Текст книги "Океан Бурь. Книга первая"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Лев Правдин
ОКЕАН БУРЬ
РОМАН
Книга первая
МОРЕ ЯСНОСТИ
Глава перваяДеда своего Владимира Васильевича Вечканова Володя совсем не помнил, но по рассказам знал, что был он чудак, каких мало. Веселый, сильный, он и работу выбрал себе по нраву – веселую и размашистую.
– Плотник – везде первый работник! – говорил он своим сыновьям.
Они тоже были плотники, и все трое вместе с отцом работали в затоне – рубили сухогрузные баржи, в которых в те времена возили соль, хлеб, сахар и другие товары, не любившие сырости. Плотники все они были отличные и свою работу считали самой лучшей и необходимой. Так оно и есть на самом деле – на всякое место плотник первым приходит, обстраивает его и украшает.
О труде, украшающем жизнь, дед говорил часто, и все ему верили. Нельзя ему не верить, потому что он и сам был красив: высокий, стройный, могучий. А волосы у него были такие, словно он сам шутки ради положил себе на голову полную пригоршню золотистых, круто закрученных сосновых стружек. Такая стружка идет из-под рубанка-двойника, если строгать сухую, звонкую доску. И борода у него тоже была могучая и крутая, но сюда стружка потемнее пошла, вроде как от дубовой доски.
А еще расцветала в семье дочка Валечка, характером в отца – веселая и такая, что уже в свои детские годы умела все повернуть по-своему, как ей хотелось. Да в семье не очень-то ей и перечили: единственная дочка, последняя, младшенькая. Росла среди братьев, как голубой цветок среди дубков-подросточков. Ростом и красотой вышла она в мать. А у матери рост средний, и красота не очень уж видная, но посмотрит человек попристальнее и подумает: «Вот какие приятные женщины у нас живут».
Водилась Валя только с мальчишками, причем выбирала самых отпетых, которые даже не всякого мальчишку примут в свою компанию. Девчонок презирала и никогда не соглашалась с ними играть. И только в пятом или шестом классе начала дружить с девочками, которые были на два-три года старше ее.
Мама звала ее так:
– Валентин!
Но к хозяйству все же приучила. Валя не спорила с мамой. В доме с мамой никто никогда не спорил – здесь она главная, и все обязаны выполнять ее добрую хозяйскую волю.
А жили они в тесном старом домишке в самом конце Оторвановки. Так называлась слободка, отделенная от города большим пустырем, наверное, с основания города служившим местом свалки.
Здесь свободно гуляли стаи одичавших собак, и с наступлением темноты никакой, даже самый отчаянный, человек не пустился бы через пустырь.
Дед пообещал соседям:
– Я вас на всю жизнь удивлю.
И начали Вечкановы строить дом.
Это произошло в те далекие времена, когда была объявлена первая пятилетка. На месте затона начал расти судостроительный завод, появилось много рабочих, они ставили в Оторвановке новые дома. Сама Оторвановка стала называться «поселком Первой пятилетки». И улицу, на которой Вечкановы построили свой дом, тоже назвали улицей Пятилетки.
Дом состоял из четырех частей, настолько разных, будто их строили несколько веселых выдумщиков, причем каждый старался удивить других. Таинственно улыбаясь и подмигивая, они рубили срубы, ставили стропила, украшали дом резьбой, стремясь сделать все не так, как делалось до них.
Дед работал весело. Топор в его могучих руках ослепительно сверкал. Он покрикивал на своих сыновей, если они делали что-нибудь не так.
Всем, кто приходил посмотреть на дедову выдумку, делалось завидно: до чего умеют красиво работать люди, до чего весело!
В центре поставили вершицу;– рубленую из сосновых брусьев башню. Внизу была прихожая, а над ней в верхнем этаже башни срубили мезонин – маленькую комнатку, в которую вела узкая лестница с точеными перилами. Из мезонина можно было выйти на маленький балкончик, который нависал над парадной дверью.
Под балконом прорезано большое овальное окно для освещения прихожей. А в окно вставлены цветные стекла, отчего казалось, что прихожая всегда озарена необыкновенно яркой радугой, и каждому, кто бы ни зашел в дом, сразу становилось веселее.
В прихожей было четыре двери, выкрашенные зеленой краской. Средняя дверь вела в кухню. Она же была и столовой, и клубом, где собиралась по вечерам вся семья.
