Текст книги "Лев Незнанский. Жизнь и думы. Книга 1(СИ)"

Автор книги: Лев Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Оказывается, есть у них жизнь, о которой ведать не ведал, узнал по воле своей гостьи Беллы, изъявившей желание фотографировать камни ночью, с лампами. Почти до утра мы – это двое наших гостей, Люся да я, пытались угодить требовательной Белле, поминутно отвлекаясь от нашего занятия впечатлениями, вызываемыми игрой света. Любопытно, получилась ли та пленка? Удастся ли ей отпечатать в своем Нью-Йорке?

Оказывается, самое простое дело было вырубить камни, уже фотографирование осложнилось, а все, что считается как необходимое для представления публике, решения и действия, с ними связанные, вызывает эмоции мало радостные.

25 августа 1978

... Вернулся к камням. Начинаю невольную ревизию, придумываю плинты, вероятно, будут из дерева. Необходимость просмотреть и закончить камни продиктована тем, что профессор Тартаковский, смотревший камни на прошлой неделе, предложил помощь в организации выставки. Первая выставка, по его мнению, должна состояться в стране, а не за рубежом. Видимо, камни возбудили Тартаковского. Надо было видеть, с какой страстью он отрицал мою трактовку Моисея. – Назовите его Авраамом, – убеждал но, – Это не мой Моисей, давший мне Книгу, это – язычник. Не принимаю и Христа, этой православной трактовки страдания. Но ваша богородица Толгская – это удача! – Восклицал он, и совершенно искренне, как я понял, восхищался ею и «Диссидентом».

Свое намерение он стал немедленно реализовывать. Уже сговорились, что после 8 сентября он приедет с неким Абрахамсом, владельцем картинной галереи в Иерусалиме, с деловым разговором о выставке.

Вчера были у Волохонских, видели младенца, названного Ксенией, в честь покровительницы Петербурга. Замечательно сказал Анри: "Истину нельзя запатентовать, все явления в искусстве – всеобщее достояние", – в ответ на опасения, зароненные в душу некоторыми из моих зрителей.

сентябрь 1978

Аршах

... Все больше погружаюсь в свои камни, основная работа в мошаве идет механически. Я пунктуально исполняю ее, в то же время камни требуют все большей глубины и сосредоточенности. Теперь мне дарит радость и страдания «Иуда-Богоматерь». Мой Иуда не столько предающий, сколько назначенный судьбой, и потому страдающий, доведенный до самоубийства. Кажется, таким и получился. Но вот Богоматерь, в которой я захотел сказать то, что более всего ценю в матери-женщине: ответственность и жертвенность, не столь женственная, сколь сурово-измученная и твердая. Может быть, так надо. Не все видит глаз, много руки сами постигают с большей глубиной и точностью.

11 октября 1978

ссудный день

Галилея

Дорогие наши Ревичи! Спасибо за письмо! Ваши первые слова о том, что «покой сошел на наши души» сегодня звучат невольной издевкой, в которой, разумеется, вы виноваты менее всего. Просто с трудом можно вспомнить то малое время, когда было так, как я вам писал: царил мир в нашем Аршахе. Я рубил один за другим камни, но и тогда в глубине таилась опасность. Я загнал ее туда намеренно, требовали камни. Уже четыре месяца идет одна из многих здесь «еврейских войн». Мы должны оставить наше последнее «убежище» – Аршах. Собственно, это уже следовало сделать, но держали: камни, надежда получить заработанные в мошаве деньги, прекрасная частная школа для детей, природа, и т.д. Но вот всему конец. Даже в этот день нет здесь покоя. Сейчас мы с двумя ленинградскими семьями кандидатов готовимся одновременно выйти из мошава, оказавшимся на самом деле фирмой двух братьев, которые и останутся наедине со своей фирмой. В этой стране трудно надеяться, что это получит общественный резонанс и будет торжествовать истина. Все закрывают глаза на частное предприятие, скрывающееся под поселенческим флагом от налогов и эксплуатирующее эмигрантов, попавших в тяжкие обстоятельства. Впрочем, это скучная, отвратительная история, надеемся, последняя в цепи еврейского разбоя, с коим я здесь сталкивался лицом к лицу более трех лет.

