Текст книги "Лев Незнанский. Жизнь и думы. Книга 1(СИ)"

Автор книги: Лев Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

О всех событиях предшествующих узнали вчера из письма от Итика, где он упоминает о ваших событиях. Что делать? Быть может, малой бедой отделались от большой – уплатили свое судьбе, и теперь можно с большей надеждой смотреть в будущее, пусть туманное, пусть без гарантий, но все равно: с надеждой и благодарностью.

... Собственным материалом, надеюсь, сможешь распорядиться, впрочем, сам по себе он почти не представляет цены, важно иметь в самом себе качества, способствующие реализации.

Скажем, я отказался сотрудничать с центрами советологии, и от места ответственного секретаря Союза художников, сознательно отклоняя всякую возможность использования в той или иной идеологически целенаправленной системе. Мне на всю последующую жизнь хватает той, что была. Себя я понимаю сугубо индивидуально, независимо от разнообразных ориентаций в этом действительно свободном мире, и в этом нахожу душевный покой, в физически осязаемой свободе. Я пришел к тому, что на продажу для куска хлеба я отдаю только физическое время, физическую (только) силу, ручной труд, в моем случае – квалифицированный, в принципе, это маловажное обстоятельство. О престижности работы сразу же надо откинуть все советско-обывательские представления, в нашем положении это просто вопрос жизни и смерти.

... Как и у тебя, у меня иногда вспыхивают идеи, но только не об Израиле, естественно, а о далекой стране детства – Новой Зеландии с ее сказочной Веллингтонской бухтой. У меня есть адрес одной женщины с русским языком. С ее дочерью я был знаком здесь, но это – только мечтания, даже при формальном благоприятствовании, цена билетов и сумма долгов Сохнуту для нас не только чрезмерна, но уже и фантастична. Собственно, это соображение и все остальные варианты делает нереальными.

Другое дело – ваш вариант с Израилем, он и формально и материально очевиден. Твой мотив – наши невзгоды, – не мотив, опыт каждого индивидуален, и не в нем, как я понимаю, дело. Приехать сюда легко, труднее выбраться. Я не прошел прямой дорогой по темноте, да и тогда было только начало, во многом более спокойное и малочисленное. Сашка Розан не послушался, приехал сюда и вскоре стал выть, я уже не мог ему помочь, сознание моей правоты не спасает от горечи. Мы здесь расстались, уже, видимо, навсегда, мне равно был неприятен его антисемитизм как там, так и здесь.

Если нет восприятия судьбы еврейского народа и государства как единственно для себя возможной, ехать сюда нельзя, тогда это место – самое страшное, и это не преувеличение. Дело не только в войне, инфляции, бюрократизме, религиозности и т.д., но и в трудностях уклада – ежегодные милуимы (в России военные сборы редки даже для офицеров, здесь – обязательны для всех), чехарда с работой, когда уходит первым тот, кто пришел последний, а олиму получить квиют (постоянство), почти невозможно, сложности с пенсией. Словом, если для тебя эта земля – не земля обетованная, то петля затягивается все сильнее. Я наблюдал этот процесс не однажды, сейчас в таком положении наш предшественник по Аршаху, один из создателей этого мошава. Он безумно стремится вырваться в англоязычный Свет, здесь один мрак, уехать может в любую страну, но только в качестве туриста, надеяться на большее очень трудно, хотя и здесь евреи находят лазейки и благодаря им сотни тысяч постоянно живут за рубежом, в основном в Штатах.

Так что дело не в наших невзгодах, кто знает, какими бы они были на других путях. Здесь мы были всегда спокойны в главном – за детей, а в том, – кто вы...