В левом крыле дома находилось три комнаты: чтобы у каждого сына, когда женится, был свой угол. Над этим крылом была устроена большая крытая галерея, где летом хорошо было отдыхать, пить чай и смотреть во все стороны на город, на реку, на заречные синие леса и заводы.
Правое крыло дед построил для себя. Здесь были две комнаты. В первой, которая поменьше, жила Валя, в большой помещался сам хозяин.
В этой комнате он прорубил потолок и поставил над крышей стеклянный фонарь, вроде такого, какие ставят на заводских корпусах.
Дед, проснувшись, любил видеть над собой бледное предрассветное небо. А ложась спать, смотрел на одну самую яркую, зеленую звезду. При этом он повторял:
– Наша звезда. Вечкановская. Теперь, кто бы ни лег сюда, звезду увидит, меня вспомнит.
Он не велел вешать никаких занавесок на широкое окно, чтобы солнце свободно весь день гуляло по комнате, и все окна были широкие, просторные, отчего дом всегда был наполнен воздухом и светом, как веселая молодая роща в знойный день.
Но главным чудом являлась вершица. Как уже было сказано, она стояла в центре этого удивительного ансамбля, возвышаясь над домом. Остроконечная шатровая крыша, крытая голубым рифленым шифером, походила на волну, яростно взметнувшуюся к небу.
И для того, чтобы ни у кого не возникало сомнения, что это именно волна, на ее гребень строители поместили искусно вырезанную модель парусного корабля. Корабль окрашен черной краской, и по всему борту проведена золотая полоса. В центре укреплена высокая мачта с красными парусами и флажком-флюгером. Флажок был установлен так, что, поворачиваясь под напором ветра, он повертывал и весь корабль. Он всегда стремился навстречу самым пронзительным ветрам и самым свирепым бурям.
И каждый раз перед непогодой на носу появлялась фигура капитана в желтом плаще и синей фуражке. Он видел надвигающуюся бурю. Он предупреждал людей и призывал их держаться стойко, что бы ни случилось. Его рука указывала путь кораблю.
– Вперед, товарищи! Только вперед! Бури нам не страшны! Крепкий ветер веселит сердца отважных!
И не было случая, чтобы капитан проспал: в трудную минуту он всегда на своем посту. Вот такой барометр сделал Владимир Васильевич Вечканов.
Не отстали от отца и сыновья. Они украсили дом удивительной резьбой, на которую приезжали смотреть даже из других городов. Фотографы снимали дом, художники приходили рисовать его. Все соседи очень гордились, что именно на их улице стоит такой необыкновенный дом, какого больше нет нигде, и говорили, что в таком доме жить просто грешно, его надо только показывать, как произведение искусства. И все называли деда Великим Мастером.
А он любил работать в башне, где под самым шатром устроена небольшая горенка, освещенная со всех сторон большими, почти во всю стенку окнами. Дымоходы от печей так были расположены, что в горенке бывало тепло в самые лютые морозы.
Когда началась война, Вале не было еще тринадцати лет. Малолетство угнетало ее. Оно казалось ей болезнью, которая закрывает вход в большой мир со всеми его горькими и радостными событиями.
Все так и думают: ребенок, да к тому же девчонка. Ну, это последнее препятствие не такое уж страшное. Девочки из старших классов прекрасно устроились в госпиталях, это уже первый шаг к фронту. А две знакомые девочки даже в военную школу попали. Будут зенитчицами.
– Не дури, Валентин, – сказала мать.
Они сидели на галерейке. Цветные стекла делили солнечный мир на красные, зеленые, оранжевые куски. И внутри галереи тоже все было разноцветное и казалось неопределенным и почему-то тревожным.
Валя думала, что так и есть на самом деле: неопределенно и тревожно.
Только что проводили на фронт ее братьев. Всех троих сразу. Внизу, тяжело ступая, бродил отец. Впервые он ходил вот так, просто ходил, ничего не делая.
Потом пошли нечастые письма с фронта. Служили братья саперами. Плотничьим своим славным ремеслом прокладывали путь нашим частям. Погибли они в одну минуту – все трое – от одной бомбы.