Трудно сказать, какой будет наша очередная страна. Мне трудно надеяться на материальный успех камней, хотя ими заитересовался один человек из израильской элиты и богатый бизнесмен, занимающийся искусством. Камни ведь менее всего еврейские, они – русские, точнее, христианские. Они точно отвечают моему состоянию, ощущению жизни, людей. Я и сам на пути формального ухода из еврейства, уйду и навсегда с собой увезу детей из "народа жестоковыйного".

Сейчас надо делать выставку в Иерусалиме, это хлопотно и накладно. Каталог взялся писать Анри Волохонский, он увлекся моими камнями, приезжает, и мы вместе тонируем.

Важно то, что есть у меня критик с абсолютным зрением – Волохонский. Есть еще друг, Евгений Цветков, он – доктор-геофизик, но в действительности настоящий большой писатель и своеобразный живописец. У него уже удачно прошла выставка в Париже. Он хочет присоединиться к нам для совместного отъезда, возможно, совместных выставок. Главное для меня, – у него отличные английский и французский языки. Короче, забота есть только единственная – деньги.

Поздно поздравлять тебя, Алик, с книжкой, но я рад обнять тебя: пусть будет и третья, и т.д., – в этом все дело. Я закажу твою книгу в русской лавке.

Вот я отчитался. Одно слава Богу: последнее полугодие было самым плодотворным в моей жизни. Готова выставка, – сформулирован язык, свой стиль; лежит рукопись книги об Израиле.

Сейчас судьбе угодно снова нас потрясти, но пока и здесь есть милейший приятельский круг, друзья, музыка. Наслаждаемся в основном русскими записями, есть и стереоприемник. Никогда прежде музыка не занимала столько места в моей жизни. А когда рублю камни, во мне звучит своя музыка, жаль, что не могу записывать.

11 октября 1978

Галилея

Мишенька, мой самый дорогой!

... Я сейчас в стадии внутреннего расставания с Галилеей, самым дорогим мне здесь. Предстоит возвращение в Иерусалим, но только временное. Придется все загонять и выбираться в заморские царства-государства, вероятнее всего, поначалу в Грецию. Я бы хотел пожить, порубить мрамор там, да пошататься по Европе, хочу видеть мраморы Микеланджело и Готику. Но поддался на уговоры: первую выставку делать в Иерусалиме. Это хлопотно, но, вероятно, надо делать. С этим в Европе будет лучше, хотя как это знать заранее? Камни мои менее всего домашне-интерьерные, выглядят они примерно так, как голый человек в прилично одетом обществе; во всяком случае, я так воспринимаю их после того, что вижу в здешних музеях и на выставках. Извини, что меня сразу занесло на камни.

Я страшно виноват перед Валентиной. Я не смог практически быть полезным: тут и расстояние, и то, что мы оказались не столько в мошаве, сколько в крепостной зависимости без возможности выезда, и мои камни, нищета и т.д. Нищета в том смысле, что у нас полный достаток прожиточный, но ни на йоту больше. Бензин уже не по зубам. Но скоро эта дурацкая кабала кончается.

12 ноября 1978

Люся – в Россию

Дорогие, мы покидаем мошав и возвращаемся в Иерусалим. Работы пока никакой, но в течение пяти месяцев мы должны получать какое-то пособие по безработице.

Лёва возлагает большие надежды на свои камни, но я как-то не слишком уверена, что это сразу же обернется к нам денежной стороной. Пока что предполагается выставка, для которой понадобятся большие деньги с нашей стороны, и которая может принести разве что известность в Израиле и за его пределами. Но Лёва никогда не был человеком честолюбивым, и к славе не стремился. Он и без выставки уже широко известен в узком израильском кругу в качестве автора скульптуры, построенной на принципе отрицательной поверхности. У нас перебывало множество народу и порядком знатоков, очень высоко отозвавшихся о лёвиных работах, не говоря уже о нем самом, искренне убежденном в гениальности своего метода, вернее, в гениальности своих работ.

