Текст книги "Лев Незнанский. Жизнь и думы. Книга 1(СИ)"

Автор книги: Лев Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Дорогой Итик, ты не волнуйся, особых препятствий нет: обычные, естественные на пути художника, слава Богу, без директивных мнений и решений. А что касается возраста, так это счет физической природе, но и в ней я еще не промах, извини за бахвальство. Мои друзья, ученики, помощники – люди моложе тридцати, это мой действительный возраст.

9 августа

Иерусалим

Дорогие, дорогой Фридрих, простите, задержался с ответом. Через несколько дней заканчивается мой первый в жизни месячный милуим – служба в армии, да еще какая – караульная. Знаешь ли ты, дорогой мой братик, что такое без подмены простоять на часах ночь, как сейчас, с 0.00 до 6.00. Сейчас только вступил и пишу втихаря под лучиком фонарика. После трех буду засыпать, а потому начну ходить около караулки-будки. Только одно утешает, что ты не попал в этот переплет. Мне осталось один-два, а тебе бы пришлось хлеще.

Сегодня будет тяжко: днем приезжали отец Михаил с Волохонским, пили всякие водочные изделия, а еще кофе, к тому же я не спал, за что буду расплачиваться тем, что столбы ходить будут чаще, чем обычно, протираешь глаза, нет, – стоят.

А все потому, что стучу я свой мрамор, предпоследний перед выставкой, а сплю только, когда падаю.

Все труднее становится писать, наливаюсь тяжестью. Кабы не два года на Голанах, то это был бы третий милуим, что невозможно представить. Просто, наверно, сбежал бы, как многие, ей Богу, совесть не замучила бы. Но теперь понял: бежать надо из-за детей. Страшно подумать, что их ждет эта самая армия.

А с другой стороны, вот приехал вновь отец Михаил, как сам говорит, хлебнуть воздуха, без которого в Америке уже было невозможно. Есть он такой у нас.

Вот сидели мы день и вечер на кухне, за небезызвестным столом бывшего приятеля моего Агурского, да Люся знай себе только блины на стол мечет, а разговор идет – и тонкий, и задушевный.

Подписал Руди Портной договор с Волохонским на издание книги стихов, вот и пили: за книгу; да за сан отца Михаила, – в большие люди вышел, и т.д. вот так и живем, без суеты, не без надежд на будущее, в котором важнее всего стать мне на ноги.

Простите за скудное послание, но жизнь моя – это камни, да эта проклятая караулка.

12 августа 1979

Иерусалим

Воскресенье, 03.20 местного времени. Дорогой Мишенька, ты, должно быть, досматриваешь последний свой сон, а я еще почти три часа буду с оным бороться, точнее, убью его занятием: путем начертания тебе письма при свете фонарика. Хотя занятие это, как и любое другое, почти преступно на посту часовому, коим я являюсь вот уже почти месяц. Это называется «милуим», мой первый, т.к. прежде был я затерян на Голанах. Это, конечно, расплата за счастливую Аркадию, в которой я жил.

... Увы, интеллигентный человек не может спать на посту. Выяснилось, что таковым я и являюсь. Это большое невезение. Мои сослуживцы покидают службу бодренькими, словно умытые утренней росой, а я, бедолага, волочу самого себя за шиворот.

Мужики тут считают не возраст, а сколько осталось милуимов. Все завидуют мне: только два, до пятидесяти пяти, но не спешат меняться годами.

Скоро, к четырем, на зорьке, начнут ходить столбы. Привык, но когда уж больно шибко начинают мельтешить, надо башку слегка огреть прикладом, – сразу, мерзавцы, как вкопанные. Восход здесь, над Иорданом, хилый. Поначалу полоска багрянца, затем шустро так из-за горы полезет медяшка солнца, и все тут.

... И все же каждый божий день я ковырял самый большой свой мрамор, он уже сыгрался, и, как следует быть – весьма драматичен. Это – острый, трагичный камень. В нем я одолел салонную слащавость мрамора полностью, да и задумана была пластика надгробия как некая форма пластического реквиема.

