Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 40"
Автор книги: Лев Толстой
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)
1
Не будем негодовать на людей, видя их жестокость, неблагодарность, несправедливость, гордость и эгоизм, – они так созданы, такова природа их: нельзя сердиться на то, что камень падает вниз или пламя поднимается вверх.
2
Люди легкомысленны только в мелочах, меняют платья, язык, внешность, понятия о приличиях, иногда вкусы, но нравы свои они сохраняют неизменно дурными, они тверды и постоянны в зле и в равнодушии к добродетели: в этом отношении они вовсе не легкомысленны.
3
Непостоянный человек это не один, а несколько человек, число которых увеличивается соответственно появлению у него новых вкусов и различных перемен в обращении; всякую минуту он не то, чем был, а скоро будет и тем, чем никогда не был; он наследует самому себе. Не спрашивайте, какой у него характер, спросите лучше, какие у него характеры.
4
Люди слишком мало обращают внимания на свое так называемое расположение духа. Им следовало бы понять, что недостаточно быть добрым, но нужно еще и казаться таким, по крайней мере если они хотят быть общительными, способными к знакомству и единению между собою, т. е. хотят быть людьми. От злого человека никто не требует кротости и снисходительности: у него не бывает недостатка в них, когда они нужны ему, они служат ему ловушкой для простодушных людей. Но человека с добрым сердцем хотелось бы видеть всегда приветливым, уступчивым и снисходительным, так чтобы не всегда оказывалось правдой, что злые люди вредят, а добрые заставляют терпеть.
5
Люди мало заботятся о том, чтобы не упускать случаев доставлять удовольствие другим. Добиваются должностей, повидимому, для того, чтобы иметь возможность оказывать услуги, а в действительности для того, чтобы ничего не делать; обыкновенно сначала получаешь отказ и только потом уже, подумавши хорошенько, должностное лицо соглашается на просьбу.
6
Трудно допустить, чтобы очень бесчестный человек имел достаточно ума: здравый, проницательный ум ведет в конце концов к законности, честности и добродетели, у людей же, упорствующих в дурном или ложном, не хватает ни смысла, ни проницательности. Тщетно пытаются исправлять таких людей сатирой: она изображает их для других, сами же они не признают себя в ней: сатира так же действует на них, как брань на глухого.
7
Бывают такие странные отцы, которые всю жизнь только тем, кажется, и заняты, что готовят своим детям поводы утешения в своей смерти.
8
Жизнь коротка и скучна, вся она проходит в желаниях: покой и радости мы отсрочиваем на будущее время, нередко на тот возраст, когда лучшие блага – здоровье и молодость – уже исчезнут. Но приходит это время и застает нас всё еще не отказавшимися от желаний: мы не оставляем их и тогда, когда тяжкая болезнь овладевает нами и когда начинаем угасать. А если мы выздоравливаем, то для того только, чтобы еще дольше не расставаться с своими желаниям.
9
Кто говорит о себе, что он родился несчастным, мог бы быть счастливым по крайней мере счастием своих друзей и близких; но зависть лишает его и этого последнего источника счастья.
10
У иных вместо величия – высокомерие, вместо твердости – жестокость, а плутовство – вместо ума. Плуты очень склонны считать других плутами: их почти нельзя обмануть, но и они недолго обманывают. Я бы гораздо охотнее согласился быть глупцом и слыть за глупца, чем быть плутом.
11
На площадях и улицах больших городов только и слышишь из уст прохожих слова: «повестка», «наложение запрещения», «допрос», «обязательство», «иск вопреки своему обязательству». Неужели это значит, что в мире нет ни малейшей справедливости, что он наполнен людьми, хладнокровно требующими того, чего не должны им, и наотрез отказывающимися возвращать то, что должны возвратить? Пергаменты изобретены для того, чтобы заставлять людей помнить данное ими слово или уличать их в том, что они дали его. Какой позор для человечества!
Выкиньте страсти, корыстолюбие, несправедливость, и какое спокойствие воцарится в больших городах! Насущные потребности и добывание пропитания не причиняют и трети людских хлопот.
