Текст книги "...начинают и проигрывают"

Автор книги: Лев Квин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Фрол Моисеевич думал меня запугать, а сам заинтриговал до предела. Доктор наук, археолог – интересно! Запутает меня? Как? Докажет, что Андрей не виноват? Так что же я за свое цепляться буду, если человек возьмет и толково докажет?

Но только все равно не доказать. Все так ясно…

– Иди и скажи, – шипел мне на ухо Фрол Моисеевич, – так, мол, и так, подумал и отказываю вам в присутствии. Имею такое право… Слушай, что тебе старшие толкуют, дура! Я ведь и к начальнику ходил, и он тоже говорит, что тут ты сам себе хозяин. Понял? А ведь Арсеньев ему первый друг… Ну!

Мне наконец надоело:

– Ничего я не скажу! Пусть сидит.

Повернулся и пошел к себе, сопровождаемый похоронными причитаниями Фрола Моисеевича.

Арсеньев встал со стула, пропуская меня на место. Даже не глядя на него, можно было догадаться: он прекрасно знает, зачем меня позвали. Вздохнул, состроив гримасу, изображающую печаль:

– О, майн готт, во гросс ист дайн тиргартен!

– «Тиргартен»? Сад зверей? – перевел я буквально.

– Правильно – зверинец, – ответил Арсеньев, глядя на меня с любопытством. – Изучали немецкий?

– В основном, на фронте, по первоисточникам. – И перевел всю фразу: – «О боже, как велик твой зверинец!»… То есть – много в мире странных людей, так?

– Смысл такой.

Все правильно! И все-таки стало обидно за Фрола Моисеевича. Пусть со странностями он, согласен, пусть брюзглив, да и грамотен не шибко. Но дядька совсем неплохой. Ведь он искренне хотел помочь, предостеречь меня.

И я произнес с запалом:

– Между прочим, у меня в роте был солдат, над которым все потешались, – он, когда шагал в строю, взмахивал одновременно той же рукой, что и ногой. Говорили, что он ходит, как обезьяна; та, дескать, тоже на ходу вскидывает руку, чтобы ноге не мешать. А когда вышли на позиции, его первым к ордену Ленина представили… Посмертно.

Не очень-то к месту получилось. Такой человек, как Арсеньев, сообразительный, языкастый, вполне свободно мог бы проехаться насчет бузины и киевского дядьки.

Но Арсеньев не сказал ничего. Я знал, я чувствовал: он понял меня правильно.

И я был благодарен ему за это.

13.

Расследование убийства шофера Васина быстро подвигалось к завершению. Оставалось только составить обвинительное заключение. Адвокат Арсеньев, который по-прежнему просиживал долгие часы на допросах Андрея Смагина, попросил у меня для ознакомления всё дело. Тут же, в моем кабинете, просмотрел показания свидетелей, внимательно прочитал все протоколы допросов Изосимова и Бондаря. И снова никаких записей!

– Ну как, Евгений Ильич? – спросил я не без ехидства, принимая от него довольно уже объемистую папку. – Находите ли вы здесь достаточно опорных пунктов для защиты?

– Дорогой мой Виктор Николаевич, – ответил Арсеньев с улыбкой, – плохи были бы дела моих подзащитных, если бы я полагался на одни только материалы следствия.

Я поинтересовался простодушно:

– Разве у вас есть еще и другие?

Он шутливо погрозил пальцем:

– Хотите раньше времени заглянуть в мои карты?

– Нет, серьезно. Может, я что-нибудь упустил?

– А если серьезно… – Арсеньев вытащил из внутреннего кармана своего изрядно поношенного пиджака старомодные серебряные часы с затейливыми узорами на крышке. – Нет, к сожалению, сегодня уже поздно, не смогу, пора в суд… Давайте завтра утречком пораньше, а? Только смотрите, чтобы ваши коллеги потом не говорили, что я вас опутал, загипнотизировал, приворожил.

И засмеялся своим коротким, отрывистым смехом из единственного «ха»…

На следующее утро я без толку прождал Арсеньева до одиннадцати часов, а потом, разозлившись и обозвав его про себя старым трепачом, спешно сел за обвинительное заключение. Все было заранее продумано, до последнего слова, и поэтому написалось быстро и без каких-либо затруднений.