Наша жизнь здесь – это не просто покорность судьбе, это много шире, здесь и рациональная аргументация: душевный микроклимат – свой круг, родственники, прекрасный климат, возможность сразу же находиться в своем среднем социальном слое во всех отношениях, начиная от квартала и кончая школой для детей. К примеру, в Штатах этот уровень достижим для редких эмигрантов, обычно уровень ниже среднего в кварталах, скажем, Бруклина. Правда, есть возможность поселиться в американской провинции, но редкие рискуют. Это полный отрыв от среды, языка, учреждений, так или иначе занимающихся эмигрантами и т.д. Немаловажно и то, что мы здесь с первого дня не чужаки и не люди второго сорта, как бы коряво ни излагались. Мы – полноценные граждане не только формально с первой минуты, но и реально, в собственном сознании и сознании общества. И опять же дети, жить которым в этой стране интересно, весело, ответственно, их будущая армия и служба оставляет мало места для пороков, охвативших западный мир. И вообще, быть может, место на карте, обозначенное точкой, только и сохранило здоровье души, как точка опоры для очень многих народов, ну и нас – сирых... А проще говоря, часто американцы и прочие шведы, поселившиеся здесь, говорят, что им надоело жить в страхе перед уголовниками всех мастей...

Письмо продолжаю в пятницу 25-го.

... Мы уже пускаем корни в самом прямом смысле, сегодня я вскопал первую грядку рядом с караваном, посадили лук, достанем семена укропа, петрушки, отдельно вскопаю участок под картошку. Занятие копать эту святую вечную землю не тривиальное, редко что дает такое удовлетворение, не случайно люди из самых комфортных стран оседают здесь на земле и вкалывают не шутки ради.

... А сейчас был кабалат-шабат, устроенный нашими сабрами. Меня позвали с моего вечернего места: в сотне шагов от поселения, вниз к морю, есть дот, сохранившийся с тех времен, когда тут проходила граница. Так вот, на нагретой за день броне я сажусь (на доте есть башня от танка) и неторопливо наслаждаюсь картиной заката на Галилейском море, когда солнышко ускользает за горы Галилейские и, все еще фиолетовое, начинает краснеть, а Кинерет все более розовеет посередке, синеет и темнеет к берегам, отчего его сверкающая поверхность все более напрягается, выгибается, образуя полированную сферу волшебного драгоценного камня классической формы "Маркиз", водруженный на перст истории. Когда-то здесь, как простые парни, шатались пророки и апостолы, да и сам Учитель сиживал на этих каменюках, проникаясь совершенством Творца и милосердием к людям.

Замирали от восторга сердца суровых рыцарей, и, глядя на эту гладь, Саладин царственным жестом послал к озеру всадников, они отрезали крестоносцев от воды, и те, высыхая в своих железах, раскаленных солнцем, потерпели последнее и окончательно поражение...

... А вот сейчас показывают посещение Храма Гроба Господня арабом Садатом, мир странен и вечен в своей иронической терпимости к нам, гостям в нем. Страна все еще живет. Парадоксально, но наше поселение неизмеримо спокойнее Иерусалима. Там редкая неделя проходит без взрывчатки, здесь царит покой. "Катюши" к нам не долетают, до границы еще сорок километров. Плато Голан с моего места – все как на ладошке, я в свою подзорную трубу выглядываю всякие примечательные места, по которым не раз ездили. Наше место – на севере Кинерета, где впадает Верхний Иордан, почти посередке, вот почему тут и Галилея, и Голаны.

... Главное, не паникуйте, ребята, в некотором смысле я вам завидую, долго я не мог простить себе, что так опростоволосился и упустил возможность повидать то, что, возможно, уже и не удастся. Для отъезда в Европу минимально надо десять тысяч свободных, а для этого надо очень серьезно начать ковать монету. Пока мы об этом и не думаем. Можно было бы продать минибус и скатать к вам, но ведь потом не купишь...

Но уже одна мысль о том, что стоит нам протянуть друг другу руки, и они не наткнутся на стену, делает это действительно реальным.