17 ноября 1978

Галилея

... Первая экспозиция, узкая, домашняя, прошла в Тель-Авиве, смотрели специалисты и владельцы галерей. Мнение благожелательное, утверждается, что успех будет и у публики, и у критики, что бывает редко. Предлагаются выставки, но коммерческих предложений не было. Богач Соколовский торгует живописью, здесь он мямлит и все объясняется мне в симпатиях. Сейчас экспозиция в другом доме в Тель-Авиве, там должны смотреть бизнесмены и специалисты другого круга, возможно, более высокого.

... Завтра возвращаемся домой. Много хлопот с детьми, домом, устройством для жизни, заработка, мастерской и т.д. Я бы сразу отправился в Грецию, да только еще сыры мои скульптурные дела, да надо еще поработать в мраморе, в натуральном камне, иметь выставки, каталог, да и монет нет, а продавать все -трудно, даже за бесценок, да и зима впереди, а мы здесь стали тепличными.

В Иерусалиме будем интересоваться всеми существующими вариантами выезда, хотелось бы задержаться в Европе, поработать, но это маловероятно.

Разумеется, не с таким уж легким сердцем я буду прощаться с этой страной, хотя все дни в ней и был эмигрантом. Остается Галилея, привязался к которой всем сердцем; несколько человек, жизнь без которых сейчас кажется почти невозможной, и боязно – вдруг больше не обрести.

Сейчас практически предстоит начать зарабатывать на жизнь. При этой дурацкой дороговизне, инфляции (одна поездка в Тель-Авив на машине уже обходится в 500 лир, а наша зарплата была 1800), стоимости квартиры прожить не так просто. Первое время будем получать пособие по безработице, но мизерное, только на квартиру и хватит.

17 ноября 1978

Галилея

Дорогой Марк! Последнее письмо из Аршаха – тебе. Завтра надеюсь отчалить. В результате более полуторагодовой жизни выходим с пустыми руками: более месяца без зарплаты, не можем получить расчет, и т.д.

Бандитизм на самом махровом кухонно-комсомольском уровне. Все вокруг кипят благородно-праведным гневом, ожидая, что я буду предпринимать, поскольку, считая себя евреями, они не могут действовать, объявив всему свету, что еще одно патриотическое олимовское начинание оказалось корыстной акцией мелких жуликов. Я же говорю: позвольте, я – эмигрант, ни на минуту это ощущение меня не покидало, вправе ли я лезть в ваши еврейские дела, сами управляйтесь со своей шпаной.

... Естественно, что при том, что я был свободен, творчески месяц не был продуктивен, но выполнил три вещицы принципиально нового порядка: переход одной стороны в другую с вертикальными просветами. Они вдвое меньше, в бронзе они мне представляются полноценными, сейчас же упрочнение цементом и тонировка создает вполне выставочный уровень. Одна из этих вещиц – забавная кривая рожица, такого рода формы попробую резать из дерева на продажу: надо начинать кормиться.

... Сейчас приехал человек с приятными новостями со второй экспозиции: были скульпторы, выразили удивление и уверенность в успехе. Удивление от количества, и что сделаны они в такой короткий срок.

Разумеется, кабы не были все мои помыслы биографические направлены на отъезд, самое время раскручиваться здесь, хотя сами израильтяне говорят, что мои камни требуют европейскую и американскую публику.

Вероятность получения средств из фондов здесь ничтожна, или невозможна. Ни один человек ни в науке, ни в искусстве о том здесь и не слышал. Вероятно, они практикуются только в Америке, хотя буду еще этим интересоваться, теоретически это единственный шанс полностью заниматься скульптурой.