Майор Антонов усадил меня в кресло, а сам нацепил очки и стал читать. Я ждал в нервном напряжении. Будут у него замечания или нет? Вот взялся за карандаш. Ошибка? Нет, просто так, вертит в пальцах.

– А как считает Евгений Ильич? – Майор Антонов перевернул последний лист дела, снял очки.

– Да мы с ним подробно так и не переговорили. Хотели сегодня утром; я ждал – не пришел.

– Странно! Он человек на диво аккуратный. Если только сердце – частенько его подводит.

Момент был подходящий, чтобы побольше разузнать о заинтересовавшем меня адвокате-археологе.

– В отделении говорят, вы с ним друзья…

Майор Антонов бросил на меня исподлобья быстрый взгляд, словно прикидывая, с какой целью я это сказал. Решил, очевидно, что без всякой задней мысли. Строгие глаза его подобрели.

– Глас народа – глас божий. Раз говорят, значит, есть к тому основания. Но, разумеется, не без преувеличений, как всегда. В шахматы играете?

– Е-два, – усмехнулся я.

– А Евгений Ильич великолепный шахматист. Ну и я тоже балуюсь. Еще книги. Арсеньева вывезли из Ленинграда совсем больным, на санитарном самолете. Единственное, что у него осталось – это шуба: видели, какая шикарная? А у меня неплохая библиотека – перевелся сюда еще до войны, капитально. Много книг по истории, редкие издания.

– Почему же он стал адвокатом?

– А уж об этом лучше спросите его самого, – взгляд майора снова сделался жестким, он встал. – Что ж, товарищ лейтенант, следствие проведено правильно, у меня замечаний нет. Обвиняемый с делом ознакомлен?

Я тоже встал.

– И он, и адвокат.

– Тогда все. – Майор обмакнул перо в чернила и расписался. – Прокурору отнесите лично. Вообще, вам бы давно полагалось познакомиться с ним…

Прокурорская дама привычно не пустила меня к своему тщательно оберегаемому начальству. Сердито пыхтя козьей ножкой, отобрала папку с делом и бросила надменно:

– Посидите в коридоре. Возможно, у прокурора возникнут вопросы.

Тут уж я не сдержался:

– За коридор – гран мерси, с вашей стороны так любезно. Но у меня свои планы. Я зайду через час, если будут вопросы – приготовьте. Желательно в письменном виде.

Ну и лицо было у нее! Я думал, она проглотит свою козью ножку.

Ровно час я болтался без дела на улице, затем зашел снова.

– Как насчет вопросов?

Она скомандовала:

– К прокурору! – И, очевидно, чтобы я не сбежал, собственноручно распахнула передо мной обитую дерматином дверь, доложив начальству прокуренным голосом: – Он пришел!

Я двинулся торжественным маршем, не без злорадного удовлетворения выколачивая пыль из нарядной ковровой дорожки. Ярко-красная, с двумя зелеными полосами по краям, она трусливо убегала от моих тяжелых сапог под письменный стол, за которым, обложенный бумагами, восседал сам грозный прокурор – перед ним трепетали не только все преступники районного масштаба, но даже и такие заслуженные деятели угрозыска, как наш Фрол Моисеевич. «Прокурор вернет на доследование»– в его устах звучало, как самое страшное из всего, что вообще может приключиться с человеком.

И вот я стою теперь перед тем самым прокурором. Светлые волосы на косой пробор, бледное лицо кабинетного сидельца, губы сердечком. Я как увидел эти губы…

– Вадим! – вырвалось у меня очень громко. – Вадим, откуда ты такой взялся?

– Виктор?! Черт!…

Пока мы, постепенно приходя в себя от изумления, охали и ахали, похлопывали друг друга по плечам, в кабинет ворвалась, среагировав на наши возбужденные голоса, вот с такими глазищами прокурорская дама из приемной – наверное, решила, что я здесь кончаю ее обожаемого начальника. Я не очень удивился бы, увидев у нее в руках пистолет, или, на худой конец, лохматого медного пса с мраморной подставки на ее письменном столе.

– Все в порядке, Аделаида Ивановна! – махнул Вадим. – Представьте себе, мы с этим типом вместе учились в институте.