Остался еще один кусок мрамора, и состав выставки готов: будет более пятнадцати работ...

Дорогой Мишенька, продолжаю спустя полсуток. Немножко сна, остальное – работа, и вот я вновь на посту.

Сейчас – серенький закат, точнее, подобие восхода с обратным течением. Тут Господь оставил всю силенку тверди земной, вздыбив кулачищами, а на твердь небесную, должно быть, уж и взглянуть сил не было, только что брызнул чуток краски. А Иудейская пустыня, что плотнеет сейчас, дыбясь на каждом шагу, вся – движение цвета и ритма, словно только мгновенье назад отнял свои руки Господь. Наверное, это же чувствовал прародитель Яков, пасший здесь своих овечек, когда, укрываясь от резкого вечернего ветра, укатывался в свои, не знаю, хламиды ли, шкуры ли. И, ложась на каменистый бок склона, чувствовал еще не ушедшее тепло рук и дыхание Господа. Здесь верить в Господа так же естественно, как дышать. Он и в этом воздухе, без глупостей чудес, чуть суховатый, легкий, каким он и должен быть над Святой землей.

Обнаружил некоторое время назад с помощью своей ученицы и помощницы кинутый отшельнический монастырь в десятке километров, – в скале, над ущельем, с остатками построек. До сих пор ноет в душе тоска по тому Божьему скиту, – там бы отрешиться от суеты, не для поста и молитв, а для работы! Но ведь грешен, вот и получил пост грешный, суетный для убивания времени жизни в ту самую пору, когда идет отсчет на минуты.

Говорят люди, дадут за это монеты, тысяч пять, а это хорошо при моей полной непричастности к ним. Только в эту самую ночь все вдруг важное для обмена веществ подорожало на пятьдесят процентов, так что монет разом стало как бы вдвое меньше. Страна, конечно, чудес. За наши годы все подорожало в четыре, пять раз, а уровень жизни – повысился!

Посмотри только, какие машины в наших дворах, и среди них – мой любимый минибус, словно старая кляча на покое. Да хотя бы твоя Валентина: и квартиру, и машину купила, – на какие шиши? Непонятно, во всяком случае, для моего разумения.

Мишенька, я так и не знаю, получил ли ты мое большое предыдущее письмо. Не хотелось бы повторяться, но главное я помню: жить за пределами России можно только творчеством. Творческой среды нет, но человеческая, интимная возможна кое-где в провинции, как, скажем, Израиль. Но только творчество может дать истинное общение, в нашем возрасте трудненько, но возможно. И еще, сам знаешь, нужна удача.

Этот милуим крепко пошатнул, точнее, определил с большей ясностью: если возможны другие пути, надо их испытать. Месяц неволи для художника может искалечить. Меня спас возраст: я рядом с домом, но месяц в части – это страшно. Не случайно почти все уехавшие прямо и называли мне эту причину, хотя люди были совсем не нашего уровня чувствительности.

С другой стороны, армия, милуим, – это единственное, что делает этот разноплеменный сброд одним народом. Нас здесь четверо. Я, еще один ашкенази из Монтевидео, сефард из Сирии, и грузинец. Что, кроме неволи, может собрать такой интернационал? Слава Богу, что сидим в будках, и нет надобности искать взаимопонимание.

Грузинец (грузинский еврей), – бывший спекулянт, отсидевший шесть лет. Имел здесь мясную лавку, но неудачно: надо работать, а потому считает, что сионисты заманили его, хотя бежал он от ОБХСС, надеясь на свободу торговли дефицитом. Эта спекуляция процветает из-за таможенных налогов, но в строгих правилах организованной преступной мафии, попасть в которую труднее, чем в тюрьму. Мужчина он воровской осторожности, похожий на Сосо, любимая тема: "зиг-зиг". Сколько раз он делает с женой "зиг-зиг".