При всех условиях я только и вижу, что уеду весной, самое позднее – летом, я крайне устал от евреев. И в Галилее не спасся – достали. Но я смог здесь проникнуться духом этой земли (не смейся), он в моих камнях. Неожиданно на первой экспозиции наибольший успех имел камень, который назван твоим именем. Как мне кажется, он самый академичный, сухой. Оценки не совпадали с авторскими почти во всех случаях, я не в претензии, только многие из них выдают такую тупость и вкусовщинку, что странно, как такие люди занимаются искусством, по-прежнему одна поддержка – Волохонский.

Марк, я не понял, что такое "сохранить реальную возможность возвращения"? Это совет сохранить за собой квартиру, или что иное?

31 декабря 1978

Иерусалим

Дорогие, только то обстоятельство, что Новый Год, помогло сесть за машинку с тем, чтобы послать свои поздравления и пожелания, и попросить прощение за долгое молчание. Новый Год свалился как отмашка финишного флажка. Вроде бы пора измерять время и расстояние, но не остановиться, разве что перевести дыхание. В самый раз на этот случай – стуканье письма.

Вот уже полтора месяца рублю твердый камень дома, заняв одну из комнат под мастерскую. Веду нормальную городскую жизнь: отправляю и встречаю детей, кормлю и занимаю их до матери, хожу в лавку, отвечаю на телефонные звонки, принимаю гостей и т.д. Вырубил четыре вещи: мрамор из античного осколка, в котором сохранил на левой стороне растительный рельеф, два из иерусалимского камня, называемого "царский", и один – из очень твердого, название которого еще не определил. Только на то, чтобы выдолбить глазницу или ноздрю, нужен день, а ведь камни куда меньше прежних, не более четверти метра по высоте. Но камни получились. Сказалось знание свойств формы, накопленное в мягком камне. Более всех радует мрамор. Теперь настает новая пора: рубить не случайные куски, а специально нарезанные. До сих пор материал был дармовой. Скульптурный греческий мрамор, имеющийся здесь, очень дорог, не по зубам.

План таков: десяток вещей из мрамора, да пяток лучших из прежних – это выставка. На это уйдет несколько месяцев. Знатоки уверяют, что выставка потянет уровень Национального музея. Это наиболее представительный уровень в стране, кроме этого, есть приглашение от двух крупных частных галерей. Я отказался от предложения уже сейчас начать рекламировать вещи, возбуждать интерес. Когда вещи будут готовы, они сами скажут за себя.

Я решительно и твердо замкнулся в мастерской. Хотя мои опасения, что высокий уровень городских шумов и, прежде всего – зрительских, будет забивать внутренние импульсы, к счастью, оказались напрасными. Обстановка еще более чистая, чем в Галилее, да я только трижды и был в городе. Более того, возвращение в замкнутый семейный уклад наполнило меня совершенно неожиданно счастьем и покоем. Домашняя суета доставляет неслыханное удовольствие.

... Сейчас – лучшая иерусалимская пора. Начало весны, – прямо по Пришвину: весна света. Все в ее власти: мягкое небо с редкими облачками, зеленеющие склоны горок, розы в цвету; а дома уютно и тепло, потому что дом с центральным отоплением.

Люся ездит двумя автобусами в университет, где работает в физической лаборатории, зарплата – около семи тысяч и приятные люди: доктора наук из разных стран.

Если выставка даст материальный результат, то я смогу оборудовать мастерскую и купить материал, если нет, то потребуется где-то зашибить деньгу. Кстати, совет Марка пригласить представителей какого-либо американского фонда – несбыточен. Как уверяет Саша Воронель, здесь знакомы только с легендами, а живых людей и не видывали. Можно взять большую ссуду у местных благодетелей, но это может затруднить выезд, а мы об этом подумываем, хотя наше теперешнее самочувствие несравнимо с тем, что было здесь прежде, и в Аршахе. Я даже квартиру выкрасил самым веселым образом.