И она успокоенно сцепила руки на животе, проникновенно заулыбалась, демонстрируя материнское умиление трогательной встречей двух однокашников.

Строго говоря, мы вместе никогда не учились. Вадим был лет на шесть старше меня, и к тому времени, когда я поступил на первый курс института, он уже окончил последний, но назначенный на должность преподавателя, оставался еще секретарем комсомольского бюро. Ну, а я был факультетским секретарем, членом бюро ВЛКСМ института, и мы с Вадимом здорово спелись. Вообще, он был свойским парнем, бегал вместе с нами на лыжах в выходные дни и на кроссах, ходил на товарный двор подрабатывать на выгрузке вагонов – в деньгах Вадим нуждался из-за всяких там семейных обстоятельств, ну, может, чуть-чуть поменьше нашего брата студента. И даже когда настала грозная пора первой сессии и весь мир в глазах первокурсников четко разделился на экзаменуемых и экзаменаторов, даже тогда Вадим оставался Вадимом, хотя принимал у нас – и довольно строго! – зачеты по истории государства и права.

Когда кончились взаимные похлопывания и ощупывания и мы снова обрели дар человеческой речи, начались расспросы. Я, отвечая ему, в трех словах рассказал о себе: фронт, ранение, демобилизация.

– Ну, а ты?

– Куришь? – Вадим свернул козью ножку из душистого командирского табака, и я сразу понял, откуда такое непонятное увлечение у дамы из соседней комнаты. – Я, как все. Народное ополчение. Бои под Москвой. Потом отозвали. Надо же кому-то и в тылу грязь копать. Вот! – Он обвел рукой груду папок на столе. – Кошмар какой-то! Лучше десять фронтов.

– Гроза района! – я рассмеялся. – Фрол Моисеевич так расписывал тебя, что и на меня навел панику.

– Их только распусти! – сразу нахмурился Вадим. – И Фрола твоего тоже. Сегодня опять… – Вадим взял папку со стола и прочитал: «Мера прИсИчения». Светоч науки! – фыркнул он.

– Да, чего нет, того нет. А вообще, мировой дядька, – защитил я грудью Фрола Моисеевича.

– А, хватит о нем, и так всю плешь переел! – Вадим отшвырнул папку. – Где ты устроился? Квартира хоть ничего?

Я рассказал про себя и про Арвида.

– Иди к нам третьим. Создадим юридический треугольник. Два оперативника, один прокурор.

– Нет, брат, – усмехнулся он, – у меня свой треугольник есть. Даже четырехугольник. Одна жена, две дочки. Приходи-ка лучше как-нибудь ко мне. Посидим за рюмочкой, закуска тоже найдется. Колбаска, грибочки. У жены там и рыбка копченая, кажется, припрятана.

– Ого! Прокуроры, оказывается, не так уж плохо живут.

– А ты как думаешь? Все-таки один на целый район, можно обеспечить.

Зазвонил телефон. Вадим взял трубку, стал что-то отвечать односложно: да, нет. Лицо у него сразу сделалось чужим. На нем появилось новое, незнакомое мне выражение желчности, недоверия. Я подумал, что, в сущности, вот этот, сегодняшний Вадим мне совершенно незнаком. Тот, которого я знал, остался там, в довоенном времени, и никогда оттуда не вернется.

– Гады! – Вадим брезгливо бросил трубку на рычаг. – Я им покажу!… Аделаида Ивановна!

Она появилась моментально.

– Дело Сивцева мне! Быстро!

– Оно в суде, Вадим Петрович.

– Я ведь, кажется, не спрашиваю, где оно. Я говорю: мне нужно! Ясно?

– О, да, да! Извините! – Она торопливо вышла, и сразу в соседней комнате зазвучали ее старшинские: «Забрать», «Принести!»…

– Здорово выдрессировал! – мотнул я головой.

Но Вадим был весь во власти неведомых мне мыслей и битв и не обратил на шпильку никакого внимания.

– Извини, Виктор, дела… По поводу Смагина, – сказал он, раскрывая мою самодельную папку. – Сделано без полета, но вполне добросовестно, вполне… Вот только почему-то нет признания?

– Почему-то не признается, – меня задел его неожиданно официальный, с нотками превосходства тон.