12
Ничто так не обязывает рассудительного человека спокойно переносить несправедливость к нему родственников и друзей, как размышление о несовершенствах людей, о том, как трудно им быть постоянными, великодушными, верными, отдавать предпочтение дружбе перед личными выгодами. Если он знает их способности, он не требует от них, чтобы они проникали в тела, летали по воздуху или были бы справедливыми. Он может, пожалуй, не любить вообще людей, столь мало добродетельных, но он извиняет отдельных лиц, он даже любит их в силу более возвышенных мотивов, сам же старается как можно меньше заслужить подобное снисхождение с их стороны.
13
Иных благ мы жаждем с страстным увлечением, одна мысль о них приводит нас в восторг, но, если нам удается достигнуть их, мы гораздо спокойнее испытываем их, чем раньше о них думали: мы не столько наслаждаемся ими, сколько желаем еще больших.
14
Бывают такие страшные несчастия, такие ужасающие бедствия, что и подумать о них боишься: один вид их приводит в трепет, но если случится подвергнуться им, то мы открываем в себе неизвестные до той поры средства для борьбы с ними, не поддаемся беде и поступаем лучше, чем ожидали.
15
Чтобы смягчить сильную печаль и сделать менее чувствительною великую потерю, иногда достаточно получить в наследство хороший дом, стать хозяином хорошей лошади или красивой собаки, ковра какого-нибудь или стенных часов.
16
Если жизнь несчастна, ее переносить трудно, а если счастлива, – потерять страшно: одно другого стоит.
17
Больше всего люди желают сохранить и меньше всего берегут свою жизнь.
18
Ирина, израсходовав большие деньги на поездку к Эскулапу, приезжает в Епидавр, видится с Эскулапом в его храме и советуется с ним о своих недугах. Сначала она жалуется на утомление и усталость; бог объясняет их продолжительностью только что совершенного ею путешествия. Она говорит, что по вечерам не чувствует аппетита; оракул советует ей меньше есть за обедом. Она прибавляет, что подвержена бессоннице; оракул предписывает ей быть в постели только ночью. Ирина спрашивает, почему она толстеет и каким лекарством избавиться от этого; оракул отвечает, что ей следует вставать раньше полудня и пользоваться иногда своими ногами для ходьбы. Она говорит, что вино ей вредно; оракул предлагает ей пить воду. Она жалуется на плохое пищеварение; он предписывает ей соблюдать диэту. «У меня слабеет зрение!» – говорит Ирина. «Наденьте очки», – говорит Эскулап. – «Я и сама слабею, – продолжает она, – и уже далеко не так крепка и здорова, как была прежде». – «Это значит – вы стареетесь», – говорит бог. «Но какое же средство для исцеления от этой слабости?» – «Самое простое: умереть, как это сделали ваша матушка и бабушка». – «Сын Аполлона! – восклицает Ирина: – что за советы даете вы мне! Неужели в подобных советах и заключается всё ваше знание, о котором так говорят люди и за которое так почитают вас везде? Что же особенного и таинственного сказали вы мне? Разве я сама не знала всех этих средств, которые вы предлагаете мне?» – «Так отчего же вы не пользовались ими, – отвечал бог, – не являясь ко мне из такой дали и не сокращая своих дней продолжительным путешествием?»
19
Смерть приходит только раз, а чувствовать себя дает во всякий момент жизни: ее тяжелее бояться, чем переносить.
20
То, что людям известно о смерти, немножко смягчается для них тем, чего они не знают о ней; неопределенность времени прихода ее несколько походит на бесконечность, т. е. на то, что называется вечностью.
21
Подумаемте о том, что как в настоящее время мы вздыхаем о цветущей юности, которая прошла уже и никогда не вернется, так точно с наступлением дряхлости будем сожалеть о возрасте мужества, в котором пока еще находимся, но который недостаточно ценим.
22
Смерть была бы безутешной скорбью, если бы одни люди умирали, а другие нет.
23
Продолжительная болезнь как бы для того предшествует смерти, чтобы смерть становилась облегчением и для умирающих и для остающихся в живых.
24
Сожаление о дурном употреблении уже прожитого времени не всегда заставляет человека сделать лучшее употребление из того времени, которое ему еще остается жить.
25
Жизнь – сон. Старики – это те, сон которых более продолжителен; они начинают пробуждаться только тогда, когда нужно умирать. Обозревая тогда всю свою прошлую жизнь, они часто не находят ни добродетелей, ни похвальных поступков, которые отличали бы одни годы от других, и смешивают различные возрасты, не видя в них ничего такого, что достаточно выдавалось бы для измерения прожитого ими времени. Сон их был смутный, бесформенный и непоследовательный; тем не менее, как и все пробуждающиеся, они чувствуют, что долго спали.
