо понимал, что мучается не нетерпением. Ожидание Анны оборачивалось ложью жене, Кате, но и это не имело значения. Не они ли, почувствовав холодность встречи, нашли на второй день по приезде, в Павловске, для праздника, новую французскую актрису, по взглядам которой на государя ясно было, какая ей роль предложена? Этим женщинам его упрекать не в чем!

Но достоин ли он своей благодати, своей Анны?

Павел потянул к себе бювар, открыл, пробежал взглядом первую бумагу, не понял ничего, просмотрел еще раз. Кто-то из дальних родственников князей Куракиных благодарил его за пожалованные поместья и еще какие-то благодеяния. Отбрасывая раздраженно бювар, задел колокольчик, упавший на пол. Дверь открылась мгновенно, наверняка Кутайсов ждал под ней, и Павел хотел было его прогнать, но подумал вдруг, что именно Ивана хотел видеть. Не говорить с ним об Анне, конечно, но видеть человека, три месяца назад ведшего торг о девушке…

– Государь, карета запряжена.

– Зачем?

– Так третьего дня вы спрашивали, откуда дамочка, по пути нам встретившаяся, еще останавливать ее не велели, хоть из экипажа не вышла, как подобает. Я узнал, здесь недалеко, можно навестить.

– Оставь.

– Как изволите.

Павлу почудился намек, он смерил Кутайсова взглядом, нахмурился.

– Иван, я могу подумать, пожалуй, ты мнишь, государю иных забот нет, кроме как в красной карете прогулки совершать. Что молчишь? Бумаг полон стол, не ты ли их разбирать будешь?

Скосив глаза, Кутайсов незнакомым, хриплым голосом ответил:

– Нужды в том немного.

– Что?!

– Государь, гнев я заслужил только прямотой своей. Иные же…

– Не в себе ты?

– Бумаги те, на стол положенные, забот не стоят: все важное уж выбрано и решено.

– Иван, не по разумению своему говоришь!

– А кто скажет-то? Ростопчина, Аракчеева, всех, кто верен вам был, оговорили, от двора оттерли. Остались вокруг вас только те, кто своим начальникам службу исполняет.

– В уме ты? Каким начальникам?

– А того исполняющие сами не ведают. Устав их таков. Вы знаете.

– Вот ты о чем…

– Памятуете ведь, Баженов сколько раз прельщал розенкрейцеровскими книжками, суетились пустосвяты вокруг вас, место в ордене приготовили, будто великая честь государю у них каким-то мастером быть. Не вышло, не уловили. Так решили иначе пойти. Куракин – розенкрейцер, Плещеев тоже, Екатерина Ивановна, Бог ее прости, во всем Александра Борисовича слушает, а Буксгевден губернатором с ее слов поставлен. Вот и смотрите. С принцем Коидэ вас поссорили, Ростопчина, как в их сети не пошел, удалили и теперь ведут политику свою. У них ведь свой счет, Россия – восьмая провинция ордена, не более того.

– С чужих слов говоришь! Да и неправда это. Розенкрейцеры шведской системы, по которой Вильгельмс-бургский конгресс заседал, не приемлют.

– Кто их поймет за тайнами да хитростями? Зовутся розовокрестные, а сами, может, иллюминаты?

– А эта секта десять лет как уничтожена баварским герцогом. И что можешь ты Плещееву в вину поставить? Он мне верен, а не фон Вельнеру![14]14
  Министр короля Пруссии, магистр масонских лож


[Закрыть]

– Плещеев, государь, в молодости еще в Америку плавал, Бог ведает, каких мыслей набрался. На словах розовокрестные государству послушны, а на деле – не они во французском конвенте сидят?

– Играешь с огнем, Иван!

– Государь, я ли когда лгал? Вот!

Быстро выхватив из кармана приготовленный пакет, Кутайсов протянул его Павлу, выждал, пока тот прочтет адрес.

– Наущением Плещеева написано!

Но император, узнав почерк жены, отмахнулся, прочитал быстро письмо, отодвинул, глядя широко раскрытыми глазами, задышал тяжело. Не стыдясь бранных слов, София грозила его Благодати, предрекала ей судьбу минутной фаворитки, общее презрение двора; кляла распутный нрав мужа… Отшвырнув кресло, Павел стремительно метнулся к двери, запыхавшись дорогой, вбежал в будуар жены и, не в силах сказать ни слова, швырнул перед ней письмо.

– Но я… – растерянно прошептала она, не прикасаясь к письму, отшатнувшись под гневным взглядом.

– Вы… именно… кто дал право вам… – крик превратился в неясное бормотание, и женщина, посмотрев твердо в голубые, с подрагивающими ресницами глаза, отстранилась, сказала негромко, сухо:

– Вы вольны думать все, что вам угодно. Но – не ради себя, ради вас, я прошу отныне соблюдать хотя бы внешние приличия в отношении меня. Вы – государь, вы опора нравственности в державе, вы должны требовать уважения к той, которая носит ваше имя.

Не поднимая глаз, Павел молча кивнул.

* * *

Она опустилась на колени, едва переступая порог. С мукой на лице, торопливо Павел подхватил на вытянутые руки, поднял:-

– Екатерина Ивановна, Бог с вами!

Слова не приходили, он молча стоял, устало глядя; в измененное рыданием лицо. Стояла жара, на верхней губе Нелидовой бисеринками выступил пот, и с удивлением, словно не о себе самом, вспоминалось, каким наслаждением казалось когда-то касаться этих губ, скользить меж них кончиком языка…

– Государь, могу ли – не молить, спросить.

Он только повел плечами, взглядом прося Нелидову молчать, и развел ладони.

– Я лишь хотела спросить, так ли виноват Плещеев, чтобы ему не нашлось более места при вас?

– Екатерина Ивановна, вы и в самом деле хотите руководить мной, как малым ребенком. Я готов понять сочувствие ваше к выключенному из службы офицеру, осужденному к шпицрутенам солдату, даже к отставленному от двора камергеру, которому, в конце концов, больше негде найти себе дела. Но Сергей Иванович не на службе при мне состоял, тут нечто большее. Я верил, спрашивал у него совета; это минуло. Или он искал вашего сочувствия?