– А вот это аргумент не в твою пользу, – сухо и непререкаемо отпарировал Вадим, и я в ту самую секунду ясно представил себе, почему так дрожит перед прокурором Фрол Моисеевич. – Я слышал, защиту взял Арсеньев? Ох, и попортил он мне крови, этот юрист от истории. Или историк от юриспруденции, уж и не знаю, как сказать.

– По-моему, очень симпатичный старикан, – меня охватило неодолимое желание не соглашаться с Вадимом ни в чем.

– У тебя все симпатичные. Я помню еще с институтских времен… Аделаида Ивановна!

Та влетела пулей и остановилась, как вкопанная, посреди ковровой дорожки.

– Кто будет поддерживать государственное обвинение по делу Смагина?

– Я хотела сама, Вадим Петрович.

– Отставить! Обвинять буду я.

– Но позвольте, Вадим Петрович, зачем вам себя утруждать? Такое ясное и четкое дело.

– Именно поэтому! На нем мы и дадим бой Арсеньеву по всем правилам прокурорской науки.

– Ах, вот как!

Аделаида Ивановна, многозначительно улыбаясь, покачала головой, словно заранее предвидела злосчастную судьбу Арсеньева и по-человечески жалела о ней.

– И еще. Позаботьтесь, чтобы товарищ Клепиков тоже был приглашен на суд. Пусть послушает…

– Поучится, – подхватила Аделаида.

Но Вадим коротко бросил:

– Всё!

И она моментально смылась, подчинившись команде.

– Подхалимка она у тебя. Бегает на полусогнутых и козьи ножки курит тоже, чтобы тебе угодить – заметил?

– Все они тут меня боятся.

И он этим доволен? Нет, не тот Вадим, совсем-совсем не тот…

В отделении меня ждал Арсеньев. Лицо у него пожелтело, резко выделились морщины, словно углубились за ночь. Он часто дышал.

– Должен извиниться перед вами.

– Сердце? – я смотрел на него с сочувствием; старый адвокат выглядел совсем больным.

– Да, что-то там.

– Врачи смотрели?

– Вы молоды и наивны. Сердце у меня настолько дрянное, что не заслуживает не только осмотра – даже упоминания… Дело моего подзащитного, конечно, уже в прокуратуре?

– Я не знал, что вы придете. Можно было обождать.

– Что ж, пусть тогда все идет своим чередом. Вас мне не в чем упрекнуть, вы были объективны. Мне нравится, что у вас есть человечность, жалость, нет стремления во что бы то ни стало «расколоть» обвиняемого.

Я не удержался от улыбки:

– Только что именно за это я получил легкий щелчок.

– От прокурора? – сразу догадался Арсеньев. – Вполне естественно! Вадим Петрович юрист, конечно, опытный, да и теоретически отлично подкован. Но, знаете, вот ему как раз-то и не хватает того, что у вас есть в избытке: человечности. Свидетель, подсудимый, защитник… Это же все юридические категории. У них и сердца нет, и индивидуальности, и нервов. А у конкретного свидетеля – человека Семена Ивановча Сидорова вчера тяжело заболел мальчонка, и он вместо того, чтобы думать о своих показаниях на суде, беспокоится о сыне. А у конкретного защитника – человека Евгения Ильича Арсеньева ночью сердце прыгало до самого подбородка, и он ходит сегодня злой и немощный. А у конкретного подсудимого – человека Ивана Ивановича Иванова заложило из-за простуды ухо, он то и дело переспрашивает вопросы, ему адресованные, и это раздражает уважаемого товарища прокурора… Никогда не видели, как Вадим Петрович ведет процесс? Словно играет в очень сложную игру. Эту фишку я бью этой, ту – той. Вот эта фигура угрожает моим тылам, поэтому я выведу ей навстречу две другие фигуры, и они задержат ее как раз на то время, пока я выиграю бой на главной позиции… Игра, самая настоящая игра! И выигрыш процесса в пользу обвинения превращается у него в самоцель.

Мне показалось, он несправедлив.

– Но разве и защита не ставит целью выигрыш процесса? В свою пользу.