Специалисты, смотревшие мои камни, уверяют в успехе, но, покупателей, говорят, будет мало, поскольку оценивают вещи высоко, мол, они по карману Европе или Америке. Что ж, поживем – увидим.

Всем желаем счастья в Новом Году!

3 февраля 1979

Иерусалим

Дорогие мои! Камни держат за горло. Стоит уже десяток здешних, вырубленных в эти два месяца, и среди них – два торса и один мрамор, действительно принципиально новых, обещающих совершенно необозримые возможности в форме. Меня же все более удивляет, как странно и естественно возникает двуликость и бесконечный диапазон промежуточных состояний. Видимо, расширяется моя способность бессознательно выявлять некие, еще неосознанные возможности моего приема. Все смелее двигаюсь внутрь материала в самом буквальном смысле, подчиняясь логике формы...

... И вновь вынужденный перерыв. Пришел Яков, завели минибус, – я взялся обучить вождению Якова и его жену Любу, наших предшественников по Аршаху. С Яковом и Любой все более сближаемся. Они – не только сердечные, тактичные люди, прежде всего – наша общность. Это общность судеб так называемых "смешанных семей". При всем благополучии жизни понимающих, что жизнь в условиях официальной теократии, хотя и житейски возможна, но принципиально продолжает ту, что, казалось, осталась позади навсегда.

Мне легче несравненно, нежели Якову, с той минуты, как я ушел в камни. Вот и сейчас я сосредоточен на их новой для меня разновидности – масках. Две первые получились как бы сами по себе. Размышления мои о возможностях формы протекают в самом процессе работы. Размышлял же я о том, что может предстать глазу, если гипертрофировать прием, изымая из материала все возможное. Сами собой получились символические конструкции, проще говоря – маски. Чувству они говорят на редкость много, несмотря на откровенную абсолютизацию формы. Я вижу в них дремучих русских кондовых водяных, леших, вурдалаков, домовых и т.д. Но эти маски требуют раскраски, что для меня самое трудное. Мое чувство цвета катастрофически уступает чувству объема и пространства. Жаль, но сделать тут уж ничего нельзя, вот почему я должен работать в твердом природном камне, и, прежде всего – в мраморе. Но пока с ним скверно: привозной дорог, местный же – поделочный. Впрочем, серьезных попыток найти мрамор не было, еще не кончились возможности того материала, которым располагаю.

Меня радует то, что и без мрамора торсы получилисть в негативном пространстве. Первый – в симметрии, второй – винтом. В них странное единство аскетизма и чувственности, они действительно женственны, пластичны и музыкальны. Когда рубил их, сердце частенько замирало от страха, словно балансировал под куполом цирка: вот, вот расшибусь в лепешку. Как только вырублю из мрамора торсы и портретные композиции, можно считать, что будет выбор для первой официальной экспозиции.

Честно говоря, я уже сбился со счета, вероятно, есть около сорока вещей, хотя мне не хотелось бы этот термин пользовать. В этом мире вещественность обозначает нечто иное, нежели в России. Понятие вещи столь несимпатично моему сознанию, что, назвав так свой камень, я как бы объявляю его некую стоимость на рынке. Так оно, собственно, происходит, и мне не избежать этой участи, более того, самое страшное, по общему представлению, если в ответ на предложение не возникает спрос.

И все же мне хотелось бы сохранить свое отношение к камням как к предметам не столько материального, сколь духовного измерения.

Впрочем, выставка заставит заняться внешней стороной: придумывать композиции, плинты, резать, шлифовать, полировать, и всякой другой чертовщиной. Пока же я всячески ухожу от всего, что не работает самым прямым образом на мою пластическую задачу.

23 февраля 1979

Иерусалим

Дорогие, терзаюсь!

Каюсь, ужасаюсь бессердечию своему! Мои камни – оправдание ли они? Только они могут лечь на чашу весов. Твердый, твердейший камень иерусалимский, да мрамор взяли в плен меня, я в их власти.