... Возвращаюсь к твоему письму, братец мой... Многое вы претерпели, многое предстоит, но вы уже пуганые воробьи, поняли свою силу, а это многого стоит. Все, что привело вас на эту сторону – благо, во всяком случае, так я понимаю каждый шаг в своей жизни и ужасаюсь, когда вспоминаю, что ведь судьба могла распорядиться иначе. О Романе в этом смысле стараюсь не думать, каждый должен созреть сам, по этой же причине не тороплю Анну. Я видел привезенных родителей, я называл их "узниками Сиона". Впрочем, что-то происходит в России, если начинают бежать люди, казалось бы, менее всего на то способные.

На этом заканчиваю письмо, завтра надо с визитом к Анри Волохонскому, поэту и ученому из Ленинграда, живущему в Тверии, что на правом берегу Кинерета.

декабрь 1977

Аршах

Дорогая Маша, мы совсем не «затерялись», мы – судьба одна, ну, на минутку разминулись...

... Впрочем, последнее время я помешан, и, прежде всего, на антиподах. К специалистам еще не обращались, деревня, сама понимаешь, а ведь пора, пока последствия болезни не стали опасны. Впрочем, похоже это больше на тихую форму: сидит себе вечерами и долбит камень, или бродит по каменюкам над морем с зубилом и молотком, и время от времени лупит по базальту. Совсем безобидно и буйством не пахнет. Стругаю я своих антиподов, тут я все знаю и умею, а вот технику тонирования – приблизительно, а это скверно.

... Возобновляются семинары физиков, но мы не входим в эту жизнь, и к нам не лезут, – благодать. В Россию я даже отправил стишок, который так и начинался: "Вот мой предел, в котором я живу несуетливо..."

Оставляю место для Люси:

... Жизнь наша, конечно, в некоторой мере идиллична, если сознательно закрыть глаза на многие ее изъяны. Так как мы не вникаем в частности аршаховской жизни, то и нас не трогают, и это вполне нас устраивает. Мне понравилось, как сегодня Галя Диамант сказала о жизни за пределами Аршаха: "там, за бортом". Сами о себе они полагают, что устроились как бы в ковчеге, который спасет их от всех возможных бедствий, и что пристанут когда-нибудь к земле обетованной (если к тому времени не сожрут друг друга, ибо, по моим подозрениям, все они по совместительству служат оценщиками в городском ломбарде, т.е. попросту людоеды, если ты не забыла Шварца).

31 декабря 1977

Аршах

Дорогие, начинаю писать это письмо в последнюю ночь 77 года, это общий ответ всем, приношу извинения, но туговато со времечком. Сегодня – пятница, казалось бы, короткий день, но работал до пяти, работал без обеда, но что это значит при деревенском образе жизни: ходишь себе мимо своего крылечка, зайдешь на минутку, хлебнешь кофеек с этаким вкусненьким ломтиком, на десерт сигаретку в задумчивости выкуришь, и вновь за дела праведные.

Пока обедал, дети возбужденно рассказывали о подготовке к встрече Нового Года, с елкой, завтра в нашей русской школе.

Вечером включил весь свет в салоне, телевизор (Иорданию), вытащил свои камни и начал их тесать. Камни – искусственные, пористые, и поддаются хорошему лезвию, а тесак-нож я сделал сам: массивный, с изогнутым лезвием, не тупящимся от работы.

Вот уже много дней, точнее, вечеров, стругаю, по выражению жены, своих антиподов в полном соответствии со своей системой гармонической симметрии мира. Так, уже в двух камнях, почти законченных, все думаю о способах тонировки, но закрыть пористую, живую фактуру камня побаиваюсь, хотя цвет не устраивает и тонировка необходима.

"Матрена" и "Поэт", "Узник" и "Хранитель", разумеется, это – русские камни. Когда я вечерами в одиночестве стругаю ножом и непрестанно рукой ощупываю головы, постоянно меняющих свое состояние, я веду неторопливый разговор. Свои аргументы я формулирую ножом, они сопротивляются, но только до тех пор, пока не совсем точна моя мысль. Как только она – истина, конкретное единство души и пластики, они покоряются и смотрят на меня отрешенно, точнее, совсем на меня не смотрят, наглухо замкнувшись в свои каменные личины.