– А я адвокатов-крючкотворов тоже не терплю. Пока вы слышали много нелестного обо мне от своих коллег. А доведется вам иметь дело с адвокатами, они тоже наговорят кучу гадостей, не сомневаюсь. Я у них и дилетант, и неуч в юриспруденции, и не понимаю тонкостей процесса… Да, так что же я вам хотел сказать, милый Виктор? Вы, как бывает со многими следователями, оказались в плену вашей версии, старательно подбирали факты, якобы доказывающие вину Андрея. А вот попробовали ли вы идти от обратного? Отказаться от своей версии и взглянуть на дело так, словно Смагина и не существует на свете?

– Зачем, Евгений Ильич? Виноват он, я убежден. Больше ни у кого не было мотивов. И напильник… Да вы знаете сами!

– А может быть, мотивы запрятаны глубже, чем вам кажется?… Я давно знаком с Андреем и не верю, что мальчик способен на такую хорьковую месть. И вы тоже должны были лучше изучить его характер. В характере ключ ко всему, а вовсе не в напильнике. Мать Андрея вы допрашивали? Нет! Упущение! Учителей его допрашивали? Нет! Еще одно упущение.

– Андрея знают сотни людей. Я не могу вести дело бесконечно. Главные свидетели показали вполне достаточно.

– Знаете, я, пожалуй, присяду, с вашего разрешения, – Евгений Ильич держался за грудь.

– Ох, простите, – спохватился я, передавая ему стул.

Он сел, несколько раз глубоко вздохнул.

– Так надоело мне это сердцебиение! Когда-нибудь, после войны, выкину-ка я свое сердце в мусорный ящик, зайду в магазин сердец на Невском и выберу себе такое, которое будет биться не чаще одного разу в минуту… Ну, вот уже хорошо. Смотрите-ка оказывается, угрозы действуют сильнее жалоб не только на людей, но и на их составные части… Так вот, насчет свидетелей. Знаете ли вы, что через десять лет после смерти Антона Павловича Чехова его близкие знакомые, алиас свидетели, яростно спорили, какие у него были глаза: голубые, карие или же серые? Или другой случай. Как-то мы собирали участников первого заседания Петербургского Совета, хотели выяснить роль Совета в февральском восстании семнадцатого года. Собрали, так сказать, живых свидетелей. И что же вы думаете? Любопытнейшие разногласия! Одни утверждали, что первое заседание Совета открылось еще днем, при солнечном свете, другие – что поздно вечером. Им предъявили их собственную прокламацию о созыве Совета, а они недоумевали, откуда такая взялась…

– Так что же, выходит, по-вашему, не верить свидетелям?

– Нет, почему же – верить! Но одновременно учитывать, что они не все помнят или помнят неточно. И проверять всякими путями, перекрестно, отсеивать случайное, наносное, принимать во внимание только основное.

– Вы считаете, в деле Смагина тоже есть такие неточные показания?

– Есть! Вспомните хотя бы Изосимова. В одном протоколе, самом первом, сказано: «Я говорю: ты чего ему там напортил, а, Андрей? А ну, исправь!» – помните?

Я поразился его памяти. Надо же так, почти дословно!

– А в другом случае: «Я ему сказал: хватит тебе баловаться. Он и исправил».

– Ну, это оттенки.

– Дорогой Виктор, если будете на суде, то сами увидите, как важны в подобных случаях именно оттенки!

Я спросил напрямик:

– Скажите, и вы на все сто процентов верите, что он не виноват?

На сей раз Евгений Ильич не стал прятать глаза за кустами бровей.

– Верю! Не верил – не взял бы на себя защиту.

– И думаете, его оправдают?

– Надеюсь. Потому что иначе совершится несправедливость и будет осужден невинный.

Я смотрел на него и так и не мог понять: «привораживает» или в самом деле настолько убежден?

14.

Старого Васина хорошо знали на комбинате, и поэтому суд над его убийцей вызвал большой интерес среди рабочих. Многие цеха и службы послали на процесс своих представителей. Народу собралось так много, что было решено разбирать дело не в тесном помещении суда с тремя рядами скамеек для слушателей, а в довольно просторном зале общества Красного Креста, почти рядом с нашим отделением милиции.