Но вот вчера чаевничали с нашей Светой, и речь шла о том, что может случиться от происходящего в стране. И прошиб меня страх, утром заставил сесть за машинку. Только от одной мысли, что этот маленький ковчег, как выразился Миша Брусиловский, в котором мы все сидим, может оказаться неуправляемым, стынет кровь. Идет по телеку всякая хроника, не надо знать языки – жуть.

... А тут сейчас утро, умытое дождиком и обогретое солнышком. Перед окном – гористая Иудейская пустыня до самого Мертвого моря обрядилась в зелень, хотя нынче дождей почти не было. Но много ли надо колючке? Кинерет не наполнился, страна в тревоге.

Готовы еще три мрамора. Последняя работа не столько уж скульптурная, сколь ювелирная: печатка с двумя мордами, старцем и сфинксом, величиной в спичечную коробку. Четыре дня на прошлой неделе покоился этот осколок антика в моей ладони: он был с трещинкой, и я скоблил в глубину. Надо сказать, что возникла не только чисто пространственная глубина, но и та, ради которой елозишь по камню и глотаешь пыль: духовная, эстетическая.

Слава Богу, появились и противники камней как вещей, пронизанных, как они формулируют, мыслью в завершенной логичной форме. И, действительно, окончательное прослеживание формы, когда, собственно, и выявляется, и начинает все более крепнуть то непонятное и неуловимое, что заставляет жить камень, и есть мне цена за труд. За пределами этой странной и неотторжимой от меня цены, все – тлен. Все менее волнует выставка, какая цена будет на рынке, и будет ли? Конечно, хорошо бы жить безбедно, и, скажем, иметь второй дом с мастерской в Афинах, чтобы не глотать пыль. Но есть сегодня тот достаток и покой, которому я счастлив, уже сегодня есть награда.

Мои молитвы только о нашем ковчеге.

23 марта 1979

Иерусалим

Дорогие, вновь полуторамесячный перерыв в моих неотправленные письмах. И вот сегодня, не имея сил для камня, сел за машинку. Хамсин. Я разбит насквозь. Хамсин с каждым годом все более изнуряет физически, по пути истоптав душу...

Впрочем, второе с еще большим успехом осуществляют мои соотечественники-еврейцы. Надо держаться, не впервой, говорю себе. Но приходит хамсин, как приходит истина, серая расплавленная мгла. Можно закрыть глаза, можно двигаться, можно заставить себя рубить камень, только неясно, зачем. Стоят мои камни, почти законченные: без названия, почти мистические, вполне негативные. Зачем? Говорят, ткань обезвоживается. Возможно, но чувствительнее обезволивание, обесценивание.

Суббота 24 прошла так, что, отбив одно слово, не смог продолжить. Были гости: Валентина привезла фотоальбом с живописи Брусиловского. Прикатили их Хайфы родственники. К тому времени хамсин поломался...

28 марта 1979

Иерусалим

Дорогой Мишенька, была тут твоя Валюха, привезла и оставила фотоальбом с живописи, с тех пор я в безумии был. Сейчас тебе пишу это письмо-размышление.

Все это время писал одно неотправленное письмо.

Безумное мое волнение от некоторых не виденных мною работ. Жаль, нет названий и размера, впрочем, это обстоятельство совсем не существенно. Общее состояние таково, что не глаза единые, а душа погрузилась в благодать, уж почти и нерукотворную.