И сразу наступила в доме тишина. Будто не в прошлом году, а вот только сейчас, в эту минуту, ушли отсюда братья-погодки. Только сейчас перестали звучать их голоса в стенах отчего дома. До сих пор они жили здесь. О них вспоминали, мечтали о встрече с ними. У них было будущее. Живые среди живых. Их вещи были вещами живых. Каждую минуту они могли понадобиться хозяевам.
Вскоре после этого умерла мать.
Отец приходил поздно. Он никогда не оставался ночевать на заводе, как делали многие. Хоть под утро, хоть на час, да придет.
Придет и спросит:
– Ну что?
– Вот квартирантов пустила. Эвакуированные.
– Правильно, дочка. Пусть живут.
И она привыкла к тому, что все сделанное ею встречает одобрение со стороны отца. А он ни во что не вмешивался, и это приучило Валю к самостоятельности.
Это было еще в самом начале войны. Валя бежала из школы. Неподалеку от дома ее остановили две женщины: молодая и пожилая, крупная, хмуроватая и, видать, нелюдимая. Пожилая гудящим, как труба, голосом спросила:
– Не знаешь ли, девочка, где бы нам квартиру сыскать? Мы эвакуированные из Пскова. Мой сын на фронте, а это его жена. Ей тоже скоро на фронт, так что квартира нужна мне одной.
Так появилась в доме Елена Карповна Бродникова. Она, тяжело ступая, бродила по опустевшему дому, восхищаясь его красотой и талантом мастера, создавшего такое чудо. Она и сама была мастером по росписи тканей и скоро поступила на работу в театр.
Ее сын Валерий Ионыч вернулся года через три, когда хозяйка, сдавшая им квартиру, уже сама находилась на фронте. Он нисколько не походил на свою могучую мать – сухонький и большеголовый, как гвоздик. Масса необычайно густых волос косматой тучей клубилась над темным его лицом. Прихрамывая, он побродил по дому, потом, так же прихрамывая, по городу, постоял на высоком берегу широчайшей реки, посмотрел на заречные горы, на тайгу и решил, что никуда он не уедет от этой суровой, могучей, не всякому открытой русской красоты.
Валя привыкла все делать, не спрашивая разрешения отца. Он даже не сразу узнал, что его дочь работает в госпитале. Ее сначала не хотели принимать. Главврач сказал, что здесь не детский сад и не школа, а когда она начала показывать свой настойчивый характер, он попросту выставил ее из кабинета.
Это было, когда главврач еще не вполне уяснил себе, что такое Валин характер. Когда уяснил, то сразу принял. Нет, она ничего такого не сделала. Она просто села на диван, покрытый белым чехлом, и сказала, что никуда отсюда не уйдет.
– Ну, сиди, – усмехнулся главврач. – Мне не жалко, сиди хоть до самого вечера.
Он сидел за своим столом и читал какие-то инструкции, напечатанные на папиросной бумаге. И Валя отлично видела, что читает он без всякого интереса, потому что она мешает ему. И, наверное, он обдумывает: как бы выгнать эту девчонку из кабинета.
– Ты уйдешь? – спросил он.
– Нет.
Он еще почитал и снова спросил:
– Долго ты еще будешь сидеть?
– Пока не примете, – ответила Валя. – Может быть, до конца войны.
Она сидела на диване и мило улыбалась. Этот большой строгий человек отлично понимает, какая сила привела ее сюда, и он, конечно, думает, что она маленькая своенравная девчонка, которую ничего не стоит припугнуть и выгнать из госпиталя.
Но она докажет, что совсем она не такая. Если уж ей нельзя воевать, то позвольте хоть здесь, в глубоком тылу, отдать все силы для победы над врагом.
Конечно, она не произносила таких громких слов. Она просто так думала. Но ведь у главврача есть и другие дела, и, кроме того, у него есть нервы. Сколько можно смотреть, как на диване сидит худенькая загорелая девчонка и болтает загорелыми в белых царапинах ногами.
Он сказал:
– Я вот сейчас позвоню в твою школу.
– Пожалуйста! – с готовностью согласилась Валя, и в ее глазах заиграли какие-то торжествующие огоньки. Пожалуйста. Телефон 33–15.
– Вот и позвоню, – пригрозил главврач и снял трубку.
Застрекотал телефонный диск. Валя рассеянно ожидала.
– Что ты меня разыгрываешь? Это номер моего телефона. Вот этого.
Валя с улыбкой подтвердила.