Мой напарник Эзра – "каблан" – предприниматель, строящий дома. Шестнадцать лет как из Сирии, все удивляется: зачем Шимону "зиг-зиг", если у него двое детей. У самого Эзры их семеро, и он много моложе, у него еще будут. Зарабатывает Эзра много миллионов, а все жалуется, сколь дорога жизнь: шестьдесят процентов налог, остальные едва покрывают возможность вести дело. Родной язык – арабский, и ему легко работается с арабами-рабочими. В сущности, он что-то вроде рабочего-нарядчика. Любит говорить, что он еврей, а сам как две капли воды – Асад.

Напарник Шимона – Рони, приехал из Монтевидео, где у него была вилла, большой магазин, прислуга, и т.д. Здесь он купил только квартиру в Нэве-Яакове и обувной магазин, в котором он один. Деньги есть, хочет вернуться, но жена не хочет. Она, как и его родители, – из Польши, пережила лагерь. Таким здесь жить возможно. Тема Рони: скучно, устал, хочу домой, к товарищам. Родных у него нет совсем, каждый год весной на месяц ездит в Монтевидео. Все трое совсем не понимают, как можно что-то делать, если сразу же нет "парнасы" – дохода, и, выяснив, что не будет и в ближайшее время, автоматически потеряли ко мне интерес вместе с уважением.

Израиль – страна антиинтеллигентная, кумир – лавочник, "аумаи" – хозяйчик. Когда я таковым числился в эпоху рамочной мастерской, вчерашние московские интеллигенты, представляя меня, гордо поясняли: "Лев Незнанский, он у нас – аумаи!". Господи, я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Лавочник из меня, слава Богу, не получился, но художник в соц-налоговой иерархии ходит в этом же, уважаемым народом, качестве. Я вновь должен зарегистрироваться как аумаи, дабы платить с каждой проданной вещи шестьдесят процентов. Если учесть, что сорок процентов вряд ли хватит на материалы, формовку, литье, содержание мастерской, то ясно, почему даже коренные израильские художники живут в других странах, где что-то можно оставить себе.

Впрочем, у эмигрантов везде трудно. Мой приятель, живущий в Америке, говорит, что там еще хуже. Быть может, у Эрика особое положение. Впрочем, надо работать, а там должна прийти удача.

Стало известно, что мой возможный протеже – посол в Канаде, скоро будет здесь, и будут разговоры о выставке, так что многое может проясниться в скором времени. Кстати, есть Союз художников, в который звали меня ответственным секретарем в первое время. Членство в нем платное, но дает право на выставочное помещение. Однако, публика там такова, что я там более не появлялся.

Так что я сам себе союз и фонд, целая планета, вокруг которой начинают образовываться спутники. Моя теперешняя среда очень приятна, от прежней – только Валентина. Юра Гуревич сгинул более года назад, убедившись собственными глазами в мошаве, что я окончательно выпал из художественной элиты, к которой прежде он меня причислял, а ему – уважаемому члену профессорской корпорации, не пристало терять время на простого смертного. А то, что я занялся скульптурой, только убедило в моем полном биографическом крушении – судороги тонущего. И они настолько уже были неинтересны, что даже не стал смотреть.

27 октября 1979

Иерусалим

... Я так захвачен внутренне своей работой, сейчас бронзой, что при том, что физически время есть, трудно переключиться на что-то другое. В мастерской поставили металлические полки до потолка для готовых вещей, и они заполнились. Работ уже более полусотни: мягкий камень, мрамор, твердый камень, бронза. Цикл мраморный закончен, о нем трудно говорить, язык – специфичен, язык – реквием, память, взгляд – потусторонний.

Мраморы мои уникальны, и трудно сказать, когда их смогу продать, т.е. они будут оценены так, как я их понимаю. Правда, самый первый продан за две с половиной тысячи долларов, но при условии, что может находиться у меня.

Люсина зарплата покрывает расходы на жизнь и прием гостей. На кухне большой столовый стол, за которым мы едим, гуляем, поем, как вчера до поздней ночи – с великолепным аккордеоном.