Так вот, только сейчас я начал ощущать, что нет во мне никакой иной жизни, кроме русской, и нет во мне никакого иного материала, кроме русского, никаких иных черт физического и духовного, кроме русских. Я счастлив этим, потому что только здесь, вдали, в ином мире, представляется в пластической совокупности черт характер модели и собственный – авторский; драматизм нерасторжимости и разорванности.

Слава Богу, у меня, я надеюсь, есть еще десяток, другой лет для новой работы: тесать Лик России. Для этого не надо вглядываться в ее сегодняшние черты, он – во мне, – это единственно настоящее, что есть во мне. Не случайно я оказался в деревне. Решение пришло само собой после того, как перед Пасхой я, гуляя с детьми во дворе нашего дома, поднял обломок строительного камня и начал пробовать обработать. Сломал кухонный нож, но камешек не кинул, затем подобрал еще несколько и потихоньку стала зреть идея выхода из безъязыкости. Я стал уповать на деревню, надо было дать время созреть. Почти полгода лежали камни здесь, в шкафу, не было душевных сил взять в руки.

Скульптура – как новый язык, не только более доступна, чем, скажем, английский, но и ближе по природе. Абсолютизм и психологизм скульптурной формы идеально совпадают с моей концепцией симметрии и гармонии, есть что сказать, это – цена жизни. Ремесло поддается, сопротивляясь не более, чем остальные – прирученные. Перестал страшиться загубить камень одним неверным движением, поскольку расширяются возможности, подходы. Я надеюсь сохранить себя и в старом качестве: писать и о своих работах. Таким образом, моя старая кличка поделилась, я непременно стану на ноги и как художник, и как критик, и автономно, и в единстве. А пока надо обтесать гору камней.

Проба натурального камня пока отрицательная. Вокруг нас каменный вал, скакал я по нему с молотком и зубилом, выяснил, есть два рода: очень красивый серый вулканический и гранит. Устроился в одну из суббот на виду моря и рубил вулканический, он поддается, но множество трещин и раковин мешают. Так и осталась лежать незаконченной голова апостола на гряде, а гранит чудовищно трудоемок.

Я же, в сущности, пока выясняю отношения с формой в своей системе целей, и то, что получается, не более, как эскизы, которые затем потребуется переводить в больший размер, и потому материал должен быть более податлив, на этот случай искусственный приемлем.

... Новый Год встречаем с солнышком, щебетом птичьим, их здесь тьма со всего света. Закончу письмо и пойду с детьми на прогулку: послушать воду, что плещется в реке за нашим поселением. Эта горная речушка – зимняя, катится по горкам с Хермона, снежная шапка которого от нас в пятидесяти километрах, этакий миниатюрный Памир, где есть лыжная база и всякие экзотические удовольствия. Более трех недель солнышко, а перед тем шли дожди, и трудно сказать, что милее: солнечная ласка с запахами свежих трав или шелест дождей.

Уже кормит наш огородик, стремительно растет лук и укроп, взошла картошка и редиска. Земля воистину богоданная: кинул я возле грядок оставшиеся семена, не вскопав и не рыхля землю, только слегка присыпав, а ведь не пропали семена, взошли. Веками, не менее двух тысяч лет, эта земля кормила только себя, а теперь начинает кормить нас, с усердием и наслаждением.

А сколько земли пустует еще в Галилее, да почти нетронута на плато Голан, только редкие поселения под тройным рядом колючки, а сейчас и это шатается, вдруг отдавать придется землю, как в Синае, где цветут в пустыне сады и зеленеют плантации с искусственным вскармливанием. Тамошние крестьяне на днях осадили парламент в связи с переговорами. Но стране нужен мир и, видимо, все земли держали для того, чтобы отдать взамен на мир, но опять же, все, кроме Садата, – против. Сейчас происходят фантастические вещи: неделю назад Бегин ездил на машине по Исмаилее, а за рулем сидел сам Садат. Это в то время, когда меж их странами состояние войны. Одним словом – Восток, мир Сказки, где все может мгновенно преображаться, поражая трезвого и логичного западного наблюдателя.