26
Для человека существуют только три события: рождение, жизнь и смерть. При рождении он не чувствует себя; умирая, страдает, а пока жив, забывает жить.
27
Есть период в жизни человека, когда у него еще нет разума, а замечается только инстинкт, подобный инстинкту животных, ничего не оставляющий в памяти. Есть другой период, когда разум развивается, сформировался и мог бы действовать, если бы не был помрачен и как бы заглушен пороками и страстями, следующими одна за другой и ведущими человека к третьему и последнему периоду. В этом периоде разум, находясь во всей силе, должен был бы производить, но он уже охлажден и ослаблен годами, болезнями и горем, а затем и еще более расстраивается вследствие порчи телесной машины, клонящейся к разрушению... Тем не менее эти периоды составляют человеческую жизнь.
28
Дети горделивы, презрительны, гневны, завистливы, любопытны, корыстны, ленивы, непостоянны, робки, невоздержны, лживы, притворны, они легко смеются и плачут, предаются неумеренной радости и горькой печали по очень ничтожным поводам, они не хотят переносить боли и любят причинять ее другим, – разве не то же взрослые?
29
У детей нет ни прошедшего, ни будущего, и они – чего почти не случается с нами – наслаждаются настоящим.
30
По характеру все дети кажутся одинаковыми, нравы в этом возрасте довольно сходны, и только при необыкновенной внимательности можно подметить разницу. По мере развития разума она увеличивается, так как с ростом разума растут страсти и пороки, которые одни только и делают людей столь непохожими друг на друга и несогласными с самими собой.
31
Дети обладают уже воображением и памятью, т. е. тем, чего нет уже у стариков, и делают из них чудесное употребление в своих играх и забавах: они повторяют то, что слышали, и передразнивают, что видели; они оказываются мастерами на все руки – занимаются ли тысячью мелких работ, подражают ли в движениях и жестах различным ремесленникам; они устраивают большие пиры с прекрасным угощением, переносятся во дворцы и в очаровательные местности, и, хотя бы они играли и в одиночку, у них оказываются и богатые экипажи и большая свита; они командуют армиями, дают сражения, наслаждаются удовольствием победы, разговаривают с королями и очень важными принцами, сами делаются королями, имеют подданных и владеют сокровищами, которые легко создают себе из листьев или из песку; они умеют в этом возрасте быть решителями своей судьбы и владыками своего собственного счастья, чем уже не сумеют быть впоследствии.
32
Леность, беспечность и праздность – пороки, столь свойственные детям, исчезают в их играх, тут дети живы, внимательны, точны, любят правила и симметрию, не прощают друг другу ни одной ошибки и помногу раз сами начинают одно и то же, если замечают какое-нибудь упущение: верное предзнаменование того, что хотя они, если будут в состоянии пренебрегать своими обязанностями, ничего не будут забывать, когда дело будет касаться их удовольствий.
33
Из тщеславия или по требованиям приличия мы делаем то же самое (и с тем же самым видом), что делали бы из любви или по чувству долга. В Париже умер недавно один человек от горячки, заразившись ею при уходе за больной женой, которой терпеть не мог.
34
В душе люди желают, чтобы их почитали другие, но тщательно скрывают это желание, так как хотят слыть добродетельными; желание же извлечь из добродетели какую бы то ни было иную выгоду, кроме самой добродетели, в данном случае почет и похвалы, не значило бы быть добродетельным, а значило бы любить почет и похвалу, т. е. быть тщеславными; люди очень тщеславны, но ничто так не неприятно им, как слыть тщеславными.
35
Тщеславный человек находит выгодным говорить о себе хорошо или дурно, скромный же человек совсем не говорит о себе.
36
Тщеславие или слишком большое самомнение заставляет нас подозревать в других людях гордость по отношению к нам, подозрение же это часто оказывается несправедливым; у скромного человека нет такой щепетильности.
37
Как нужно беречься того тщеславия, которое заставляет нас думать, что другие смотрят на нас с любопытством и уважением, только и делают, что говорят о наших достоинствах и хвалят нас, точно так же нам следует иметь известную самоуверенность, которая препятствовала бы нам думать, что если люди шепчутся, то, значит, дурно говорят о нас, а если смеются, то, значит, насмехаются над нами.