Старое сравнение "старое золото", – одно оно может обозначить своей банальной общностью невиданное прежде моление художника об истине. Впервые молился по утрам и за тебя: "Господь, не оставь своей милостью!". Теперь я в страхе и за тебя: исчезла понятность мастерства и мастера, возник художник. Теперь нет судьбы, даже мнимо принадлежащей себе. Вот тебе ответ на твою слабость, когда ты думал, что принадлежишь себе – непомерность таланта (любая физическая жизнь разве мера!). Я вижу тебя отныне в своем пространстве, в котором так был одинок – интуитивном. В нем все абсолютно и безвозвратно, и моменту, и вечности принадлежит, и только один страх – не утерять себя физически, и одна молитва утром: "Господь, не оставь!". И вечером: " Господи, пронеси всякую тщету мимо". Потому что нужны верный глаз и точная рука, и тишина утром, якобы для себя, и день для работы, и полная неясность образа грядущего. Прости, Мишенька, за велеречивый стиль, такой уж разговор. И состояние мое такое. Прожив множество лет в умствовании, теперь нет времени, неоплатный мой долг тебе, и Витьке, и Генке, и другим, что проделали эту черную работу за меня. Я вроде как пришел с готовой формой, ее десятилетия ковал ты и ребята. Слава Богу, не только для меня!

Наколотил я общим числом около сорока штук, несколько действительно серьезных, развивать же намерен два направления, точнее, две удачи: торс и портрет. Но теперь я все более вынужден "соображать", не только потому, что чем глубже, тем труднее прослеживать форму внутри, но еще и то, что за год рубки я надорвал правую руку.

... Понимаю, что страшиться бренно, но временами проникаюсь твоим далеким и живу понуро. Господь очистил тебя глубже, чем меня, хотя ценой и меньшей. Живопись твоя, в сущности, есть та жизнь, которая одна есть и повод, и содержание. Сейчас ты для меня как бы уже здесь, осталось переместиться физически, – это самое простое, в серьезном смысле.

17 апреля 1979

Иерусалим

Вот и кончается Пасха. Сейчас получил письмо от Фридриха, первое в Иерусалиме, и понял, что надо немедленно закончить и отправить письмо, не только ему, но и всем. Вдруг мое невольное молчание и другие воспримут превратно. Будто я молчал, затаив какие-то обиды. Все проще: я гоню свои вещи к выставке. Вот и сейчас, несмотря на прострел и скованность собственного торса, с утра вырубил блок полметра высотой для торса в почти негативном пространстве.

Письмо вдарило по мозгам, как палка: надо остановиться. Смахнул пыль с машинки, что стоит как укор здесь же, в мастерской. Бога ради, не надумывайте, я всех помню самым добрым, сердечным, нежнейшим образом. Спасибо тебе, Фридрих, что прорвался сквозь затянувшееся молчание мое.

Временный уклад наше жизни приближается к концу. Я должен полностью довести творческую работу до финала, хотя бы в десятке вещей: пяток небольших в мраморе и камне, остальные – большие, затеянные еще в Галилее, и там казавшиеся законченными. С ними возни больше, работа просто изнурительна. Постоянно перехожу от одной вещи к другой. Вытянул только два: "Цветков" и "Спас", на станке стоят "Богородица" и "Страдалец", да совершенно сырой торс.

Полгода, что прошло после основных Галилейских камней, – время стремительного развития мышления, вот почему оказалось невероятно сложным доводить камни, сохраняя прежнее состояние. Жестокость логики формы в том, что одновременно надо и подчиняться ей, и повелевать. Решение новых, зачастую неожиданных для самого себя, задач, оказалось затруднительнее в мягком камне, нежели в твердом.

Неожиданностью было то, что скульптурный мрамор купить не удалось. На днях были в Храме Гроба Господня, где ведутся огромные реставрационные работы: из цельного мрамора рубятся новые круглые колонны. Возможно, удастся купить там что-то, но это уже на следующую выставку. Большие вещи, полуметровые, будут отливаться из гипса, что вполне академично, но сомнительный материал для коммерции. Впрочем, для последнего обстоятельства есть несколько уже выполненных затей, надо только наладить массовку из бронзы, или другого металла, а все это здесь до смешного подорожало из-за фантастической инфляции.

У меня появился человек, мне симпатичный, художник-дизайнер и мой тезка, чемпион страны по карате и невероятно мастеровой, профессионально владеет фотографией, и т.д. Он будет делать и решать пространство каждого камня. Его жена – скульптор, что не во вред. Он быстро овладел моей логикой и размышляет в ней жестче и последовательнее меня, что доставляет мне большое удовольствие. Он здесь 8 лет, знает языки. Случайная встреча – мы вместе выгуливаем собак, доставила мне творческое общение, которого прежде был лишен.