– Правильно. Это и была до войны наша школа. А здесь был кабинет директора. А сейчас мы учимся в чужой школе в третью смену. Ночью. Так я вполне могу работать днем.
Он сделал такое скорбное лицо, словно у него вдруг заболели зубы.
– Ну, марш отсюда!
Валя улыбнулась и не сделала ни одного движения.
Тогда главврач позвал какую-то тетку в белом халате. Выслушав приказ главврача, она сказала «есть», и не успела Валя оглянуться, как уже оказалась в полутемном коридорчике. Бороться с ней дальше у тетки не хватило сил.
Потом каждый раз, когда главврач выходил из кабинета или возвращался обратно, он обязательно натыкался на нее. По блеску ее глаз и зубов он догадывался, что она улыбается, и, наверное, ему было совестно за то, что он, такой здоровый, пожилой мужчина, полковник, не может справиться с девчонкой, которая, судя по всему, годилась ему в дочери. А может быть, он именно и вспомнил о своей дочке?
Она не смеялась над ним. Ее улыбка, он это видел, не была насмешливой, скорее заискивающей, но от этого не становилось легче.
Девчонка высидела на подоконнике до поздних летних сумерек.
Вечером главврач вышел в коридорчик и, не говоря ни слова, сунул ей в руки кусок хлеба с маслом. Немеркнущая ее улыбка вспыхнула с новой силой.
– Спасибо! – прошептала Валя.
– Черт знает что такое!.. – прошипел главврач, скрываясь в своем кабинете.
Валя съела хлеб и задремала на подоконнике.
Ее разбудила та самая тетка, которая днем так ловко выставила ее из кабинета. Валя привычно улыбнулась, а тетка теплой рукой обняла ее, и они вместе поплыли по ласковым облакам.
– Где это таких характерных выращивают? – приговаривала тетка. – Против нашего Михаила Васильевича выстояла. Надо же!..
Валя плыла и думала: «Какие сны бывают хорошие».
Потом, как и полагается во сне, все исчезло в теплом тумане. Но когда она проснулась, то оказалось, что все произошло на самом деле, и Михаил Васильевич – главный врач – уже приказал зачислить ее санитаркой в пятую палату. Все мечты сбылись, как во сне.
Конечно, Валю как самую младшую все начали учить уму-разуму. Особенно старались санитарки. Все они были пожилые, и, наверное, им казалось, что их работа здесь самая сложная и что такая девчонка может только все напутать, если за ней не уследишь.
Все это Валя перенесла. Тоненьким голоском она послушно повторяла:
– Хорошо, тетя Маша, так все и сделаю, тетя Маша.
А сама думала: «Ох, как вы все надоели со своими советами». Но все терпела, не показывала своего строптивого характера, боялась, что ее могут выгнать из госпиталя. А сама между тем выглядывала ту дорожку, которая привела бы ее – несовершеннолетнюю девчонку – прямехонько на фронт.
Но боялась она напрасно. Скоро все увидели, какая она ловкая и понятливая и с какой любовью относится к делу.
Раненые называли ее дочкой и сестренкой: это смотря по тому, сколько лет было им самим.
Лейтенант Михаил Снежков называл ее просто по имени. Он лежал в пятой, палате дольше всех. Перед самой выпиской у него вдруг началось нагноение.
Он был художник и на фронт попал сразу по окончании училища. Лежа на своей постели, он целыми днями рисовал в альбоме, который Валя принесла ему из дому. Все врачи, сестры и санитарки, все товарищи по палате получили от него свои портреты.
Получила и Валя. Михаил нарисовал ее цветными карандашами и написал внизу: «Любимая сестра Валя».
Она принесла портрет домой и кнопками приколола его над своей кроватью. Как-то ночью, вернувшись из госпиталя, увидела, что портрет висит в красивой рамке под стеклом. Отец постарался.
Когда Снежков уезжал на фронт, Валя пошла его провожать на вокзал.
Ей шел уже шестнадцатый год, но она, маленькая и смуглая, все еще казалось девчонкой, а ей очень хотелось казаться взрослой и сильной девушкой.
Она попросила:
– Дай мне твой мешок, я понесу.
Мешок был очень легкий. Валя гордо несла его на одном плече.
Михаил, посмеиваясь, тихо сказал:
– Взял бы я тебя вместе с мешком и понес.
Валя обиделась и заносчиво ответила:
– Как это у тебя получилось бы – не знаю. А я так сколько таких, как ты, перетаскала на носилках.