Погода отличная, лето было не жаркое, а сейчас – осень: тепло днем, прохладно ночами. К Фридриху мы всегда успеем, от добра добра не ищут. Нам тепло, уютно, просторно, маловероятно вновь обрести такой милый круг людей.

28 октября 1979

Иерусалим

Дорогой Марк! Месяц назад была от тебя открытка – спасибо. Я так был занят бронзой: изготовлением новых вещей, литьем, обработкой, что только сейчас отлегло... Уже отлиты четыре пары «Пророка» и «Торс» для выставления и коммерции, сейчас я их чеканю, затем – отдам.

Главное, работают помощники, правда, дизайнер отплыл, поскольку рижанин, а тут монеты лежат не близко, но зато появился новый, он и занимается все суетой с литьем.

Все мраморы от щедрот Храма Гроба Господня, а их почти десяток – готовы.

Будут фотографии – пришлю.

10 ноября 1979

Иерусалим

Я получил приглашение выставиться в «Театроне», это роскошное место, Иерусалимский театр. Выставка откроется 2 декабря, а 30 ноября я должен буду доставить туда свои вещи. Будет еще живопись и графика, скульптура – только моя. Я выставляю десяток вещей: бронзу, мрамор, мягкий камень.

Одновременно записали меня в Союз художников, помимо моей инициативы, автоматически, собираются оказывать помощь и т.д., хотя я не собираюсь там бывать. За 20 дней надо успеть отлить еще две бронзы, обработать, для всех работ найти гранит для плинтов, нарезать, отшлифовать, укрепить и т.д.

Хлопот будет много, работа обрастает сложностями, и прежде всего, необходимостью вступать в отношения с людьми, но, увы – так надо.

Стало прохладно, но сегодня – хамсин, все затянуто мглой и на душе пакостно.

27 января 1980

Иерусалим

Дорогой Роман! ... Пример мой и Фридриха при всем несходстве представляет для тебя материал для размышлений: оба утеряли прежний уклад, профессиональный круг и возможности, я выгляжу юным, и таким себя чувствую. Если ты деятелен, то невольно переходишь в возрастную группу поколения своих детей: все мои друзья не старше тридцати.

Прежде я отвечал по телефону Фридриху: "Игра стоит свеч!", тебе же я сказать колеблюсь. Судя по настроению письма, у тебя нет той потенции и желания рискнуть, испытать себя. Если я ошибаюсь, и тебе хочется в условиях израильской жизни понять себя, тогда я готов прислать бумаги.

Надо понимать, что мы – родственники, люди заинтересованные, невольно подмывает обрисовать ситуацию в пользу объединения. Только всего важнее помнить: решение должно быть строго собственным и ответственным.

Скоро пять лет нашей разлуке. Здесь у нас дом: большая, уютная квартира, уже обставленная без особых усилий, свой приятный круг, через несколько недель будет и мастерская – трехкомнатная квартира в пяти минутах хода. Но через год– полтора мы все это спокойно оставим, поскольку в жизни надо двигаться, испытывать себя, жить, а не выживать. Разумеется, проще всего удовлетвориться настоящим, у нас, по существу, все есть, даже мое положение, столь долго бывшее проблематичным, начинает выявляться.

Первая выставка прошла успешно, сейчас бронза и мрамор экспонируются в другом месте, на Пасху есть возможность-приглашение выставиться в двух замечательных местах, началась продаваться бронза. Скоро отправлю часть своих вещей малой скоростью – багажом наших друзей, уезжающих в Штаты для устройства там выставки.

... А что сказать про божественный климат Иерусалима и про сам город – одно из чудес света. В новой стране, я не знаю, будет ли это Европа, или другое место, вероятнее всего, будет хуже климат, быть может, даже скверный, рассчитывать можно будет только на себя, совсем не будет языка, и своего круга, и т.д.

Но придет срок, – и мы двинемся. Как видите, мы тоже кое-что оставим, и материальные наши проблемы будут крупнее и серьезнее ваших на несколько порядков. Но в слове "покой" есть нечто от слова "покойник", а живому человеку свойственно стремиться к душевному, а не физическому покою.