Пусть идут переговоры, пусть не будет войны, уже давно не стреляют в Ливане и наши караваны не сотрясаются от гулкой волны. Но много взрывов, как всегда, более всего, в Иерусалиме, есть убитые и раненые. Восточные люди мечтают и почти верят, что скоро будет всеобщий мир, открытые границы, торговля, туризм. Расцветет Восток как никогда прежде и вновь обретет смысл нравственный пример Святой земли, заложившей основу современной цивилизации. Здесь все возможно.

... Мы очень остро переживаем сегодня, мы помним все елки: свердловские, челябинские, московские, и любим и помним всех, когда-либо сидевших вокруг. Мы хотим всем добра и потому выпьем сегодня за здоровье всех в черед времени вашего.

13 января 1978

Аршах

Дорогие родные, дорогой Рома!

... Мне трудно судить о вашей осведомленности что и как у нас, но думаю, все наиболее важное известно, хотя скоро, через три месяца, будет три года новой жизни. Это время прожито напряженно и сложно, совершенно чистосердечно я его описывал в своих регулярных письмах-дневниках, возвращаться не буду. Но поскольку это письмо к вам, в сущности, первое, о самом главном в двух словах.

Детям скоро исполнится семь лет, они приняли с естественной простотой иврит, в основном в играх и песнях. У них была редкостно талантливый воспитатель и душевный человек Ривка, провели у нее полтора года и получили очень культурную основу языка. Все то время дети пели, и их песни, привязанность к садику и воспитательнице было единственным обстоятельством, примирявшим нас с этой действительностью. Совсем не потому, что она хуже или лучше, просто она оказалась иной, непривычной для нас, космополитов с ярко выраженной тенденцией, в особенности

С первых же дней и до сего дня я с горечью вспоминаю письма Юры Гуревича, глубину которых тогда я не постиг: Израиль только для того, у кого есть хотя бы капля еврейской крови! Просто перед отъездом я искренне был убежден, что она есть, более того, я думал, что она действительно существует, только мы с Юрой вкладываем в это различный смысл. Предостережение не было понято, и, к величайшему удивлению Юры, которое он не раз высказывал, я оказался здесь. А тут нельзя быть сторонним наблюдателем – все очень всерьез. Вот почему я отсюда советовал думать о других путях. Сам же я, как однажды писал тебе в ответ на твой вопрос, не только по уши увяз, как и все, в долгах, но и не имею тех, скажем, пяти или десяти тысяч долларов, без которых нельзя пускаться в дорогу. Разумеется, я помню, как был ты настойчив и как хотел иных для нас путей после прощания, но тогда мы не имели информации, не были готовы к иным путям и испытаниям с малыми детьми на руках.

С первого до сегодняшнего дня мы, в сущности, живем на всем готовом: два года были на стипендиях, теперь имеем полный комфорт в райском уголке и, если замыкаться в кругу собственных интересов, то о лучшей жизни нельзя и мечтать. Но это не парадокс – обыватель везде счастлив или страдает только в своем уровне шкурных интересов, так и здесь. И как я не уверяю себя, как в недавно написанных строчках стиха, начинавшегося: "Вот мой предел, в котором я живу несуетливо...", я не могу сказать, что жизнь во всех аспектах безупречна!

Но в основе, в принципе, она несравнима с прежней, несмотря на огромные и невосполнимые потери. Прежде всего – душевный и физический покой, без тени страхов и опасений за будущее, не говоря о настоящем.

Но вернемся к детям. В Иерусалиме они посещали старшую группу, началась подготовка к школе и уже меньше было песен, меньше песен стало и в нашей жизни: пошли счета, в которых мы так и не смогли разобраться.