38
Мы ищем счастья вне нас самих, во мнении других людей, хотя знаем, что они льстивы, неискренны, несправедливы, полны зависти, капризов и предубеждений. Как это нелепо!
39
Казалось бы, что смеяться можно только над чем-нибудь смешным; однакож есть люди одинаково смеющиеся как по поводу смешного, так и над тем, что не смешно. Если вы бестолковы и необдуманны, если у вас срывается с языка какая-нибудь нелепость в их присутствии, они смеются над вами; если вы умны, говорите только разумное и тем тоном, каким нужно говорить, они тоже смеются.
40
Люди, насильно или несправедливо отнимающие у нас имущество или прибегающие к клевете, чтобы лишить нас доброго имени, хотя и достаточно обнаруживают свою злобу к нам, но еще не доказывают своими поступками, что потеряли к нам всякое уважение, поэтому мы можем примириться с ними и выказать им когда-нибудь приязнь. Напротив, насмешка из всех обид наименее прощается; она показывает презрение, и притом самым очевидным образом, она настигает человека в его последнем убежище – в его мнении о самом себе, она хочет сделать его смешным в его собственных глазах и, не оставляя таким образом сомнения для него в том, что насмехающиеся находятся к нему в самом дурном, какое только может быть, расположении, делает его непримиримым.
41
Чудовищное явление представляет собою соединение в нас, с одной стороны, легкости, с которой мы удовлетворяем нашей наклонности насмехаться над другими, осуждать и презирать их, а с другой стороны – гнева на тех, кто над нами насмехается, нас осуждает и нас презирает.
42
Здоровье и богатство, лишая людей опытности в перенесении несчастий, делают их нечувствительными в отношении к подобным себе; люди же, удрученные своим собственным несчастием, скорее проникаются состраданием к человеку, попавшему в беду.
43
Великая душа – выше обиды, несправедливости, огорчения и насмешки: она была бы неуязвимой, если бы не страдала от сострадания.
44
Испытываешь нечто вроде стыда, когда чувствуешь себя счастливым, в виду иных несчастий.
45
Люди скоро узнают свои маленькие преимущества и долго не замечают своих недостатков: иной отлично знает, что у него красивые брови и великолепные ногти, но едва замечает, что он кривой, и совсем не знает, что у него нет ума.
46
Аргира снимает перчатку, чтобы показать прекрасную ручку, и не забывает выдвинуть маленький башмачок, по которому можно заключить, что у нее маленькая ножка; смешно ли, нет ли, она смеется, чтобы показать прекрасные зубы; если она выставляет ухо, то это значит, что оно красивой формы, а если не танцует никогда, то потому, что не совсем довольна своей толстой талией. Все выгоды свои понимает она, за исключением одной: она постоянно говорит, а ума у нее ни капли.
47
Весь ум, какой ни есть в мире, бесполезен для того, у кого нет ума: у него нет никаких своих мнений, и усвоить воззрения другого он не способен.
48
Для людей, лишенных ума, всего выгоднее было бы сознание, что им не хватает его; такое сознание сделало бы невозможное: человек, не обладающий умом, мог бы не быть ни глупцом, ни фатом, ни нахалом.
49
Человек с посредственным умом серьезен и однообразен: он не смеется, не шутит никогда и ничего не может извлечь приятного из безделицы; он не способен ни возвыситься до важного, ни снизойти – даже ради отдыха – до мелочей, он едва умеет играть с собственными детьми.
50
Вся беда наша в том, что мы не можем переносить одиночества: отсюда – игра, роскошь, мотовство, вино, женщины, невежество, злословие, зависть, забвение себя и бога.
51
Скука появилась в мире вследствие лености, и ею в значительной степени обусловливается погоня людей за удовольствиями, жажда развлечений и общества. Человеку, любящему труд, довольно самого себя.
52
Большинство людей употребляет первую половину своей жизни на то, чтобы сделать жалкой вторую.
53
Только обязанности наши тяжелы для нас, потому что исполнение того, что мы строго обязаны исполнять, не влечет за собою больших похвал, между тем как похвалы только и побуждают нас к похвальным поступкам и поддерживают в наших предприятиях.
54
Слишком большая небрежность старика в одежде, как и излишняя нарядность, умножает морщины его и дает лучше заметить дряхлость.