Но даже и это помещение не смогло вместить всех желающих. Многие остались в длинном, увешанном плакатами о всех мыслимых и немыслимых болезнях коридоре, и разбившись на группы, жарко спорили. Проходя мимо, я останавливался ненадолго возле каждой из таких групп, прислушивался. Тут приводились доводы и против обвиняемого, и за него, в том числе самые нелепые. Один горластый старик, например, утверждал, что ему доподлинно известно из самых верных источников, что Андрей Смагин не кто иной, как немецкий шпион.

Пока я любопытствовал в коридоре, в зале взяли приступом место, которое я попросил Катю придержать для меня. Она лишь виновато развела руками, увидев меня в дверях, и показала на двух старушек рядом с ней – вот, мол, захватчики.

Я прислонился к косяку двери, предвидя неприятную перспективу простоять так, наподобие аиста, на одной здоровой ноге, весь процесс. И тут заметил, что Вадим, уже устроившись за прокурорским столиком вместе со своей верной Аделаидой, подает энергичные знаки: иди сюда!

– Здорово! – он тряхнул мою руку. – Садись где-нибудь поблизости. Можешь понадобиться.

– Но где?… – Я оглянулся растерянно.

– Аделаида Ивановна!

– Есть! – И бравая дама поняв начальство с полуслова, ринулась организовывать мне стул.

Вадим был бодр, весел, весь наэлектризован, и живо напомнил мне добрые институтские времена, когда он лихо проворачивал всякие спортивные соревнования и кроссы.

– Понимаешь, – возбужденно шептал он, косясь на Арсеньева за столиком напротив, – у меня все рассчитано до сантиметра. Изосимовым я загоняю его в тупик, Сарычевой прикрываю пути отхода, и он сидит у меня в клетке, как миленький.

Фишки, фигуры… Вадим был и впрямь похож на азартного игрока.

Я посмотрел на Арсеньева. Старик, полуобернувшись, втолковывал что-то Смагину, сидевшему за его спиной и отгороженному наспех сколоченным барьером из некрашеных брусьев. На столике перед адвокатом стояла большая жестяная кружка, и он время от времени пил из нее воду маленькими глотками.

Незнакомый милиционер пробился через густые ряды, держа высоко над головой стул с обломанной спинкой.

– Только такой, – извиняющимся голосом сказала Аделаида Ивановна, конвоировавшая милиционера.

От нее разило махоркой – успела по дороге хватить своей козьей ножки.

Я уселся у стены вблизи прокурорского столика, и тут же, словно только меня и ждали, объявили:

– Суд идет!

Зал поднялся с шумом и грохотом: где-то в задних рядах в тесноте свалили скамейку.

Пока шла обычная для таких процессов процедура, я внимательно разглядывал судей. Вчера я встречался с ними на подготовительном заседании, и там они казались проще, будничнее. Председательствующий, пожилой, похожий своей выпирающей худобой на Фрола Моисеевича, все шутил, улыбался. А теперь он словно натянул на лицо неподвижную бесстрастную маску. Молоденькая учительница, впервые в жизни выбранная в народные заседатели, слушала его напряженно, полуоткрыв округлый детский рот, боясь пропустить хоть слово. И только второй заседатель, усатый паровозный машинист, не привычный к долгому сидению на месте, так же, как и вчера, без конца менял позы, то откидывая большие натруженные руки за спинку стула, то вытягивая их перед собой, то складывая над столом и опирая на них большую тяжелую голову.

Смагин, как я и ожидал, виновным себя не признал. Сказал это спокойно и добавил, обращаясь к залу:

– Не я, тетя Матрена, не я, не верьте!

– Подсудимый! – председательствующий сердито стукнул по столу выпирающими костяшками худых подагрических пальцев. – Не нарушайте порядка!

Я поискал взглядом в стороне, куда обращался Андрей Смагин. В первом ряду сидела вдова Васина и беззвучно плакала, прикрыв платком рот. Только на днях она схоронила так нелепо погибшего мужа. Парень в военной гимнастерке без погон держал ее за руку и что-то тихо нашептывал, успокаивая.

Сын убитого! Тот самый, который ехал из госпиталя повидаться с отцом после долгой разлуки, а попал на его похороны…

Начался допрос свидетелей. Диспетчер Тиунов, шофер Бондарь, Олеша… Все они полностью подтвердили то, что было ими сказано на следствии.