... Надо сказать, что в этой жизни все старые навыки весьма пригодились, а здесь они стали прямо-таки способом, профессией: работаю на всех станках, слесарничаю, свариваю, столярничаю и малярничаю, а сейчас начал подвизаться в лаборатории электроники и компьютеров.

Продолжаю в субботу 14 января

С утра слышен только птичий гомон, после ночной прохлады быстро теплеет до +20, скоро я отправлюсь на высокий берег на свои камни и буду их рубить зубилом. Такое я придумал себе веселое занятие: долбать по субботам базальт. Это я примеряюсь к природным материалам, поскольку еще в Иерусалиме задумал я взяться за скульптуру, чтобы выразить то, что мне надлежит.

Сформулировалась в этой поселенческой сосредоточенности основная идея и метод выполнения, на это ушло полгода, затем я стал искать форму в работе – обрабатывал искусственный камень – пенобетон. Сейчас готовы две работы, два антипода, это четыре лика, посвященных России. Собственно, моя система антиподов, выражающих мое понимание мира, как двойственного, будет состоять из серии ликов. Я надеюсь так составить образ России.

Начало обещает многое, материал подчиняется, и мне удается заставить его принимать необходимое состояние, для чего нужна силенка и чудовищно много времени. Силенка есть, а вот со временем хуже, впрочем, я думаю и надеюсь, что у меня есть еще два десятка лет для камня и пера, т. к. одновременно я пишу на машинке теорию этой системы, и в дальнейшем собираюсь представить совместно. Но будет это не очень скоро, сейчас я буду переходить на мрамор и базальт, а если учесть, что мой рабочий день заканчивается в 7 часов вечера, то при том, что есть только вечер, дело не идет шибко быстро.

Главное, мне есть что сказать и уже есть новый язык, покончивший с моим безъязычием, значит, можно жить, поскольку есть смысл и цель.

14 января 1978

Аршах

Дорогие! Поскольку у меня первая пауза с камнями: надо переходить и на новый размер, и на новый материал, и необходимость осмыслить, почувствовать это качество привело к тому, что впервые провалялся и прошлялся всю субботу, не считая письма Роману. Кое-что начинает проклевывать, да и денек был хорош: с высоченным прозрачным небом, легким ветерком и птичьим гомоном. Впервые пешком отправился в сторону плато Голан через каменюги и ограды из колючей проволоки, сквозь заросли словно окаменевших гроздей из шипов. Их созвездия марсиански-фантастичны: на свежей зелени склонов стоят мертвенной белизны более чем метровые кусты не то из соли, не то из кристаллизовавшейся извести. На бурых пузырчатых окатостях валунов пемзы разрисовывают нежнейшие узоры из серебра лишаи. Вот и любуешься этой своеобразно-неповторимой гаммой весенних красок из голубого неба, синего Кинерета, серебром и зеленью склонов.

Панорама открывается в следующей последовательности: справа внизу к горизонту простирается Кинерет, как известно, формой своей напоминающий гитару. А там, где должен быть гриф, плоское устье Верхнего Иордана, двумя извилистыми рукавами втекающего в море, заросшее купами рощиц. Далее на восток и налево к северу гигантским амфитеатром поднимается Плато с резким контуром зубастых гор, которое замыкается снежной шапкой Хермона. Амфитеатр этот также иссечен, как стариковская ладонь, собранная в горстку. Непрерывно пересекаются дороги с бегущими по ним крохотными автомобилями, кое-где белеют поселения, и все это словно вот-вот начнет скатываться в море, настолько физически ощутима крутизна, ведь Кинерет на двести метров ушел под землю, вот и падает все на свете в эту глубину: и небо, и вода. Это – риторика, образ, а вот то, что здесь перед глазами вся до последней капельки вода Израиля – это очевидность, реальность. Сейчас зима, и берега его раздались, из них пить нам всем весь год следующий.

Видел я там, как стара эта земля, как в прах рассыпается камень, и как дробился он снарядами и бомбами, как едва заметны обсыпавшиеся бункеры. Всей-то округе этой не более сотни километров, и, поди скажи – мелочь...