55
Не опасение впасть когда-нибудь в нужду делает стариков скупыми, так как некоторые из них так богаты, что не могут беспокоиться на этот счет, да и притом, как могли бы они бояться лишиться удобств жизни, если сами добровольно лишают себя их для удовлетворения своей скупости. Скупость стариков не объясняется также и желанием оставить больше богатств детям, так как неестественно любить что-нибудь больше самого себя, да и кроме того, есть и такие скупые, у которых нет никаких наследников. Порок этот объясняется скорее возрастом и нравом стариков, которые так же естественно предаются ему, как в молодости предавались удовольствиям, а в зрелом возрасте честолюбию. Чтобы быть скупым, не требуется ни силы, ни молодости, ни здоровья; чтобы беречь свои доходы, не нужно ни хлопотать, ни даже двигаться, нужно только держать свое добро в сундуке и лишать себя всего: это удобно для стариков, которым нужна же какая-нибудь страсть, так как они – люди.
56
Некоторые люди проводят всю жизнь в том, что защищаются от одних и вредят другим и умирают от старости, причинивши столько же зла другим, сколько сами претерпели.
57
Предположим, что нужны и конфискации земли и насильственное отобрание движимости, нужны и тюрьмы и наказания, но, оставляя в стороне правосудие, законы и необходимость, я должен сказать, что для меня всегда новою вещью является наблюдение над тем, с какою жестокостью одни люди обходятся с другими.
58
На полях видны какие-то рассеянные по ним дикие животные – самцы и самки, смуглые, багровые, сожженные солнцем, нагнувшиеся к земле, которую они ворочают и копают с непреодолимым упорством. Между ними слышится как будто членораздельная речь, а когда они разгибаются, то оказывается, что они с человеческими лицами, и действительно, они люди. На ночь они уходят в свои берлоги, где питаются черным хлебом, водой и кореньями. Избавляя других людей от труда обрабатывать землю, сеять хлеб и собирать его для пропитания, они, казалось, заслуживают того, чтобы не иметь недостатка в том хлебе, который они сеяли.
59
Нечего бояться клички «философ» или даже краснеть за нее; напротив, нет человека в мире, которому не следовало бы походить на философа. Философия прилична всем людям и полезна всем возрастам, обоим полам и всем положениям: она утешает нас в несправедливом предпочтении нам других, в неудачах, в упадке наших сил и увядании красоты, дает оружие против бедности, старости, болезни и смерти, против глупцов и злых насмешников; она дает нам возможность жить без жены или же переносить ту, с которой мы живем.
60
Так же трудно встретить тщеславного человека, считающего себя достаточно счастливым, как и скромного, который считал бы себя слишком несчастным.
61
Истинное несчастие для человека только одно – чувствовать себя виноватым и иметь основание упрекать себя.
62
Большинство людей для достижения своих целей скорее способно на большое усилие, чем на продолжительное и настойчивое, – лень или непостоянство заставляют их терять плоды лучших начинаний, и они часто позволяют опережать себя тем, которые пошли после них и идут медленно, но упорно.
63
Я почти решаюсь утверждать, что люди гораздо лучше умеют выбирать необходимые в том или другом случае меры, чем приводить их в исполнение; лучше умеют решать, что нужно делать или говорить, чем делать или говорить то, что нужно. Иные принимают твердое намерение молчать о чем-нибудь по известному делу, но затем, под влиянием страсти или по невоздержности языка, или в пылу разговора, первое же, что срывается у них с языка, это именно то, о чем они решили молчать.
64
Люди вяло действуют в делах, относящихся к их обязанностям, и в то же время ставят в заслугу себе или, скорее, тщеславятся хлопотами по делам, которые не касаются их и не соответствуют ни положению их, ни характеру.
65
Когда человек, принявший на себя чуждый ему характер, возвращается к своему природному, то как бы снимает маску с лица.
66
Человек высшего ума не всегда одинаков, он испытывает приливы и отливы, вдохновение то приходит к нему, то оставляет его, и в последнем случае, если он благоразумен, он говорит мало и ничего не пишет, не стараясь ни нравиться, ни выдумывать. Поет ли кто при насморке? Не следует ли подождать, пока вернется голос?
67
Человек редко раскаивается в том, что он мало говорил, и, напротив, очень часто раскаивается в том, что говорил слишком много: это истина старая, всем известная и всеми обыкновенно забываемая.
68
Некоторая посредственность ума помогает иным людям быть благоразумными.