Спрашивал, в основном, председательствующий. Только изредка, больше не в силу действительной необходимости, а для того, чтобы напомнить о себе, прокурор уточнял отдельные несущественные моменты показаний. Адвокат пока молчал вообще, прихлебывая воду из кружки и отрицательно качая головой в ответ на вопросы председательствующего, не хочет ли он о чем либо спросить свидетеля.

Лишь с появлением в зале суда Изосимова Арсеньев оживился. Подняв бровь, выслушал его показания.

– У обвинения есть вопросы к свидетелю? – обратился председательствующий к Вадиму.

– Пока нет.

– У защиты?

– Есть! – живо поднялся Арсеньев, и зал сразу загудел: до сих пор адвоката, казалось, интересовала только кружка с водичкой.

– Скажите, свидетель, вы хорошо знаете подсудимого?

Изосимов подумал, ответил, слегка улыбаясь:

– Год с ним вместе работаем. А хорошо ли, плохо ли – как сказать? Брата своего родного как, кажется, знаешь, и то иной раз номер отколет, диву даешься.

Арсеньев, соглашаясь с ним, кивнул:

– Верно. И все-таки, как вы думаете, способен Смагин на подлость?

– Думаю – нет.

– А вот та история с бобиной, с катушкой зажигания, когда Смагин туда бумажку засунул, не смахивает ли она на подлость?

– Мальчишество больше, – сказал Изосимов. – От молодости лет. От недозрелости.

– Не было ли у Смагина других случаев такого мальчишества? – допрашивал адвокат.

Изосимов пошарил глазами по стенкам, по потолку.

– Не припомню, товарищ защитник.

– А вот такой случай. Только вы опустились на сидение в кабине – гудит. Вы встаете, чтобы посмотреть, в чем дело – гудка нет. Сели – снова гудит. Помните?

Лицо Изосимова расплылось в улыбке:

– А, да, да…

– Кто это сделал?

– Кто! Известное дело – Андрей.

– Как вы узнали?

– Он сам сказал. Приделал, понимаешь, дополнительный провод к сигналу и хитрый контакт под сиденье. Нажмешь пудами своими – гудит.

– Благодарю вас. – Арсеньев удовлетворенно опустился на свое место.

Председательствующий сказал Изосимову:

– Вы свободны.

Но тут вскочил Вадим.

– Нет, у меня еще вопросы… Я хочу уточнить, свидетель Изосимов. Случай, о котором сейчас напомнил наш уважаемый защитник, с сигналом, не было ли это со стороны Смагина попыткой отомстить вам за что-то?

На добродушном лице Изосимова появилось выражение обиды.

– Что вы, товарищ прокурор, за что ему мне мстить! У нас с ним все хорошо было, хоть его самого спросите.

– Ясно!

Я пока еще не мог угадать, куда клонит Вадим. Казалось даже, он сам того не желая, льет воду на мельницу защиты. И лишь следующий вопрос показал мне, чего он добивается: снять впечатление, которое осталось после допроса Изосимова адвокатом.

– А теперь вернемся к другому случаю. С машиной Олеши, с бобиной. Скажите, свидетель, как вы считаете, почему Смагин вложил бумагу в бобину? Пошутил?

– Какие тут шутки? У них из-за девчонки раздор.

– Значит, из мести?

– Выходит…

– Я так и думал: тот случай и этот – совершенно разные вещи, – подвел итог Вадим. – У меня все!

Вадим окинул шумнувший зал торжествующим взглядом. Аделаида Ивановна схватила под столом его руку и с жаром стиснула.

Первый поединок закончился в пользу прокурора. Но это было только начало.

По просьбе Арсеньева, в суд были вызваны странные, на мой взгляд, не имеющие отношения к делу, свидетели: мать Андрея, его бывший классный руководитель. Вчера, когда на предварительном заседании адвокат обратился к судьям с такой просьбой, я был в недоумении: зачем ему? Спросил Вадима. Тот сказал:

– Хочет бить на жалость. Они будут рассказывать, какой Смагин хороший сын, как маму любит, как хорошо учился.

Я продолжал недоумевать:

– Ну и что?

– Как что? Могут меньше дать. Среди заседателей женщина, к тому же учительница… Арсеньев учитывает все.