Я видел Алтай, Тянь-Шань и Памир, замирал от величия и отрешенности Небесных гор, но то были знаки физической географии, а эти – исторической, духовной, если так можно сказать, географии. Вот почему эти знаки, физически несравнимые с теми, куда более захватывают, заставляют видеть этот ландшафт внутренним зрением.

Есть еще одна черта этих мест зимой: птичий базар. Тьма всяких птах прячутся здесь от суровых северных зим, вот и ходят они косяками то к воде, то вверх над Иорданом, как в кино ходит по небу лебединый стан и журавлиный клин. Как и в те времена, когда рыбачил здесь Апостол. Только сейчас, я думаю, летают они выше и настороженнее, хотя охоты нет, и они спокойно могут нырять в свой Кинерет за рыбкой. Просто временами, когда идет артстрельба, а чаще – пролетают самолеты, пробивая звуковой барьер, воздух те то что сотрясается, он, словно твердая, жесткая масса разом сдвигается и плющится, как под молотом. Все живое цепенеет: собаки, поджав хвосты, ищут укрытие, а птичьи стаи, врасплох застигнутые в небесах, теряют строй и с шумом распадаются. Поначалу и я умирал. Казалось, от одного звука через мгновение рассыпешься на молекулы, каждый раз смертельно пугался за детей, но они словно ни в чем не бывало, продолжали резвиться на воле. Сейчас грохота куда меньше, даст Бог, совсем утихнет, тогда и птахам будет покой полный, и на воде, и в небесах.

Продолжаю в воскресенье 22 января.

Особых изменений не произошло, только еще теплее, иногда перепадают дождики, все в солнечно-зеленом мареве, вновь совершил свою обычную воскресную прогулку на юг вдоль моря, наслаждаясь красотами, привыкнуть к которым невозможно и за тысячу лет. Ехал и думал, что сейчас, в январе, трещат на Руси морозы, начинает выть поземка, скоро метели, и что уже не смог бы переносить хлад и глад – избаловался.

30 января 1978

На сей раз, дорогие, продолжаю свое бесконечное письмо к вам в воскресенье на исходе суток, ведь у нас этот день – рабочий, а предыдущие были заняты. Возобновились аршаховские семинары физиков, этот был двадцать первым...

Продолжаю утром 31-го,

Вчера конец вечера отнял Рудольф Баршай. Вначале вместе с Исааком Хейфецем поговорили о старой музыке и о новой музыке, о том, как сложно и драматично складывался путь сюда Баршая и как счастливо он закончился созданием Израильского камерного оркестра. Затем оркестр исполнил четвертую симфонию Бетховена, необычно тонко, с той рафинированной простотой, ясностью, что дается только великим мастерам. Впрочем, не исключено, что это не столько величина интерпретатора-дирижера, сколько музыкальное чутье прекрасного знатока истории, точно воссоздающего аромат подлинника, несколько наивное звучание оригинального авторского исполнения. Неважно, стилизация это или новаторство, у Баршая музыка сделана добротно и зрелищно, почти в той степени осязаемости звука и мелодии, каждого инструмента или их групп, что возникает тот самый первичный эстетический импульс физического удовольствия, без которого и самое виртуозное исполнение утомительно и проходит стороной. Что и говорить, молодец Баршай, – сильная личность! Художник воли и цели, весь достоинство и цельность, ни тени страданий, горечи. Нет, пожалуй, они есть, чуть-чуть запрятанные в глубину необыкновенно красивых и, как водится, печальных еврейских глазниц

... И вот – последнее утро января. Тихое, тихое марево встающего из ночной прохлады солнышка сквозь шелест листвы и птичий гомон, белесая твердь неба, все более синяя, поднимается, как театральный занавес, убирающийся вверх, и впускает солнце. И начинается игра света и красок: «Утро Галилеи», или, скажем, «Утро Тивериадское», или под таким названием: «Я и Апостол», – всякое тут к месту, и самое претенциозное не будет чрезмерным.