Но я верю в свою звезду, и точно знаю, что труд моих последних лет, осевший в камни и бронзу – это уже состояние, только еще надо его получить, но это уже не столь существенно, сколь сама работа, сами вещи.

Отвечайте нам подумавши и вразумительно.

26 апреля 1980

Иерусалим

Дорогие наши друзья! ... Менее всего изнурен работой: жив, здоров, полон сил, планов, и уверенности, что впереди у нас с вами еще много доброго, естественно, включаю в нашу общность и Леньку. Вчера вернулся от него с тремя небольшими кусками мрамора, от бронзы несколько осатанел, хотя именно она начала кормить, как и было запланировано. Уже купили четыре торса, последний – за 500 долларов, и, что важно: после экспертизы в Национальном музее, где атрибутировали самым лестным образом.

Даже при условии, что только одна, две вещи будут уходить в месяц, возможно будет накапливать монеты для воссоединения. Все хотят от меня большие вещи: в мраморе и бронзе.

Большой кусок мрамора купить нельзя, только в Италии, а большую, до метра, бронзу начну мастерить, выполняя модель из калькара, который после формовки просто выскабливается. Кроме экспертизы, самым значительным событием было посещение мастерской неким Виктором, арабом, которого за аристократическую внешность и сказочное богатство я называю Гарун Аль Рашидом.

Он хозяин музея антики, и строит трехэтажное здание музея современного искусства. Он сказал, что без разговора купит бронзу, как только будет готов музей, через три-пять месяцев, а для своей личной коллекции – большой мрамор в моем стиле, который он оценил, и на прощание назвал меня глубоким художником.

Сегодня был в мастерской, очень мне там приятно, скоро начну работать в тишине, одиночестве. Только пришла повестка – милуим с 6 июня до 27 июля, даже сбежать не успею, а был бы паспорт и виза, сбежал бы к вам, и баста.

В эти дни наконец-то допек в полной мере в бронзе ту самую трехгрудую форму, что затеял при Любе, теперь она стройна и элегантна, не говоря о блеске. Моя полировка сейчас безупречна, и это не в малой степени содействует покупаемости.

30 апреля 1980

Иерусалим

Дорогие, наше материальное положение резко изменилось к лучшему, можно было бы считать нас просто счастливыми...

... Но вот с людьми не так просто, и начинаем мы подумывать, что через годик-другой окажемся мы в местах иных, потянуло к белым людям, лесам и перелескам, да и что греха таить: к друзьям и родичам нашим. Мы только в начале пути, мало что известно, но, в сущности, все проистекает само собой, стихийно, как и при выезде из России. Сегодня, когда позади несколько выставок, а две функционируют и сейчас, когда продаются вещи, когда покупатель двух последних вещей отправился в ними на экспертизу в Национальный музей и получил лестное для автора заключение, когда закрыты минусы в банках и когда, главное, существует мастерская, которую есть возможность содержать, тогда дышится и работается веселее, дома спокойнее, и жена не умирает от страха, что контракт на работе не будет продлен на очередные три месяца.

И это в условиях фантастической инфляции. За наши пять лет все подорожало в десять раз, а зарплата увеличилась в несколько раз, тогда я как сторож получал три-четыре, сегодня Люся получает десять тысяч лир, в то время, как неделю назад мы, отмечая мой последний гонорар в пятьсот долларов, выложили за один обед в китайском ресторане пять тысяч лир.

Продолжаю 19 мая

Опять был захвачен работой, обновил экспозицию в отеле «Плаза», сделал новую большую форму, почти метровую, для отливки в бронзе. Но вот три дня лежу – прострел, начинаю отходить, в лучшем смысле. Сейчас звонил с выставки один бельгиец, желает купить маленький мрамор, – это почти яйцевидная форма, срезанная по вертикали, с ликом внутри, очень красивая. Я назначил недорого – 1000 долларов. Бельгиец желает торговаться.