Но тут же опомнилась. Дура. Провожает человека на войну, на смерть, может быть, и еще гордится перед ним.
Она взяла его под руку:
– Может быть, и тебя тащила. На второй этаж.
– Ну вот, – оживился Михаил, – зачем тебе обязательно на фронт, и здесь достаточно тяжело.
– Я тяжелого не боюсь.
– Дай мне слово, что останешься в госпитале.
Валя не ответила. Михаил вздохнул.
После второго звонка он бросился к поезду, потом снова вернулся к ней, почувствовав, что надо еще что-то сделать, но что – не знал. И Валя тоже не знала.
Но когда поезд уже тронулся, он вдруг обнял ее и поцеловал в горячие твердые губы. Или это она поцеловала его. Ни он, ни она об этом не думали. Они вообще сейчас ни о чем не могли думать. Они были просто очень счастливы. Они даже не понимали, что их счастью сейчас наступит конец.
Так и не понимая этой страшной истины, он шепотом спросил:
– Будешь ждать?
– Всю жизнь! – тоже шепотом ответила Валя.
Она получила от Михаила только одно письмо, и то с дороги. Шла война – писем не было. Война закончилась – он не пришел.
После войны Валя вернулась в отчий дом. Отец встретил ее так, будто она прибежала из школы, как всегда сказал: «Прискакала, коза», но впервые она увидела слезы на его смеющихся глазах. Ему пошел шестидесятый год, он по-прежнему работал на судостроительном заводе. Он, как и дочь, не очень-то был привязан к своему опустевшему дому, хотя не переставал любить его, считая лучшим из всего созданного его руками.
Валя гордилась тем, что унаследовала лучшие качества отцовского характера: настойчивость и постоянный оптимизм. Но она-то видела, что отец не считает ее лучшим своим произведением.
Она поступила на работу в типографию и начала учиться в вечерней школе.
Если не очень поздно приходила домой, то, переодевшись в своей комнатке за ширмой, заглядывала в соседнюю отцову спальню. Чаще всего его там не оказывалось, тогда она легко взбегала по лестнице на вершицу. Здесь всегда стоял чудесный канифольный запах нагретых солнцем бревен и свежего дерева, которое резал отец. Под ногами потрескивали мелкие стружки. Несколько стружек всегда застревали в густых вьющихся волосах и бороде, таких светлых, что даже липовые стружки казались темнее.
Положив тонкую стамеску на верстак, отец поворачивался к дочери:
– Прискакала, коза…
– Это ты что делаешь?
Поглаживая большой обрубок белого дерева, отец говорил:
– Это будет «Лебеденочек».
– Никогда бы не угадала…
– А вот сострогаю лишнее, тогда и угадаешь.
Михаила Снежкова – первую свою и, как она считала, единственную любовь, она никогда не забывала и всегда думала и надеялась, что судьба сохранит ее любовь. Как только вернулась домой, сразу же начала розыски. И нашла. В госпитале, в далеком сибирском городе. Лежал так долго, что врачи уже не опасались за его жизнь. Жить будет и, может быть, будет ходить. Но будет ли рисовать – вот в этом никто, не был уверен. Никто, кроме самого Снежкова.
Валя начала получать от него письма, написанные разными почерками, чаще всего женскими. Ох, знала она эти письма. Сколько сама их написала по просьбе раненых и в госпитале, и на фронте. И отлично ей известно, как обстоит дело с любовью в солдатском письме, написанном по его просьбе дежурной сестрой или санитаркой. Может быть, поэтому Снежков в своих письмах прямо о любви ничего не говорил, а только о будущем: «Я буду ходить, буду работать, будем всегда вместе». Только об их совместном будущем. А это посильнее всякого пылкого объяснения. Но, когда она захотела приехать к нему, он решительно воспротивился. Он писал ей, что лежать и «осваивать жизненно необходимые движения» придется долго, и поэтому пусть она подождет его дома. Она послушалась. Может быть, впервые не настояла на своем – и в этом виновата была ее любовь. Так хочет любимый и любящий человек, и она подчинилась его воле, в чем потом раскаивалась всю жизнь.
Последнее письмо привез человек, назвавшийся другом Снежкова. Вместе воевали, в одном бою ранены, попали в один госпиталь, только ему – этому другу – больше повезло. Он раньше выписался из госпиталя.