И вдруг днем – телеграмма из России: едет Валентина, Валюха, – святая и грешная душа. Хорошо бы только душа, а то ведь и все остальное – и мать, и дочь с мужем.

11 февраля, суббота

На неделе встретил Валентину с семьей, помог обосноваться и совершил с ней вояж по стране: Хеврон, Иерусалим, Иерихон, долина Иордана, Бет-Шеан, Тивериада, Аршах. Не только Валюха, но с сам приведен в крайнее волнение и восхищение.

23 февраля 1978

Аршах

Дорогие, наконец-то пришел ваш адрес с коротенькой припиской к базилике св. Петра. Нас обрадовало ваше настроение, только оно и есть в открытке; то, что вы уже ощутили самое ценное – свободу. Если это есть, остальное приложится.

Сегодняшняя открытка невольно всколыхнула во мне то, что дремлет скоро три года, и о чем писал неоднократно: искушение Америкой. Представилось, что ведь в наш отъезд Рим был еще действительно "открытым городом" для прямиков, и при наших обстоятельствах, не прошло бы и полгода, как мы были бы под сенью "Свободы", а года через три получили бы паспорта. Здесь же я так и не удосужился получить удостоверение личности, не было охоты, но скоро придется, так как мой единственный документ – теудат оле, имеет силу три года. Вместе с ним уходят все льготы, в большинстве своем нами не использованные, начиная от машины. Жаль только, что остались без музыки: стереосистемы так подорожали, что самая дешевая стоит больше десяти тысяч, в то время как наша общая зарплата сейчас – четыре тысячи.

Жизнь еще стремительнее дорожает, правительство снимает субсидии с продуктов основного питания и топлива, желая обречь израильтян жить за собственный счет, поскольку близко то время, когда прекратится долларовый поток через океан. Но не так-то просто заставить этот народ умерить аппетиты и приучить к производительному труду. Еврейский ум изощрен до извращенности, и в результате страна на краю пропасти, а банки за год удваивают свои доходы.

Но оставим эту страну, в которой столь же прекрасно присутствовать, сколь трудно и временами противно быть в повседневности, просто жить изо дня в день. Только вот природа сглаживает и утешает. Раз, другой в день выйдешь на бровку мошава, и перед глазами – святая чаша Тивериадская выгибает свою грудь под ласку небесному своду, упираясь в горную крутизну Галилеи и Голан.

Иногда, как и сейчас, судьба моя представляется неким сумматором, информация в который вводилась не без моего участия. Еще в Челябе получили благожелательное предупреждение: лучше будет для Люси и детей, если сразу же назваться еврейкой. Первая реакция была не совсем точной, хотя и честной – не следовать совету. Так и сделали, несмотря на всяческие уговоры. Честности было мало, не хватило душевной чистоты и глубины, как и элементарной гражданской широты. Одно объяснение – слишком уж высоким был уровень шумов, основа основ оказалась размазанной на фоне нетривиальных событий и забот. Только в Вене шум стал падать и сразу же начала выявляться чистота: нельзя ехать в страну, где могут существовать национальные ограничения. Я постоянно возвращался к этому в разговорах с Люсей, но ... увы!

В Вене всего два дня, полная изоляция и нет информации, а рядом – въедливая рижанка, выдающая себя за сионистку и подозревающая нас во всех грехах, оцепенелая Люся с притихшими близнецами на руках, твердящая, что уже отправлена в Хайфу телеграмма и нас будут встречать. Автобус в Вене до аэропорта запомнился мучительно сдерживаемой потребностью схватить детей и выпрыгнуть на волю, но оставалась надежда на порт. Но порта не было: подкатили с заслоном полицейских машин к трапу, и уже на нем пытаюсь пробиться в оцепенелое сознание жены: еще не поздно, спустимся, уйдем, взвесим еще раз ... увы!