Все еще продолжаются хамсины, и переносим их все тяжелее психически, если не избавимся, то перекусаемся через несколько лет насмерть. С каждым годом растет депрессия и агрессивность под вой песчаной пурги.

В безумном нашем времени кажется невозможным обрести душевный покой, уединение, выскочить из человеческого муравейника, но я надеюсь обрести уединение не только формальное, как сейчас, но и физическое, нужны только хорошие деньги. Тогда в любой стране покупай себе особняк с мастерской, со всем необходимым, вплоть до станков, литейки, и т.д.

Вкалываю на совесть, но уже сказывается непрактичность, особенно на завершающей стадии: продажа. Извечное противоречие, – чтобы жить, и делать новые вещи, надо продавать. Рынок же, пользуясь твоим положением, дает минимум, если отказываться, значит, остановиться. Продавать – стыдно и унизительно, не только потому, что обесценивается труд, а потому, что тем самым ты сам отступаешься от собственной художественной первичности, неповторимости.

Так бывало прежде, так и со мной, и нет никакого иного выхода, как подчиниться рынку, а это значит, что накопление некой значительной суммы весьма проблематично.

20 мая 1980

Иерусалим

Дорогая Миля! Позади два года молчания. Прости, если можешь, за все, – хамство мое, и все прочее.

Три дня назад сломал себе хребет в самом буквальном смысле. Не сгруппировавшись, в весьма нервном состоянии, одним махом поднял самый большой свой станок по обработке камня. Сдвинул диски, рубанул нервы. Первый день был паралитиком, второй – передвигался на четвереньках, сегодня хожу, и вот сижу за машинкой. Впервые за все годы – тайм-аут, но уже завтра отправлюсь в мастерскую.

... Хотя вру, сразу же после возвращения в Иерусалим попал в автоаварию: врезался в столб. Сплющил грудь, выбил ребро, но как только на второй день сообразил, что остался жив и руки действуют, продолжил шабрить свой первый мрамор. Тогда я врезал лик в античный римский камень, он и до сих пор у меня и один из лучших, хотя аванс за него (тысяча долларов) давным-давно получил и отдал друзьям, уезжавшим в Штаты.

Сегодня полез в папку за бумагой и обнаружил твои письма. Они потрясли меня. Прости меня, старого дурака, как можно было не переписываться с тобой? Ума не приложу. Должно быть, угар мой скульптурный совсем вытеснил остатки моего разума. Одно оправдание – этот "флюс", пользуюсь твоим термином, оказался плодотворен. Работают две выставки в самых представительных местах Иерусалима, продано почти десяток бронз, и теперь они живут своей жизнью в Америке и Европе. Но вот вчера отказался продать маленький мрамор за пятьсот, и сегодня с утра проклинал себя. Глупо, но страсть как тяжко расставаться с мраморами, потому и назначаю дурацкие цены. Да и как было соглашаться, да еще по телефону, когда последняя бронза в неделю работы была куплена за те же пятьсот. Дал себе зарок: больше не кобениться. Каждая продажа – это движение вперед, преступно торговаться, тем более из сентиментальных соображений. Мало ли, что вещь уникальна, пока ведь известна эта истина мне, и, быть может, покупателю, который был рад выложить наличность без разговоров за кусок камня безвестного автора. Как видишь, я еще не совсем успокоился, да и не поумнел за эти годы.

Как видишь, Миля, мои руки не только не опустились от того, что есть, точнее, было великое искусство, как ты писала, а совсем напротив, только потому руки мои и поднялись, и не могут остановиться, что те самые шедевры, о которых ты писала с восхищением, существуют. Моя, если позволительно сказать, пластическая концепция, с каждой новой вещью выявляет свои совершенно безграничные возможности при движении в глубину, как в самом прямом, так и переносном смысле. По ходу дела пришлось освоить кучу ремесел по обработке камня и металла. Последними двумя: полировочное и граверное дело, овладел совершеннее, нежели в специальных мастерских. Это очень важно, когда под рукой нет мастерских худфонда. Художественная сторона вещей меня не пугает. Сие от Бога, если уж есть, так есть, а вот уступить в ремесле не хотелось. В здешней же скульптуре художников нет, но ремесло отменное, безупречное. Ремеслуха эта – каторжная, но теперь вновь должен двигаться вперед, – в главном, а это значит, в мраморе, и в большем размере.