Валя каждый день встречалась с другом Михаила, который не мог не сделаться и ее другом. Здороваясь с ней, он уважительно пожимал ее руку и готов был все время рассказывать о Михаиле, о его любви и мужестве, с каким он борется за свое выздоровление.
С каждым днем его рукопожатия становились горячее, а рассказы скупее, но Валя уже привыкла к нему, и ей казалось, что между ними установилась та близость, которая должна перерасти в прочную дружбу. Но однажды он сказал ей, что Михаил Снежков полюбил другую и просит его – своего лучшего друга, сказать об этом Вале. В доказательство он показал письмо, написанное, как обычно, кем-то другим. Может быть, той самой другой, которую полюбил Снежков.
Как все это Валя пережила, она и сама не знает. Друг не отходил от нее. Оказалось, он полюбил ее, но прежде не решался этого сказать. Он показался ей хорошим, преданным человеком. Все подруги в один голос твердили, что ей привалило такое счастье, о котором по нынешним временам можно только мечтать. Наверное, он и в самом деле любил Валю, и она надеялась, что со временем, если не полюбит его, то привыкнет хотя бы. Вот придет время, затянется рана, и она снова будет жить и любить человека, который не бросил ее в беде.
Фронтовая сестра, уж она-то насмотрелась на всякие раны и знала: самые на вид страшные как раз скорее и заживают.
Познакомила его с отцом. Договорились, когда идти в загс. Валя уже привыкла к тому, что он ее муж, и все ее поздравляли, а рана не затягивалась – любовь не приходила. А он был ласковый, вежливый, предупредительный, и Валя думала: «Ну и ладно – нет любви, но он мне нравится – значит, есть что-то еще. Тем и утешимся».
Но утешение не приходило. Ей все казалось, будто она вступает в сомнительную сделку со своей совестью, и за это когда-нибудь придется поплатиться, и никак не думала, что возмездие придет гораздо раньше, чем она могла ожидать.
Шел конец августа. По утрам уже было прохладно и, отправляясь на работу, Валя надевала свою полосатую, вязанную из разноцветной шерсти кофту, очень модную в то время. Но когда она возвращалась домой, кофту приходилось нести в руках. Осень уже заглянула в город, но с таким видом, будто никаких серьезных намерений у нее нет, просто забежала мимоходом проведать, как тут поживает лето. Все ей поверили. Валя шла стремительно и легко, помахивая своей полосатой кофточкой, как пучком ярких лент.
В прихожей на ларе она увидела письмо. На него падал яркий луч от оранжевого стекла. Она сразу увидела, от кого это письмо, и с досадой подумала: «Что ему еще от меня надо? Или совесть у него неспокойна?»
Она решила прочитать письмо тут же в сенях. Нечего нести домой лишнюю боль. Распечатала и прочла:
«Любимая моя! Это я сам пишу. Своей рукой. Ура врачам! Ура нашей любви! Скоро приеду. Жди. Твой всегда и навсегда – Михаил».
Не заходя домой, она дождалась мужа на крыльце.
– Я – дрянь, – сказала она ему. – Как я могла поверить, что он меня разлюбил. Ему не поверила. Ему! В его правду не поверила. А ты его оболгал, и я твоей лжи поверила. Кто же я после этого?
– Зачем такие высокие слова?
– Это низкие слова. Ну, все!
– Низкие, высокие… Какая разница?
– Ты сейчас же сразу уйдешь. Вы – уйдете и забудете дорогу. И не надо больше ни одного слова.
– Как же я уйду, подумай. Ведь я тебя люблю.
Он еще смеет говорить о любви! Валя отвернулась, но не успела открыть дверь, как услыхала его, как ей показалось, торжествующий голос:
– Но у нас будет ребенок! Ты забыла?
– У нас? – она повернула к нему возмущенное лицо. – У нас ничего не будет. Это мой ребенок. Мой и больше ничей. Уходите…
Он ушел. Конечно, не сразу, но зато навсегда. В этом Валя уверена. Она боялась только одного – вот приедет Михаил и случится самое страшное, что пережить будет очень трудно: он простит ее, покарает своей любовью. А этого не надо ей, а главное, ему. Она написала ему письмо: «Полюбила другого. Счастлива. Если можешь, прости».
Обманула. Ну и что же. Теперь уж все равно. Теперь я такая…