Мне городская жизнь не в тягость, поскольку мастерская дома, но Люсе и детям она доставляет много хлопот. На работе Люся чувствует себя не лучшим образом, нервничает. В который раз она тратит силы не приобретение новых знаний и навыков, а затем – коту под хвост.

И все же мы живем надеждой на удачу: придет время моих камней, неминуемо придет, хорошо бы при жизни, да побыстрее. Определился наш малый круг, весьма симпатичный. Почитываем вслух забавные книжечки, спеваем русские песенки, благо среди нас есть музыкант – доктор филологии Сережа, попивая водочку до винишко

Нечисть непрошенных благодетелей все реже нарушает покой. Необходимость устройства выставки несколько омрачает настроение.

С каждым годом (через четыре дня, 21 апреля, – четыре года) чувствительнее, сколь народ этот чужд нам. В своих планах на будущее я далее Греции, точнее, островов, не помышляю. Господь милостив, что-либо устроится.

6 августа

Иерусалим

Дорогой брат, заступив на свой караульный пост в воинской части, где я провожу милуимный месяц, от которого осталось ровно десять дней, я сразу же взялся писать тебе. Через часок придется продолжать с фонарем. Служба то ночная, то вечерняя, проходит комфортно, с радио (слушаю в основном Москву) и чтением, но самое удобное – рядом дом.

Весь этот месяц рублю самый большой мрамор, и к концу службы надеюсь грубую обработку закончить. Камень шел очень трудно, словно в потемках, только сейчас начал выявляться. Потеря ритма, времени поначалу просто бесила. Сейчас успокоился, да и деньги, чуть более 5000 лир за месяц службы, не будут лишними. Это прожиточный уровень семьи.

Да, нет еще условий для расслабления, впереди самая хлопотливая пора с подготовкой к выставке и ее организации. Прежде всего – это большие деньги, чтобы отформовать и отлить пяток больших вещей "третьего поколения", как я их называю, напечатать каталог с фотографиями, потребно более 100 тысяч, часть уже достал.

Но главное, в моей мастерской уже работают два художника: мои помощники и ученики. Вместе мы 10 июня сделали экспозицию дома. Пока есть только приглашение от посла в Канаде: сделать выставку в Канаде под его эгидой. Это реально, но поначалу надо открыться здесь. Есть влиятельные поклонники моего стиля, и среди них – ректор Академии художеств, известный художник и предприниматель. Жаль, что он видит только формальную новизну, это меня огорчает. Впрочем, оценок столько же, сколько людей. Одно сходится: мои зрители и покупатели не здесь, а в Европе и Америке.

... Лето стоит великолепное, после Галилеи, ее жары – благодать. Думаю, что климат – это решающее обстоятельство для здоровья.

Многие наши друзья покидают страну. Еще две самые близкие семьи собираются. Юра Гуревич – в Канаде, приедет ли, и когда – не знаю.

Бензин уже стоит 17 лир, хлеб – 10, и т.д., но вещи дорожают непропорционально. Автомобиль уже стоит почти столько же, сколько и у вас, хотя не новые резко упали в цене. Странно, но благосостояние народа значительно повысилось.

Мы – единственные из Мевассерета (ульпана), еще не побывавшие в Европе или Америке, не купившие новую машину, мебель т.д. Дело не только в профессиях, моих целях, но и в идеальном непрактицизме. Вот, скажем, Валя Брусиловская, все время будучи на стипендии (она учится на преподавателя при технионе в Хайфе), успела купить квартиру и новый автомобиль. Мы же теряли там, где даже закоренелые ротозеи не были бы беспомощны.

... Только на расстоянии мое обращение к скульптуре может казаться феноменом. Я шел к этому годами, а последние три года – каждое мгновенье.