... Сейчас я почти не работаю, хребет дает себя знать, потому предаюсь почти забытой радости чтения. Прочитал Платона, Бахтина, "Прогулки с Пушкиным" Синявского и еще кое-что...

... Снова идут хамсины, спасаемся водочкой... Зима и весна нынче были редкостно продолжительны и прохладны, а сейчас ужасающие перепады, почти в двадцать градусов. Днем более тридцати, а спим под ватными одеялами.

Иудейская пустыня перед нашими окнами уже не малахитовая, а белесо-бурая. Иорданских гор, что за Мертвым морем, не видим. Пелена песка из Аравийской пустыни то прозрачна, – видимость на несколько километров, то густеет так, что не видим соседних домов, а с ветром воспринимается как настоящая пурга. Это и есть хамсины. У меня же резко падает давление, панический страх хватает за глотку, кидает то в депрессию, то в злобную ярость. Каждый раз даю себе клятву сбежать до следующего, но, прежде, чем проходит хамсин, наступает успокоение. И возвращается в душу мир и покой. Но живется все труднее. Всем сердцем за эти годы полюбил несколько человек, остался один Ленька Голосовкер, да и тот уже отправил документы... Но помнят, звонят из-за океана.

Миля, страшно жить на свете. Ты знаешь, страшно и дома, и на чужбине. Природа этого чувства столь разнообразна, точнее, состояния, что только бесконечно двигаясь по жизни (времени), и местам разным (пространству), начинаешь постигать себя. Казалось, нет страха: спасся бегством, скрылся.

Ночью на Голанах с винтовкой в дозоре благодарно созерцал сочность южного неба и серебро моря Галилейского, проникаясь все более благодарностью судьбе. Всегда жил и живу в доверии судьбе, не важно – по ветрености или вере.

Продолжаю в субботу 31 мая. .. Жмет дикий хамсин, +37. Вчера утром после бессонной ночи порешил не свихаться далее, заставил себя работать. Реконструировал станок под новый камень, зелено-рыжий мрамор, и за несколько часов выявилась вчерне новая форма: единство в двуликости. Если крепко поработать, то через неделю смогу выставить, а будет покупатель – продать, хотя бы за те пятьсот долларов, которые я недавно не получил по чистейшей глупости своей. Сантименты тут ни при чем, рынку не прикажешь.

май 1980

Иерусалим

Дорогие Яша, Люба! ... Через несколько дней в Бостон вылетает мой поклонник и покупатель Авраам Сандер из Кфа Шмариягу. Он купил у меня пять вещей, ухлопал день, чтобы купить два механизма, приволок мрамор, и т.д.

От последнего мрамора – портрета Воловича, он без ума, и сам предложил аванс в шестьсот долларов. Два последних мрамора еще более выявили свойства моей формы. Возможности стиля в мраморе обретают все большую силу. Если такой человек, как Авраам, – трезвый, чистой воды бизнесмен, звонит утром после того, как увидел вечером мрамор, сказать, что не спал ночь от впечатления и предложить деньги, то значит, что вещи начали действительно получаться.

Он же готов всячески содействовать устройству выставки в Бостоне, благо там есть много влиятельных знакомств. Как уверяет Авраам, за несколько лет я должен так разбогатеть, что мне по карману будет иметь дом и здесь, и в Америке. Он готов помогать мне решительно во всем, но считает, что моя главная мастерская должна быть в Израиле, поскольку он патриот, и твердит, что эта страна не должна потерять столь великого художника, каким я представляюсь ему. О всех наших национально-семейных делах он не подозревает.

... Сегодня я всецело захвачен, как судорогой, душевным оцепенением и одиночеством, словно порвалась пуповина, связывающая с людьми. Живем в жуткой пустыне, только израильтяне как-то заполняют жизнь, не столько настоящим, сколь перспективой, но в настоящем, – тем уважением, почти преклонением, что так немаловажно, когда мир в овчинку.