– Значит, он не будет добиваться оправдания?

Вадим захохотал:

– Ишь чего захотел!

– Тогда к чему же все его широковещательные заявления? Смагин невиновен и прочее?

– Психология! – снисходительно пояснил Вадим. – Он же знал, что ты мне все передашь… Нет, дружище, бой пойдет по другой линии. Я буду добиваться максимума, он – минимума. И будет счастлив, если удастся отвоевать годок.

Ход допроса Смагиной подтвердил правоту Вадима. Женщина, едва сдерживая слезы, пространно говорила о тяжелом детстве Андрея, который рос без отца, о том, как он ухаживал за малышками-сестричками во время болезни матери. На вопрос Арсеньева, считает ли она Андрея способным на преступление, в котором его обвиняют, она ответила решительным «нет».

Интересно, какая мать в таких обстоятельствах сказала бы «да»?

Классный руководитель Смагина, остроносый, немногословный преподаватель физики, оказался для обвинения куда более опасным. Отвечая на умело построенные вопросы Арсеньева, он рассказал о шаловливом характере мальчика, склонного к веселым и в общем безобидным проделкам, за которые ему еще в школе нередко влетало.

– Что вы называете безобидными проделками? – взялся за свидетеля Вадим.

– Безобидные проделки, – блестя стеклами очков, спокойно ответил учитель под легкий шумок зала.

Вадим поправил свои безукоризненно приглаженные волосы.

– Очень остроумно, поздравляю! Но у нас здесь не конкурс остряков, а судебное разбирательство, которое должно решить судьбу человека.

– Простите, – тихо сказал учитель.

– Возвращаюсь к своему вопросу. Приведите пример такой безобидной проделки.

– Пожалуйста. – Физик подумал немного. – Вот, помню, в шестом или седьмом классе Андрей положил в патрон под лампочку мокрую бумажку. В середине урока, когда она высохла, свет погас.

– Почему? – спросил Вадим.

– В полном соответствии с законами физики, – снова не удержался от выпада ершистый учитель. – Сухая бумага, как известно, плохой проводник электричества.

Вадим тут явно дал маху. Ему не следовало трогать свидетеля. Из ответов физика на вопросы обвинителя у меня, да и у других, конечно, тоже, сразу потянулась мысленная ниточка от электролампочки к бобине – ведь туда Андрей тоже затолкал бумагу. И это, в свою очередь, наводило на мысль, что и тут, как и в случае с лампочкой, имела место простая мальчишеская шутка. А ведь вся система обвинения была построена на мстительности, присущей Андрею. Олеша приставал к его девушке первый раз – и он вывел из строя бобину. Затронул девушку вторично – он вызвал своими действиями катастрофу, кончившуюся трагедией.

Но я плохо знал Вадима.

– Скажите, вы Смагину ставили двойки?

– Разве это имеет значение для данного процесса? – ответил физик задиристым вопросом.

И тут же заработал сердитое замечание председательствующего:

– Отвечайте государственному обвинителю, свидетель.

– Ставил! – физик вызывающе смотрел на Вадима.

– Перед или после случая с электролампочкой?

Вот теперь я понял, куда бьет Вадим. Молодец!

Физик дернул плечами, показывая, что он считает вопрос вздорным, и если отвечает, то только потому, что не хочет заработать еще одно замечание от судьи:

– И до, и после, если вас интересует.

Вадиму только это и нужно было.

– Значит, так называемые безобидные проделки вполне могли быть вызваны обидой на учителя со стороны склонного к мстительности подростка, – заключил он, обращаясь к председательствующему. – У меня больше нет вопросов.

– У вас?… У вас? – спросил судья заместителей. – Нет?… Садитесь, свидетель.

Озадаченный физик, усаживаясь на свое место, долго протирал носовым платком очки.

Судья вызвал Зою Сарычеву, подругу Андрея, и я видел, как хищно выгнулась спина Вадима, словно он готовился к прыжку.

Первые его вопросы к Зое были щадящими, бережливыми, и у меня возникло ощущение, что он понимает, как трудно девушке перед столькими людьми, жадно заглядывающими в глаза, обнажать свои чувства к Андрею, рассказывать о встречах с ним, разговорах.