Совсем нет писем из России, и сам не могу заставить себя писать. Вся моя сила ушла в камни, как прежде, в России, уходила в мой человеческий круг. Все это крайность, но таков я.

Необходимость общаться крайне угнетает, особливо с бывшими "русскими" знакомцами, впрочем, их уже почти нет. Даже два предложения, весьма лестные: вести класс скульптуры в Бацалеле и художественном училище в Тель-Авиве испугали, и я отказался, хотя последнее было материально очень выгодным.

Скверно нам без вас, остался только Ленька. Гостил три дня последних с семьей, мне с ним хорошо, – одна своя душа.

... Говорят, что надо наладить автомобиль и чаще двигаться, менять впечатления, но это хорошо было бы, будь у меня двойник, – оставил его с мастерской, и пусть себе вкалывает.

9 ноября 1980

Иерусалим

Дорогие Люба, Яков! Любаня, твое необыкновенное письмо придало нам уверенность, что и нам доступна Америка, возможность жить где-то невдалеке от вас. Вот почему я сразу отправился с Любиным письмом к Леньке. Ему надо ехать устраиваться самому, это он сообразил давно, но все не решался, откладывал. Я предложил ехать вместе. Ленька без колебаний принял предложение, Маша с облегчением вздохнула. Наметили ехать вскоре после рождественских каникул, за это время мне предстоит получить паспорт, выхлопотать визу. Предстоит прокрутить много дел за два месяца, трудно сказать, успею ли, но главное, что цель сформировалась, и это придает новые силы, а то я уж стал выдыхаться под натиском благоприятных обстоятельств. Разумеется, если мое положение здесь будет упрочняться, то я не смогу сразу же отчалить, но семью я готов хоть сегодня вырвать из этой страны.

15 ноября 1980

Продолжаю в субботу. На неделе обнаружилось, что отливка большой бронзы задерживается из-за сложности формы месяца на два, так что откладывается и поездка моя, пока не знаю, как решит Ленька, завтра он будет здесь.

Фотографию еще не освоил, а потому, Любаша, не могу выполнить просьбу, я ведь всегда делаю только главное.

Вновь хамсинит, – высохли, но без обычной драматургии, Господь милует, только пьем, да пьем, не только чай, но и пивцо, да и водочкой не брезгуем.

... Вернулся к "Воловичу", который почти куплен Авраамом. Одну сторону запахал заново, хотя вещь казалась законченной более месяца назад! Сейчас так происходит со всеми. "Реквием" совершенно искренне считал законченной трижды, каждый раз наслаждался успехом, и начинал ковырять вновь. Сережина мама говорит, что вещь настолько ее "пронзила", что желает получить от меня "подарок", заплатив за литье.

15 ноября 1980

Иерусалим

Дорогой брат! У нас все нормально. Более того, мое скульптурное начинание окрепло настолько, что появились покупатели и поклонники, заказы и выставки, необходимое оборудование и станки в собственной трехкомнатной мастерской, элитарный круг знакомств, светская жизнь с обоюдными визитами (редкими, к счастью).

Вчера закончил и поставил на плинт принципиально новую вещь, которой, как сказал один здесь человек, начался мой новый этап: "классический". Это – "Реквием", этакое трехликое надгробие. Так неожиданно для меня реализовалась мечта-идея, – срубить надгробие.

... На ежегодной Иерусалимской художественной ярмарке за четыре вечера продал три вещи, и приобрел полезные и симпатичные знакомства, в том числе Сэма, скульптора, желающего работать со мной в качестве второй скрипки. Но у нас нет языка, иврит его так же убог, как и мой, говорит он на английском. До сих пор мое незнание языков компенсировалось переводчиками, но есть существенные потери. Теперь, когда объявилась необходимость брать учеников-помощников в мастерскую, трудно выкрутиться, т.к. маловероятно, что будут русскоязычные.